Текст книги "В хорошем концлагере"

Автор книги: Юрий Рязанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 38 страниц)

Мокрый хвост

1956, начало осени

Такого разговора Витька не ожидал, ведь с тюрягой и лагерем покончено. Но Серёга «выставил счёт». И не от себя, а говорит, что маляву с зоны получил: люди интересуются, как живут Рыжий и Красюк. Бегают [270]270
  Бегать – заниматься чем-то преступным: кражами, разбоями и т. п. (воровская феня).


[Закрыть]ли? Что отписать людям? Не скажешь же, что завязал. [271]271
  Завязать – прекратить преступную деятельность (феня).


[Закрыть]

– Я – то бегаю, помалэньку карабчу, [272]272
  Карабчить – воровать (феня).


[Закрыть]а ты, Красюк, чевой-то совсем скурвился. У своей проститутки [273]273
  Проститутка – сожительница, жена, вообще – женщина (феня).


[Закрыть]между ляжек застрял.

Витьку последние слова задели за больное: какая Оля – проститутка? Честная девочка была. Серёге, однако, не возразил, недавно и сам так думал. Как все блатари.

– Забыл, Витёк, про должок свой? Кто тебя у хозяина подкармливал? Должен – надо платить. А то – фуфло получается? Мокрый хвост у тебя, не забыл? Теперь ты с нами на век повязан.

В интонации голоса Серёги звучал явный приказ. Или скрытая угроза. На что способен Рыжий, Витька хорошо знал. На всё, что угодно.

– Короче, вот што, Витёк, – уже более миролюбиво продолжил Серёга, – в воровской общак нужно грошей подкинуть.

– Ты же знаешь: какие у меня гроши. Оля не работает, с пацанкой сидит. А у меня зарплата – от хуя уши.

– Бегать надо, Витёк! Держать хвост пистолетом.

– Набегался. Из-за проигрывателя всё в жизни через жопу пошло…

– Не бзди, Витёк! Подкнокал я одну хату – верняк на десять кусков шмотья центрового наберётся. Рыжья у них затырено – не мерено! Жирно живут фраера! Колупнём хату?

Видя нерешительность бывшего подельника, уже другим тоном произнёс:

– Ну что ты минжуешься? [274]274
  Минжеваться – волноваться проявлять нерешительность, трусить. Слово образовано от матерного: минжа – женский половой орган (феня).


[Закрыть]Как девочка! Лепим скок?

Серёга пристально вперился в собеседника рысьими недобрыми глазами.

– Как скажешь, Серёга, – произнёс Витька.

– Ну вот и молоток! А то: и хочется, и колется, и мамка не даёт.

– Как скажешь…

На этом разговор закончился. Витьке было видно, насколько доволен Серёга результатом толковища.

Витька вышел в кухоньку, пока Ольга укладывала малышку. Закурил. Успокоился малость. Как же ему всё-таки поступить?

Дело было в пятидесятом, в Красноярском пересыльном лагере. Тысячи и тысячи зеков со всего Союза свозились сюда в скотских железнодорожных вагонах и на баржах, чтобы этапами хлынуть на стройки коммунизма, на освоение бескрайнего Севера. Великое судилище преступного мира здесь, на пересылке, вершило свои приговоры виновным, нарушившим воровские законы или пошедшим против воли блатных.

Для Витьки Пьянкова, а ему к тому времени едва минуло шестнадцать, эта пересылка чуть было не стала могилой. И неожиданно всё обернулось, как в сказке. Никогда ещё за свою жизнь он не получал такой власти над другими, над зеками-фраерами, как тогда. «Доверили!»

…Пока он отбывал срок наказания, мать распродала то немногое из вещей и мебели, что ещё осталось после военного лихолетья, чтобы ежемесячно отправлять сыну по продуктовой посылке. На что сама существовала, трудно поверить – на сущие крохи. На хлебе и воде тянула. Правда, к мизерной зарплате уборщицы прибавкой шли несколько рублей квартирантки, которой был сдан угол за занавеской. Постоялицей той была Оля, некрасивая тихая девушка, к тому же – малоразговорчивая.

Она приехала из глубинки, из захолустного уральского городишки, и устроилась рабочей на Челябинскую табачную фабрику.

И без того подорванное здоровье Витькиной матери сильно сдало, когда его арестовали и осудили – аж на десять лет. За участие в краже казённого проигрывателя. Похитил его Воложанин, но следователь прихватил по «делу» и Витьку Пьянкова, который не знал, что Серёга, дворовый сосед, дал ему на время попользоваться краденой вещью. Для судей это не имело никакого оправдательного значения. Виновен или невиновный – никакой разницы. Главное – милиция провела по «делу». А дальше – техника. Следователю тоже надо план выполнять. Попробуй не выполни – сам на этап загремишь. За срыв госплана.

Мария Семёновна тогда вовсе занемогла, и неизвестно, чем бы обернулась её хворь, если б не жиличка. Все заботы по дому и о больной она приняла на себя. Добровольно. Тетя Маша, так звала квартирную хозяйку девушка, вскоре смекнула, что лучшей снохи ей не сыскать, и в письмах сыну неизменно и подробно рассказывала, какая Ольга заботливая да работящая и как ей, немощной, помогает. А когда Витька в одном из ответных треугольников упомянул о квартирантке, поблагодарив за доброту и поддержку матери, Оля, по настоянию тёти Маши, написала ему, но коротко и лишь о делах.

Так они и познакомились. Мария Семёновна вскоре «по секрету» поведала сыну, что Оля увлеклась им и отказывает женихам, ибо решила ждать его, Виталия.

Сосед-вдовец к ней и в самом деле сватался. Но безуспешно. Дело в том, что Витька ей крепко понравился ещё во время первых встреч, до ареста, – когда хозяйский сын не замечал её в упор, чувствуя своё превосходство. И одновременно стесняясь. Гордый был Пьянков – весь в красавца отца.

Словом, не без материнского содействия, Витька женился на квартирантке очень скоро после возвращения из концлагеря, хотя она и оказалась старше его почти на два года.

Едва ли Витька испытывал влюблённость в свою жену. Да он и сам ни в какую любовь не верил. Но как-то получилось так, что всего за год к ней привык, и никого ему не надо было, кроме Ольги. Как это ни удивительно показалось Витьке, весь срок она ждала его верно и досталась ему девственницей.

А Ольга, надо отметить, любила мужа, заботилась о нём, и он, капризный и зачастую заносчивый, это не сразу, но оценил.

…Молча поужинали. За окном быстро стемнело. Возбуждение сменилось усталостью. У Витьки не осталось никакого желания не только отшить Серёгу, подбивавшего подельника на новое преступление, но и начинать с ним на эту тему толковище.

Витька погасил свет в кухоньке и прошёл в комнату босиком, чтобы не разбудить малышку. В темноте разделся и лёг рядом с женой. Она не спала. Всхлипывала, чувствуя, что с мужем происходит что-то неладное. В такие минуты он становился грубым и даже злым. Ему стало жаль жену. Не виновата же она, что жизнь его началась наперекосяк.

Глухая неприязнь к жене вдруг опять заполнила ero.

– Хватит скулить, – произнёс он сквозь зубы. Ольга встала, включила лампу и поправила одеяльце, застыла возле кроватки дочери. Она о чём-то долго и горестно думала, после щёлкнула выключателем и легла на самый край широкой, ещё свекровиной кровати. Стало совсем тихо, и только старенькие ходики отстукивали минуты, как ему теперь показалось, уже другой жизни, где всё сдвинулось со своих привычных мест. Неизвестно куда. Он не знал, как поступить. Ясно было одно: ему может корячиться следующий срок.

Он представил ненавистную веснушчатую морду Серёги, и ему снова захотелось, преодолев тоску, от которой немело всё внутри, одним сильным и точным ударом в шею, как тогда, шесть лет назад, на пересылке, покончить с Рыжим. Чтобы его больше не существовало!

Да, что было, то было. Витька убил человека. Его убедили, и он охотно поверил, что это необходимо сделать. И именно – ему. Потому что тот, приговорённый, – не человек, а – «сука». Ссучившийся, бывший урка. Не он, Пьяный, так другой совершит это. Обязан! Но доверили – ему. Лёха тогда прямо спросил его:

– Сынок, если рядом с тобой окажется сукадла, хватит у тебя духу землянуть его? Не зажмёт очко? Не заиграет?

И как легко под хумаром-то гашишным «добрый хлопец» Витька выдохнул:

– Срразу!

– Вот тебе пиковика, сынок. Иди и исполни, что подобает человеку. Дело на себя возьмёт гондон.

Человеками, людьми блатные называли только себя. Они – избранники, властелины, «голубая кровь». Остальные – презренные фраера, черти, асмодеи, гады, мужики… Одним словом: падлы. Падаль. Не люди. А поскольку так, то разве человека ты убиваешь? Нет, не человека – скотину. За счёт таких и положено жить блатарям, чистокровным босякам, уркаганам. И Витьке, гордому и честолюбивому, очень даже пришлась по нутру его принадлежность к избранным, к тем, кто имеет «законное» право решать судьбы других, не таких, как они, как он, а – падали, нечеловеков. А что он лучше других, Витька никогда не сомневался – знал с детства.

Прозрение наступило позже. И как показало будущее, слишком поздно.

Об убитом им человеке Витька с тех пор старался не вспоминать. А если вспоминал невольно, то ему становилось невыносимо тягостно. И он гнал от себя это видение. Но кровавый этот след тянулся за ним нескончаемо.

О Витькином «мокром хвосте» знал и Серёга. Так, вроде бы невзначай, вскользь заикнулся однажды. Речь даже и не о Витьке зашла, а о гондоне, который взял на себя «мокрое дело», получив за него очередной четвертак. Вернее всего, гондон тот несчастный – Витька и кликуху-то его давно забыл, а об имени и фамилии вообще не ведал – вообще никогда никого не убивал. И тем не менее, если верить Серёге, гондона шлёпнули в пятьдесят четвёртом, по новому указу – за лагерный бандитизм. Туда ему и дорога. Каждому – своё.

Что-то тревожное, а может и жалостливое, шевельнулось в Витькиной душе, когда Серёга с гадливой, слюнявой улыбкой рассказал о приведённом в исполнение смертном приговоре, якобы зачитанном во время развода во всех лагерях управления. Раньше ничего подобного он, Витька Пьянков, к фраерам-презервативам не испытывал. За их фраерскую слабость. За то, что с ними можно сделать всё, что захочешь.

По-настоящему и, пожалуй, впервые Витъка испытал щемящее чувство жалости, когда вернулся от хозяина и застал мать больной, в постели. Он долго сидел на краю кровати и никак не мог оторваться от её лица, постаревшего и осунувшегося. И вся она была такая беспомощная и одновременно радостная. Даже сквозь страдания радость просвечивала.

Ухватившись за никелированную спинку кровати, другой рукой он вытирал лагерной вышитой марочкой материнские слезы и слушал её хриплый голос – дождалась.

Вот тогда почему-то и подумалось, что и он повинен в том, что мать в таком сокрушённом состоянии. Ведь и из-за него она страдала и терпела всякие лишения. И вот – угасает…

Вняв её настойчивым просьбам и мольбам, Витька устроился электриком на завод. Он и сам заметил, что лагерная злоба и нетерпимость мешают ему общаться с людьми, но ничего поделать с собой не мог. После рождения дочери он стал понемногу оттаивать. В честь матери, перед которой всё больше чувствовал себя виноватым, назвал дочь Машей.

Но лагерь не отпускал его. И не только в снах, от которых просыпался, обливаясь холодным потом. Тюрьма, казалось, держит и душит его за горло и сейчас, свободного.

…Вернулся из заключения Витька по амнистии, но не по той, что сразу нарекли «ворошиловской», а как осуждённый несовершеннолетним. Повлияло на досрочное освобождение и то, что судимость была первой. А незадолго до того дня, когда перед Пьянковым открылись ворота лагеря, «люди» пригласили его на так называемый банкет, угостили щедро, потолковали по душам и дали наказ. И хотя в чистокровные урки Пьяный не был принят – прошлое не позволило: какое-то время он трудился электриком, после окончания ремеслухи. Эта чатинка, червоточина не то что испортила его уркаганскую карьеру – блатари внешне ему доверяли, но Витька так и остался в «добрых хлопцах». Наказ ему дали простой: не высовываться. Лечь на дно. Чтоб менты на мушке не держали. Чтобы можно было, где нужному человеку перекантоваться. Блатные его и деньгами снабдили – на первый случай. Дабы из-за куска хлеба не рисковать. На эти у работяг награбленные рублёвки Витька и квартиру отремонтировал, и необходимым обзавёлся.

За четыре года лагерных мыканий он усвоил, что тюряга и лесоповал – не лучшие места для достойного существования. Уже года через полтора его стало всё сильнее тянуть домой, в свой угол. И чтобы рядом находился кто-то, кому можно верить. Лагерная наука выживать в любых условиях за счёт других ожесточила его. Витька уверовал: весь мир – бардак, все люди – продажные твари, бляди. Несколько исключений: мать, Лёха Обезьяна. Старый урка спас ему жизнь, когда у него, Пьяного, начали качать права и требовать объяснений: на каком основании он, скотиняка-работяга, лезет своим мужицким рылом в воровское корыто? Что за подобную наглость полагалось самозванцу, Витька досконально знал. В лучшем случае – трахнут по ушам. [275]275
  Трахнуть по ушам – понизить в статусе до мужика (феня).


[Закрыть]В худшем…

Но за него вступился – «мазу поддержал» – сам пахан. И доказал всем, что Витёк – добрый хлопец. И пригласил лопать в свою «семью». Великая честь! Тем более – для пацана и лишь – «полуцветного». Его дальнейшую лагерную судьбу значительно облегчило то, что он «жрал» с самим Обезьяной. Лёха слыл большим авторитетом в среде преступников, и тепло его славы все годы согревало и Витьку Пьянкова.

И вот – Серёга Рыжий снова приглашает его на «дело».

Если Витька сейчас дешевнёт или дрогнет – последствия могут быть самыми крайними.

«Где же выход? – с безысходной тоской, заполонившей его, спрашивал он себя. – Где выход?»

И опять в его воображении возникла та сцена на Красноярской пересылке. Теперь я перед ними в вечной замазке. Навсегда! Нет выхода!

Ольга, вероятно, лишь дремавшая, обеспокоенно спросила:

– Куда ты, Bитя?

– Курну. Спи.

Он вышел в сенцы, нащупал на полке в ящике гвоздодёр, запутавшийся в шёлковых нитках, целая бобина их валялась с прошлых времён. Вернулся, остановился возле кровати, разделся, лёг, немного повозился в темноте и затих.

Пасмурным осенним утром Оля, разогрев на электроплитке чай и жареную с вечера картошку, тихонько позвала мужа позавтракать. Он не ответил. Она окликнула его вторично. Но он молчал – не шелохнулся даже. Тогда она, ничего не подозревая, приблизилась к нему и шепнула:

– Витя, вставай, уже двадцать седьмого…

И тронула его обнажённую руку. Она была холодна. Тогда Оля, мгновенно охваченная паническим страхом, ладонью провела по лицу мужа и громко вскрикнула. Тут же заплакала малышка.

Ольга повернула выключатель, бросилась к постели и принялась трясти мужа за плечи, глядя в его полузакрытые и словно выцветшие, без блеска, глаза. И заметила натянутую, из-за правого оттопыренного его уха, желтоватую шёлковую нить, привязанную к никелированной спинке кровати.

И тотчас больное и поэтому, вероятно, ещё более чуткое материнское сердце откликнулось: послышался шорох за занавеской, а несколько секунд спустя раздался душераздирающий вопль.

^{1966–1970, 1980–1994 годы}

Рассказы выправлены в 2009 году