Текст книги "В хорошем концлагере"

Автор книги: Юрий Рязанов

Именины под колуном

1954, конец мая

Накануне блатные принудили меня отдать им все дурманящие препараты, только что полученные с аптечного склада. Так они поступали всегда, и с моими предшественниками – тоже. А ранним утром в процедурную, где я готовился к приёму больных, ворвался устрашающего вида незнакомый мне зек, видимо из вчерашнего этапа. По пути он кого-то из ожидавших приёма долбанул, я слышал ругань: «куда прёшься без очереди?», шмякающий звук удара кулаком по лицу, звук падения тела. И вот он, всесокрушающий, рядом.

– Лепила, подширни!

И нетерпеливо засучил рукав куртки, обнажил сплошь исколотую локтевую вену.

Это – приказ. Подширнуть – сделать инъекцию наркотика. Вглядываюсь в глаза «клиента», стараюсь угадать, кто передо мной: блатарь-наркоман? сумасшедший? Просто оголтелый наглец из околоблатной мрази? Внешне он не напоминает бешеного наркомана, готового на любую выходку, лишь бы впрыснуть в кровь дозу успокаивающей, блаженной отравы. И на зачуханного чиканашку [156]156
  Чиканашка – чифирист, человек, одурманивающий себя очень крепким, иногда густым чаем (лагерная феня).


[Закрыть]не смахивает. Те обычно истощённые, заискивающие. А этот – упитанный, даже ожиревший верзила. Похоже, из приблатнённых. Или из палачей. Таких вот мордоворотов урки прикармливают, держат возле себя, как цепных псов, готовых по первому знаку «хозяев» наброситься на любого, избить, придушить, покалечить, убить. Словом, холуй.

– Вчера приходил Пан и забрал все калики-маргалики.

– Не еби мо́зги, лепила. Меня на морковке не проведёшь. Я тебя насквозь вижу. Вколи шустрее, а то ломать начинает.

Во мне мгновенно закипела ненависть к этому подонку. Поэтому я не испытываю к нему и малейшего страха, хотя он давит меня свирепым взглядом.

– Я тебе по-русски говорю: у меня ничего нет, иди к Пану.

Могу теперь признаться: у меня имелось кое-что из так называемых каликов-маргаликов. И стоило мне выполнить наглое требование верзилы, этот рассказ писать не пришлось бы. Но, не имея никакой возможности уберечь медикаменты из группы А и кое-что излюбленное блатарями, я твёрдо решил не потакать ханыгам. [157]157
  Ханыга – так правильно называть наркомана, употребляющего «ханку» – опиум-сырец. Позднее во всём СССР так кликали пьяниц и алкоголиков (тюремно-лагерная феня).


[Закрыть]Я слишком явственно помнил, как в «хорошем» концлагере в Черногорске у меня на глазах скончался паренёк лет двадцати, обкурившийся коноплёй. Кстати сказать, в обилии росшей на земляных крышах огромных бараков, построенных военнопленными японцами в сорок шестом, нашими предшественниками в освоении Хакассии.

Кого-то из знакомых наркоманов, тяготеющих к медсанчасти, мне было жаль, других я с трудом переносил, знал одно чётко: помочь зельем – навредить им же. Или – убить. А я не хотел никого убивать. К тому же не понаслышке знал, что такое курить дурь (анашу), чтобы хоть на время забыться от кошмара, окружавшего меня и терзавшего каждую клетку моего существа.

Втянувшись в эту пагубную привычку, с огромным предельным напряжением всех своих сил поборол-таки, казалось, непреодолимое влечение. Мучения отвыкания, пожалуй, не с чем сравнить. Их не желаю никому. Вот почему ещё у меня так напряжённо складывались отношения с ханыгами. До сего дня их домогания мне удавалось отражать довольно легко. И сейчас я почувствовал: ни за что не уступлю. Как бы он себя ни повел. Возможно, и он своим звериным чутьём уловил мою решительность. Поэтому далее события развивались стремительно: эта туша под центнер весом неожиданно легко вскакивает с табурета и обеими лапищами вцепляется мне в горло, продавливая сквозь чёрные от чифира зубы:

– Ты подширнёшь, сука! Подшырнёшь! [158]158
  Подшырнуться – получить дозу наркотика путём инъекции (лагерная феня).


[Закрыть]

И добавляет позорнейшее лагерное ругательство, которое пронзает меня ненавистью.

Я ударяюсь затылком о шкаф и слышу, как сбрякали в нём склянки. Пытаюсь разомкнуть неохватные, как бедра, предплечья напавшего, но убеждаюсь, что потуги мои бесполезны, этот ощерившийся зверюга многократно сильнее меня. И в этот миг, говорю абсолютную правду, инстинктивно левая рука моя протягивается к тумбочке, на которой под марлевой салфеткой лежит инструментарий, нащупывает что-то и… Я не представлял, что сжимают мои пальцы, но воткнул это что-то в кисть руки напавшего. Физиономию его ещё больше исказила гримаса боли, и он отпустил моё горло, отдёрнул руку. Я увидел его окровавленную ладонь. В тот же миг я вывернулся, хлебнул воздуха. Белые звёздочки и колечки плавно кружили в глазах и таяли в дальней перспективе…

Не берусь предполагать, каким мог стать исход этого поединка, попади мне под руку, скажем, шпатель, а не скальпель. Вполне вероятно, что прекрасное майское утро пятьдесят четвертого стало б последним в моей жизни. Кстати, я и не сказал никому, что сегодня за день наступил. Да и некому было об этом рассказывать. Но случай (а может быть, судьба?) распорядился иначе, и гориллоподобное существо (именно таким я его увидел в тот момент), зажав левой рукой кровоточащую рану, изрыгает:

– Ну, сука, кранты тебе! Под колуном!

И уходит, оставляя после себя пунктирную алую цепочку на ещё чистом полу кабинета. Красные пятна расплылись и на моем белом халате. Снимаю. Ссадину на шее щиплет. Глубокая. Протираю спиртом, помня, какие грязнущие лапищи были у душителя. Меня немного мутит. И тут появляется энергичный и никогда не унывающий доктор Помазкин.

– Что с тобой, етэбэ, Рязанов? Почему бэпэ?

Доктор обожает аббревиатуры. Последняя означает беспорядок. Первая – матерную брань.

– Да напал один ханурик. Подширнуть требовал. Я отказал. Вот он и… поцарапал шею.

– Правильно сделал, что отказал. А царапина заживёт, энха, энха, Рязанов. Всё это – эмжэ.

Хороши, однако, мелочи жизни. До сих пор руки дрожат. Не каждый день, даже здесь, со мной происходят подобные эмжэ.

– Энха, энха, Рязанов, – убеждает меня, сокращённо матерясь, доктор Помазкин, хороший хирург, бывший заведующий районной больницей где-то в Кировской области, пропивший, если верить приговору народного суда, всё во вверенном ему учреждении, вплоть до простыней и плевательниц. Замечательная черта Степана Ивановича – никогда не унывает. Энха – главный девиз его жизни. Правда, он и здесь ухитряется выпивать почти весь служебный спирт. За воняющую резиновой грелкой бутылку водки Помазкин охотно освободит от работы любого здоровяка. Словом, тюрьма и лагерь незаметно, чтобы хоть чуть-чуть «перевоспитали» его. А в остальном он вполне хороший – по лагерным меркам – человек.

– Иди покури, и начнём приём. Гидропиритом, етэмэ, рану на шее промокни, стрептоцидом припудри – и вперёд! К победе коммунизма!

Я вышел в коридор, забитый жаждущими получить освобождение от работы, свернул цигарку, затянулся поглубже и подумал: а где же мой душитель, чем он занят? И я мысленно увидел его с обещанным топором в руке. Не могу утверждать, что я обомлел, – нет, настоящего страха не испытывал, но возникло ясное осознание того, что надвигается, причём неотвратимо, беда. Гибель. Едва ли смогу противостоять этому буйволу, да ещё вооружённому топором. Пусть всего лишь пикой – это исхода не меняет. Что же делать?

Я вернулся в кабинет и сказал Степану Ивановичу, что на приёме не смогу присутствовать. Доктор всё уразумел и согласился, дважды произнеся «энха» и не задав ни одного вопроса. Похоже, он предположил, что я побегу на вахту. И, как говорится, выпрыгну из зоны. Но о таком способе сохранить свою жизнь у меня и помысла не возникло. Такой шаг мне казался слишком позорным и неприемлемым. В данный момент, по крайней мере. И я решился на другое действо, хотя то, что намеревался совершить, противоречило моим убеждениям. Один из немногих случаев, когда приходилось идти против собственной совести. Скорым шагом направился к юрте номер сто восемь, известной каждому обитателю лагеря. Правда, раньше я в ней никогда не бывал.

Решительно рванул на себя дверную ручку и вошёл внутрь. В юрте одуряюще пахло жареной картошкой с мясом, пищей, которую я не пробовал несколько лет. Дорогу мне загородил телохранитель Пана:

– Чего тебе, мужик? Куда рогами прёшь?

– К Пану дело.

– Спит он. Канай. Потом придёшь.

– Потом поздно будет.

– Тебе сказано: спит! Чего ещё в жопу нужно?

– Разбуди.

Я объяснил, в чём дело.

– Сичас тебя по шее прохарём разбужу, фраерюга. Сгинь!

И тут из-за цветастой занавески послышался хриплый спросонья голос пахана:

– Кто это? Чево тебе?

Я объяснил ещё раз. Пан остался явно недоволен: потревожили в такую рань. И он отмахнулся от меня, как от назойливого попрошайки:

– Иди, иди, мужик. Никто тебя не тронет. Я разберусь.

– Пан, разберись сейчас. После поздно будет.

Настойчивость моя пахану не понравилась, она его раздражала всё больше.

– Кто это, как он его нарисовал? – спросил пахан у телохранителя, помогавшего хозяину натянуть шикарные хромовые сапоги. И тут только я заметил, что в огромной пуховой перине лежит ещё один человек – нарумяненный и в женской ночной рубашке – личная Пана «жена» Андрюшка.

– Мясник с Красноярской пересылки, – пояснил телохранитель. – Добрый хлопец. Четвертак. За мокруху.

Эта характеристика меня оглушила, но и подстегнула.

– Пан, кто в зоне хозяин? Ты или этот Мясник? Я тебе вчера всю ханку отдал, а сегодня меня душит какой-то хулиган с пересылки. За что?

– Кончай, мужик, права качать, ты мне остохерел, – скривился Пан. – Сказал, разберусь.

Наши пререкания разбудили «жену» Андрюшку, и она недовольно завяньгала что-то, что ей, бедной, спать не дают – устал, стервец, утомился, рожа размалеванная. А тут и телохранитель подскочил, рявкнул:

– Отвали, мужик, по-хорошему, а то в яйца получишь!

Я точно определил, что именно в эти мгновения решается моя участь: жить или… Обстоятельства складывались роковым образом. Мною овладело чувство неудержимого падения. Как во сне лечу вниз, а там – бездна.

Телохранитель стал бесцеремонно вытеснять меня из юрты, вернее из половины, которую занимал пахан. Обычно в юрте размещались две бригады. Во второй же половине, за перегородкой, обитало несколько придурков из штаба. Сейчас они уже служили.

В смятении отошёл я на несколько шагов от юрты, как увидел справа двигавшегося наперерез мне со стороны столовой Мясоруба в запахнутом чужом бушлате. Нетрудно было догадаться, что припрятано под полой его. Я резко повернул назад, рванул дверь и выкрикнул:

– Вон он! С колуном!

Пан без лишних слов понял, о ком и о чём речь, и приказал телохранителю:

– Давай его сюда, суку.

Через пару минут Андрей Мясник предстал пред ясные очи вождя блатарей.

– Ты что, пидар, делаешь? – зловеще, с присвистом спросил он приглашённого. – Чего волокёшь под бушлатом?

Мясоруб распахнул ватник. Под мышкой был зажат действительно топор. Тупой выщербленный колун на длинном топорище.

– Ты что, сука ты норильская, хотишь, чтобы всех блатных повязали? Ты кто такой, что сам решаешь судьбу других? Да я тебя в рот и в нос выебу, тварь поганая!

– Кнокай, это он меня пыранул, – сорвался и Мясник, показывая кулак, обмотанный окровавленной тряпкой. – Я таких, как он, шесть штук замочил…

– Кого замочил, подлюга? Честных мужиков? Или, может, воров? С тобой, сучьим потрохом, надо серьёзно разобраться! А если ты этого мужика тронешь, я тебя лично заделаю! Начисто! Я беспредел в зоне не допущу. Иди, сука, с глаз моих долой! И ты тоже уёбывай.

Мы повиновались, столкнувшись в узком дверном проёме. Я повернулся и не спеша потопал в медсанчасть, мой враг – обратно, на пищеблок, где раздобыл орудие несостоявшейся расправы. Пока не состоявшейся.

Днём в медчасть надзиратель привёл Мясника на врачебное освидетельствование. Пострадавший утверждал, что споткнулся, упал и повредил руку осколком разбитой бутылки. Степан Иванович осмотрел рану и подтвердил: рваная, не ножевая. Он знал, на какое стекло наткнулся бандюга Фадеев (фамилию его я запомнил навсегда). По указанию Помазкина я обработал рану. Мясник морщился, но терпел. А после peзкo пoтpeбoвaл у врача:

– Дай чего-нибудь от боли, лепила.

Степан Иванович не пожелал конфликтовать с бандюгой, распорядился:

– Кээн.

Я выдал соответствующее: кодеин. Одну таблетку. Пострадавший так и не пожелал взглянуть мне в глаза, но не проявлял и агрессивности, хотя, мне казалось, готов был вцепиться в меня в любой миг рукой, оставшейся целой, а то и зубами.

Я не то что успокоился, нет, но страхом не маялся. Правда, когда он удалился, всё ещё в сопровождении надзирателя, мне стало перед ним стыдно. За то, что причинил боль человеку. И как ни странно, даже испытал к нему жалость.

За день до знаменательного в моей жизни события возвращался с обхода ШИЗО по дорожке вдоль запретной зоны и издалека заприметил двигавшегося навстречу Мясника. Его появление было принято мною почему-то как сигнал большой опасности. Сначала я надеялся, что он свернёт к юртам и мы разминёмся, однако этого не произошло. С каждым шагом расстояние между нами сокращалось, а тревога нарастала, и я опасался, как бы она не захлестнула меня. Запретка находилась справа, и я, не сходя с дорожки, шёл по самой её кромке, чтобы Мясоруб не смог оттеснить меня от проволочного заграждения и отрезать путь к спасительному отступлению. Мгновенно у меня созрел план: в случае нападения защищаться чемоданчиком, шагнуть к контрольной полосе и попытаться выбраться на неё. Конечно, вышкарь будет стрелять, и кто знает, чем стрельба для нас закончится. Однако ничего другого мне не оставалось.

Поравнялись. Я перехватил чемоданчик в левую руку. Вижу Мясника боковым зрением. Самый опасный момент, когда он окажется за моей спиной. Почти невозможно не повернуть голову вслед Мяснику. Сердце моё отстукивает с металлическим звоном. Стараюсь оставаться спокойным, а сам напрягся и приготовился к прыжку в сторону запретки. Шаг. Другой. Ещё. Ещё… Не выдерживаю и оглядываюсь. Поворачивается и Мясник. Ехидная ухмылка кривит его губы: угадал, что я трушу. Забавно ему, душегубу. Такому и в самом деле терять нечего. А мне есть: мама, отец. Я им нужен. И они мне. Но в это мгновение огромная сковывавшая тяжесть спадает с меня: опасность миновала. Чувствую выступившую меж лопаток испарину. И мне становится так погано за свой испуг. Я себя чувствую оплёванным. Опять струсил! Сколько можно?!

Это была наша последняя встреча. А короста на шее сошла лишь через пару недель, когда я поступил на работу. На отделку Челябинского театра оперы и балета лепщиком-формовщиком к великолепному мастеру своего дела Васе Кузнецову. Жаль, что мало с ним пришлось поработать, – на службу в армию призвали. По моему личному заявлению в военкомат. Как наставлял меня коммунист с тысяча девятьсот восемнадцатого года (он же в будущем зек) Леонид Романович Рубан, носивший лагерную кличку Комиссар.

P.S.А сегодня для всех наступило всего-навсего двадцать восьмое мая пятьдесят четвёртого года. День моего рождения.

Последний бал

 
В далёкой солнечной и знойной Аргентине,
Где солнце южное сверкает, как опал,
Где в людях страсть пылает, как огонь в камине,
Ты никогда ещё в тех странах не бывал.
В огромном городе, я помню, как в тумане,
С своей прекрасною партнёршею Марго
В одном большом американском ресторане
Я танцевал с ней прекрасное танго.
Ах, сколько счастья дать Марго мне обещала,
Вся извивалась, как гремучая змея,
В порыве страсти прижимал её к себе я
И всё мечтал: «Марго моя, Марго моя!»
Но нет, недолго с ней пришлось мне наслаждаться,
В кафе повадился ходить один брюнет.
Аристократ с Марго стал взглядами встречаться,
И он богат был и хорошо одет.
Я понял, что Марго им увлекаться стала,
И попросил её признаться мне во всём.
Но ничего моя Марго не отвечала.
Я, как и был, тогда остался ни при чём.
А он из Мексики, красивый сам собою,
И южным солнцем так и веет от него.
«Поверь мне, друг, пора расстаться нам с тобою!» —
Вот что сказала мне прекрасная Марго.
И мы расстались, но я мучался ужасно,
Не пил, не ел и по ночам совсем не спал.
И вот в один из вечеров прекрасных
Я попадаю на один шикарный бал.
И там среди мужчин и долларов и франков
Увидел я свою прекрасную Марго.
Я попросил её изысканно и нежно
Протанцевать со мной последнее танго.
На нас смотрели с величайшем восхищеньем,
Я муки ада в этот вечер испытал.
Блеснул кинжал, Марго к моим ногам упала…
Вот чем закончился большой шикарный бал.
 

Пан или пропал!

1954, июнь

Редко какую ночь доковский медпункт оставался незанятым «гостями». Обычно его захватывали развязные блатные: то выпивку затеют, то карточную игру по-крупному, то Дуньку приведут и куролесят с ней (с ним) чуть ли не до съёма. Даже для всемогущих блатных слишком большой роскошью оставалась баба на всю ночь. Правда, это ограничение не касалось пахана, этакого лагерного диктатора и истинного его начальника. Для него охотно «лукались» в рабочую зону, небезвозмездно разумеется, вольные проститутки или поддавали вольнонаёмные сотрудницы ДОКа. Охотно на платную случку рисковала сторожиха конторы, бывшая зечка и жена врага народа, какого-то большого военачальника, расстрелянного незадолго до начала Великой Отечественной. Причём откупал бывшую командирскую супругу Паня Пан персонально, не подставлял под хор истекавших похотью блатарей рангом пониже. Что пахану зачлось впоследствии, и, по-видимому, не в его пользу.

К несчастью для нуждающихся в медицинской помощи зеков свора урок облюбовала для своих целей именно медпункт. А когда наклёвывался серьезный толковище, дежурного фельдшера бесцеремонно выдворяли из медпункта – иди гуляй где хочешь. Я, например, часами бродил с чемоданчиком, размалёванным алым крестом, по цехам, проклиная (про себя) банду уркаганов, присвоившую себе беспредельную власть и использовавшую её с самодурской безотчётностью и безоглядностью. Впрочем, в этом суждении я тогда оказался не совсем прав, кое за что и блатарям приходилось подчас отвечать, и даже очень сурово. В таком случае возмездие могло закончиться кровавой расправой. Его, виновного, просто зарезали бы. И эта обычная для воров расправа имела прямое отношение к доковскому медпункту. И ко мне. Но не будем забегать вперёд, сейчас – о другом речь.

Однажды зазевавшемуся (или решившему покантоваться) зеку на пилораме отхватило напрочь пальцы левой руки, и он рыскал, истекая кровью, по ДОКу – искал дежурного фельдшера. А я преспокойно расхаживал от нечего делать в соседнем, строгальном, цехе и размышлял о планах и цели своего вольного будущего.

На помещении же медпункта висел замок, а ключ лежал в моём кармане. Когда несчастный всё же отыскал меня, то пригрозил «замочить» за то, что самовольно покинул своё рабочее место. А мог ли я оставаться в медпункте, если там развлекались с педерастом Зойкой двое воров из ближайшего окружения пахана. После этого случая я вынужден был пойти с жалобой к Пану. Он меня выслушал и раздражённо отрубил:

– Да и ебать его в рот.

– Кого? – не понял я.

– Того фраера, которому грабки отхватило. Пущай не лезет, куда собака хуй не суёт. Да он, наверное, яка «саморуб».

Второе происшествие оказалось посерьёзней. Вернее, лично для меня могло бы иметь более серьёзные последствия. В медпункте собралась сходка. Блатные, естественно, приказали мне убраться вон. Я наложил на наружную дверь пробой, навесил замок, прикрепил объявленьице: «Дежурный находится в инструменталке сборочного цеха» – в его помещении было потеплее – и с час скучал в одиночестве, как вдруг ко мне подрулили двое надзирателей и предложили пройтись с ними. В медпункт. Я попытался отговориться: моё-де место здесь, на производстве, а в медпункте никого нет, но провести надзирателей не удалось, им, полагаю, было достоверно известно, кто где находится и чем занимается. Я оказался в затруднительном положении: с одной стороны, не имел права не выполнить приказание, с другой – как отнесутся свирепые и скорые на суд и расправу урки, когда я заявлюсь на их сходку с «мусорами» и что мне за это «предательство» грозит?

Ничего не поделаешь, вынужден был открыть медпункт, правда, схитрив. Снял навесной замок и принялся колотить кулаком в дверь, призывая отворить мифического Федю. Не сразу, но кто-то из блатарей догадался спросить, кто к ним рвётся и какого, культурно выражаясь, хрена нужно. Я объяснил. И про надзирателей упомянул. А минуту спустя вроде бы вспомнил, что ключ от внутреннего замка – у меня. Так что надзиратели блатарей врасплох не застали. Да и закончился визит тем, что стражи закона проглотили по стакану водки, пахнущей резиной, закусили конфискованной из посылок фраеров колбасой и посылочным же салом и мирно расстались с почтенной компанией. Мне же пришлось объясниться с подлинными хозяевами концлагеря – ворьём. Правда, никаких репрессий от них не последовало. Вероятно, моя невиновность была для них очевидной.

Интуиция мне подсказывала, что ничем хорошим мои дежурства в доковском медпункте не могут закончиться, и я обязательно окажусь крайним в игре без последнего. Но мне повезло: начальник МСЧ майор медицинской службы Михаил Моисеевич Тасгал перевёл меня с ночных дежурств на фельдшерскую должность в приёмную, к доктору Степану Ивановичу Помазкину (имена, отчества, фамилиии подлинные). Но и там меня настигла судьба в обличье бандюги с выразительной кличкой Мясник. От неминуемой расправы меня оградил лагерный пахан. Впрочем, в его воле оставалось пересмотреть своё решение в пользу Мясник, ведь тот примыкал к блатным, а я был «мужиком», да в добавок ещё и на плохом счету у воров – за «инакомыслие». Шаткость своего положения я осознавал. И это не могло меня не настораживать. Поэтому не чувствовал себя в безопасности. Хотя о какой личной безопасности в лагере может идти речь? Правда, у меня оставался в случае чего шанс: поспешить на вахту и заявить о грозящей мне смертельной опасности. Меня могли препроводить под охраной в ШИЗО и через какое-то время перевести в другой лагерь, находящийся во власти иной «масти», не блатных, а, к примеру, сук, [159]159
  Суки – ссученные блатные, перешедшие на сторону лагерной либо тюремной администрации, а также сексоты милиции (воровская феня).


[Закрыть]или махновцев, [160]160
  Махновцы – зеки, не признающие власти никаких мастей (воровская феня).


[Закрыть]или беспредела. [161]161
  Беспредел – преступная группа, устанавливающая в концлагере, тюремной камере, а то и во всей тюрьме власть террора, эта масть от других отличается крайней жестокостью и необузданностью (воровская феня).


[Закрыть]Но мне горше смертельной опасности казалось подобное бегство. Не знаю почему, но я предпочёл остаться в этом лагере «под следствием», то есть под угрозой в любую минуту быть растерзанным. Хотя откуда-то из подсознания меня питала уверенность, что не погибну. Однако по прошествии достаточного срока, моя уверенность изрядно подтаяла и вообще превратилась в мокрое место. Едва ли всё для меня обошлось благополучно, если б не… Но я опять забегаю вперёд.

За несколько дней до этого, едва ли не самого важного в моей сознательной жизни события произошло ещё одно, не менее значительное, хотя и не для меня. Причём мне выпал жребий иметь к этому событию непосредственное отношение. Вот как всё произошло.

После обеда Степан Иванович отправил меня отдыхать с условием выхода в ночную смену. На ДОК. Пришлось подчиниться: фельдшера-эстонца опять посадили в ШИЗО, и за то же самое – не снял головной убор при встрече с начальством. Гордый. Не любил шею гнуть ни перед кем.

Не успел я расположиться на жёстком топчане, как явилась большая компания блатных. Один из них объявил мне, что они доиграют начатую в жилой зоне партию. Пана среди них не было. Он не каждый день выходил на объект, а лишь в случае особой надобности. Скажем так – служебной. Такие у пахана были привилегии. И лагерное начальство смотрело на них сквозь пальцы. А возможно, и потворствовало: пахан был щедр. И «контингент» держал, как само начальство заявляло, в ежовых рукавицах. Мне было известно, что наркома Ежова расстреляли как врага народа. Но дело, начатое им, продолжили другие, надзиравшие сейчас за нами.

Я забрал свой чемоданчик и поплёлся в цех. Шлялся часа два. Невыносимо клонило в сон. И я отважился возвратиться в медпункт. Хотя это было очень даже небезопасно. Однако я так рассудил: выгонят – уйду. А если незаметно пристроюсь в тамбуре, то покимарю – до конца смены оставалось часа три-четыре.

Тамбур отделялся от собственно медпункта дощатой переборкой. Наружную дверь отпер через носовой платок – без шума. В тамбуре никого не было. Внутренняя дверь оказалась запертой. Видимо, в ручку вставили ножкой табурет. Сквозь щели падали узкие полоски электросвета. Я сел в приятном предчувствии, что всласть подремлю. А когда услышу, что ножку табурета выдёргивают из ручки, быстро выскочу наружу и сделаю вид, что собираюсь войти. Если и застанут спящим, подумаешь, велик ли грех… Хотя могут подумать, что «шпионю» за ними. От опера. Опасно!

Но то, что я услышал, не только не расположило меня ко сну или к дремоте – вмиг взбодрило. Не всё, о чём беседовали урки, я разобрал, но точно понял, что на сходке постановили кого-то «землянуть». Причём сегодня вечером. Мне стало не по себе. А первым желанием было тихо, по-мышиному улизнуть из тамбура и не возвращаться сюда до съёма. Но что-то, нет, не страх и не любопытство, а желание уточнить, кого же сегодня лишат жизни, удержало меня. Уж не обо мне ли толковище? За то, что я посмел поднять руку на бандюгу из их же шалмана – Андрея Мясника? Хотя он, как я уяснил, не числился вором в «законе». И Пан – лично! – запретил ему резать меня. Но Пан запретил, а эта кодла может и разрешить. Из каких-то своих соображений и интересов. Причём демократическим путём – большинством голосов. Во рту у меня сразу пересохло – сглотнуть слюну не мог. И я решил: если мне предстоит погибнуть, то пусть об этом мне станет известно сейчас. А если не моя участь решается, то и терзаться нечего понапрасну.

Я прильнул ухом к стенке. Сердце стучало предательски громко: неужели услышат? Нет, сегодня курносая выбрала не меня. Блатари принялись обсуждать, как поступить с телохранителем: оставить в живых или тоже поднять на пики. [162]162
  Пики – нож, откованный либо другим способом изготовленный из металлического предмета – штыря, арматуры, пластины железа и т. п. (воровская феня).


[Закрыть]Телохранитель был только у одного человека в лагере – у Паши Пана. А когда они согласились, что и возле окон юрты надо поставить «добрых хлопцев с приблудами [163]163
  Приблуда – нож или другой режущий либо колющий предмет (воровская феня).


[Закрыть]», я тяжело оторвался от скамьи и, очень осторожно переставляя одеревенелые ноги, направился к выходу. Любое неловкое движение грозило мне гибелью, но удалось выбраться из тамбура без шума. Перевёл дух. И на сей раз ключ в замочной скважине повернулся беззвучно. Всё! Я сразу успокоился. И зашагал на брёвнотаску. Чтобы никто не помешал разобраться в услышанном.

А подумать было о чём. Главный вопрос: как мне быть? Самый простой выход: никому слова об услышанном. И пусть произойдёт то, что должно свершиться. И вообще всё это – не моё дело. Я – сам за себя. А блатные, словно голодное зверьё, пусть пожирают друг друга. Они грызутся за жирный и сладкий кусок, за власть над нами, их рабами. Мне-то что до этой грызни? Тем более что и отбывать осталось с гулькин нос, меньше полугода. Летом, прошлого, пятьдесят третьего, я не попал под освобождение по «ворошиловскому» указу об амнистии, но половину срока всё-таки скостили. А недавно меня сфотографировали, вроде бы на документы досрочного освобождения. Правда, я не очень надеялся на подобную милость, но какая-то искорка во мне всё-таки теплилась. И не хотелось бы рисковать головой, когда появился такой шанс. К тому же мне полмесяца назад минуло двадцать два. Короче говоря, лучше было бы промолчать, не ввязываться. Сколько они меня грабили, унижали, притесняли, даже – избивали, грозили убить, эти паразиты, упыри. Мало они крови высосали за четыре с половиной года? Но меня неотступно преследовала мысль, что я обязан помочь человеку. Кому помочь? Какому человеку? Люди ли они? Чем Паня Пан лучше любого другого блатаря-живоглота? Ну не позволил зарезать другому такому же людоеду. И поэтому стал хорошим человеком? А как он поступил бы, если б узнал, что отказался платить ворам дань? Пожалел бы? Наверняка, моя песенка была бы спета. Сразу же.

Но что-то в этих размышлениях меня не устраивало. Хотя вроде бы мыслил я логично. Всё во мне сопротивлялось тому, что лишат жизни человека. Просто человека. А ведь я ему обязан. Это не в моих правилах не помочь человеку, который в ней нуждается. Кто бы он ни был. Платить равнодушием за добро… И я, тот, кто могу это самое страшное преступление предотвратить, не сделаю ничего. Палец о палец не стукну. И фактически буду соучастником убийства. Конечно, об этом никто не узнает, но я-то буду помнить. И навсегда носить в себе эту страшную вину. Всю жизнь. Если, конечно, мне суждено ещё какое-то время пожить. Нет, над этим следует хорошо подумать. Хотя чего тут думать: это не имеет ко мне никакого отношения. Но тут же другой голос властно потребовал: «Разве врач делает разницу между больными – враг он или друг?» Врач лечит тех и других. Хирург-зек «фашист» Борис Алексеевич Маслов, несомненно, рисковал своей жизнью, когда оперировал недорезанного блатными «ссучившегося» вора в зоне, бывшей под их контролем. Он открыто заявил блатарям, что как медик обязан оказать помощь любому нуждающемуся в ней, кто бы он ни был, к какой «масти» ни принадлежал бы. Правда, это откровение зачлось Маслову позже. Так стоит ли мне влезать в подобную кровавую историю?

Можно, конечно, лагерное начальство предупредить. Тогда появится возможность остаться Пану в живых. Его просто изолируют. Если успеют. И захотят. А если не пожелают или промедлят? Пахан, конечно, мне не брат и не друг. Но человек же! Плохой, очень плохой, но человек. К тому же, честно говоря, он спас меня. Пусть нехотя, из воровского вздорного паханского величия, но выручил из беды. Почему бы и мне не отплатить ему добром? Хотя попытка может мне стоить всего. На пощаду рассчитывать в таком случае не приходится.

Вариант предупреждения начальства о готовящемся убийстве я отринул как ненадёжный. Надо действовать наверняка. Остановился на таком плане: извещаю Пана запиской. Однако передать её лично я не рискнул: неизвестно, как отнесётся он к моему откровению. Следовало прикрепить записку к двери, постучать громко и что есть силы броситься за ближние юрты. Риск немалый – могли узнать случайные встречные. Или догнал бы телохранитель пахана.

…Улучив момент, подошёл к юрте, потянул за ручку, но дверь оказалась закрюченной. Тогда я приколол булавкой записку и долбанул в полотнище ногой, крикнув в щель между ним и коробкой: «Пан! Тебе важное письмо!» И бросился, закрывая лицо ладонью, за соседнюю юрту, из-за неё скорым шагом направился к пищеблоку. Но в сарай, называвшийся залом приёма пищи, не зашёл, а обогнул куст из четырёх юрт так, чтобы в поле зрения попала дверь паханова жилища. Записка исчезла. Вот теперь пусть сам Пан решит, как ему поступать: в записке я, естественно, изложил факт так, чтобы нельзя было догадаться, кто автор.

Готовый мысленно к любым неожиданностям, я отправился в МСЧ. Волнение за свою (и паханову) судьбу не отпускало меня весь день. А к вечеру по лагерю разнёсся слух, что Пан «выпрыгнул». Для многих его поступок выглядел полнейшей неожиданностью: авторитетный ворюга, и вдруг… Значит, рыло в пуху, высказывались наиболее прозорливые. И кляли его, на чём свет стоит. И это было так приятно – смешать с грязью того, перед кем недавно трепетал и пресмыкался, отомстить ему за свою рабскую сущность. Я ликовал тоже – удалось! Удалось сохранить жизнь человеку! Разумеется, пахан – отпетый негодяй, и можно долго перечислять его пороки и преступления, но что-то в нём и человеческого осталось. Чуть-чуть, но сохранилось. Не до конца он прогнил. Я был в этом уверен. Значит, оставалась, пусть микроскопическая, надежда, что Павел Панов (имя и фамилия подлинные) сможет стать человеком. Наивно, конечно, тогда рассуждал, абсолютно веря в свою правоту. И мне, это я совершенно отчётливо помню, стало по-настоящему радостно. Редко подобное, да ещё столь полновесное чувство испытывал я в неволе.