Текст книги "В хорошем концлагере"

Автор книги: Юрий Рязанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц)

Предстоящий разговор с Интеллигентом не взволновал – мне нечего было опасаться. Дело в том, что именно Коля, по слухам, разоблачил («расколол») двух агентов-зеков, работавших на лагерное начальство и лично на «кума». Участь их оказалась печальной. Легенда гласила, что после «собеседования» Коля мог авторитетно заявить, «честный человек» его собеседник или «сука». Я понял так, что Интеллигент возглавлял как бы местную воровскую ЧК. За эту контрразведывательную деятельность Колю якобы и запечатали в БУР – на год. Вот что я знал о Коле Интеллигенте, когда шёл к нему по вызову.

Было мне известно и то, что в подобных случаях, когда блатные выясняют, кто ты есть, лучше не темнить. Неискренность может не только поставить тебя под подозрение, но и сделать виноватым в том, о чём ты и представления не имеешь. Поэтому на вопросы Коли, кстати очень вежливые и доброжелательно произносимые, я отвечал честно. И даже позволил себе лишнее, признавшись, что далёк от блатных интересов, не связан с ворами, не помогаю им и не сочувствую, потому что по сути своей работяга, мужик, фраер. То есть сочувствую, конечно, но так же, как и другим, ведь все мы люди. Разумеется, выгоднее для себя было бы прикинуться сочувствующим преступному миру, но я рискнул сказать правду, чтобы отсечь всякие притязания блатных.

Подробно расспросил он и о моём пребывании в «стакане», поинтересовался, что произошло с кулаками, почему в кровавых коростах.

– Больно?

– Больно. Когда на них ногами наступают – ещё больней… Вон тот молодяк с фиксой.

– Это он невзначай, – вежливо солгал Коля.

– Нарочно, – возразил я. – Он ещё и пинает меня, когда мимо проходит. Надзиратель ваш, буровский, длинный такой, тоже сапогом меня подталкивал, попинывал, когда я встать не мог после «стакана»…

Коля перебил мои мемуары вопросом – ему явно не понравилось сравнение поступков блатного и надзирателя.

Разговор наш на том, наверное, и завершился бы, если б не вопрос о логике.

– У вас имеется какая-то книга? Я слышал – по науке. Уважаю науку. Без неё мы, как при царизме, жили бы в лесу и молились колесу.

Я разъяснил, что у меня за книга. Логика – наука древняя, тысячелетняя.

– Могли бы вы дать мне её под честное слово. До первого требования.

Редко кому доверял я учебник логики, своё единственное сокровище, с помощью которого надеялся понять, осмыслить окружающий мир и, конечно же, людей. Не без колебаний согласился. А когда сходил к чемодану и передал книгу Коле, наш разговор продолжился – уже о художественной литературе. Бесспорно, он читал те немногие, правда, книги, которые упоминал и о которых мы обменялись мнениями. Я заметил, что блатные не любят читать, охотнее слушают и пересказывают слышанное. Коля, видимо, и в этом представлял исключение. Я ему похвастался своей домашней библиотечкой, которую начал собирать лет с двенадцати, добывая деньги на приобретение книг сдачей металлолома, бутылок, разведением кроликов. Не пренебрегал и работу какую-нибудь за плату выполнить – дров наколоть, картошку в огороде выкопать… Книги все были очень интересными, я их любил, соскучился по ним, поэтому наша беседа получилась душевной. Давно радость не посещала меня, а тут – явилась…

Я не успел даже упомянуть о многих своих книжных сокровищах, когда с объекта вернулась бригада «Ух!». У Лёхи был торжествующий вид. Вася, скорчив ещё более дурацкую мину, подначил Обезьяну:

– Сколь процентов дал родине, стахановец ёбнутый?

– Как всегда, Сифилитик: ноль целых, хуй десятых, – ответил довольно Лёха. – Я им, краснопузым, наработаю, построю каналов и трасс для коммунизма – заебутся считать.

А Вася заголосил фальшиво и сипло:

 
Мы работали на трассе любо-мило,
Получили же за это хуй на рыло…
 

И сбацал коленце.

– Обезьяна чеканутый, – с восторгом поведал один из вернувшихся с объекта, – взял, падла, и черенки от лопат спалил. Начальник нас хотел за это всех на попа поставить. А Лёха – лыбится, чебурдеец. Весело ему…

– А мне ебать его во все дыры, начальника твоего. Это он тебе, хуесосу, начальник, а мне – хуй собачий.

– Бля буду, чеканутый… Из-за тебя всё могло мохнаткой [128]128
  Мохнатка – одно из названий женского полового органа (феня).


[Закрыть]накрыться…

– Да ебал я всех в дымоход, – заявил Лёха.

И крикнул:

– Получайте свои ланцы-дранцы, босота, господа капиталисты, мать вашу перемать…

Он скидывал с себя взятые напрокат вещи и кидал их на отнюдь не больничной чистоты бетонный пол.

– Лёха, ты что же, хуева морда, с моим бушлатом наделал? – взвыл один из «капиталистов».

– А чево? – невинно спросил несостоявшийся стахановец.

– Да ты его весь прожёг. Во – дыра, во – ещё…

– Скажи спасибо, что начисто не спалил. Что же, по-твоему, кулацкая ты харя, урка будет замерзать, а государственное имущество сохранит? Как этот вшивый колхозник из газеты? Тебе, что, жизнь босяка дешевле засранных государственных ланцев? О сука! Да ты кто, в натуре? Завхоз бывший или урка? Посмотрите на него, суку, он готов вора на нож поднять за то, что этот евоный бушлат вшивый от пыли не отряхнул. Ежли тряпки от гражданина начальника дороже здоровья босяка и жизни евоной, позорная морда твоя…

Тот, кто имел неосторожность доверить Обезьяне свой бушлат (тоже урка), безнадёжно махнув рукой, взял основательно испорченную вещь и понёс в свой угол. А ему вдогонку понеслась подначка:

– Лёха, колонись как щэпочками Петров бушлат поджигал и как ссал на его, чтобы потушить…

И Обезьяна не унимался:

– Постыдился бы, блядина бардачная, кулацкая твоя рожа, позориться и заявлять такое вору: бушлат лагерный спалил… Да если б я мог, я бы всё поджёг: колхозы, совхозы, лесхозы, лагеря, тюрьмы, посёлки – всё начисто! Чтобы всё сгорело вместе с большевиками. И ты учти, Петро: моего папашу к стенке поставили в тридцатом чекисты. Я им этого по гроб жизни не прощу.

И тут Вася прицепился:

– Лёха, ты же кричал, [129]129
  Кричать – говорить (блатная феня).


[Закрыть]что у тебя вовсе батьки не было.

– Ты с хуя соскочил, Сифилитик, такой умный? Что ты мелешь, падла?

– Да то. Ты же на станции искусственного осеменения вылупился. В инкубаторе. Ты на морду свою посмотри – обсеришься от страха…

– Эх, деревня ты, тёмная деревня, без керосина. Когда меня мама родила, колхозов-совхозов с ихними инкубаторами, где ты, поросёнок шелудивый, зачуханный, в навозе спал, а соломой укрывался, пока тебя советская власть к культуре не приучила, ты, Вася, что такое подушка, дикого представления не имел – полено под голову ложил. А тут на нарах, как шах персидский, валяешься. Што ты в своём колхозе «Червоный лапоть» жрал? То, что скотина на ферме жрала. Да и то её лучше кормили, потому как от неё пользы было больше, а от тебя – одно говно. Ты же слаще морковки фрукта в жизни не едал. А когда я родился, тогда ни краснопузых, ни их сучьих колгоспов не было. И станций искусственного осеменения, быдло ты неграмотное, тьма деревенская – выколи глаз…

Словом, перепалка Обезьяны с Васей, носившим опасную кличку Сифилитик, очень даже оживила общее настроение обитателей камеры, в ней стало заметно веселее. Многие желающие приняли участие в этом развлечении. Расчёт спорщиков был прост: как можно более унизить противника, изобличить его даже в том, чего он никогда не совершал, ни о чём подобном не помышлял, чтобы тот завёлся или допустил какой-то промах, проговорился. Тогда дело для оплошавшего могло обернуться серьёзнее или даже драматически. Бывало и такое. Но ни Вася, ни тем более Лёха на эту «мульку», то есть наживку, не поддавались.

А мне не становилось легче. После разговора с Колей не покидало ощущение опасности. Исходила она от урок, я её чувствовал, хотя блатные ничего открыто не обнаруживали и даже что-то скрывали. Наверное, какую-то крупную промашку совершил я в беседе с блатарём-идеологом. Возможно, ею было неосторожное упоминание о проделках Вовика Красюка. [130]130
  Красюк – красивый, красавец (феня).


[Закрыть]Ведь я отлично знал, что любое критическое упоминание в адрес блатных воспринимается ими как нападение, оскорбление воровской чести. Знал и не смолчал. А теперь тоскливо ожидал чего-то в ответ. И не ошибся. Ко мне опять подошёл и сел на корточки Лёха.

– Ты, мужичок, блатными недоволен? – прямо спросил он. – Не в масть они тебе? Не ндравятся?

И я в этот момент дрогнул.

– Против блатных я ничего не имею, – слукавил я. – Мне не нравится, когда меня пинают. Ни за что. Я ведь ничего плохого никому не сделал. И Красюку тоже. Ту ногу, которую он пнул, мне в челябинской тюрьме вертухаи повредили, когда в смирительной рубашке подтягивали. Следователь их попросил за то, что я на суде от своих показаний отказался, – опера их из меня сапогами выбивали. И Красюк в эту ногу меня пнул.

– Ладненько. А то другой разговор с тобой был бы. Короткий, – жёстко заявил Леха. – Предупреждаю: нам своё мужик не вяжи. Понял? Ну ладненько.

К этому неприятному для меня разговору прислушивались, проходя мимо, другие блатари. И я ощутил, какой злобой, непримиримой жестокостью и нетерпением расправы веет от их свирепых рож, острых взглядов и резких движений.

Это было серьёзное предупреждение. Я знал, что блатные в таких случаях не шутят и бывают запредельно жестоки. И это ещё больше обеспокоило меня. Однако я и не подумал воспользоваться предложением надзирателей: подойти к двери, постучать и попросить забрать меня из камеры.

Было бы неправдой, искажением, если б я сказал, что одна волчья стая меня окружала. Кое у кого во взглядах я уловил и сочувствие. Похоже, не одних «чистокровных» блатных здесь собрали. Наверное, среди «буровиков» были и мужики дерзкого поведения или ещё по каким-то признакам (за проступки) попавшие под пункты инструкций или иных карательных документов, ввергших их в эту тюрьму в тюрьме. Но открыто эти возможно сочувствующие никак себя не проявили. Тем не менее на душе у меня малость полегчало.

Из рассказов тех, кто выходил с утра на рабочий объект, можно было сделать вывод, что никто из них лопатой землю не потревожил, гвоздя не вбил, киркой или ломом не стукнул. Зачем, спрашивается, на работу напросились? Цель-то ведь какая-то была, несомненно. Ну, Лёха черенки от лопат сжёг, казённую одежду испортил, с начальством от души полаялся, но не ради же этой забавы он и другие мёрзли весь день в люто продуваемой хакасской степи…

Правда, чем он там на объекте занимался, обнаружилось перед ужином, который, кстати, состоял из столовой ложки ячневой каши и кружки тёплой бурды под тем же названием – кофе. А после ужина состоялось очень важное событие – здоровенный кусок сала, неведомо каким путём попавший в камеру, был разделён – и с аптечной точностью – на число долек, равных числу блатных, имеющих право на эту привилегию. Тогда же произошло ещё одно, менее замечательное событие, я назвал бы его штрихом к портрету Интеллигента, и об этом не забуду сказать позже. А незадолго до начала ужина вдруг открылась кормушка, и в небольшом квадрате проёма её появилось лицо старого человека в очках – культорга штрафного лагеря Николая Ивановича, единственного здесь «фашиста», то есть осуждённого по статье пятьдесят восемь, пункт десять (за антисоветский анекдот), на соответствующий срок – «червонец». О Николае Ивановиче Немченкове (имя, отчество и фамилия подлинные) я был наслышан ещё в двести одиннадцатом. Собственно, под этой цифрой числился и камкарьер, только центральное отделение имело дробь единицу, а штрафное подразделение – семёрку. Изредка этот штрафняк называли по дроби, но чаще – «Камушком».

Так вот, этот Николай Иванович, рука не поднимается написать так, как его все называли, – бывший майор, замполит батальона, всю войну прошёл, победу в Венгрии встретил. И пока о нём хватит, хотя не могу умолчать, что именно он (и только он) спас мне жизнь. Но это случилось через несколько месяцев. А сейчас Николай Иванович оглядел через кормушку камеру (его почему-то к нам не пустили). И я заметил, что очки у него с очень сильными линзами, возможно десятикратного увеличения.

– Гвардейцы, – произнёс он надтреснутым басом, – весточки из дому. Кто ждёт?

В камере поднялся гвалт. Многие устремились к двери. Но ближе всех оказался Обезьяна. Он и получал из рук культорга треугольники и конверты с письмами, причём Николай Иванович громко и чётко произносил фамилии. После очередной фамилии прозвучала и фамилия Биксин, однако произнёс её Лёха и почему-то письмо адресату не отдал, а продолжал держать в поднятой руке. Биксиным оказался Вася Сифилитик.

– Ну да и ебать тебя во все дыры, – обиделся он и лёг на своё место.

Письма быстро закончились, культорга о чём-то расспрашивали через кормушку, перебивая друг друга. Неожиданно и резко она захлопнулась – надзиратели, очевидно, решили, что их подопечные достаточно пообщались с лагерным проводником культуры.

Лёха с Васиным письмом вышел на середину камеры и, обращаясь ко всем, спросил:

– Сифилитику ксиву из деревни лукнули. Почитаем?

Послышались одобрительные крики.

– А ты, Вася, чего надулся, как мышь на крупу? – не обошёл вниманием Обезьяна и Сифилитика.

– А мне – до фонаря, – вроде бы равнодушно заявил Вася.

– Нет, ты, дурак деревенский, на меня смотришь, как Ленин на буржуазию, – прикапывался Лёха.

– Да пошёл ты на хуй! – отмахнулся Сифилитик.

– Не культурно выражаешься, а ещё – венерический больной, – пристыдил его Лёха.

Вероятно, многие догадывались, что чтение вслух затевается неспроста, и проявили к нему повышенный интерес.

Лёха на глазах у всех извлёк из уже разрезанного цензором конверта хрустнувшие, густо исписанные химическим карандашом листки, с шуршанием их развернул и приступил к чтению. За всем, что совершал Лёха, внимательно и настороженно наблюдал и Вася. Выходит, ему было не столь безразлично это послание.

Лёха зачем-то понюхал листы и объявил:

– Навозом несёт.

Вася стерпел и эту ремарку. Лёха начал:

– «Здрастуй, наш радимай Василёк!» – прочёл, запинаясь, первую строку Лёха, покачал головой и посетовал: «Ну и грамотеи! Все в Васю. Два слова связать не могут».

– «Здрастуй, родненький наш Васинька. Пишит тибе тётя Нюра, твоя хрёсная. Во первых строках свово писма разреши, радимай, передать привет от хрёснова дяди Ирофея, он чивой-то вовси плохой стал, редко с печи слазит, только скотине корму дать да напоить, а так толку от ево как мужика нету никакова…»

– Ишь, курва старая, – начал комментировать Лёха с ехидством. – «Толку никакова» – да он, что, до самой смерти на ней, корове деревенской, дрыгать обязан? Человек больной, а она его за колбасу дёргает. Как чёрт за грешную душу вцепилась…

– Вся в Васю, профура, [131]131
  Профура – проститутка (феня блатных).


[Закрыть]– добавил он с ненавистью. – Одна порода – кулацкая…

Вася терпел, не вступал с Обезьяной в перепалку. А тот продолжал:

– А я думаю, в кого Сифилитик такой злоебучий, – в день по пять раз дрочит… А он в тётку родную, в хрёсну. Которая своего мужика в доску заебла.

– Кончай философию, Лёха, – выкрикнул кто-то из нетерпеливых слушателей. – Читай дальше!

– Нехай потрёкает, болтун от параши, – задело Васю. Но он пока держался.

– Его ежели в колхоз сичас выпустить, – не унимался Обезьяна, – где мужиков нету аль одни калеки, он за год всем бабам по киндеру сделает, а каким и двойню. Зараз не меньше ста баб подали б на его в суд на алименты, на колхозного ямана. [132]132
  Яман – племенной баран.


[Закрыть]И забурился бы ты на ещё одну ходку с элеменщиками.

– Кончай! – заорали ещё пуще. – Гони дальше!

– Ладненько, – согласился нехотя Лёха и продолжил чтение чуть ли не по слогам: «Вот и живу я Василёк как бы с мужиком, а сама хучь на случной пункт беги».

– Ну и блядина! – не выдержал кто-то.

– Во-во, – поддакнул Обезьяна. – Попадись такой, живым из лохматки не выпустит. И яйца оторвёт, сука колхозная, тварь…

– Да тебе хоть пизду на нос одень, всё одно – прибор [133]133
  Прибор – ещё одно название мужского полового органа (феня).


[Закрыть]крючком висит, – съязвил Вася. – У тебя, Обезьяна, одна шкурка осталась, на пару раз поссать…

– Не скажи, – осклабился Леха. – Спроси у Балерины, как он заорал: «Вынь, дай пёрнуть, дух переведу!»

Слушатели этой инсценировки, кому, вероятно, был знаком Балерина, загоготали.

– А ежли ты такой Фома неверущий, можешь сам встать раком. Слабо?

– Трепись! – кисло ухмыльнулся Вася, который явно уступал в красноречии Обезьяне. – Трёкало [134]134
  Трёкало – слово имеет несколько смыслов, в данном случае – болтун, трепач (тюремно-лагерная феня).


[Закрыть]базарное…

Обезьяна, торжествуя одержанную в словесной баталии очередную победу, снова принялся за письмо:

– «А ищё шлют тебе сердешнай привет сродственники тетя Нюся Курносова, еёная племяшка Маня, на которой ты обещал женитса, да омманул, бессовисный. Она на тебя ни в обиде, потому как посля тебя…»

– Во сколь у Сифилитиков родни – цельный колхоз, – прервал чтение на самом интересном месте Лёха. – И ни одна сука посылку не пришлёт… С салом-маслом деревенским, свеженьким.

– Кто же тебе в БУРе посылку выдаст? – взъерепенился Вася. – Письма-то не дождёшься.

– Можно в зону на сухаря, [135]135
  Сухарь – в данном случае подставная личность (воровская феня).


[Закрыть]– нашёлся Леха. – Вася, ты, небось, всю эту крысиную стаю отоваривал, когда в колгоспе воровал? В общак мало что лукал?

– Что там про проститутку Васину, читай дальше, – пожелал какой-то слушатель.

– «Она на тебя не в обиде, потому как посля тебя деушкой чесной осталася. Её наш фершал ветелинарный Никодим Петрович смотрел и в справке написал – што чесная деушка».

– Свистит она всё, сука! – гаркнул Вася. – Я ей целку сломал!

– Во что бздит! [136]136
  Бздеть – многосмыслвое слово. В данном случае – пердеть.


[Закрыть]– сквозь коллективный дружный хохот пояснил Обезьяна.

– Ты фуфло гонишь! [137]137
  Фуфло гнать – неправду говорить (феня блатарей).


[Закрыть]– заорал Вася и пошёл было на Лёху, сжав кулаки, – донял он его всё-таки, но Сифилитика тут же остановили. Теперь вся камера слушала Лёху с огромным вниманием.

– Братцы-босяки! – взмолился Обезьяна. – Это наглая клевета! Пущай любой почитает.

Несколько наиболее грамотных подскочили к чтецу, и указанная им строчка была повторена под всеобщее ликование ещё несколько раз.

– Да ты не туда совал! Шахна-то рядом, Вася! По суседству. А ты на колхозных кобелей насмотрелся.

Это уже начали глумиться над Сифилитиком другие сокамерники. Лёха слушал реплики с серьёзной миной и вдруг обратился к Васе:

– Скажи уркам чесно: в жизни своей хоть раз видал живую кунку? [138]138
  Кунка – одно из названий женского полового органа (феня).


[Закрыть]

– А сифон я откудова подхватил?

– Бытовой мог быть. Через окурок. На транвайной остановке наколол бычок, а его сифилитик выплюнул. Вот и подцепил.

– Да у меня елда во как опухла! Кр-р-расная была! А ты: бычок-чинарик… [139]139
  Бычок, чинарик – окурок.


[Закрыть]

– А что потом было? – продолжал допрос Лёха.

– Чево – потом? Ничево! Прошло потом. Само.

– Язва была?

– Какая язва? Я ж тебе толкую: опух, с кулак. От Маньки той, профуры. А опосля я вылечился.

– Чем? – не отвязывался Лёха.

– Чем… А, знаешь, чашки на телеграфных столбах из фарфору, белые такие? Бабка одна толкла из них порошок, а я пил. Всё как рукой сняло.

– Чего ты нам лапшу на уши вешаешь, Вася? Какие чашки? Какой фарфор? Здесь каждый второй сифоном болел, натуральным, а трипером – и толковать нечего. Сифон, Вася, ртутью лечат, а не фарфором. Перепутал малость. Слышал звон, да не знаешь, где он. Красной ртутью. Подогревают и через шприц – в жопу. И внутривенно калики-маргалики, яды в натуре. От их глаза на лоб вылезают. Люди памороки теряют. [140]140
  Памороки потерять – впасть в обморок, обморочное состояние (народное выражение).


[Закрыть]А ты – фарфор! В деревне своей трави такую чернуху, тёте Нюре, а не нам… Сифилитик туфтовый.

– Давай, Лёха, дальше шуруй, – наступали на Обезьяну, – или ксиву [141]141
  Ксива – документ, в данном случае так назвали письмо (феня блатных).


[Закрыть]другому отдай. Чего кота за хвост тянешь?

И Лёха, хрустнув листами, продолжил:

– А ишшо приветик шлют тебе дед Кузьма Большая Кила и Пелагея Ильинишна, Фрося с того конца села, она нонеча много картошек накопала, Серафима Кулькова из суседних ближних Кузьминок, да и все Кузьмины оттуль жа, да Петр Никанорыч безрукий, ранетый, который сичас на скотном дворе робит, навоз на поля возит».

– Во сколь у Сифилитика родых – в одну камеру не втолкаешь. Цельный колхоз, – перебил Лёху длинный и худой зек, наверное бывший детдомовец. – Хочь бы по посылке прислали родные твои.

Это он уже к Васе обратился.

– Какие посылки? Они сами в колхозе девятый хуй без соли доедают, с голоду пухнут.

– Не скажи, Вася, – возразил ему Лёха, – вот тут, дальше, эта падла собщает…

Последовала небольшая пауза, и Обезьяна уверенно продекламировал:

– «Живём мы хорошо, урожай нонеча собрали богатый, как в кине «Кубански казаки». Всево у нас до хрена».

– Свистит она, – настаивал Вася. – Парторг заставил приписать. Это он завсегда, гнида партийная.

– Ты на большевиков, Сифилитик, бочку не кати. А напиши-ка лучше своим сродственникам, чтобы они, в натуре, дурью не маялись, а прислали бы сальца-херальца. Да побольше.

– Напишу я, отъебись только, – сдался Вася.

– Вот и ладненько. А дальше по уголовному делу проходят… «Невеста твоя Дуня Окорокова сичас в колхозе не робит, ей пачпорт выхлопотала мать через парторга Ильина Родивона Николаича, потому как поили eво самогоном всю святую пасху и аж до святой троицы, опосля чего Меланья от ево понесла, от ево, проклятого, бабка Радивониха веретеном плод выкрутила. Зато Дуньку из колхозу отпустили по-доброму. Она теперича в посёлке на спичешной фабрике робит. Я её пытала: што ты там делашь, она баит: спички обсериваю».

При этих словах по камере прокатился смех, а мне вспомнилось, что я уже слышал когда-то этот анекдот. Вася сидел за столом, упершись взглядом в столешницу, и, сцепив кисти рук, быстро, туда-сюда, вращал большие пальцы – волновался.

Меня сразу зацепил эпизод с обильным урожаем, но я не успел его осмыслить, а ведь сам собой напрашивался вопрос: как Лёха узнал о содержании письма? И никто на эту странность не обратил внимания. А Лёха, ехидно скривив губы, продолжал чтение:

– Дуньку твою осенью с засолки попёрли, потому как с поличным попалась – в капусту ссала. А как им, засольщикам, которы капусту уминают, из чанов кажинный раз вылазить, того нихто не ведает. И перевели её тадысь в разнорабочую бригаду. А опосля она на спичешную фабрику и переметнулась. Баит, што ждёт тебя из тюрмы, блюдёт себя крепко, с парнями и мужиками не путается и не шаландается по ночам, а приданное себе шьёт.

Вася слушал чтение с глупейшей застывшей ухмылкой, и лишь беспрестанно перекатывающиеся направо-налево глаза выдавали охватившее его беспокойство. Он, вероятно, ожидал чего-то и был начеку.

– А самый важный привет тебе от парторга МТС Солянкина Егора Иваныча. Он тебя не забыл, как ты был сиклитарём комсомольской ячейки и работал под им.

Когда эти слова были произнесены, Вася приподнялся со скамьи, улыбка его вмиг исчезла, сменившись свирепейшей гримасой, а после слов: «Трактор твой чэтэзэ, на котором ты пахал, отремонтированный, и Егор Иваныч сулит тебе его передать. Так што приежай скорея» с визгом перелетел через стол и бросился на Лёху. И хотя его пытались перехватить, Вася сумел дотянутся до чтеца-декламатора и повалил его на грязный пол, выкрикивая гнуснейшие ругательства и обещая разорвать обидчика на куски. Обещанного ему не позволили совершить, навалившись всем гамузом. Лёха поднялся, отряхнулся от пыли, но письма из руки не выпустил. И тут я разглядел, что письмо-то, якобы из деревни присланное, на моей бумаге написано. Вернее, на клочках пергамента, которые утром я отделил от маминых весточек. А Вася сипло горланил:

– Меня, босяка, комсомольцем оскорбил! Да за это я тебя…

Ещё вовсю продолжалась кутерьма с Васей, а Лёха уже приготовился продолжить чтение лжеписьма. Но Сифилитик вытворял что-то невероятное, отбрасывая то одного, то другого из наседавших, и костерил Обезьяну, придвигаясь к нему.

К Лёхе не спеша подошёл Интеллигент и очень тихо произнёс только пару слов:

– Прекратите, Обезьяна.

А что в это время вытворял, похоже, вовсе обезумевший Вася – обливался ручьями слёз, повторял: «Комсомолец, да? Тракторист, да?» – и бился в каком-то немыслимом припадке и только быстрые, как чирк мойки, [142]142
  Мойка – бритва (воровская феня).


[Закрыть]взгляды, острые и проницательные, разоблачали эту комедию с истерикой, слезами, рыданиями и угрозами.

Лёха, который никогда никому спуску не давал и тем более не позволял себе приказывать, на запрет Коли среагировал спокойно, скомкал листки, сунул их в карман, а пустой конверт бросил Васе и сказал:

– Какой из тебя Сифилитик?! Тракторист, ты и есть тракторист.

Вася ещё раз по-поросячьи взвизгнул и вроде бы ринулся на обидчика, но не очень решительно, поэтому кто-то из находившихся рядом легко удержал его щепотью за рукав куртки.

Тут же, словно по обязательному распоряжению свыше, все стали обращаться к Васе, присовокупляя новую кличку – Тракторист. Вася был не настолько глуп, чтобы идти против всех. Нравилась ему новая кликуха или нет, он её вынужден был принять.

Многим «бурильщикам» этот спектакль с письмом пришёлся по вкусу. Они лукаво и довольно улыбались, смаковали слова «секлитарь комсомольской ячейки» и «тракторист». Сам же Вася, покурив, успокоился, но до самого отбоя демонстративно не замечал Лёху, как бы смертельно обидевшись на него. А мне думалось, что он очень недурно исполнил свою роль в маленьком водевиле-импровизации, разгадав его по ходу действия. Единственный, на кого он, возможно, затаил настоящую злобу, был культорг. Вася при всех заявил:

– За эту подлянку шнифты [143]143
  Шнифты – здесь в значении «очки» (феня блатных).


[Закрыть]ему разобью.

У него ещё слезы не высохли, когда он, идя к параше, подмигнул мне: дескать, как я сыграл?

А я вдруг догадался, зачем Лёха напросился на объект! Он там письмо сочинил и вложил его в старый конверт. И сумел подсунуть культоргу. Или сделал вид, что от него получил.

Всё это действо могло сойти за весёлый розыгрыш, если б не одна тонкость. Как я ни поверхностно знал «законы» преступного мира, всё же сообразил, что спектакль с письмом имел, так сказать, «подковёрную» цель: стушуйся Вася или чего хуже – признай хотя бы одно утверждение лжеписьма – в принадлежности ли к комсомолу или к вождению трактора, или просто в работе на колхозной плодородной ниве – расправа с ним была бы короткой и жестокой, как с самозванцем, который суконным рылом влез в калашный ряд. Тем более что камера, в которую собрали ёр один к одному, переживала нехватку продуктов, каждый общаковый кусок хлеба делился точно на количество воров «в законе». Как я догадался, спектакль этот мог быть попыткой сократить количество блатных едоков на одного. Вот почему Вася взвыл – воровского приварка мог лишиться по обвинению в принадлежности к комсомолу или к разряду «ишаков», то есть тружеников. А, лишившись воровских привилегий, просуществовать в условиях БУРа оказалось бы весьма затруднительно, на штрафной-то легковесной пайке да апробированной начальством жиденькой баланде.

Вот Лёха и придумал эту забаву с письмом. А может быть, лишь осуществил замысел «заговорщиков» против Васи Сифилитика. Кто знает, что послужило основанием интриги.

У меня создалось такое впечатление, даже – убеждение, что Обезьяна только и замышляет, кому бы испортить настроение или напакостить. В самый разгар ужина он вдруг взгромоздился на парашу. Коля Интеллигент укорил его:

– Вы что, Обезьяна, другого времени не выбрали, чтобы оправиться?

– Воры жрать сел, а ты, баран, параша лезешь, – яростно поддержал Колю чечен.

И Вася Сифилитик тоже что-то пробубнил набитым хлебом ртом – осуждающее.

– Ты, ишак бесхвостый, сначала научись по-русски плакать, – отбрил чечена Лёха. – Ещё каждый зверь с Кавказа будет тявкать! Тьфу! (Он сплюнул смачно).

Чечен заскрипел зубами и вытаращил глаза – на потеху тужившемуся Лёхе.

Далее Лёха адресовался с параши, как с трибуны, к Трактористу:

– Падла ты, падла. До чего ты, тракторная твоя душонка, дотрёкался. Даже мусор поганый до такого не додумался, чтобы запретить человеку хезать, когда его припрёт. А ты, Тракторист, хуже мусора.

– Ну, давай, давай, дави, пока не посинеешь, – только и нашёл что ответить Вася.

Коля встал из-за стола, удалился в дальний угол и там доел свою кашу, повернувшись к Обезьяне спиной.

А после ужина баландёр не досчитался одной миски, и пришлось вмешаться в конфликт даже Коле, который всем своим авторитетом и логическими доказательствами убедил баландёра и надзирателей, что произошла ошибка. Причиной её стал я. Поэтому шмона делать не стали.

После поверки, во время которой Лёха ругал надзирателей за то, что они сами себе не верят, пересчитывая содержащихся в камере по несколько раз за день, наступил отбой. Все улеглись и перед сном стали выяснять, чья очередь наступила трёкать, то есть рассказывать какую-то занятную историю, анекдот, эпизод из прочитанного или слышанного «ро́мана» или что-нибудь подобное.

Выбор пал на парня с типичной протокольной физиономией зека с многолетним стажем «исправления» по кличке Кот. Он вылез из-под нар, почесался и сказал:

– Про говновоза. Быль. Век свободы не видать!

Вот уж поистине: какова птица – о том и поёт. Приземлённость, низменность интересов, их мизерность, про себя я всё это назвал одним ёмким словом – скотинизм. Мне досадно было, что духовная низость и нищета, часто выставляемые как достояние напоказ, воинственное невежество, торжествуют здесь безраздельно. Это убожество раздражало меня и угнетало: неужели ничего более значительного и красивого эти люди не могут припомнить в своей жизни? Ведь даже здесь можно при желании читать умные книги, вести приятные и познавательные беседы, работать над собой, чтобы стать лучше… А Кот тем временем, заикаясь и матерясь через слово, рассказывал о судьбе некоего «шоферилы», будто бы его соседа по тюремным нарам в камере следственного изолятора, который схлопотал срок за то, что отомстил своей бывшей невесте. Та, узнав, что крутит он «баранку» вовсе не легковой и даже не грузовой, но ассенизационной машины, решительно отказала влюблённому. А парень оказался гордый. Обиделся. И вот она выходит замуж за другого, конечно же, за придурка-начальника. Свадьба. Пир горой. Гостей полон дом. Шофёр подъехал к нему на ассенизационной машине, открыл кухонное окно, закинул в него шланг и даванул на газ. Совершил задуманное и уехал: привет жениху с невестой! Что творилось на свадьбе – кошмар! Всё поползло из кухни в комнаты. Невеста в истерике. Жених сбежал. Гости – кто куда. Короче: не состоялась свадьба. А мстителю поддали трояк. За хулиганку. По семьдесят четвёртой.

Слушатели одобрительно отнеслись к поступку оскорблённого отказом «проститутки». У блатарей это синоним слова «женщина». Оно вполне заменяет и понятие девушка, девочка, старуха, становится всеобъемлющим – от грудного младенца до древней старушенции. Так вот, слушатели, высказывавшиеся вслух, как на читательской конференции, одобрили поступок шофёра, признав его вполне закономерным. А ненависть их пала на голову строптивой невесты и на её родителей, и даже на приглашённых на свадьбу гостей – все были «суки», один шофёр – молоток. [144]144
  Молоток – молодец (феня)


[Закрыть]

Хотя Кот и свободой поклялся, что рассказывает быль, я неоднократно слышал подобные байки от нескольких повествователей. И шофера были разными людьми из различных городов. Убеждён, что эта история – произведение тюремного фольклора, потому что один зек-старик утверждал: отвергнутым женихом был «золотарь», а не шофёр, и не шланг он сунул в окно, а ковш, почерпнутый из своей бочки. Может быть, подобная история и произошла когда-то, вернее всего – ещё до революции, а после стала хрестоматийной, как рассказ о Ваньке Жукове в школьных учебниках по литературе.