Текст книги "В хорошем концлагере"

Автор книги: Юрий Рязанов

– Ты – суждённый?

Это было клеймо, словно, выжженное на моём лбу, хотя и судимость уже давно погашена и упрекнуть никто не имел права. Но они, творцы репрессий, продолжают считать меня своим кадром, которого, если кому понадобится, можно водворить на место, всегда готовое для меня, – пока жив. За что такая «честь»? Да за то, что однажды попал в их сети. Более бесчеловечную логику действий трудно придумать. Карателям, этому чудовищному Молоху, нужны постоянно поступающие в его смертельную раззявленную пасть кадры новых зеков, возле которых уже несколько поколений кормится несметная рать вертухаев. Им безразлично – виновный ты или безвинный – Молох требует жертв.

Единственную положительную (если это слово здесь вообще уместно) функцию сей страшной системы я усматриваю в том, что она, как гигантский нарыв, сдерживает в своём пузыре гной, которому не дай бог вылиться внутрь нашего общественного организма.

Кирпичики

 
На окраине, где-то в городе,
Я в рабочей семье родилась,
Лет шестнадцати, горе мыкая,
На кирпичный завод нанялась.
Было трудно мне время первое,
Но потом, проработавши год,
За весёлый гул, за кирпичики
Полюбила я этот завод.
На заводе том Сеньку встретила.
И с тех пор, как заслышу гудок,
Руки вымою и бегу к нему
В мастерскую, накинув платок.
Но, как водится, безработица
По заводу ударила вдруг.
Сенька вылетел, а за ним и я
И ещё двести семьдесят душ.
Тут война пошла буржуазная,
Озверел, обозлился народ.
И по винтику, по кирпичику
Разобрали весь этот завод.
После вольного счастья Смольного
Развернулась рабочая грудь.
И решили мы вместе с Сенькою
На кирпичный завод заглянуть.
Там нашла я вновь счастье старое,
На ремонт поистративши год,
И по камешку, по кирпичику
Собирали мы этот завод.
 

Судьба спиртоноса

1952

Вся жизнь его прошла на наших глазах. А смерть так и осталась окутанной тайной. Почти легендарной. Такова судьба контрабандиста. А он стал таковым. Хотя и не по собственному желанию.

Мыши в нашей юрте водились. Как, впрочем, и в других. И даже – крысы. Наибольший вред они наносили блатным. Потому что именно у них и их прихлебателей, да у лагерной придурни, водились продукты питания про запас, на которые ловкие и не менее наглые, чем сами блатные, грызуны постоянно покушались. И почти всегда – успешно. Не помогали разные хитроумные ловушки и бдительность дневальных. Даже специально утверждённая блатарями должность крысолова, на которую назначались самые шустрые из вороватого и подающего надежды молодняка, не принесла ощутимых перемен в лучшую сторону. Хотя иногда им удавалось изловить живьём или прибить мышь либо крысу. Чаще – мышей. Они – поглупее.

Если несчастное животное попадалось живьём, то его обливали керосином и поджигали, после чего «амнистировали» – беги куда хочешь. Юмористы!

Одна крыса с отвратительным визгом забилась под пол юрты, и там что-то от неё загорелось. Пришлось работягам срочно отдирать доски пола и заливать то, что под ними шаяло и тлело.

Если б юрта даже и превратилась в груду углей и опилок, воров это не опечалило бы ничуть – для них всегда найдётся тёпленькое местечко в любой другой. Даже если б понадобилось для освобождения этого местечка сбросить на пол работяг. Или вовсе выкинуть вон.

Блатные в подобных ситуациях с нами не церемонились и благодетелей рабочего класса из себя уже не изображали. В лагере царил «порядок», кратко сформулированный бандой уголовников, объединённых в организацию, в какой-то мере похожую на партийно-профсоюзную, и называвших себя преступным миром, руководствующуюся главным девизом: «подохни ты сегодня, а я завтра». Верховодили, или, как они сами выражались, «держали лагерь», – блатные. А первоочерёдность же обладатели «голубых кровей» предоставляли тем, кто мантулил на них в тайге: валил лес, обрубал сучки, доставлял хлысты на склады, надрывая пупы, кряжевал лесины на шести с половиной метровые баланы и двухметровые вагонные стойки, скатывал их в штабеля, грузил в пульманы и на открытые платформы, словом, тем, кто это «заслужил».

Публичные казни расхитителей блатной собственности привлекали огромное число любителей подобных зрелищ – какое наслаждение – увидеть и полюбоваться, как обречённое на жуткие страдания живое существо под улюлюканье и злобно-восторженные возгласы, выражавшие в основном кровожадность зрителей, мечется между беснующимися от радости двуногими зверями, одетыми в одинаковые серые телогрейки и кирзовые сапоги. У экзекуции была и воспитательная роль: сородичи приговорённых и казнённых, узнав об их муках и нанюхавшись запаха палёной шерсти, якобы добровольно покидали свои гнёзда и уходили все, гуртом, в другие места. Едва ли это поверье соответствовало действительности. Истинной целью, думаю, для устроителей расправ была потеха, развлечение и, главное – месть.

Упоминаемая лагподкомандировка была совсем небольшой – триста с лишним зеков. Больше местному леспромхозу рабов не требовалось.

Лагерь наш располагался в красивейшем месте, на склоне сопки, над распадком, где внизу мчалась, огибая соседнюю сопку, чистая и быстрая речушка. В ней плескались огромные хариусы. Вохровцы ловили их на удочку. А окрест водилось разное зверьё: кабаны, косули, медведи и прочая живность, глухари. Всё это безнаказанно умерщвлялось, истреблялось, пожиралось нашими охранниками и местным населением, леспромхозовцами, в основном – бывшими зеками.

К удивлению своему, я здесь сделал открытие, что всё окрестное население состоит из бывших зеков и продолжающих отбывать срок наказания, а также из их охранников, потенциальных зеков, потому что все они почти поголовно нарушали законы, хотя бы – браконьерствовали, воровали лес, а ведь он – народное достояние. Ну да ладно, это так – к слову пришлось.

Забравшись на чуть покатую крышу щитово-опилочной юрты, я подолгу любовался прекрасным, роскошным летним пейзажем, ещё не полностью уничтоженным людьми, хотя многие сопки уже были изуродованы проплешинами.

Особенно завораживало меня наступление сумерек, когда речку и тайгу заливал сначала редкий, прозрачный, густеющий с каждой минутой и наконец превращающийся в подобие молочного киселя туман. Он поднимался от воды и земли и постепенно поглощал тайгу, из него торчали лишь чёрные верхушки могучих елей, как во время фантастического потопа. Быстро холодало и смеркалось, и я спрыгивал с юрты, возвращаясь из прохладной природной свежести в спёртое тепло человеческого логова.

Зачаровывала меня тайга и ранним утром, освещённая ярким солнцем.

У одного эстонца, плохо изъяснявшегося по-русски, осуждённого по политической статье, каким-то чудом оказалась коробка акварельных красок. Из беличьего хвоста я смастерил кисть и написал несколько пейзажей, посвятив этому занятию весь воскресный день. Один лист с видом на распадок совершенно случайно сохранился в моём архиве до сего дня. Сожалею, что не зарисовал тогда же и Спиртоноса. Но не буду забегать вперёд, всё по порядку.

Я заметил такую закономерность: чем заманчивее слухи (параши) распространялись, разумеется начальством, но через заключённых, о готовящемся этапе, чем чаще употреблялись слова «хороший лагерь», тем в более гиблое место его направляли. И в этот раз начальство поступило точно по тому же шаблону, посулив нам «очень хороший лагерь», а загнав в такую дыру, где, как верно определили этапники, закон – тайга, а прокурор – медведь.

Лагерь наш, поскольку он находился на отшибе, наверное в километре или более того от посёлка, освещался электродвижком. Но тока не хватало, и в юртах висели керосиновые лампы «летучая мышь». Не хватало не только электроэнергии. Почему-то молчало радио. Не снабжали нас газетами и журналами. Не было и библиотеки. Письма доходили до нас очень редко, от случая к случаю. А о посылках и заикаться было нечего. Их не на чем было привезти. Хотя всё остальное на чём-то доставляли. Поэтому зеки довольствовались подножным кормом и тем, что через вольняшек можно было приобрести в поселковом магазине. Перепадало зекам кое-что и от браконьеров. Но кому? Опять же блатным и их прожорливой, как саранча, своре.

Самым культурным развлечением зеков были самодеятельные концерты, в репертуаре которых преобладали тюремные, воровские романецы и лирические, в основном из кинофильмов, песни советских композиторов, об авторстве которых никто не догадывался, не вспоминал, да и не хотел знать. И пели, часто переиначивая и коверкая на свой лад и вкус. Иногда – до неузнаваемости. Но самым любимым и массовым среди развлечений оставалось, конечно же, домино. И, разумеется, карты.

Кормили нас скудно. Еды большинству не хватало. Особенно – хлеба. Тухлой кеты было зато более чем в достатке. Её нам выдавали не только в обед, но и на ужин. В знак протеста зеки взяли за правило во время разводов забрасывать тушки этой рыбы на крышу штабного барака. Вот вонища-то вокруг поднималась! Особенно в знойные дни. Правда, дневальный лопатой сгребал тухлятину наземь, полуразложившийся продукт зековского питания другие дневальные, согнанные на аврал, подбирали и складывали в бачки, после чего относили их на кухню и… Вечером, вернувшиеся из тайги, голодные, как стая молодых волков, зеки имели шанс поужинать густой – ложка стоит – рыбной баландой. Очень калорийной. Или выплеснуть её в предусмотрительно расставленные бачки для помоев.

Поговаривали, что содержимое этих бачков увозилось в одно из вохровских помещений, где музыкально хрюкали центнеровые кабанчики. Но я очень сомневаюсь в правдивости этих слухов. Едва ли свиньи стали б хряпать то, что не смогли проглотить зеки. Многие. А я всегда съедал свою порцию. Знал точно, что если не преодолею отвращения к подобным деликатесам, то не выдержу физически: работа изнурительно-тяжёлая – я попал на валку леса. Норма дневной выработки была несуразно велика. И чтобы хоть как-то выкрутиться и не попасть в «минусовики», так называли невыполняющих нормы, приходилось гнуться до ломоты и болей в пояснице, до дрожи в коленях от предельной усталости. Мышцы рук и ног болели постоянно – от перенапряжения. И едва ли не самым обидным казалось то, что часто, пусть и не особенно большая, пятая или десятая часть сделанного, выжатого тобой за десятичасовой рабочий день, отнималась и присваивалась блатными. Ни как не мог смириться с «законным» грабежом – ведь они даже не представляли, как пилу в руках держать. И, конечно же, сказать вслух об этой вопиющей несправедливости было смертельно опасно. Нет, возможность такая, разумеется, имелась – дерзай! Но что обычно следовало после выражения недовольства каким-нибудь полусумасшедшим храбрецом, читатель, надеюсь, легко догадается.

Блатные не терпели неповиновения и инакомыслия. Расправы их за подобные поступки я пока воздержусь описывать. Могу лишь совершенно правдиво утверждать, что после таких наведений порядка посмевшего выступить против урок увозили на телеге в головной лагерь – у нас не имелось своего морга. Если на теле убитого не обнаруживалось колотых или рубленых ран, расправа преподносилась как несчастный случай на делянке. По неосторожности пострадавшего. Лагерное начальство, надо полагаю, знало доподлинно, что происходило, но, видимо, не было заинтересовано в раскрытии правды. Иначе такие «плохие показатели» отразились бы на их благополучии. Кому хочется иметь неприятности, тем более – по службе. А нам, побывавшим в сучьем лагере, вообще опасно было рот разевать – блатные сразу объявили б выступившего врагом народа, сучьим потрохом, агентом неворовской масти. Подобное разоблачение грозило гибелью.

Итак, всё в лагере шло своим чередом по давно и прочно заведённым «порядкам», поддерживаемым дерзкой и жестокой рукой преступного мира: работяги гнулись на лесоповале, блатные сосали из них жизненые соки, играли в карты, развратничали, изнывая от скуки и обжираясь отнюдь не тухлой рыбой.

Но грызуны донимали их. Крысы, например, не меньше представителей «голубой крови» обожали разную вкуснятину: сливочное масло, рафинированный сахар, твёрдые колбасы и копчёности… И умели добираться до них, несмотря ни на какие препоны.

И тогда пахану, самому, естественно, умному и мудрому, пришла в голову гениальная мысль: а почему бы не завести кошку? Или, на худой конец, – кота.

Задумано – сделано. Так в нашей юрте появился малюсенький пушистый котёнок местной породы. На него сбежалась поглазеть вся юрта. И не только наша. Кое-кто из старых зеков не видел такого обычного домашнего животного много лет. Хотя недавно по пути на делянку мы встретились с сохатым и изрядно перепугали его своими дикими криками. Он унёсся в чащу, как ураган, ломая всё на своём пути лопатками-рогами.

Гордый и счастливый, довольный приобретением, блатарь по кличке Самурай лежал на своей пудовой перине, но обутый в хромовые комсоставские прохаря. Возможно, по национальности он был татарин. Или башкир. А может, кто-то из других азиатов, но не житель Страны Восходящего Солнца, это точно. Однако кличка у него была именно Самурай.

Блатарь возлежал на спине, а по густо татуированной груди его ползал крохотный пискучий пуховый комочек. Самурай самолично кормил его с пальца молоком, ласково матеря. Трогать котёнка разрешалось лишь ближайшим кентам [263]263
  Кент (кентяра) – друг (феня).


[Закрыть]владельца, тоже, разумеется, блатным. Не дай бог кому нарушить запрет – беда, поломанным ребром не отделаешься. Но мужики – народ дисциплинированный с детского сада и пионерлагеря и – до концентрационного. Не положено, значит – не положено. Обойдёмся поглядом.

С той поры Самурай не расставался со своим любимцем. Потому что редко изволил выходить на работу. По хлибкости здоровья. Подорванного картёжничеством.

У нас не было медсанчасти. В штабном бараке одну комнатушку выделили под медпункт. Единственным медиком в лагере был санитар. В его распоряжении находились несколько мотков бинта, клок ваты в стеклянной банке, бутылки йода и зелёнки, а также коробка каких-то таблеток от всех болезней. Из инструментария на вооружении медбрата имелся градусник с расщёлканной по стеклянной трубке – пунктиром – ртутью. Поскольку палаты для больных не существовало, признанные таковыми отлёживались в юртах. Особо тяжёлых увозили, если успевали, в головной лагерь. Но не так скоро, как жмуриков, всё-таки им не давали протухать.

Самурай «болел» в юрте. Не настолько сильно, чтобы его отправить в головной лагерь, но и столь «серьёзно», чтобы отправить на работу. И «лечился» он в основном анашой и котом, которого держал на руках почти постоянно. И спал с ним, а не с женой Ванюшкой.

Когда котишко достаточно подрос, Самурай, растлитель по натуре, превратил его в сексуального партнёра. Обычное дело. И если до этого совращения котишку кликали, как и полагалось, Васькой, то после переименовали в Миню, вроде бы Михаила, но минями звали и минейчиков. [264]264
  Миньет – оральный секс.


[Закрыть]Развратником кота хитроумный Самурай сделал, подкупив сливочным маслом. Наблюдая эту сцену, дружки наглеца-пахаиа хохотали до слёз. Да и сам он блаженно лыбился, истекая сладкой слюной. Однако никому своего любимца, а точнее – возлюбленного, не доверял. И в прокат не давал. Наверное, из ревности.

Слизывая ежедневно сливочное маслице, Миня вошёл во вкус, растолстел, разленился и стал таким же вальяжным, как его хозяин. И равнодушно взирал на нас, заскорузлых работяг. Мышей он по молодости ловил, однако вскоре понял, что эта суета ему ни к чему. Чем и подтвердил своё особое положение. Но Самурай не был бы уркой, если бы не выжал из своего ближнего всё, что возможно. И сверх того. Даже если этот ближний – кот. Пусть и породистый, чистокровный сибирский. Дело в том, что Миню не совсем удовлетворяли сексуальные утехи с Самураем. Когда в посёлке призывно замяукала кошечка, её за километр услышало чуткое Минино ушко. И он отправился на свидание, найдя подходящую щель в заборе. Вернее, расширив зазор под доской и соорудив лаз.

Горю Самурая не было предела. Его не утешила лагерная общая жена Андрюшка. Язык у неё не был столь сексуально шершавым. И она, вернее он, а впрочем, не знаю, к какому полу это существо отнести, словом, оно не могло конкурировать с Миней.

Прошёл едва ли не месяц. Никто уже и не надеялся на возвращение блудного кота. И хозяин – тоже. Но однажды он появился возле юрты, худющий и оголтело орущий. От голода. Радости Самурая не было предела. В честь Мини, которого все списали по восемьдесят второй статье (побег из мест отбытия наказания), пахан устроил «банкет». С чаепитием и планом (анашой). Коту не нравился этот наркотик. Но он терпел. Ради масличка. Жёстокий, равнодушный и беспредельно хамовитый блатарь был нежен со своим любимцем. Кстати сказать, сидел он за бандитизм. Жена Андрюшка сразу же была изгнана с пахановского ложа.

Однако Самураю показалось мало того, что Миня выполнял роль сексуального партнёра и охранника пищевых запасов всей шайки блатных. В голове пахана зародилась ещё одна гениальная идея. Её он воплотил с помощью расконвойника, работавшего в посёлке. Этот расконвойник был первым, кому Самурай доверил своего возлюбленного. Правда, с другой целью. К тому же Самурай, возможно, потомок какого-нибудь восточного владыки, авторитетно пообещал собственноручно отрезать напрочь ту самую штуку расконвойника, если он, подражая владыке, смажет её сливочным маслом и предложит Мине. И тот поклялся. Да и зачем полувольному зеку какой-то Миня, если у него есть натуральная баба.

Словом, посадил расконвойник Миню за пазуху и вынес из зоны без происшествий. В посёлке, в магазине, баба присмотрела чекушечку по его просьбе. Весь день, когда этот полувольный раб трудился, кот коротал время в запертой комнате барака, где обитала та самая баба, тоже, кстати, бывшая зечка. Причём ей было строго настрого указано не кормить Миню. Ничем. Вечером расконвойник потащил кота обратно. Недалеко от зоны, как раз напротив лаза, он голодного Миню отпустил, предварительно примотав к котову брюху ту самую чекушечку. Изъятым у лепилы-санитара для этой важной операции бинтом. К этому часу Самурай вылез на крышу крайней к запретке юрты и сидел на ней, посвистывая. Его посвист был хорошо известен Мине-Михаилу. Голод и позывные удесятерили кошачью энергию, и Миня с утробым мяуканьем продрался через лаз и, задрав хвост, бросился к родной юрте. Что и говорить, кот получил свою мзду сполна. Вскоре с раздутым животом он устроился на пуховой подушке Самурая. С голодухи он, урча, осжевал хариуса размером больше себя. А чекушка тем временем, переходя из рук в руки, пустела по глотку. В тот блаженный вечерок хозяин во второй раз сменил имя своему фавориту. Спиря. От – Спиридон. Но и это имя было камуфляжным. Как истинный преступник, а он стал настоящим контрабандистом, кот обрёл соответствующую кликуху: Спиртонос. Сокращённо и не для посвященных – Спиря. Конспирация!

Блатные и раньше дули водку. Но не столь часто. А теперь Самурай повадился устраивать банкеты чуть ли не каждый вечер. Он даже не домогался у Спири выполнения супружеских обязанностей. Теперь эта обязанность перешла опять к жене Андрюшке. К её нескрываемой радости.

Контрабандистская деятельность Спири, известного больше среди зековской черни как Вася, Миша, Миня, продолжалась успешно. В знак благодарности коту Самурай учредил ещё одну подать, и дневальные из других юрт обязаны были ежедневно приносить баловню судьбы живых и порешённых мышей. Умные крысы попадались значительно реже.

Кто знает, как долго длилась бы эта идиллия, если бы не жадность. Человеческая, разумеется. Она-то и погубила Спирю.

Уже собралась в блатном углу тёплая компашка. На углях в печи шкварчало жареное мясо молодой косули. Все с нетерпением и азартом ожидали явления Спиртоноса. Но на посвистывания Самурая в ответ раздались жалобные мяуканья контрабандиста. Вскоре стало ясно, что с ним что-то случилось. Зацепился! Срочно по приказу пахана раздобыли проволоку, согнули из неё крючок и попытались зацепить им Спирю. Подцепили. И потянули. И тут Спиря заорал благим матом. Подозрительная возня зеков возле запретной зоны и непонятные звуки не ускользнули от бдительного ока и настороженного уха вышкаря. Он поднял тревогу. На его сигнал к месту происшествия бросились вохровцы. Блатари сделали отчаянную и последнюю попытку протащить застрявшего в лазе Спиртоноса. Безуспешно. Его отчаянный вопль прозвучал прощальным приветом Самураю и его компашке. Грохнул выстрел с вышки – предупредительный. Второго урки дожидаться не стали и рванули кто куда. Этот выстрел как бы поставил точку в необычной криминальной истории.

Вохровцы извлекли из лаза-ловушки контрабандиста, забинтованного от шеи до хвоста.

Как впоследствии выяснилось, расконвойник по требованию Самурая увеличил вдвое количество товара, прибинтовав к каждому боку Спири по чекушке. И тот не смог прошмыгнуть через узкий лаз, зацепился за торец доски. Вохровцы застали его на месте преступления. К тому же – с поличным.

Самурай, подключив свои деловые связи с вохрой, пытался отмазать друга. Даже предложил взятку, и довольно крупную. Но дело получило огласку, и, несмотря на свой авторитет и влияние, вождь блатных и хозяин Спиртоноса не смог его выручить из беды.

С той поры попки [265]265
  Попка – попугай, в данном случае – охранник на вышке (феня).


[Закрыть]весьма внимательно и зорко наблюдали за контрольной полосой. Тот самый расконвойник заделал все щели в заборе. А вышкари при появлении в запретной зоне любой живности открывали по ней огонь без предупреждения. Даже по воронам. Не говоря о щенке. Но особенно бдели стрелки, завидев поблизости котов.

Долгое время о судьбе Спиртоноса не было известно толком ничего. Лишь в зоне надзиратели произвели капитальный шмон. Искали котов. Не нашли. Но на всякий случай изъяли кошечку из штабного барака. Она тихо мирно жила в бухгалтерии и якшалась лишь с вольнонаёмными. Но и она подпала под подозрение.

А о Спиртоносе никто ничего не ведал. Но, в конце концов, всё тайное становится явным. Выяснилось, что Спиртнос принял достойную своей рискованной профессии кончину. На стрельбище. Его привязали к мишени и казнили. По неписанному закону. Сколько их у нас таких неписанных законов.

В нашу гавань заходили корабли…

 
В нашу гавань заходили корабли,
Большие корабли из океана,
В таверне веселились моряки, ой-ли,
И пили за здоровье атамана.
В таверне шум и гам и суета,
Пираты наслаждались танцем Мери.
Не танцы их пленили – красота, ой-ли,
В таверне распахнулись с шумом двери.
В дверях стоял наездник молодой,
Глаза его, как молнии, блистали,
Наездник был красивый сам собой, ой-ли,
Пираты сразу Гарри в нём узнали.
О, Мери, он приехал, Гарри твой!
Ребята, он не наш, не с океана.
– Мы, Гарри, посчитаемся с тобой, ой-ли, —
Раздался пьяный голос атамана.
И в воздухе сверкнули два ножа,
Пираты затаили все дыханье.
Все знали атамана как вождя, ой-ли,
И мастера по делу фехтованья.
Но Гарри был суров и молчалив.
Он знал, что ему Мери изменила,
Он молча защищался у перил, ой-ли,
Но Мери в этот миг его любила.
Вот с шумом повалился атаман.
– О, Мери, – его губы прошептали.
Погиб пират, заплачет океан, ой-ли,
А кровь уже стекла с ножа Гарри.
В нашу гавань заходили корабли,
Большие корабли из океана.
В таверне веселились моряки, ой-ли,
И пили на поминках атамана.