Текст книги "Рассказ о непокое "

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)

Названий заготовлено было два: которое одолеет – видно будет в процессе работы: "Черномор" и "Под вагоном – территория". Это второе название раскрывает и содержание пьесы, так как взято из общеизвестной поговорки времен гражданской войны: "В вагоне Директория, под вагоном территория…" В сатирической музыкальной пьесе (оперетте) Кулиш хотел высмеять буржуазных националистов. Основные действующие лица – Грушевский, Петлюра, Винниченко, Порш, Ефремов Среди второстепенных – Мордалевич, Тютюнник, Ангел, Маруся и вообще – "целый кордебалет", как говорил Гурович, атаманщины: исторически известные имена петлюровских атаманов. Женские роли: писательница Старицкая-Черняховская, атаманша Маруся (ее Гурович знал лично – родом она была с Херсонщини), Сонька-Золотая ручка (Гурович, работая в Одессе, собрал замечательный материал о "знаменитой" гангстерше Соньке Блувштейн). Положительными героями должна была быть пара: комсомолец и комсомолка, рабфаковцы. Фабульным ходом драматург переносит эту парочку восторженных юнцов в прошлое (прием, очень похожий на приемы Пиранделло)[13]13
  Пиранделло Луиджи (1807–1936) – итальянский романист и драматург, реформатор театра.


[Закрыть] – во времена Центральной рады и Директории. «Дожив» во второй раз до своего сегодня (начало тридцатых годов), легкомысленные юнцы-романтики многое понимают по-новому, более зрело, и едут создавать колхоз.

Память сохранила и кое-какие подробности – Кулиш рассказывал сюжет будущей музыкальной сатиры обстоятельно. Запомнились некоторые запланированные вокальные партии (написать их Гурович собирался просить Костя Богуславского) и хореографические номера. Предполагался "массовый гопак атаманов", хоры "членов Центральной рады", "усусов", и "усусусов"[14]14
  «Украинские сечевые стрельцы» – буржуазно-националистические воинские формирования.


[Закрыть] (припев намечался – «у-су-су!»), «запорожцев» – в трех формациях: исторических сечевиков (по картине Репина), казаков петлюровской «Запорожской дивизии» и колхозников на острове Хортица. Трио: Грушевский – Винниченко – Петлюра; дуэты: Петлюра – Польша, Петлюра – Румыния, Петлюра – Франция, Петлюра – Германия (куплеты с танцами); соло – Грушевский (финал).

Начинаться оперетта должна была так: подымается занавес, на сцене пусто, затем "слуги просцениума" (девушки-галичанки из "Союза украинок" в "мазепинках") выносят-разматывают из глубины сцены бороду. Раскатывают, тащат, наконец, наматывают на лебедку – конца-краю ей нет, – это борода Черномора – Грушевского, и на ней, на бороде, записана история Украины (по Грушевскому), которую и читают эти двое – комсомолец и комсомолка.

Признаюсь: образ Грушевского – Черномора в моих нынешних романах "Мир хижинам, война дворцам" и "Ревет и стонет Днепр широкий" имеет, очевидно, своим "истоком" тогдашние разговоры с Кулишом. Возможно, самое желание мое воссоздать те персонажи и тот период нашей истории именно в сатирическом, гротескном плане явилось следствием рассказов Гуровича. А может быть, и наоборот: Гурович читал перед тем мой роман "Фальшивая Мельпомена", и ему, помню, очень понравился самый прием "фальши", то есть игры, и он говорил, что непременно использует его в драматургии. Кроме того, как раз тогда я закончил роман "По ту сторону сердца", отрывок из которого Гурович печатал в "Літературному ярмарку", отрывок заинтересовал Кулиша, и по его просьбе я рассказал ему содержание всего романа. Гуровичу особенно понравился прием "раздвоения личности", и он говорил, что я "ограбил" театр, потому что это, мол, прием очень "театральный", "сценичный", и я должен был бы написать не роман, а пьесу.

Мне так хорошо запомнились даже подробности задуманной Кулишом музыкальной комедии, потому что рассказ о ней я слышал от Гуровича дважды.

В первый раз Гурович кратко рассказал мне о своем намерении написать сатирическую музкомедию при таких обстоятельствах. Мы сидели в буфете Наркомпроса (мы оба тогда служили там инспекторами: я – театров, он – школ) и пили кефир. Вошел Грушевский: он уже репатриировался из эмиграции, "признал" Советскую власть, был прощен и работал в Академии наук УССР; в Наркомпросе по своим академическим делам бывал частенько. Грушевский вошел – мы поздоровались – и тоже сел пить кефир, в сторонке, под окном. Борода у него изрядная, но, разумеется, не такая длинная, как задумано в пьесе.

Гурович наклонился ко мне и говорит:

– Да будет вам известно, пишу об этом лешем пьесу… Да, да! – ответил он на мой удивленный взгляд. – Не погляжу, что живой и ходит меж нами: пускай, пускай полюбуется на себя, шкура!.. И все будет в моей пьесе правда, одна только брехня: борода мне нужна для него, как у пушкинского Черномора. За это он не имеет права притянуть меня к ответственности, правда?.. А за высмеивание пускай привлекает. Пускай тогда нас судят по законам классовой борьбы…

И коротко рассказал свой замысел.

Во второй раз Гурович рассказывал собственно не мне, а Курбасу – я только сидел и слушал, и Курбас, прямо лопаясь со смеху, то и дело вставлял и свое словцо, подкидывал свою выдумку, подсказывал "повороты" и "приемы". Было это летом того же года в Кисловодске: Кулиш с Курбасом жили вместе, в одной комнате в каком-то пансионате, а я лечился в это время в Железноводске, приехал к ним в гости, и мы отправились на прогулку в Храм воздуха.

Поводом к этому рассказу послужила опять-таки встреча с Грушевским: мы столкнулись с ним на Пятачке у нарзанного источника. Обменявшись несколькими вежливыми словами, разошлись, и Гурович, усмехаясь в усы, сказал:

– Хлопцы, идем в Храм, возьмем бутылку красного, и я вам что-то расскажу.

Мы так и сделали: уселись под белой колонной в ресторанчике Храма воздуха, разлили по стаканам красное вино, и Гурович начал рассказывать, теперь уже обстоятельно, с подробностями. Музкомедия была задумана в трех действиях, количества эпизодов не помню, но тогда оно было названо, – так что был это уже не только замысел, а заготовка, начало работы.

Не знаю, почему Гурович этой комедии так и не написал.

А Грушевский в то же лето в Кисловодске и умер.

Так вот, то были годы не только богатой творческой активности Кулиша, но и бурной творчески-организационной деятельности, а также деятельности общественной и публицистически-полемической.

Кое-кто в свое время приписывал Кулишу (считая это вершиной его полемического задора) авторство редакционной статьи "Наше сегодня" в номере третьем журнала "Вапліге" за 27-й год – статьи, которая фактически излагала программу организации "Вапліте". Потому-то и острие всей критики этой статьи, собственно критики ошибочных позиций организации в литературном процессе, и было направлено, в первую очередь, персонально против Кулиша.

А между тем Кулиш, хотя и весьма резко отвечал в статье "Критика или прокурорский допрос" на обвинения, выдвинутые вуспповской критикой, автором статьи "Наше сегодня" не был. Он был президентом "Вапліте", был редактором журнала "Вапліте" – и потому все нападки принял без возражений на себя. Но основателем "Вапліте" был, как известно, Хвылевый, он же был и автором статьи "Наше сегодня", которая, так сказать, развивала ваплитовские "программные" положения. Правда, ко времени выхода третьего номера журнала "Вапліте" (март 27-го года) Хвылевый уже был исключен из организации и его место занял Кулиш (президент), но готовил материал для первых номеров журнала "Вапліте" 27-го года в основном еще Хвылевый.

Впрочем, я несколько отклонился от предмета воспоминаний – Кулиша.

Общественно-творческая жизнь Кулиша была похожа на фейерверк: многоцветно, ярко, громко и… скоропреходяще. Десять лет всего писательского "стажа" и десяток пьес, почти каждая из которых была определенным этапом в развитии революционного искусства, запевом современного реалистического советского театра! Это была "пулеметная очередь" пьес: ни один из украинских советских драматургов не выходил на подмостки театра с таким триумфом, как в свое время Кулиш. И были это отнюдь не сверкающие блестки самоотрешенного таланта, пребывающего в башне из слоновой кости, – нет: сюжеты пьес прямо откликались на современность, даже злободневность, а сам автор тоже не возлежал на Олимпе – нет, он находился в кипящем водовороте бурной, очень уж бурной в те годы литературной жизни.

Придя в двадцать четвертом году в литературу скромным, даже застенчивым новичком, Кулиш в течение какого-нибудь одного года вышел на самый стрежень тогдашней литературной жизни.

Как-то само собой получилось, что "начинающий" Кулиш сразу же стал и редактором – высшим авторитетом для других писателей: редактировал "Вапліте", редактировал номера "Літературного ярмарку" – ("Літярмарок" не имел постоянного редактора – каждый номер составлял и редактировал другой писатель), редактировал "Пролітфронт", "Червоний шлях". В то же самое время именно Кулиш (нынешнему "УЗАПу" стоило бы об этом вспомнить!) был инициатором организации охраны авторских прав на Украине, создал "УТОДІК" ("Украинское товарищество драматургов и композиторов"), стал его председателем и проводил в этой области огромную работу – организационную по всей Украине и общественную среди писателей и композиторов.

Я вспоминаю все это для того, чтобы сказать: был Кулиш человеком исключительной творческой и общественной энергии; все, что он успел сделать, было лишь началом, лишь первыми, еще несмелыми шагами, лишь запевом и пробой сил – все и в творческой, и в общественной жизни Гуровича было еще впереди. Творческой и общественной энергии было в нем заложено на десятилетия, и развивался его талант не медленно, не постепенно, а бурно – крещендо-крещендо! – как ни у кого из современников.

Поэтому без преувеличений – это ничуть не псевдопатетика! – можно и нужно сказать: преждевременная гибель Кулиша – одна из самых значительных трагедий украинской советской литературы.

Эта трагедия случилась в период бурного развития украинской советской литературы и особенно – драматургии. На подмостках театров Украины появилась "Диктатура" Микитенко, на всесоюзную театральную сцену вышел Корнейчук с "Гибелью эскадры" и "Платоном Кречетом", шли "Когда народ обретает свободу" и другие многочисленные пьесы Мамонтова, блестяще дебютировал "Феей горького миндаля" Кочерга.

В поэзию "Сквозь бурю и снег" шагал Рыльский. А в прозе "выстраивалась" целая шеренга романов и повестей, хорошо известных читателю и сегодня: "Бурьян" Головко, "Голубые эшелоны" Панча, "Освобождение" Копыленко, "Червоноградские портреты" Сенченко, "Мастер корабля" Яновского", "Славгород" Костя Гордиенко, "Уркаганы" Микитенко, "Роман Межгорья" Ивана Ле и еще много-много других.

То был "конец" прошлого в нашей литературе и начало ее нынешнего: рождалась современная украинская советская литература.

О человеке не скажешь всего, не рассказав о его друзьях.

Кто же были ближайшие друзья Гуровича? Кроме Хвылевого?

Иван Днипровский. Гурович звал его "Жан" – это было гимназическое прозвище Днипровского, а в гимназии они учились вместе и вместе воевали в первую мировую войну. Вряд ли хоть кто-нибудь помянет Ивана недобрым словом. Человек на редкость скромный, тихий, мягкого характера. Был он и даровитым прозаиком и талантливым драматургом. Добросовестным и доброжелательным редактором. Порядочным и честным гражданином. Коммунист – образец для других, образ героя для литературы. Такой друг – каждому делает честь. Туберкулез молодым свел его в могилу. А он мечтал написать роман "Две столицы". И кое-что уже написал. Он умер в Ялте, в санатории. Кулиш был последним, кто проводил Ивана в далекий путь. И Днипровский был последним писателем, которого, пускай мертвого, видел Кулиш: он привез гроб с телом Днипровского из Ялты в Харьков. Это было в самом конце 1934 года. Вместе они пришли в жизнь, вместе росли, прошли юность, воевали, вошли в литературу, вместе фактически и ушли из жизни…

Григорий Эпик. О них – Грице и Гуровиче – Майк Иогансен, наш присяжный остряк, как-то сказал:

– Им "накрест" бы ходить, как серп и молот на гербе: рабочий и крестьянин, "мастеровщина" с "дядьком".

И правда, Эпик был типичный и по характеру и по внешнему виду рабочий-пролетарий – одеть его в синюю блузу и хоть тут же в пролеткультовскую постановку "человек-масса". Гурович напротив – ну в точности, и внешне и повадкой – селянин, мужичок, и даже хитрый-прехитрый, как сельский дядько.

Лесь Курбас.

О Курбасе, конечно, надо писать специально. А сейчас лишь несколько слов в связи с Кулишом.

Их взаимная любовь была нежной и бережной. Думаю, что это была любовь двух талантов, которые "нашли друг друга": Кулиш был талант, созданный для Курбаса, Курбас – для Кулиша.

Кулиш-драматург был талант огромного масштаба. Не буду искать опасных аналогий в классике, но в современной ему украинской советской литературе Кулиш не имел себе равных.

Думаю, что такого же масштаба был и Курбас-художник. Силой таланта он мог равняться, пожалуй, с одним Бучмой: был режиссером таким же могучим, как Бучма – актером.

Однако в жизни Курбас и Кулиш были на редкость разные, абсолютно не похожие друг на друга, я бы даже сказал – совершенные антиподы: Курбас – утонченный интеллигент, Кулиш, как уже было сказано, – топорной работы сельский дядько. Что было у одного в излишке, того не только не хватало, а вовсе не было в другом.

Внешне: Курбас – денди, щеголь по последней моде; Кулиш – одет кое-как, даже совершенно новый костюм с первого дня висел на нем, как жеваный, мятый мешок.

Кулиш не прочь был опрокинуть рюмочку самой вульгарной водки, даже самогона – под огурец и луковицу. Курбас снисходил лишь к белому сухому вину и закусывал исключительно жареным присоленным миндалем.

Курбас зачитывался современной новейшей литературой – немецкой, французской, английской, испанской. Кулиш всю эту "европейщину" терпеть не мог, но с наслаждением углублялся в толстые тома "Киевской старины" или ежегодники "Літературно-наукового вісника".

Когда Кулиш с Курбасом впервые встретились (25-й год), Курбас был еще целиком захвачен "деструкцией" искусства, исканиями "конструкций" и всяческими футуризмами. А Кулиш тогда вообще не знал, что такое литературный "изм" и какие такие "измы" бывают, и вкусы их, и видение мира, и взгляды на искусство театра были диаметрально противоположны, даже антагонистичны.

Но они сразу же – как две антагонистические натуры, дополняющие друг друга, – сразу же сблизились, крепко сдружились.

А прошел год, и они на искусство уже смотрели… словно одной парой глаз.

Кто же из них влиял на другого?

Оба: Курбас на Кулиша, Кулиш на Курбаса. Их общее художническое мировоззрение явилось результатом скрещения двух индивидуальных мировоззрений – курбасовского и кулишовского. Это была, так сказать, "наглядная диалектика".

Майк Йогансен, беспощадный насмешник, о них говорил:

– Ку-лиш – Ку-рбас – "ку-ку", только каждый из них – кукушка в гнезде другого.

Ну, и был еще другом Гуровича Аркадий Любченко.

Непонятная была эта дружба.

Характер Любченко был хорошо известен: он тянулся ко всем знаменитостям или "сильным мира сего" (он и с женой разошелся, чтоб жениться на дочери народного комиссара). Перед каждым знаменитым или "сильным мира сего" он так и расстилался, так и "рассыпался мелким бесом". Первым его объектом был Хвылевый. Таким уж он был верным другом Хвилевого – и смеялся каждому острому слову, и расхваливал каждый новый рассказ, и подобострастно изгибался, когда шли вместе, и за папиросами и водкой бегал… Но стоило Хвылевому "впасть в немилость", дружба Любченко тут же оборвалась, как гнилая веревка. На Хвылевого Любченко начал даже поглядывать свысока. Но тут как раз пошел в гору Кулиш. И Любченко сразу же стал расстилаться перед ним – и засмеется на каждую шутку, и расхвалит каждое новое слово, и изогнется, когда будут идти рядом, и опять-таки – побежит за папиросами и водкой.

Гурович отвечал ему искренней дружбой и абсолютным доверием.

Никто так часто не выступал против Кулиша, как Микитенко, никто не инкриминировал ему столько грехов. Но едва только Кулиш "сошел со сцены" – Любченко буквально прилип к Микитенко: и расстилался перед ним, и рассыпал улыбочки, и расхваливал, и бегал за водкой… Такие уж они были близкие – водой не разольешь! – друзья.

Но ужаснулись бы и Микитенко, и Кулиш, если б узнали, каким врагом стал их "Аркашка" родному народу: изменником, продажной шкурой, у гитлеровских гауляйтеров на побегушках.

Впрочем, о Любченко – мимоходом.

Закончить же эту главу я хочу следующими словами.

Как хорошо, что ныне имя Миколы Кулиша прописными буквами – как имя крупнейшего драматурга своего времени – вписано в историю украинской советской литературы.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ИНТЕРЛЮДИИ
"ФАЛЬШИВАЯ МЕЛЬПОМЕНА"^{1}

В тысяча девятьсот двадцать шестом году вышел в свет мой роман под названием «Фальшивая Мельпомена».

Это был вообще один из первых романов в послеоктябрьской украинской литературе; сюжет его, данный в сатирической интерпретации, – разгромленные националисты-петлюровцы, приняв легальное и даже как будто лояльное обличье актеров провинциального театра, пытаются продолжать подпольную борьбу против Советской власти, – впервые прозвучал в украинской литературе.

Естественно, появление романа вызвало немалый интерес. Но критика и первого и многих последующих изданий "Фальшивой Мельпомены" была на редкость разноголосой. Маститые спецы от литературы подходили к книге с чисто формальных, точнее – формалистических позиций; незначительная еще в то время группка молодых марксистских критиков справедливо бичевала идейные огрехи книги, однако не умела еще раскрыть самую суть идеологической ошибки автора; зато целая свора окололитературных, псевдоортодоксальных, конъюнктурных критиканов так и накинулась на книгу, не оставляя в ней камня на камне, а автора обвиняла во всех смертных грехах и главным образом в "идеализации националистов". Обвинение нелепое, однако в те времена пользовавшееся успехом.

Легко представить, что в ту пору, на заре нашей советской литературы, да еще начинающему писателю с мировоззрением далеко не устоявшимся, с не изжитой еще путаницей – наследием дореволюционного гимназического воспитания, невозможно было сразу разобраться, кто прав, а кто нет, где истина, а где просто ложь.

В то время очень распространены были литературные диспуты. Устроили диспут и по поводу "Фальшивой Мельпомены". Организатором был профсоюз работников искусств, и проходил он в клубе Рабиса на Нетечинской набережной в так называемом "Белом зале" – рядом с театром "Вилла Жаткина".

То был первый в моей жизни диспут о моей книге, да и вообще первая в моей жизни встреча с моим массовым читателем. Зал – мест на семьсот – был переполнен: пришли актеры разных театров (почему-то считалось, что роман из "театральной", сиречь – актерской жизни), пришли писатели, журналисты, учителя, студенты. Я чуть не хлопнулся в обморок, когда взошел на трибуну и стал перед несколькими сотнями людей, которые все читали мою книгу и из которых половина сейчас отчаянно хлопала мне, а другая – так же отчаянно – свистела и топала ногами.

Я не припомню сейчас многочисленных выступлений на этом диспуте – их было не менее двух десятков.

Докладчиком был Майк Йогансен – он отстаивал взгляд, что роман революционный и автор разоблачил и едко высмеял украинских буржуазных националистов.

Председательствовала на диспуте заведующая культ-отделом Рабиса (фамилия ее, если не ошибаюсь, Чайка) – она считала роман "контрреволюционной вылазкой"… Порядок ведения диспута председательствующая предложила оригинальный: сперва – все, кто за роман, потом – все, кто против романа. Похоже было, что происходит не литературный спор, а судебный процесс, и автор с докладчиком сидят на скамье подсудимых.

Йогансен, наклонившись ко мне, тихо спросил:

– Как ты думаешь, ночевать мы сегодня будем дома?

– А что? – не сразу понял я.

– Да ничего… Просто у меня мало папирос. Может, пошлем кого-нибудь?.. И зубные щетки чтоб прихватили…

Между тем председательствующая Чайка решила "закруглиться". Хотя перед ней лежала кума записок с просьбой дать слово, она объявила;

– Итак, список ораторов исчерпан. Я сделаю резюме после заключительного слова докладчика, но дадим перед тем слово автору или нет?

Вопрос был совершенно дурацкий – как же это не дать слова автору, но смысл, форма и самый тон этого вопроса давали понять, что автора, мол, вообще незачем принимать во внимание, с автором дело ясное – с ним покончено, можно считать его отсутствующим.

По залу прокатился гомон: он слагался из возгласов удивления и гнева.

И председатель уже собиралась перейти к дальнейшему – дать слово докладчику для заключения, когда внимание ее остановила высоко поднятая, где-то позади, у самых входных дверей, рука: всем желающим места в зале не хватило, и у дверей толпилась большая группа людей. Руку поднимал один из таких оставшихся без места слушателей.

– Что там еще? – небрежно – только для проформы – спросила председательствующая.

– Прошу слова.

– Да ведь список ораторов уже исчерпан.

– Простите, но это не так: я подал записку еще в самом начале.

– А вы – "за" или "против"?

– Прошу прощения, но об этом я скажу с трибуны.

Произнесено это было решительно, и мои сторонники в зале дружно подняли крик: "Дать слово! Дать слово! Это же диспут, а не прокурорский допрос!"

Так как прокуроры и свидетели обвинения были уже вполне уверены в своей победе, то и председательствующая махнула рукой:

– Пожалуйста…

Из глубины зала, от входной двери направился к трибуне неизвестный мне мужчина: невысокий, но коренастый, с широкими плечами и четким по-военному шагом. Его почти квадратный подбородок был чисто выбрит, на лоб падала русая прядь, серые глубоко посаженные глаза поблескивали холодной сталью – остро и внимательно.

– Кто это? Кто это? – спрашивали все друг у друга: никто этого человека не знал.

– Ваша фамилия? – спросила председательствующая, когда оратор поднялся на трибуну.

– Меня зовут Юрко Тютюнник.

– Что за идиотские шутки! – крикнул кто-то в первом ряду.

– Никаких шуток, – ответил человек на трибуне, – я тот самый Тютюнник, о котором вы и подумали. Атаман Юрко Тютюнник.

В зале воцарилась тишина.

Атаман Тютюнник?

Атаман Тютюнник!..

Имя атамана Тютюнника было тогда еще слишком свежо в памяти – и в этом зале, да и по всей Украине. Атаман Тютюнник!

Первый соратник и одновременно главный соперник Петлюры в претензиях на пост военного националистического диктатора на Украине. Ярый националист, лидер "националистов-державников" – то есть наиболее непримиримых "самостийников"; самый известный руководитель националистических полчищ; организатор и идеолог бывшего "вольного казачества"; командир гайдамаков петлюровской "Железной дивизии"… Море кропи пролили за четыре года бандиты Тютюнника на Правобережье, Херсонщине и Таврии, в Галиции и на Волыни; десятки сел и местечек сожгли, устроили не один погром. Не раз вооруженный украинский народ изгонял головорезов Тютюнника вместе с прочей петлюровщиной и атаманщиной из пределов украинской земли; в последний раз – всего четыре года тому назад – экипированный империалистами Антанты двинулся было Тютюнник с территории Польши в поход на Украину, но не прошел и сотни километров: украинские трудящиеся, Красная Армия уничтожили всю его орду, а сам он – прямо из боя – едва успел бежать верхом за Збруч.

Откуда же он мог теперь снова взяться в Советской стране, да еще здесь, на трибуне, открыто, перед сотнями советских людей?

И даже потребовал слова для выступления. Может ли это быть? Правда ли это? Откуда? Как?..

Не гомон – вой поднялся в зале: люди срывались с мест, выкрикивая слова возмущения и протеста; другие бежали уже к трибуне – схватить, скрутить руки, обезвредить, не дать уйти!

Тогда еще мало кому было известно, что атаман-националист Юрко Тютюнник тайком, нелегально, перешел советскую границу, пробрался на Украину и отправился по деревням – с целью организовать националистическое подполье и поднять кулацкое восстание против Советской власти… Но планы и надежды его потерпели полный крах: явки, которые дали ему закордонные руководители украинской контрреволюции, оказались "липой", никакого организованного националистического подполья на Украине он не нашел; создать новое подполье оказалось невозможным – националистические "идеалы" абсолютно дискредитировали себя в широких народных массах; украинский народ не скрывал своего враждебного отношения к националистам и своей верности советскому строю… Националистический вожак вынужден был таиться достаточно долго и располагал досугом, чтоб хорошенько поразмыслить. Тютюнник был человек сильной воли, обладал здравым смыслом и умел быть честным с собой: националистическая контрреволюция не имела никаких перспектив на Украине. Значит, надо было делать выводы… Тютюнник их сделал: он явился в органы Советской власти, сдался на милость победителя и просил дать ему возможность искупить свои преступления перед народом… Было ли это искреннее покаяние или то был лишь хитрый и коварный ход опытного агента иноземных разведок – трудно было сказать. Так или иначе политический преступник, который сам явился в органы власти, признал свои преступления, осудил их и просил либо наказания, либо возможности искупить вину, подпадал под закон о политической амнистии, – и Юрко Тютюнник как раз недавно был амнистирован…

Прошло немало времени, пока председательствующей удалось установить в зале тишину и спокойствие. Аудитория была наконец информирована: амнистирован по законам Советской власти. Тютюнник все это время стоял на трибуне, позволяя всем любопытным разглядывать себя, сколько им заблагорассудится.

– Что ж, – сказала председательствующая, испуганно хлопая глазами, – если так – пожалуйста! Слово имеет… гражданин Тютюнник.

И Тютюнник заговорил.

Держал речь атаман бандитов-националистов о романе, который описывал коварную и злокозненную деятельность этих самых бандитов.

Давно это было, да, по правде говоря, я не очень прислушивался к тому, что он говорил о достоинствах и недостатках художественных элементов романа, – не припомню теперь, да и не стоит оно внимания. Но в конце своей речи Тютюнник высказал общее мнение о романе и мысли по поводу самой дискуссии на диспуте, – и эти слова я хорошо запомнил.

Он сказал:

– Здесь выступавшие разошлись в мнениях относительно идейного содержания романа: часть ораторов считает, что автор изобличил, пригвоздил к позорному столбу, осудил националистов, другие, наоборот, доказывают, что автор националистов идеализирует, облагораживает, а значит, вроде бы и оправдывает. Может быть, аудитории будет интересно услышать и мое мнение? Считаю себя до некоторой степени компетентным в этом вопросе.

Возгласы возмущения встретили эти его слова.

Но бывший бандитский атаман только передернул плечами и повел бровью:

– Я был не только лидером национализма, но и командором армии националистов и руководителем националистического подполья. Следовательно, имею достаточный опыт в этом деле…

Крики снова заглушили его слова, но он закончил, немного переждав:

– Заявляю: если б такой, как описано в романе, оказалась в своей подпольной работе боевая группа националистов, которую я послал в подполье на Украину…

Шум протеста снова прервал речь бандитского атамана, но тут же оборвался, и в зале стало совершенно тихо: каждому хотелось услышать, что же скажет бывший предводитель националистической контрреволюции.

И он сказал:

– …то я бы приказал этих растяп расстрелять!

И ушел с трибуны.

Толпа в проходе расступалась перед ним, сотни глаз провожали его, в зале стояла абсолютная тишина.

Я уже не припомню, чем закончился этот диспут, что говорил в заключительном слове докладчик и каково было резюме председательствующей: слова Тютюнника целиком овладели моими мыслями.

Я рассуждал так. Собственно, почему Тютюнник отдал бы приказ расстрелять националистических подпольщиков тогда, когда сам был руководителем антисоветской контрреволюционной деятельности. Потому, что они не оправдали его надежд, не выполнили его приказа о диверсиях, превратились в обывателей, то есть оказались растяпами, а не бойцами во имя националистических идеалов. А если бы они выполнили задания своего националистического руководства, был бы Тютюнник, их руководитель, доволен?

Нет! Не были только растяпами, никчемными людьми националисты: никчемными оказались идеи национализма на пути исторического развития украинского народа, но на этом историческом пути националисты были не жалкими растяпами, а активными врагами, с которыми народу приходилось вести кровавую борьбу, – помехой, на преодоление которой пришлось потратить немало сил. Значит, и изображать в произведениях искусства националистов не стоящими внимания растяпами – неверно…

Роман, разумеется, не был "контрреволюционным" – увидеть в нем контрреволюцию хотели псевдоортодоксы, конъюнктурщики-приспособленцы, паникеры-перестраховщики и просто дураки. Однако и со своей революционной задачей автор не справился: образы националистов нарисованы не всегда верно и – главное – не раскрыты те силы народные, которые против идеологии национализма борются.

Таков, примерно, был ход мыслей автора сразу после диспута.

Впрочем, о романе "Фальшивая Мельпомена", об ошибках, которые увидел в нем сам автор, я подробно рассказал уже в книге "Разговор с читателем", рассказал и о том, как мне помог разобраться в этих ошибках незабвенный друг – венгерский писатель Мате Залка. Отсылаю к этой книжке, к главе "Зерна будущих урожаев", тех, кого это интересует. А здесь – раз уж зашла речь о Тютюннике – хочу попутно рассказать еще об одной встрече с ним.

Я работал тогда инспектором театров в Главполитпросвете УССР. В комнате (это был 27-й или 26-й год) нас сидело трое: я – инспектор, Плеский – ученый секретарь Главреперткома, и технический секретарь. На должность технического секретаря незадолго до того дня, о котором идет речь, как раз был принят молодой парень, только что демобилизованный из армии.

Мы сидели на своих местах, каждый занятый своим делом, когда открылась дверь и в комнату вошел… Тютюнник.

Случилось так, что сюжет моего романа "Фальшивая Мельпомена" повторил до некоторой степени в жизни сам Тютюнник. Амнистированный согласно закону об амнистии, Тютюнник, в поисках "натурализации", тоже… пошел на службу к Мельпомене: он стал кинодраматургом и киноактером. В кинокартине "ПКП", где показан был грабительский поход на Украину белополяков вместе с петлюровцами во главе с атаманом Тютюнником, сам Тютюнник исполнял роль… Тютюнника. Он писал и киносценарии (псевдоним Юртык), а в редакторате ВУФКУ (Всеукраинское фотокиноуправление – предшественник нынешнего Комитета по делам кинематографии) занимал должность старшего редактора художественных фильмов. "Мельпомена" и в самом деле оказалась фальшивой.