Текст книги "Рассказ о непокое "

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц)

Но в ту минуту – сразу после травмы – Сашко не думал ни об утрате доверия, ни о потере доброй славы. Не так уж болезненно переживал он и гибель книжки: ну, не выйдет книга, и черт с ней! Ведь он же, в конце концов, не писатель, а кинорежиссер в первую очередь! Да, именно так утешал себя тогда Сашко: его дело ставить фильмы…

Хотя… предложат ли ему теперь ставить фильмы?

В ту минуту он только сказал это в сердцах, но еще не осознал и не осмыслил.

Ранило – всего сильнее, всего чувствительнее ранило Сашка другое: Сталин! Сталин, которому он так верил, поразил его всего больнее. И не только потому, что ругал его. Не только потому, что уничтожал его труд – повесть. И даже не потому, что его критику Сашко считал неверной, несправедливой. Все это было тяжело, было больно – очень тяжело и очень больно, но… было другое, что еще сильнее ранило Сашка.

– Правда не нужна! Ты понимаешь – не нужна! – говорил Сашко, и на глазах его блестели слезы.

Испытанное разочарование было едва ли не самым горьким во всей трагедии жизни Довженко.

А ведь были сверх того в этой трагедии такие мощные "компоненты", как "ностальгия" и "лаборальгия" – тоска по родине и тоска по работе. Довженко хотел вернуться на Украину – он страстно и верно любил свою родину, ему необходимо было – именно необходимо – постоянно иметь перед глазами родной украинский пейзаж, он любил свой народ, хотел ему служить и черпать в народе силы для своей работы – он не мог ни работать, ни творить, будучи оторванным от своего народа… Но ему вообще не предлагали делать новые фильмы, всячески затягивая утверждение сценариев, выделение групп на кинофабрике, утверждение смет и бюджетов – все, что только можно…

Практически, в обыденной жизни, это выглядело так: недоверие сверху донизу – вплоть до нежелания разговаривать с ним, выслушать его просьбы или соображения: ограничение работы в студии Мосфильма (режиссер на полставки), но и отказ в переводе на работу в киевскую киностудию; поток резкой, жестокой и несправедливой критики.

Но должен повторить еще раз: несмотря ни на что, на все горести и тяготы, на все обиды и несправедливости, Довженко не стал иным, не стал хуже, не озлобился, не утратил веры в дело, которому посвятил свою жизнь, дело служения народу, партии.

Когда я приезжал в Москву, я непременно заходил к Сашку – в его тихую, скромную и светло-чистую квартиру на Можайском шоссе, а затем, пока я был в Москве, Сашко каждый день приезжал ко мне в гостиницу, где я останавливался, и мы говорили, говорили, говорили…

Собственно, говорил, конечно, Сашко. И читал. Читал новые киносценарии, новую пьесу, новые рассказы, даже статьи или просто записи – заметки и мысли из записной книжки.

Я, впрочем, не был каким-то "избранником", "доверенным лицом": Сашко, как известно, читал всем, кто случался под рукой, – он не мог не читать того, что написал. Он должен был непременно и немедленно поделиться тем, что пришло ему в голову, что выносил в себе, что его волновало, вообще – тем, что сделал. Как-то уже после войны жил он у меня на Ирпене (в Доме творчества писателей). Если ему случалось записать что-то среди ночи, то, не считаясь ни с чем, он будил меня, поднимал с постели и читал написанное.

Но больше всего мы тогда говорили. Да, слышал я от него нарекания на несправедливости, жалобы на людей, которые вели себя с ним недостойно. Но все это лишь мимоходом, между прочим, на втором плане. Главное было – мечты: мечты, пускай и на склоне лет, однако же – молодые. Мечты о работе – постановке написанных уже сценариев ("Тарас Бульба", "Арктика" и др.); о сценариях, которые еще только писались, – "Мичурин", "Прощай, Америка"; о пьесе, которая тогда десятки раз переписывалась и переделывалась, – "Потомки запорожцев". Мечты о будущем украинского народа, о возрождении и восстановлении освобожденной от фашистских захватчиков Украины – о развитии ее экономики, хозяйства, культуры. О жизни человека на земле – хорошего человека среди хороших людей на хорошей земле.

И еще одно, характерное для Довженко и довженковское (свойственное его натуре и неизменно отраженное в каждом его творении): мечта о хорошем в человеке.

Довженко любил людей. Но он умел и не любить их, он умел проходить мимо, не замечать, обидно пренебрегать людьми, которых считал дурными, недобрыми, не заслуживающими уважения. Умел и ненавидеть – если видел, что человек причиняет зло другим людям. Он ненавидел чванных, холуев, хамов, воров, политических врагов. Да, чувство ненависти всегда у Сашка имело "классовую" окраску: богатей, кто бы он ни был, эксплуататор, захватчик были ненавистны Сашку.

И еще не любил Сашко бескультурья.

Особенно же он презирал категорию выскочек – людей, незаслуженно занимавших высокие посты или занимавшихся делом, к которому были неспособны, – красуются на рубль, а за душой копейка. Таких фигур немало было и в литературных кругах начала тридцатых годов. Эти индивиды очень любили выставлять на вид свою "интеллигентность", но до истинной интеллигентности им было очень и очень далеко.

Об этой категории Сашко говорил: "Это люди с высшим образованием, но без среднего".

Была и слабость у Сашка. Кто его помнит, знает, как красив был Сашко: статный, развернутые плечи, широкая грудь, мускулистый, хотя и сухопарый торс, маленькие ноги. А гордая и отлично посаженная крупная голова с высоким лбом и серебристой шевелюрой. И выражение – сосредоточенное, строгое и вместе с тем мягкое.

Сашко был красавец.

И любил пригожих, красивых людей. За красоту он многое прощал, мог простить какой-нибудь недостаток в характере. Перед красивыми он сразу раскрывался и скорее верил красивому человеку.

И красоту Сашко ценил не только естественную, врожденную. Он любил, чтоб человек и держался красиво. Чтоб был чисто и аккуратно одет, чтоб вел себя вежливо и учтиво, чтоб был воспитан и дом свой содержал в чистоте. Хотя сам Сашко и нарушал подчас эти правила: садился, к примеру, на кровать, поджав под себя ногу в башмаке. От городских улиц Сашко тоже требовал, чтоб они были хорошими, красивыми улицами, чтоб были чисто подметены, заборы покрашены, дома оштукатурены. Грязный дом, запущенный двор, неприбранную улицу Сашко ненавидел так же, как и неряшливого, невнимательного к себе человека. Еще ненавидел уродливую архитектуру. Боже мой, сколько раз проходили или проезжали мы с ним мимо дома, построенного после войны на углу Крещатика и улицы Карла Маркса – с какими-то шишками и разукрашенного наподобие торта, – и каждый раз Сашко произносил целую лекцию о бескультурье архитектора, построившего такой утюг. Он люто ненавидел этот дом. Сколько раз проезжали мы с ним по Брест-Литовскому шоссе, столько раз Сашко отчаянно клял руководителей горсовета, которые никак не удосужатся убрать старые халупы и построить на их месте пристойные дома, никак не соберутся спилить лес телеграфных, телефонных и осветительных столбов и проложить кабель под землей. А ведь ему приходилось ездить на киностудию этим путем ежедневно, а то и по два раза на день, и он говорил, что эта дорога его проклятие. Как жаль, что он не видит сейчас новый проспект с величественными зданиями по обе стороны.

Но Довженко не только ворчал на то, что приходилось ему не по вкусу, что считал некрасивым и некультурным. Вмешиваться во все, что казалось ему неразумным, было характерной чертой Довженко; известно, сколько добра – и в большом и в малом – успевал он сделать, вмешиваясь всюду, где замечал что-нибудь неладное.

"Выводы" из критики Сталина действовали не только в кинематографии, но и в литературе: ни на Украине, ни в России печатать Довженко не хотели.

Долгое время невозможно было уговорить Сашка взяться за приведение в порядок написанного, – он не верил в то, что в ближайшее время возможно будет напечатать его вещи, а "работать в стол" не хотел. Когда же мы все-таки уговорили его, точнее – заставили, взяв на себя всю техническую сторону и перепечатку на машинке, когда сборник был составлен и сдан в издательство, Сашко не впадал в отчаяние, узнавая, что вопрос об издании откладывается: перспективы все время то появлялись, то пропадали.

Вот как Сашко относился к злоключениям со сборником литературных сценариев:

"Что касается издания моей книги, – писал мне Сашко 11 июня 1953 года, когда дело с изданием, снова, в который уже раз, застопорилось, – признаюсь: я ни тогда (то есть, когда мы уговаривали его подготовить книгу) до конца не верил в реальность этого, ни сейчас не верю. Мало того, я даже не буду особенно страдать".

Впрочем, это он, конечно, хорохорился, а сердце его в это время сжимала грусть.

31 марта 1954 года – при очередном заторе – Сашко писал:

"…И так почему-то смутно на сердце. То ли стар я уже стал, то ли талант мне изменил, – ну так мне невесело бывает, что и сказать не могу. Неужто мой труд снова пропал даром? И моя любовь к народу, неужто она никому не надобна?.."

Нет! И любовь к народу и талант Довженко народу были нужны! В тот год журнал "Дніпро" (редактором тогда был Пидсуха) пробил-таки стену молчания и напечатал Довженкову "Зачарованную Десну". Но то была только брешь, лишь узкая щелочка, небольшой "пролом" в этой стене – и вслед за тем творчество Довженко снова было предано молчанию: рукопись его книги уже который год лежала в издательстве без движения.

В феврале 1956 года Сашко писал:

"С Украины ни слуху, ни духу… Юрий, прости за прозаическую просьбу. Мне не выслали аванса и ничего не написали. Это уже начинает морально угнетать меня. Дело даже не в деньгах. Может быть, там случилось что? Я начинаю уже воспринимать все, что посылает мне Киев, как боль. Узнай, прошу тебя, и сообщи мне откровенно…"

И вот, наконец, в октябре 1956 года – радость, уже и нежданная: Сашко получает из Киева, из издательства "Радянський письменник", верстку своей, собственно говоря первой, книжки, если не считать, конечно, мелких брошюрок военных лет.

Сашко пишет:

"Итак, дело как будто приближается к своему благополучному завершению. У меня будет книжка листов в тридцать пять. Грустно мне, друже. Так мало написать, в такую эпоху, так бесцельно погубить время по воле неучей, деляг, конъюнктурщиков…"

Это правда. Писать Довженко – прекрасному, оригинальному, ни на кого не похожему прозаику – было некогда, потому что все время отнимало у него кино: создание сценариев и их постановка. Известно, сколько написал сценариев и поставил картин Сашко. Но никто не знает, сколько он не написал и не поставил из-за всех этих кинематографических (да и других) помех, препон и инсинуаций.

Вот как он сам писал об этом в том же письме 1956 года:

"Самое тяжелое и неприятное в кино – потеря времени, ожидание поправок, несогласий, постановлений, плановых тематических замен, а не то и просто зла как зла. Признаюсь тебе: никогда я так не страдал, не мутился морально, как сейчас, в эти одиннадцать послевоенных лет. До войны я действовал все время и был счастлив, потому что я рожден для действия. Ведь природа запланировала меня не на двенадцать, а на значительно больше картин…" (Подчеркнуто всюду мною. – Ю. С.)

И кто знал Довженко – этого титана и подвижника в работе, – тот подтвердит: не на двенадцать, а на сто двадцать! Ведь более энергичного и творчески активного человека в нашем поколении, может быть, и не было.

Вот передо мной письма Сашка, те, что сохранились.

Что главное в них, какое настроение, какие чувства?

Тоска по работе.

После одной из очередных проволочек, еще в начале 1953 года, тяжело захворав, Сашко писал:

"Я стал заслуженным гипертоником М-ва кинематографии и его стенокардиком на всю свою, очевидно, недолгую жизнь… Ой, Юра, нехорошо поступили, ну да уж бог с ними! У меня непрерывно болит грудь уже четыре месяца, что поделаешь? Не за пьянство, не за буянство покарала меня доля и не за ночной разбои. Помоги мне, брат, товарищ мой…" И дальше идет просьба похлопотать об издании его книги: прикованный болезнью к постели, он не мог терять времени и писал "Зачарованную Десну"…

После следующей оттяжки, едва поднявшись с постели, летом того же года:

"Дорогой друг и брат мой Юрий, дорогая и милая Олена, ничего особенного я не делаю, не произвожу, но занят каждый день так, словно у меня по горло работы. Это бывает в кино. Оно съело у меня полжизни, если не больше, ну его!.."

Но сразу же – бурная деятельность:

"Наконец-то еду. Поселиться думаю где-нибудь в хорошем колхозе и проживу там до осени… Я сейчас запланировался на колхозную тему. Возможно, что сделаю трилогию (первая вещь трилогии – "Потомки запорожцев". – Ю. С.): своего рода драматизованную художественную хронику народной жизни за двадцать пять лет колхозного строя. Тема большая, красивая. Вот за нее я сейчас и принялся!"…

Еще:

"Поэтому, друзья мои, спасибо вам за доброе слово поддержки, но наперед прошу вас не расстраиваться, если я потерплю фиаско. Я привык. Это ни в коей мере не уменьшит в моем сердце ни любви к народу, к родному краю, ни моей грусти, к которой я уже привык и которая уже стала для меня чем-то вроде заменителя счастья…"

Стремясь к работе, мечтая работать на Украине, в частности на киевской киностудии, которую он же построил и которой до войны руководил, Довженко настойчиво просит министерство, чтоб его "запланировали" на Украину, обращается с конкретными и совершенно реальными предложениями в Киев – в министерство и на киностудию: у него есть сценарии, он свободен, готов взяться сразу за работу.

Но снова – рогатки, проволочки.

Каждый раз, приезжая в Киев и сидя у меня возле телефона – иной раз с утра и до вечера, – Довженко ждал обещанного звонка тех, от кого зависело решить судьбу его работы и его собственную судьбу – переезд в Киев.

Но звонка так и не было.

Телефон молчал.

Однако мечта о переезде не оставляла, не гасла и надежда.

Вот строчки из его очередного письма, полного, как всегда, тоски по родным местам:

"Юра, когда я приеду, повези меня куда-нибудь на Десну половить рыбы. Походил бы я босиком по ее чистым, нетронутым отмелям, попил бы ее мягкой родной воды, поплакал – и стал добрее. Послушал бы хоть немного птичий гомон над нею, а то, может, и девчата где-нибудь запоют для кого, а я подслушаю, да вспомню детство, когда купался я зеленооким хлопчиком в ее водах. Было тогда совсем так, как грезится мне, совсем тогда была моя Десна другою. Тогда не знали еще трусов, ни бюстгальтеров. И, кроме детей, никто еще тогда не купался в ее водах: девушки стыдились скинуть сорочку, мужчинам и дедам не пристало купаться по обычаю, женщины боялись купаньем смыть здоровье. Один лишь мы купались да иной раз кони… Хорошо, Юрий? Может, мы убьем где-нибудь уточку в лозах, а не то поймаем рыбы да наварим каши, а? "Не плачь, Сашко, – говорил мне когда-то прадед Тарас, – наловим рыбы да наварим каши, не плачь, дурачок"… Я примолкаю, а он берет меня на руки и рассказывает о травах. А голос у него добрый и взгляд очей, и огромные, как корни, мохнатые руки – такие нежные, что, наверное, никому никогда не сделали зла, не украли, не отняли, не пролили крови. Знали труд, мир, щедрость и добро. Я умолкаю, дорогие мои друзья.

Тихонько, одними кончиками пальцев отрываюсь от земли и лечу к вам – на речки, озера, на девственно чистые отмели…"

Сашко приезжал. Мы отправлялись – в лодке – на Десну. Ходили босиком по чистым отмелям. Купались. Делали все, о чем мечтал Сашко. Только вот… не убивали уточки. "Убить уточку" – это же была только мечта, для лирики: разве мог бы Сашко пролить кровь невинного творения в любимых наддеснянских лозах и камышах?..

Мы возвращались в Киев, и Сашко снова крутил диск телефона, набирал номера: киностудии – вплоть до самого директора!.. Министерства – вплоть до министра!..

– У вас же на киностудии некому и нечего делать: ни киносценариев, ни режиссеров. Вот есть – я: сцена-рий со мной, режиссер – сами знаете. Давайте буду для вас работать – снимать фильмы? Ладно?

Ответа не было.

Сашко возвращался в Москву и, прощаясь, утешал себя: понятно, живешь на отшибе, надо быть здесь – тогда все само собой устроится…

Тоска по родному дому угнетала поседевшего больного Сашка.

Вот заявление, которое 10 октября 1956 года Сашко подал в Союз писателей Украины.

Наверху штамп: входящий № 511, 29.Х.56 г.

Текст:

"В Президиум Союза Советских писателей УССР.

Вернуться хочу на Украину. Президиум! Помоги мне жильем: давно когда-то отобрано оно у меня. Большой квартиры мне не надо. Надо мне только, чтоб из одного хотя бы окна видно было далеко. Чтоб мог я глядеть на Днепр и Десну где-нибудь на горизонте и на родные черниговские земли, что так настойчиво начали грезиться мне. С уважением Ол. Довженко. 1956.Х.10. Москва".

Месяц спустя Сашко умер.

Был Довженко человеком многогранным – разнообразнейших интересов. Кино, литература, живопись – творческая сфера Сашка, – этим отнюдь не исчерпывался круг его живых интересов. Архитектура и градостроительство, огородничество и садоводство, песенный фольклор и все виды народного творчества, история и проблемы будущего, межпланетные полеты и индустриализация, международные отношения и быт современного человека, кибернетика и археология – все, все всегда интересовало Сашка, во всем он был больше или меньше информирован и – конечно – в любой области мог подать какую-нибудь свою идею: подавать идеи была неувядаемая страсть Сашка.

Много лет, например, его волновала проблема строительства новой деревни. Возникла она под влиянием разных обстоятельств: надо было отстраиваться после военных разрушений и надо было строиться тем, кого переселяли с мест затопления в связи с возведением гидростанций на Днепре.

Как известно, три лета подряд Сашко жил в Каховке – пока строилась Каховская гидроэлектростанция. Была творческая заинтересованность – сценарий и фильм "Поэма о море": типаж, ситуации, проблемы Сашко черпал из каховского опыта. Но в каховское строительство Сашко вообще был влюблен. Он знал его не хуже самих строителей и таки сделал для него кое-что, подсказывая тут и там кое-какие "мелочишки". Но однажды, возвращаясь из Каховки в Москву и заехав, как всегда, по дороге в Киев, он, по неизменному обычаю, пришел ко мне и вытащил из своего знаменитого желтокожего портфеля рукопись.

Я был уверен, что это новый вариант "Поэмы о море" – все варианты он непременно читал нам с Оленой. Но я ошибся – это не был новый вариант сценария. Тогда – может быть, новая редакция пьесы "Потомки запорожцев"? Все ее редакции Сашко тоже непременно читал нам. Нет. Это не была и новая редакция пьесы. То был трактат о строительстве нового села: принципы планирования, что надо сохранить из старинных национальных традиций, что непременно использовать из опыта фермерского строительства в других странах, что перенять из новой техники и бытового уклада; планы, схемы, чертежи…

Сашко тут же и прочитал нам этот трактат – он был написан, как поэма о мечте. Но с первой до последней строки – деловой.

Назавтра Сашко уже прочитал этот трактат в Академии архитектуры, ночью делал какие-то поправки после обсуждения, а на третий день отнес его в Совет Министров.

Но не только этот трактат был в тот день добыт из желтого портфеля и прочитан. Сразу следом за ним Сашко вынул и второй трактат: "Об архитектурном оформлении… Днепра". Да, Сашко предлагал все строительство вдоль берегов Днепра – исторической "Борисфен – Славута – Днепр" артерии Украины – от Черноморского гирла и лиманов до самой Белоруссии и Смоленщины, оформить архитектурными сооружениями на исторические темы. От давних времен и до наших дней. Все гидроэлектростанции, промышленные объекты, мосты и прибрежные города должны были постепенно разворачивать перед теми, кто плыл вверх по Днепру от Черного моря, историю Украины и украинского народа: монументы, фрески, панно, орнамент – все это должно было поведать о славной борьбе украинского народа за свободу и независимость, за суверенное государство, за строительство социализма и коммунизма. Трактат давал и примерную сюжетную разработку.

Этот проект Сашко тоже подал в Совет Министров.

Третий известный мне проект того времени был не столь оригинален – нечто подобное, как известно, уже осуществлено во многих странах, но Сашко и не заботился об авторском праве: его увлекала сама идея. То была идея устройства под Киевом (Сашко намечал место либо на Саперном поле, либо на холмах за Лаврой на берегу Днепра) "села-музея". Новый уклад жизни приносит в украинское село и новую архитектуру и новый быт, старое разрушается и исчезает, но человек всегда должен знать, откуда он пошел в жизнь. Человек не имеет права на безотцовщину, – доказывал Сашко. В это село-музей должны были быть перенесены хаты из всех географических районов Украины – из Таврической степи и Подолья, с карпатской Верховинці и Полтавщины, со Слобожанщины и Донбасса – отовсюду, потому что известно, что украинская хата в разных местах Украины, в зависимости от природных условии и хозяйственных нужд, строилась по-разному. С хатами должны были перенести и дворы со всеми хозяйственными постройками: повети, сараи, клуни, амбары. В самой хате будет собрана вся соответствующая утварь: посуда, одежда, убранство, рабочие орудия, инвентарь и так далее. А спланировано должно было быть село со всеми характерными для Украины общественными постройками: лавкой, шинком, церковью, монополькой и кустарными промыслами – мелкие кожевни, винокурни, гуты и прочее. В целом это должна была быть постоянная выставка-музей истории родного народа. Сашко доказывал, что потраченные на это средства очень быстро будут возмещены – платой за посещение, доходами от справочных изданий и продажи сувениров.

Все подобные проекты Сашко создавал между прочим – для души, однако настойчиво добивался, чтобы они были осуществлены.

Мечтатель и созидатель, душой мягкий и сердцем добрый, но всегда упорно устремленный к осуществлению своей цели, своей мечты – таков был Александр Петрович Довженко.