Текст книги "Рассказ о непокое "

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

Когда очень высокая температура не давала услышать далекие звуки, – прислушивался к ближним. Этажом выше Чернова жил Андрей Головко, и через потолок хорошо были слышны шаги. Головко имел привычку во время работы вставать из-за стола и ходить взад-вперед по комнате. И Ленька фантазировал под долетавшие сверху звуки: Головко отодвинул резко стул – возникла трудность с персонажами романа, отодвинул мягко – сюжет развивается плавно; по шагам угадывает, каков характер героя, что обдумывает сейчас романист – пейзаж или батальную сцену, женский лепит он образ или мужской…

Не мечтать, не фантазировать Ленька не мог, и не было вещи, которой он не способен был бы себе представить.

Не мог себе представить он только одного: что вот-вот умрет.

И когда умирал, говорил: не хочу!

Но умирал мужественно: трудно это – умирать мужественно не в бою, а в собственной постели, тридцати трех лет от роду…

Но характер его сказался и здесь. Ум у Чернова был острый, ироничный, он вечно подсмеивался над кем-нибудь или над чем-нибудь, а если было не над кем и не над чем, то – над самим собой. Шутка – это стиль Чернова в творчестве, во взаимоотношениях с людьми, вообще в жизни. С шуткой на устах Ленька и умер.

Он умер под вечер, когда уже стемнело – спустились синие зимние сумерки. Я был один у его постели – жена боялась подойти и сидела в соседней комнате. Ленька только что сказал мне, где что из его рукописей и переписки с женщинами лежит, что из вещей отправить отцу в Александрию, какими бы он хотел видеть издания своих произведений – стихов, рассказов, юморесок. Потом попросил крепко держать его за руку. Дыхание стало частым, коротким – одними бронхами – легких уже не было… Потом пропал пульс. Не стало и дыхания. Я поднес к его губам зеркальце. Нет – жизнь уже ушла…

Я позвал жену. Но она боялась покойников.

Тогда я запер комнату и пошел в Дом Блакитного. Мне хотелось к людям, почувствовать живую жизнь. На углу Бассейной я встретил Ивана Ковтуна (Вухналь) – он как раз шел проведать Леньку Чернова. Я сказал ему, что Ленька умер. Ковтун заплакал; потом мы пошли вместе.

В Доме Блакитного проходил пленум ВУСППа: зал был полон литераторов и окололитературной публики – собралась литературная общественность, и я решил сообщить о смерти товарища.

Мне дали слово вне очереди, я вышел на трибуну – и в эту минуту погас свет.

Харьковская "турчанка" опять подкачала ("турчанкой" называли в Харькове турбину на электростанции, вывезенную во время первой мировой войны в качестве трофея из Турции, из Эрзерума, – она постоянно портилась). В абсолютной темноте я и сделал свое сообщение. Потом товарищи рассказывали, что аудитория восприняла это как преднамеренный театральный эффект, вдруг стало темно, и замогильный голос заговорил о смерти…

Мне очень горько было потерять товарища, которого я любил. И вообще смерть Чернова произвела на меня тяжелое впечатление. Это удивительно потому, что вообще к смертям и к мертвецам я был привычен… Но почему-то именно эта смерть – не на фронте в бою, не в госпитале от ран, не от страшной эпидемии, когда тысячи и десятки тысяч гибнут рядом, – эта смерть "в одиночку", в собственной постели, поразила меня всех сильней.

"Чернов умер, да здравствуют Черновы!" – сказал над свежен могилой Максим Фаддеевич Рыльский.

Да, я хотел бы и сейчас видеть в нашей литературе Черновых-Малошийченок – живых, веселых, остроумных и немножко ироничных жизнелюбов и любимцев жизни.

Что связывало нас с Леонидом Черновым, что сдружило нас?

Ведь по характеру, по натуре мы были совсем разные люди. Ленька был человек мягкий, я, наоборот, – тяжелый; он беспечный, я – углубленный в себя; он – компанейский, а я – скорее, угрюмый.

Однако вдвоем нам всегда было весело, мы постоянно изощрялись в шутках и остротах, поднимали кого-нибудь или что-нибудь на смех. Может быть, это сближало нас?

А может быть, болезни?

Я ведь тоже то и дело оказывался прикован к постели, и тогда Чернов, пыхтя от одышки (лифта у нас не было), поднимался ко мне на четвертый этаж.

Или – любовь к путешествиям, жажда увидеть чужие края?

Оба мы мечтали поездить по свету, и оба страдали от невозможности это осуществить! В те времена из Советской страны за границу не ездили, разве что дипломаты; капиталистический мир держал нас в крепком кольце блокады.

Свою комнату я сплошь обвешал географическими картами – все стены и даже потолок: к потолку я прикрепил огромную карту полушарий. Я лежал в постели, смотрел в потолок – рыскал взглядом "по всему миру", рассматривал в бинокль отдельные точки – и… свободно путешествовал, куда вздумается… А Ленька без конца рассказывал о своем плавании на "Трансбалте", рассказывал изо дня в день, при каждой встрече, и каждый раз возникали, припоминались, а то и выдумывались новые и новые забытые подробности: интерес никогда не падал. Он действительно объехал почти вокруг всей земли по экватору, теперь мечтал опоясать ее по меридиану…

Кто его знает, что нас сближало, – ведь мы были совсем разные люди.

А впрочем, оба мы были молоды, оба делали первые шаги на жизненном пути, у обоих, еще с гимназических времен, были немножко "мозги набекрень".

Словом – мечты, фантазии, химеры…

Послесловие

На этом я, пожалуй, поставлю точку.

Страшная это вещь – писать воспоминания. Словно подытоживаешь свою собственную жизнь и под результатом подводишь черту: все!.. Больше уже ничего не будет: отчет сдан.

Но еще страшнее – заканчивать свои воспоминания. И не потому, что возникает грустный вопрос: а дальше что? А потому, что записываешь лишь десятую, сотую, тысячную часть того, что следует – мог бы, можешь, должен! – записать. Ведь непременно надо записать то, что знаешь, может быть, только ты – большое оно или малое, – и если ты не запишешь, так оно и уйдет в небытие…

А может быть, и правда, пускай бы ушли в небытие двадцатые и тридцатые годы в нашей украинской советской литературе? Может быть, и правда, достаточно тех сухих формулировок, тех коротеньких, в полстранички, холодных общих мест в лекциях для студентов филологического факультета? Только – филологического…

Нет! И еще тысячу раз – нет! Ведь то были первые – самые первые годы становления советской украинской литературы. Украинской советской литературы, которую ныне читают во всех советских республиках, которую ныне знает мир в переводах на десятки языков. Кто же зачинал украинскую советскую литературу, кто ее творил? Что происходило тогда – при самом ее зарождении – и как это происходило? Кто вел ее вперед, а кто тащил назад?..

Ведь просто недопустимо, что этот важнейший, как и в каждом деле, период – период зачина – стал почти "белым пятном" для последующих литературных поколений. И нынешняя молодежь – я имею в виду литературную молодежь, молодых литераторов, педагогов, студентов, библиофилов, любителей литературы – мало что знает об этом периоде. Если не считать избитых казенных обобщений – подобных "выступлениям" перед живыми людьми по шпаргалке вместо живого рассказа или горячей речи. Впрочем, я оговорился, сказав – молодежь. Какая там – молодежь! Этот период плохо знают и люди постарше – писатели, которым сейчас под пятьдесят. Ведь в двадцатые годы они были… октябрятами, а в тридцатые – пионерами.

История, учебники, программы – обстоятельный обзор, глубокий анализ, точное разграничение всех этапов процесса и расстановка его деятелей по этим этапам – дело литературоведов. Дело большое и важное. Пожелаем им в этом добром деле успеха. Мне ж – служителю художественного слова, современнику и участнику этого забытого периода в историческом процессе – остаются воспоминания. Жанр мемуаров. Долгое время он был не в чести, этот жанр, такой драгоценнейший жанр литературы: описание пережитого, живое слово современника. Разве знали бы мы так хорошо старое дореволюционное время и годы подготовки революции, если б не оставили нам своих мемуаров деятели самых различных областей жизни? Мемуары профессионалов-революционеров, общественных деятелей, писателей, художников?

Так же точно нам надо знать и начало новой эры, которую открыл Великий Октябрь, развитие общественной мысли в начале этой новой эры, а значит, и процесс становления литературы того времени.

Надо записать все о тех годах еще и потому, что враг – контрреволюционная националистическая эмиграция за границей – использует, в первую очередь, "белые пятна" в истории нашей литературы, чтоб распространять ложь, искажать события литературного прошлого, фальсифицировать историю литературного процесса.

Советская литература зарождалась на баррикадах Октября, в боях гражданской войны, взметнулась высокой волной – первого пооктябрьского поколения молодых литераторов – сразу вслед за окончанием гражданской войны и началом мирного строительства.

Мы – первые в этом поколении – в двадцатые и тридцатые годы, в годы начала, и заблуждались, и допускали промахи, и совершали немало ошибок: ведь были мы еще неопытны, потому что – первые, ведь поили еще над нами отзвуки прошедших лет, давили традиции и наследие предшествующих литературных поколений всех формаций – и революционных, и буржуазных или мелкобуржуазных. Пусть же не повторит наших ошибок и промахов поколения младшие, идущие на смену, ведь это тормозит развитие литературы, ослабляет творческую энергию!.. А они… повторяют подчас, потому что не знают того, что было раньше, потому что не могут охватить взглядом весь процесс, а значит, и диалектически его осмыслить.

Нам, первым, предъявлялись в свое время и несправедливые иной раз обвинения, приписывались ошибки, которых мы не совершали. Ведь те, кто брался нас критиковать, тоже были первыми критиками, и критиковали нас впервые: они были одного с нами поколения, а значит, так же неопытны и обладали всеми присущими нам недостатками.

Чтоб все это понять, надо видеть весь процесс воочию, надо его осмыслить, надо знать в нем все, ничего не вычеркивая, тем паче не делая вид, что чего-то и вовсе не было.

Мы пережили годы радостные и трагические.

Но энергия народа неисчерпаема, а на крутом социальном подъеме – на путях строительства коммунизма – силы трудовых слоев народа-творца все множатся и растут крещендо. Прошло не так уж много времени, а уже во всех областях экономики, науки и культуры мы шагнули далеко за пределы, о которых когда-то можно было только мечтать, и достигли бурного расцвета. Как выросла, окрепла и обогатилась за это время и наша украинская советская литература! Обогатилась и талантами, и выдающимися произведениями.

Мы видим сейчас, к чему пришли, но – как все это начиналось?

Двадцатые и тридцатые годы в нашей украинской советской литературе мы должны запечатлеть на бумаге непременно и как можно скорее. Ведь с течением времени драгоценные подробности уходят из памяти – так, как уходит сон, только что виденное сновидение, когда просыпаешься утром. Ведь "нас", участников тех событий, осталось теперь не так много – не наберется и десятка! Если б каждый из нас записал хоть часть того, что он помнит! Вместе это составило бы настоящую летопись литературы тех времен. Если бы среди нас нашелся хотя бы один, кто сумел бы вспомнить и записать события хронологически, – ведь почти все литературные документы той поры погибли, безвозвратно утрачены во время фашистского нашествия!

Мои записи – хаотичны. Ежедневных заметок я тогда, тридцать и сорок лет назад, не делал, а характер моей памяти не позволяет мне вспомнить все подряд, воспроизвести последовательно: мне вспоминается то одно, то другое, разбросанно, без плана, случайно. И "организуют" мои записи не законы обзора и анализа процесса, а лишь непосредственные воспоминания о живых его участниках, моих товарищах. Они были самыми близкими мне людьми, поэтому я их лучше знал, но были они, каждый на определенном участке литературного процесса того времени, центром, средоточием, по меткому русскому выражению, современных им литературных событий, аккумулятором и генератором литературных традиций, центром притяжения для определенного круга людей, творивших тогда литературу – советскую украинскую литературу на первых, самых первых, ее шагах.

Блакитный, Кулиш, Йогансен, Довженко, Вишня, Ирчан, Галан… А мне же надо написать еще и про Курбаса, Рыльского, Яновского, еще и еще…

Но я ставлю точку. Пока.

Вы бросите мне упрек, что мои записи – субъективны?

Это-то и хорошо! Что может быть хуже холодного, со стороны, безучастного – "рыбьим глазом" – объективизма? Пускай каждый участник процесса даст свое, субъективное освещение – и тогда историк литературы, собрав, рассмотрев и изучив все, что можно собрать и рассмотреть, на этом материале проанализирует процесе и воссоздаст его всесторонне и полноценно.

Так, по крайней мере, думаю я.

А вам, читатель, судить!

1961–1963 гг. Варна, Киев.

Книга вторая

 
Коли тривоги життьової
Тебе охопить вітер злий,—
По вінця сили трудової
У серце стомлене налий.
 

Максим Рыльский

Десять лет спустя

Я пишу: десять лет спустя, но это не означает, что речь пойдет о событиях, происшедших спустя десять лет после тех, которыми заканчивается первая книга «Рассказа о непокое». Я не литературовед и не пишу историю литературы, я лишь современник, участник тех событий и полагаю, что имею право на произвольную периодизацию литературного процесса. Счет времени будет такой: десять лет от начала бурного развития украинской литературы после окончания гражданской войны. Это будет как раз десять лет и с тех дней, описанию которых посвящены начальные, а не заключительные страницы первой части «Рассказа»; десять лет от начала моей литературной работы.

Речь пойдет о событиях и процессах 1932–1933 годов и дальнейших.

Самым значительным для искусства событием на рубеже первого десятилетия было постановление Центрального Комитета партии – о перестройке литературно-художественных организаций. Этим постановлением все литературные группировки, которые существовали в то время – возникали, исчезали и снова создавались, – отныне ликвидировались и вместо них должны были быть созданы союзы советских писателей во всех национальных республиках и Союз писателей СССР, который их объединяет.

Как известно – во всяком случае, должно быть известно читателю, сколько-нибудь причастному к литературе, – постановление Центрального Комитета от 23 апреля 1932 года появилось в ту пору, когда в литературной среде достигла высшего накала межгрупповая борьба, в момент наибольшего обострения межгрупповых распрей. Так было во всем Союзе, в частности в России, но, пожалуй, всего резче это проявлялось у нас на Украине.

Объявлено было постановление совершенно неожиданно, и это была – "бомба".

Вспоминаю, как я услышал о нем впервые.

Повторяю: я не историк, я – только современник и потому разрешаю себе смотреть "со своей колокольни".

24 апреля утром, только я встал и еще не успел сесть за работу, раздался телефонный звонок. Звонил Валериан Полищук.

Полищук жил этажом выше меня в доме "Слово"; закадычными друзьями мы никогда не были, но как соседи поддерживали приятельские отношения. У Валериана была изрядная и хорошо подобранная библиотека, и мне случалось пользоваться ею; иной раз Валериану приспичит немедленно прочитать кому-то только что написанное стихотворение, и он забегал ко мне; к тому же у нас был общий друг, которого каждый из нас очень любил, – поэт Леонид Чернов, он же Ленька Малошийченко, – и это нас тоже сближало. Когда же были закрыты журналы всех литературных групп, кроме ВУСППа и "Плуга" ("Універсальний журнал", "Авангард", "Літературний ярмарок", "Пролітфронт", кажется, и "Нова генерація"), и всех нас, "попутчиков", взятых, так сказать, "под подозрение", почти перестали печатать и в издательствах, – все литераторы "в нетях" невольно стали тяготеть друг к другу. Именно так и происходило, собственно говоря, фактическое сближение недавно еще враждовавших между собой "попутнических" групп – бывших ваплитовцев и пролитфронтовцев с бывшими коммункультовцами и авангардовцами.

В телефонной трубке я услышал неестественно взволнованный голос Валериана Полищука. Он, правда, всегда говорил несколько экзальтированно – уж такова была его манера, но на этот раз я почувствовал, что приподнятость его необычна и без аффектации.

– Ну? – кричал Валериан так, что в трубке трещало. – Ну?!

– Что – ну? – не понял я. – Чего вы нукаете?

– А что я говорил? Так оно и есть! Ура! Я всегда верил в мудрость партии! И я счастлив, что этим остолопам накрутили хвост, что им так и не удалось сбить нас с толку!..

Он готов был – я это чувствовал – еще долго изливать на меня поток патетических междометий, но я ничего не понимал и снова переспросил, едва пробившись сквозь ливень его пылких возгласов:

– Да что случилось, Валериан? Я ничего не могу понять! О чем вы говорите? Чему так радуетесь?

– Как, вы еще не знаете? – ужаснулся Полищук. – Газету сегодняшнюю не видели?

– Газеты приносят после девяти…

– А моя жена была на базаре и вот принесла. Бегу к вам. Откройте дверь!..

Он бросил трубку, а я поспешил в прихожую.

Валериан влетел, как буря. В руках была газета. Его черные глаза блестели, лицо пылало, волосы взъерошились. Он размахивал газетой, как флагом.

Полищук вообще был экспансивен – живой, подвижный, быстрый, горячий, но таким я еще его не видел. Приплясывая, он напевал какую-то ерунду:

– Нету ВУСППа, нету РАППа, отрубили кошке лапу. Помирай теперь халтура, да живет литература…

– Валериан! – взмолился я, пытаясь поймать газету. – Да что же случилось? Как это нет ВУСППа и РАППа? Дайте же наконец газету: произошло, видимо, что-то серьезное, раз вы с верлибра перешли на примитивный ямб.

– Это – хорей! – сразу же отреагировал он и, наконец, протянул мне газету. – Постановлением ЦК ликвидированы ВОАПП, РАПП – со всеми околицами и перифериями, а значит, и наш ВУСПП.

Я хотел взять газету, но он потянул ее обратно и начал читать вслух:

"…становятся уже узкими и тормозят…" – вы слышите: тормозят "серьезный размах художественного творчества"… "Это обстоятельство создает опасность…" – вы слышите: опасность "превращения этих организаций из средства наибольшей мобилизации советских писателей и художников…" – вы слышите: просто "советских писателей и художников" без анафемы попутничеству? – "в средство культивирования кружковой замкнутости, отрываот политических задач современности"… Вот, вы понимаете? А что я говорил? Не так ли я выступал и на пленуме ВУСППа?.. "и от значительных групп писателей и художников, сочувствующих социалистическому строительству…" Ну, дошло это до вас? Они от нас оторвались, а не мы от них, они отрывают литературу от задач социалистического строительства! Мы все – советские писатели, сочувствующие социалистическому строительству!..

Я хотел взять газету, но Валериан оттолкнул мою руку и продолжал читать сам.

– Слушайте же, слушайте!"…ликвидировать ассоциацию пролетарских писателей (ВОАПП, РАПП)… – он задохнулся: – Слышали? Вот вам!., "объединить…" Слышите – "объединить всех писателей, поддерживающих платформу советской власти и стремящихся участвовать в социалистическом строительстве"… Ох! Нет, вы понимаете, что это означает?! "объединить в единый союз советских писателей с коммунистической фракцией в нем…"

Валериан наконец оставил газету, глубоко, полной грудью вздохнул и бросился меня обнимать. При этом он приговаривал: "Христос воскрес! Воистину воскрес!"

В бога Валериан, конечно, не верил, был даже членом Общества воинствующих безбожников и, как известно, написал не одно антирелигиозное стихотворение. Но он не мог найти более патетического выражения для обуревавших его эмоций.

Я нарочно так обстоятельно, со всеми, может быть мелкими, подробностями передаю эту сценку, врезавшуюся мне в память, чтоб дать живую картину реакции "попутнических" кругов литераторов на историческое постановление Центрального Комитета.

Мы с Полищуком не кончили еще обниматься, как прибежал Йогансен. Потом позвонил Слисаренко. Позднее звонил еще кто-то и еще кто-то. Во дворе дома "Слово" уже стояла изрядная группа "бывших" отныне "попутчиков" – из разных антагонистических доселе групп – и гудела, как пчелы в растревоженном улье.

Из центрального подъезда, где он жил, появился Кириленко – один из лидеров "бывшего" отныне ВУСППа. Увидев толпу "бывших" попутчиков, он остановился в растерянности, – очевидно не понимая, что ж ему делать, как себя вести? А потом – видимо, на всякий случай – поскорей шмыгнул в сторону: ведь указаний сверху для ориентации еще… не поступало.

Позднее – вспоминаю – мы шли по Сумской от ДВОУ до "Вістей" и кафе "Пок", шли большой толпой и, встречая других литераторов – меж ними и бывших отныне вуспповцев, наших доселе непримиримых врагов, – обнимались и включали в компанию.

И надо признать: никто не уклонялся от объятий, никто не отказывался от компании; радовались все – и ваплитовцы, и плужане, и вуспповцы.

Кроме одного.

Перед зданием "Саламандры" навстречу нашей толпе радующихся попался Коряк Владимир Дмитриевич. Как всегда, под мышкой у него торчал огромный тяжеленный портфель, кепка надвинута на глаза, полы длинного плаща метут тротуар. Сутулый, почти горбатый от роду, он, если был неприязненно настроен и не хотел иметь с вами дела, сутулился еще сильнее – становился совсем горбатым и убегал прочь мелкими, быстрыми шажками.

Знатоком литературы он был, правда, первоклассным. И вообще – эрудит; правда, с путаным мышлением, в своих выводах слишком импрессионистичный. Но совсем не такой злой, каким казался во время "погромных" выступлений против ваплитовцев. Я убедился в этом в первые годы моего пребывания в "Гарте", еще при Блакитном, когда был довольно близок и с Коряком, особенно в ту пору, когда Коряк лежал в туберкулезном институте и я навещал его в палате больных с открытым процессом. То были душевные и доброжелательные беседы – беседы старшего с младшим, очень содержательные и много значившие для меня именно в тот период, когда Блакитный готовил меня к вступлению в партию.

Тут, впрочем, надо отметить странную и дурную черту Коряка – дурную именно для коммуниста: Владимир Дмитриевич нетерпимо относился к беспартийным писателям.

Перейдя, будучи последовательным, из "Гарта" в ВУСПП, он так же пренебрежительно и с недоверием относился ко всем писателям вне ВУСППа.

Словом, увидев нашу толпу – из бывших "попутчиков", вперемежку с бывшими уже вуспповцами, – Коряк крепче прижал к себе огромный портфель, метнул полами плаща по тротуару и кинулся прочь на другую сторону улицы к Совнаркомовской. Мы долго смотрели ему вслед. Он миновал Совнаркомовскую и направился к дому на следующем углу квартала: в те годы там помещался ЦК партии.

– Да, – заметил кто-то, – нелегко будет переориентироваться заядлым напостовцам…

– Но другого толкования не будет! – крикнул Полищук победоносно.

– Другого толкования не будет, – согласился Слисаренко, – но кривотолков будет сколько угодно.

Впрочем, этот неприятный эпизод сразу был забыт, и веселая гурьба "бывших", которых Йогансен сразу же перекрестил в "будущих", зашагала дальше – от редакции до издательства, от издательства до следующей редакции.

Почему же охватила нас такая детская радость? Ведь были мы уже не дети и даже не юноши, а "дядьки" по тридцатому году, а кое-кто и под сорок?

Первое десятилетие украинской советской литературы было знаменательно. Революция "плеснула" (по Тычине) могучую волну свежих молодых сил на арену творческой жизни. И творческий процесс забурлил на двух магистралях: борьбы против старого искусства, его идеологии, содержания и формы и поисков искусства нового – его нового идейного направления, нового содержания и новой формы. В этой борьбе, в этих поисках художники объединялись и группировались на основе единства взглядов или вкусов, созданные группы вскоре распадались, выявив вдруг расхождение во вкусах и взглядах, и художники снова искали единомышленников, собирая новую группу, – и вот уже вновь созданная группа требовала себе трибуны, чтоб декларировать свое кредо, внедрять свои вкусы и отстаивать свои взгляды.

Кстати, чтоб дать наглядное представление о масштабах роста литературы того времени, разрешу себе напомнить имена, которые вошли в литературу в то первое бурное литературное десятилетие. Пусть это только схема, но за ней вдумчивый читатель может представить себе активность украинской советской литературы уже на первых ее шагах и в сложнейших условиях тогдашней общественной жизни на Украине.

Блакитный и Пилипенко, Тычина и Семенко, Сосюра и Зеров, Йогансен и Полищук, Рыльский и Панов, Вишня и Котко, Днипровский и Шкурупий, Кулиш и Микитенко, Досвитный и Панч, Эпик и Кулик, Терещенко и Плужник, Пидмогильный и Гордиенко, Иван Ле и Копыленко, Усенко и Филипович, Сенченко и Головко, Шовкопляс и Первомайский, Васильченко и Косынка, Бажан и Кириленко, Мамонтов и Корнейчук… Я записываю по двое совершенно произвольно и бессистемно – какая фамилия случайно попадется под руку, но невольно в моем перечне чаще всего попадают, в пару писатели-антагонисты. Пускай так: в этом есть своя логика, – ведь в те годы антагонизм бывал порой и плодотворным, творческим. Но здесь я назвал, быть может, всего десятую часть из фаланги застрельщиков украинской советской литературы. Ведь среди них были еще: Слисаренко, Коцюба, Доленго, Загул, Антоненко-Давидович, Ирчан, Забила, Гжицкий, Бедзик, Масенко, Смилянский, Романивская, Кундзич, Кузмич, Качура, Драй-Хмара, Савченко, Ярошенко, Бузько, Скрипник, Чернов, Голота, Влызько, Фалькивский, Тенета, Трублаини, Голованизский, Мысык, Микко… Я могу выписывать имена еще и еще – из той первой фаланги застрельщиков и из круга более молодых, которые пришли и утвердили себя в литературе того первого десятилетия. Мало кто из них жив сегодня, но в моей памяти каждый встает только живой.

Поиски, споры, соперничество, борьба да и групповщина тех лет разбросали молодых литераторов по многочисленным группкам, группам, группировкам и организациям – и я их тоже напомню современному любителю литературы: "Гарт", "Плут", "Неоклассики", "Аспис", "Аспанфут", "Забой", "Молот", "Трактор", "Жовтень", "Молодняк", ВУСПП, "Комункульт", "Вапліте", "Авангард", "Ланка", "Марс", "Літературний ярмарок", "Пролітфронт", "Група А", "Західна Україна", ЛОКАФ, "Нова генерація", "Юголеф"…

Был ли резон в существовании – возникновении и распаде – стольких организаций, в такой раздробленности творческой жизни?

В самом деле, если беспристрастно посмотреть со стороны, особенно глазом современного читателя, так ли уж отличались друг от друга по своей художественной сути члены разных антагонистических, непримиримых групп и организаций?

Скажем, Микитенко и Эпик – заклятые враги на литературном поле, лидеры двух "смертельно" антагонистических организаций – ВУСППа и "Вапліте", – чем принципиально отличаются их прозаические произведения?

Или романы заядлого гартовца Коцюбы и такого же правоверного плужанина Кириленко?

Или молодняковец Кундзич и пролитфронтовец Шовкопляс?

Да и "неоклассик" Плужник от футуриста Влызько – в поэзии и марсовца Пидмогильного – в прозе?

Подобных сравнений и противопоставлений можно привести без числа. Конечно, ваплитовцы носились с лозунгом "романтизма", вуспповцы – "реализма". А между тем в те первые годы первым дыханием истинной романтики повеяло в прозе стоявшего вне всяких групп Головко, а струя реализма в пооктябрьскую прозу хлынула от такого же внегруппового в те годы, всеми антагонистическими группами унижаемого, "еще дореволюционного" Степана Васильченко.

И если, скажем, в те годы ожесточенно ругали Йогансена за формализм, а Яновского за эстетство, то такие же, как у Йогансена, формальные поиски в области языка и стиля были присущи и тогдашним произведениям Костя Гордиенко, которые считались правоверными, потому что принадлежали перу вуспповца, и вовсе оставалось вне внимания тогдашней критики эстетство, скажем, первых произведений Первомайского, потому что был он молодняковцем. Характерно, что позднее – после одной из очередных перегруппировок, – такие обвинения в формализме и в эстетстве были предъявлены и Гордиенко и Первомайскому.

Без конца можно приводить примеры подобной смены критических оценок, вызванных вовсе не сменой стиля произведений, а лишь сменой литературных ситуаций.

Да, это действительно было так: произведения писателей, принадлежащих к разным, даже антагонистическим организациям, иной раз не отличались формально, а часто и идейно, – идейные различия (да и разность формальных устремлений) существовали чаще всего в декларациях каждого писателя в отдельности и целых литературных групп (разумеется, чаще всего, но не всегда; здесь тоже не надо упрощать: были и принципиальные расхождения в направленности творчества).

Не диво, что в критических исследованиях, написанных о тех временах, критики и литературоведы даже остерегаются причислять писателей к топ или иной организации, а творчество их предпочитают разверстывать по рубрикам только тематическим: книги о рабочем классе, о деревне, об интеллигенции и т. д.

И все-таки многочисленность группировок была закономерна для той поры: ведь новый литературный период только начался, новая революционная литература только зарождалась, и никто еще не знал и знать не мог, как и какие искать ей пути. Была такай раздробленность и полезна, потому что добрый десяток лет шла постоянная и бесконечная литературная дискуссия – ведь только в споре рождается истина. А истину ту – метод революционной, коммунистического направления, литературы – найти было необходимо! И пожалуй, – я во всяком случае так думаю – тогдашняя бесконечная дискуссия и борьба взглядов со всеми ее огрехами, грехами и ошибками способствовала становлению советской литературы.

История литературы освещает и анализирует литературные факты и события того времени, – вдумчивый читатель имеет ныне возможность спокойно листать страницы истории. Но не все, он не все было легко и просто в тот период первых поисков и первых споров; точнее говоря – все было непросто и все было нелегко: было неспокойно. В горячке не все и не всегда выходило складно, в запальчивости нередки были промахи, а иногда допускались и серьезные ошибки. Противника-антагониста тогда били со всего размаха. Случалось, что с водой выплескивали из корыта и ребенка. Рубили лес – и летели щепки, и эти щепки иной раз были ценнее самого дерева. Нельзя забывать о времени, когда это происходило, и про особую обстановку того времени: Октябрьская революция победила политически, шла жестокая борьба за победу экономическую, а на идеологическом фронте разгорались ожесточенные, иногда прямо-таки кровопролитные бои. Политический враг плотно окружал нашу страну, идейный был и в самой стране. Временами он признавал себя побежденным и складывал оружие, а потом – тишком, тайком – снова брался за него… Иногда он приспосабливался – и в обличье якобы единомышленника, в маске смиренной, хоть к ране прикладывай – старался доказать, что, мол, все-таки "мой верх". И такие приспособленцы то и дело пытались протащить свои антипартийные контрреволюционные идейки даже через внутрипартийные дискуссии. В области национальнокультурного строительства нанесла немалый вред целая серия таких вражеских вылазок. Псевдо-"интернационалисты" – пятаковского, великодержавного толка – рьяно пропагандировали в теории и отстаивали на практике культурного строительства идеи ускоренного слияния наций и поглощения нацией сильнейшей культуры национальных меньшинств. Украинские националисты, которые в сумятице гражданской войны и первых лет мирного восстановления тоже сумели кое-где проникнуть в партийные ряды и государственный аппарат, носились с фантастическими идеями украинской автаркии.