Текст книги "Рассказ о непокое "

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)

Яновский

Яновского теперь мы поминаем постоянно, в каждом обзоре украинской литературы, применительно к любому литературному событию. Советская классика? Яновский. Новаторство? Тоже Яновский. Лидер украинской советской романтики. Хранитель традиций украинского литературного прошлого. А когда ищут самое яркое свидетельство разнообразия и богатства литературных стилей в пределах социалистического реализма, то уж неизменно ссылаются на Яновского. И в каждом упоминании, буквально в каждом слове о Яновском – хвала…

А было время, когда Яновского тоже постоянно поминали, упорно и настойчиво, в каждом литературном обзоре и вне обзора литературы – тоже. Да только поминали уж никак не с хвалой.

Это – горькие слова, но как не сказать их, когда случай с Яновским – чуть ли не самый яркий пример того вреда, какой принесли в свое время советской литературе (да одной ли только литературе!) "напостовство" и оглобельная практика "максималистов" из РАППа и ВУСППа.

Яновский – впечатлительный, импульсивный, несколько фанатичный – не выдержал, ударился в протест, по как человек не активно-действенного, а пассивно-созерцательного склада не наделал, к счастью, трагических глупостей – только спрятался в собственную скорлупу, прикрылся панцирем и предался "кипению внутри себя". Когда-то неудержимый романтик, теперь он стал воспринимать все настороженно, предвзято – с оглядкой, с недоверием, даже скепсисом, а то и с недвусмысленным отрицанием "а приори".

Испытания преследовали Юрия Ивановича волнами: накатывались – жгли солью справедливой критики, ранили острой галькой несправедливого критиканства – потом волна точно ослабевала, опадала, откатывалась на некоторое время, а затем снова и снова…

На несправедливую – а порой и на справедливую – критику Юрий Иванович реагировал болезненно, иногда даже трагически, по чувство юмора не изменяло ему, его запаса иронии хватало не только для других, но и для себя самого.

Помню, уже во время войны, в первых числах января сорок третьего года, в Уфе был созван юбилейный пленум Союза писателей Украины, посвященный 25-летию УССР. Юрий Иванович жил в эвакуации в Уфе – редактировал журнал "Радянська література". Я был в то время в Средней Азии, в Алма-Ате, получил вызов и тоже поехал на пленум. Юрию Ивановичу я вез подарок: два десятка знаменитых яблок "алма-атинский апорт Семиренко". Я знал из писем Юрия Ивановича, как он бедует, как туго в Уфе с продуктами и как ис хватает ему с его здоровьем витаминов. Так что мой подарок был не просто символический, но преследовал и практическую цель.

Поезд прибыл на станцию Уфа поздно ночью, однако Юрий Иванович встречал меня на вокзале. Здесь, в Приуралье, стояла жестокая зима, лютый мороз градусов в двадцать пять – тридцать, да еще ветер с метелью. Идти в город, к домишке на окраине, где жил Яновский, было далеконько – километра три, ветер валил с йог, чуть не срывал с нас наши "демисезонные" плохонькие палью, – мы решили мой багаж оставить до утра в камере хранения. "Багаж" – это был один-единственный рюкзак, точнее – солдатский вещмешок: на дне немного белья, а сверху – эти двадцать штук огромных прекрасных, сочных яблок. Я похвастал ими перед Юрием Ивановичем – развязал мешок, прежде чем сдать его на храпение. Юрий Иванович взял два – для себя и для жены, а остальные мы оставили в рюкзаке до утра.

Утром мы опять пришли вдвоем, предъявили квитанцию и получили мой рюкзак. Чудеса! – он был в два раза меньше, какой-то худосочный, а в боку зияла изрядная дыра… Яблок – ни одного – в рюкзаке не было. Крысы! Они так и сновали по полу в помещении камеры хранения, и девушка, принимавшая вещи, то и дело отгоняла их от себя ногой. Крысы почуяли аромат сочного плода, прогрызли дырку в мешке и за ночь съели все яблоки.

Очень был огорчен Юрий Иванович.

И после того случая каждый раз, когда била Яновского очередная волна литературных и общественных испытаний, Юрий Иванович непременно говорил мне, горько улыбаясь:

– Опять крысы съели мои яблоки…

Впрочем, иронизировал над собой, над своим трудным положением или над несправедливостью к себе Яновский не так часто – был он характера неприступного, нрава обидчивого, а подчас и с амбицией.

Мы познакомились с Яновским, должно быть, году в двадцать пятом, когда он вместе с Миколой Бажаном впервые приехал из "провинциального" Киева в тогдашнюю столицу Харьков. Если не ошибаюсь, Яновский работал над первым своим поэтическим сборником "Прекрасная Ут". Был он еще студентом политехникума – стройный, статный юноша с копной волнистых волос, в потертой черной кожаной куртке. В этой куртке в годы гражданской войны шестнадцатилетний Юра ездил по селам Елизаветградщины – продагентом, инспектором РКИ: собирал продналог, выгребал хлеб из куркульских ям – кормить Красную Армию на фронтах от Балтийского до Черного моря и пролетариев в Елизаветграде, в Петрограде и Москве.

Приятелями мы стали с Яновским уже гораздо позднее, после его работы на киностудии в Одессе и в ВУФКУ в Харькове.

В тридцать четвертом году столицу Украины вернули из Харькова в Киев, переехала в Киев и вся "верхушка" литературы – тогда уже безгрупповая, под эгидой Оргкомитета будущего единого Союза писателей, – а нас с Яновским оставили в Харькове. Вот с тех пор мы с Юрием Ивановичем и стали неразлучны.

В летние месяцы мы каждый год ездили вместе отдыхать или лечиться – в Железноводск на Кавказе, в Дома писателей в Одессе, Хосте, на Ирпень или на дачу в Билыках (Лещиновке) на Полтавщине.

Немало мы с Яновским и попутешествовали.

В конце лета тысяча девятьсот тридцать пятого года мы впятером: Яновский, я, Дикий, Муратов и Юхвид совершили большую поездку на автомашинах по Украине: Харьковщина, Сумщина, Полтавщина, юг Киевщины, Днепропетровщина и Криворожье.

Летом тридцать шестого – на машине вчетвером: Яновский, Мате Залка, Зенькевич и я – но городам и селам Полтавщины.

В сорок четвертом году, в дин войны, мы объехали Закарпатье, только что ставшее советским, – с севера на юг: от польской границы за Перечином и Люмшорами и до границ венгерской и румынской – за Хустом и Раковом.

Но сблизили нас безусловно не путешествия, не лечебные процедуры и даже не те или иные перипетии литературных судеб, а больше всего – только не примите это за острое СЛОВЦО – то, что мы постоянно спорили и ссорились: ведь у нас были абсолютно разные характеры, не сходны были все наши пристрастия и вкусы, наши творческие позиции в поисках и выработке собственного стиля. На этом я ниже разрешу себе остановиться подробнее.

А впрочем, спорили и ссорились мы и тогда, когда наши взгляды и принципы абсолютно сходились – в большом или малом.

Вспоминаю такой, можно сказать, анекдотический казус.

Было это во время одного из наших совместных пребываний в Железноводске.

Неожиданно возникла необходимость немедленно уехать, до окончания срока процедур. Осенью того года должен был состояться Первый всесоюзный съезд писателей, мы с Яновским – "презренные попутчики" – не были выделены делегатами с решающим голосом: я получил право "совещательного", а Юрий Иванович – вовсе никакого. Поэтому после нашего украинского съезда мы спокойнейшим образом отправились на Кавказ полоскать водичкой наши язвы желудка. Но вот вдруг в Железноводске получает Яновский телеграмму – не из украинского Оргкомитета, а из Москвы, от комиссии по организации съезда, – с приглашением быть… гостем съезда.

Юрии Иванович сразу заартачился: не поеду! Как это так – я буду только… гостем, когда делегатами с решающим голосом едут Антон Дикий, Кушнарев-Пример и другие, имеющие за душой по одному стишонку или одной-единственной неграмотной статейке!

Но через час чемоданы уже были упакованы, и оставалось раздобыть билеты. Дело это было нелегкое – ведь заказывать билеты на выезд с курорта надо было за две педели. Мы кинулись к дочери хозяйки нашей квартиры – она работала кассиршей на вокзале в Же-лезиоводске, где продавались билеты на поезда местного сообщения: Пятигорск – Ессентуки – Кисловодск. Она была молчаливо влюблена в Юрия Ивановича.

– Боже мой, для вас! – сказала она. – Только пообещайте мне, что в будущем году опять приедете…

Смотрела она при этом нежным взглядом на Юрия Ивановича.

Мы пообещали.

Она черкнула карандашиком по бумажке и протянула Юрию Ивановичу записку.

– За час до прибытия поезда дадите эту записочку кассиру на вокзале в Минеральных Водах – и можете быть спокойны: касса в каждом поезде имеет броню на два мягких или международных места для неотложных надобностей. Вот видите, в конце я тут делаю приписку: "Пользуюсь случаем и передаю через друзей мой тебе долг…"

При этом она мило улыбнулась:

– Вы понимаете? Ну, дадите там что-нибудь сверх стоимости билетов… Ну, червонец…

Через час мы были на вокзале в Минеральных Водах и стояли перед расписанием движения поездов. Поездов на Харьков и через Харьков было целых шесть, и все, один за другим, проходили вечером, до поздней ночи. Ближайший, как раз через час, был курьерским с международным вагоном и вагоном-рестораном. Ура!

Юрий Иванович протянул мне записочку:

– Вот записка, Юра. Кажется, окошко кассы как раз открывается. И никого перед ним нет. Идите скорее, а я тем временем закажу чай…

– А… а почему, собственно, должен идти я? – Я поглядывал на записочку косым взглядом. – Ведь уважаемая патронесса дала эту бумажку вам…

– Почему мне? Записка на нас обоих. А… а… брать билеты – это у вас лучше получается, – пошутил Юрий Иванович.

Но я не принял шутливого тона:

– У меня вообще несчастливая рука: в лотерею проигрываю, в карты не везет, когда собираюсь ехать – никогда билетов нет… Не хочу вас подводить…

– Ну что вы! – Юрий Иванович снова улыбнулся, по на этот раз вынужденной улыбкой. – Тут же проигрыша быть не может. Дело верное. Только надо прибавить сверх стоимости еще червонец…

– Ну вот и прибавьте. Вот вам червонец.

– Но почему должен идти я? – рассердился Юрий Иванович.

– А почему я? Если б не чувства к вам уважаемой патронессы, – теперь уже улыбнулся я, криво и язвительно, – то мы бы этой записочки не имели…

– Обыкновенная деловая записка!

– Интимная и доверительная…

– Ну знаете!

– А как же? Ведь здесь о взятке речь. С этим довериться можно только близкому человеку…

Юрий Иванович взвился:

– Вы говорите глупости!

– То же самое слышу и от вас…

– Это же бессмыслица!

– Абсолютно с вами согласен.

Юрий Иванович взмолился:

– Идите же, берите билеты! Видите, кто-то подошел к кассе? Заберет броню, и мы останемся без билетов…

– Поедем следующим поездом.

Юрий Иванович перешел на суровый тон:

– Юра, вы пойдете брать билеты?

Я тоже занял холодно-официальную позицию:

– Нет, Юра, это вы пойдете брать билеты.

Мы помолчали некоторое время, каждый сдерживая раздражение, потом начали сначала:

– Юра, идите брать билеты!

– Нет, Юра, идите вы брать билеты.

– Я не пойду!

– И я не пойду!

Словом, курьерский пришел, постоял пять минут и отошел – на Москву, на Харьков; были в составе мягкий вагон, международный, вагон-ресторан… Но мы так к кассе и не подошли и билетов не взяли. Мы сидели у столика, сердито молчали и хлебали холодный чай. Очередной поезд должен был быть через полтора часа. Двадцать девять минут мы промолчали, на тридцатой Юрий Иванович холодно произнес:

– Если вы все-таки собираетесь ехать в Харьков, то информирую вас, что через минуту открывается касса к скорому номер пять – тоже есть международный и вагон-ресторан.

– Вот и отлично. Берите международный, мы еще успеем поужинать в вагоне-ресторане.

Окошечко кассы открылось. Оно было в каких-нибудь десяти шагах от нас. Мы даже видели кассира: черный, усатый, с лысиной.

– Ну, Юра?

– Ну, Юра?

Кассир выглядывал из окошечка, к кассе не подходил никто: ведь все уезжающие из Минеральных Вод заказывают себе билеты заранее, броня существует лишь для неотложных надобностей. Неотложных надобностей сегодня не было.

– Вы пойдете брать билеты? – с тоской спросил Юрий Иванович, когда до отхода поезда оставалось пять минут.

– А почему бы не пойти вам? – И меня томила тоска.

Послышался свисток кондуктора, прогудел паровоз, и поезд двинулся.

Мы выпили еще по стакану чая.

Тяжелое молчание нарушил я – через час, когда оставался час до очередного, третьего, поезда – пассажирского: в нем тоже был мягкий вагон, только не было вагона-ресторана и шел он до Харькова на четыре часа дольше. Я нарушил молчание первым, потому что мне стало тревожно и вообще нехорошо: я знал тяжелый, упрямый характер Юрия Ивановича. Впрочем, и мой, оказывается, был не лучше. Я начал издалека:

– Вы, Юра, не собираетесь ехать на съезд в Москву?

Юрий Иванович пожал плечами:

– Посмотрю… Как выйдет…

– Но ведь вас приглашают гостем… За подписью самого Алексея Максимовича.

Яновский молчал.

– Съезд начинается послезавтра. Надо непременно завтра быть в Харькове – хотя бы сменить летний костюм на темный и взять чистые сорочки. И завтра же вечером выехать. Иначе ведь мы опоздаем!

– Вполне возможно.

Окошечко кассы открылось. Выглянул усатый кассир. Ему было скучно – никто не подходил за билетами: все знали, что билетов все равно нет, можно получить только по броне.

С перрона донеслось сообщение – поезд уже приближался.

– Юра, – примирительно сказал я, – может быть, вы все-таки пойдете?

Юрий Иванович тоже сменил гневные интонации на ласковые:

– Может быть, вы все-таки подошли бы, Юра?

– Понимаете, Юра, это, конечно, глупо, но я не могу… эти десять рублей…

– Я тоже не могу, – чистосердечно признался и Юрий Иванович.

– Что же нам делать?

Поезд подошел и отошел, Была уже ночь – после двенадцати перрон был почти пустой, закрывался и ресторан. Да и сколько же можно хлестать чай? Мы вышли из ресторана и стали прохаживаться по пустынному перрону.

Подошел четвертый поезд. Это снова был скорый – с международным вагоном, но без ресторана. Потом подошел пятый – почтовый, с мягким вагоном. Он тоже ушел.

А мы прогуливались по перрону. Шестой и последний в эти сутки должен был быть что-то в половине третьего, совсем под утро. Ноги у нас уже гудели, мы страшно устали, и настроение было препаршивое: на съезд мы уже, совершенно очевидно, не поспеваем и вообще на душе был горький осадок, как в гимназии после провала на экзамене.

Когда после двух сообщили о прибытии поезда – то должен был быть товаро-пассажирский, который до Харькова плетется чуть не двое суток, а в Москву прибывает, кажется, на четвертые, – Юрию Ивановичу вдруг пришла в голову гениальная идея, он даже хлопнул себя по лбу, остановившись как вкопанный.

– Юра! – крикнул он. – Ведь мы можем сами не идти в кассу, а… поручить носильщику!

– Верно!.. – обрадовался я. Но тут же и засомневался. – Но ведь все равно в записке написано про… тово… долг… и мы, хоть и через носильщика, но ведь должны его передать. Значит, все равно даем взятку…

– М-да… Но… – Юрий Иванович пытался найти выход. – А мы просто дадим носильщику записку и деньги, а потом только спросим, сколько он потратил, не любопытствуя, сколько за билеты, а сколько…

Я улыбнулся со злой иронией:

– То есть обманем самих себя?

Юрий Иванович рассердился:

– Лучше обманывать себя, чем других…

Это был афоризм. А главное – мы уже выбились из сил. И ехать все равно надо было. На съезд или не на съезд. Не жить же нам здесь, на перроне вокзала Минеральные Воды! Да в конце концов не такая уж беда, если и опоздаем на съезд на один день.

Мы стали разыскивать на перроне носильщика.

Но носильщиков не было. Носильщики ушли спать: все курьерские, скорые и пассажирские поезда уже прошли, а к товаро-пассажирским носильщики не выходили: кто же ездит товаро-пассажирским? А кто и ездит, тот не берет носильщиков – сам таскает свои бебехи.

Тем временем к вокзалу, на далекий пятый или шестой путь, тяжело чахкая и отдуваясь, тихо подползал товаро-пассажирский. Десятка два красных товарных вагонов, два-три рефрижератора и несколько вагонов бывшего четвертого класса – этакие длинные "халабуды" с маленькими оконцами, покрашенные в серый цвет, у них и нижние и верхние полки сдвигаются вплотную – так что получаются сплошные пары, и на них пассажиры лежат вповалку. Когда-то, до революции, такие поезда называли "Максим Горький", потому что Горький, мол, с целью экономии ездил именно в таких поездах.

Юрий Иванович угрюмо пошутил:

– Что ж, на приглашение Максима Горького поедем "Максимом Горьким".

И в эту минуту поезд остановился, с него никто не сошел, потому что все пассажиры, если они были, уже давно спали, никто к поезду и не подошел: кто же поедет с курорта на такой лайбе? Так вот, в ту минуту, когда поезд, загрохотав буферами, остановился, родилась, на этот раз в моей голове, вторая гениальная идея.

– Юра, – сказал я, – а что, если нам просто подойти к кассе и… того… записки не давать, а просто спросить, нет ли билетов?

– Давайте, попробуем, – согласился Яновский.

Мы подошли – окошечко было закрыто, потому что никто за билетами не стоял, и пришлось постучать – раз и второй, пока открыл заспанный кассир: делать ему было нечего, и он сладко спал. На нас он смотрел сердито:

– Что вам?

– Можно два билета до Харькова?

– До Харькова? Да ведь вы будете ехать двое суток. Уж лучше подождите до завтра…

– Нет, нет, – заволновался Яновский. – Нам непременно нужно сегодня, сейчас… Нам срочно надо в Харьков…

– Завтрашние поезда вас перегонят в Ростове или Синельникове…

– Все равно! Если билеты есть, то, пожалуйста, нам надо сейчас!

Кассир презрительно пожал плечами, зевнул, прокомпостировал один билет, зевнул еще раз – прокомпостировал второй и опять зевнул. Мы схватили наши билеты и положили деньги.

– Да вы не спешите, – удивился кассир и зевнул еще раз, – поезд тут простоит целый час: он на каждой станции стоит по часу, останавливается даже у блокпостов…

Словом, мы поехали "Максимом Горьким", примостившись на нарах между сельскохозяйственными рабочими, возвращающимися со сбора винограда где-то под Махачкалой.

Юрий Иванович грустно пошутил:

– Что ж, все в порядке, получили, что обещано: едем на собственных мягких местах и между народом.

В Ростове нас нагнал "завтрашний" курьерский, и нам без всякой протекции удалось пересесть на него, правда – в бесплацкартный вагон. Но на съезд мы прибыли все-таки к открытию, как раз на доклад Максима Горького.

А впрочем, подобных курьезов можно было бы припомнить бесчисленное множество, – я рассказал об одном только для того, чтобы охарактеризовать Юрия Ивановича и наши с ним взаимоотношения.

Мы действительно спорили с Юрием Ивановичем всегда, неизменно – изо дня в день, потому что были мы неразлучны, мы спорили по любому поводу, но меньше всего наши споры касались вопросов литературы, потому что позиции наши в литературе, наши литературные пристрастия были абсолютно разными. К тому же Юрий Иванович не любил вдаваться в теоретизирования.

Яновский, как известно, начинал с поэзии. Но его стихи, как, впрочем, и первые пробы в прозе, были отмечены литературщиной. Мне кажется, он начинал где-то рядом с акмеизмом; стремясь к новаторству, плутал где-то на тропках декаданса; в поисках оригинальной формы уходил в бесплотную абстракцию. Он был влюблен в Грина, и его "Прекрасная Ут" плыла под гриновскими "Алыми парусами". У нее в кильватере плыли, я полагаю, и первые новеллы Яновского. Я прибегаю к "корабельной" терминологии умышленно, пускай и с некоторой иронией, имея в виду склонность самого Яновского к морскому и моряцкому словарю, его романтическую влюбленность в море, собственно, не так в самое море, как в образ легкокрылой яхты под белым парусом в морской дали. "Белеет парус одинокий в тумане моря голубом" – то были любимые поэтические строчки Яновского, и он то и дело повторял их – в минуты задумчивости, мечтаний, грусти. И это был как бы ключ ко всему творчеству и к самой натуре Яновского. Одиночество, оторванность, по вместе с тем и притягательность выбеленного солнцем, надутого ветром паруса, а вокруг бушует безбрежное море – житейское море. В точности, как сакраментальными и внутренне определяющими были поэтические строчки: "Сбились мы. Что делать нам! В поле бес нас водит, видно, да кружит по сторонам" – для Хвылевого. Хвылевый и в самом деле сбился – бес "мятежности" (любимое слово Хвылевого) повел его по жизни рытвинами и ухабами – в мировоззрении и политике. Яновского же развернутый парус таланта понемногу вывел на фарватер общественных мотивов в творчестве. От абстрактной, беспредметной романтической приподнятости первых произведений он пришел к романтике конкретной – видимой глазом и как бы осязаемой на ощупь – романтике социальных революций и национального возрождения родного украинского народа. Впрочем, именно тут, на первых шагах в настоящей литературе, а именно в "Четырех саблях" Яновского постигла неудача из-за идейной нечеткости, идеологической путаницы. Он тогда еще не вполне созрел – не получил идейной закалки, не разглядел как следует окружающую жизнь, не разобрался в ней и не сумел отбросить груз прошлых незрелых фантазий. Жаль, что "Четыре сабли" Юрий Иванович не написал лет на пять позже, идейно закаленным, – это мог бы быть шедевр среди всех его произведений, вещь выдающейся художественной и идейной силы.

Яновский в прозе был поэтом. Это хорошо звучит, может, и в самом деле хорошо, потому что обогащает эмоциональную силу прозы, но, на мой взгляд, именно потому – при всей поэтической приподнятости и волнующей романтичности – проза Яновского всегда была мало познавательна (познавательность прозы определяет ее весомость, – впрочем, это только мое личное мнение!) и постоянно хромала в части сюжетных интерпретаций. "Всадники" – прекрасная книга, но это вовсе не роман, как думал Яновский и как до сих пор считает кое-кто из критиков. И вообще – какое это имеет значение, роман или не роман? Пускай это будет сборник новелл – совершенных по форме, очень сильных эмоционально, весомых по идейному содержанию: эту книгу высоко ценят знатоки искусства, с увлечением читает и любящий литературу читатель. "Всадники", если хотите, это поэма в прозе, только без внешних поэтических примет – рифмы и ритма строки. Все остальные законы поэзии во "Всадниках" соблюдены. Путь Яновского к настоящей прозе, считаю, однако, пролегает через "Мастера корабля" и "Четыре сабли", – я оставляю в стороне признанные ошибки и промахи этих книг. Хотя и в этих двух книгах Яновский оставался поэтом. Кроме того, "Мастер корабля" по содержанию произведение очень "личное", зашифрованное своеобразным кодом лирики. Автор словно забыл, что кроме него самого, да еще Довженко, эту книгу будут читать тысячи людей.

Откровенно говоря, я считал прозу Яновского того периода чрезмерно изысканной, пышноречивой. Однако сказал я об этом Юрию Ивановичу только раз, да и то закаялся, потому что чуть не пришел нашей дружбе конец: Юрий Иванович был очень самолюбив. Помирились мы на том, что никогда больше не обменивались мнениями о нашем творчестве: я не говорил Юрию Ивановичу, что думаю о его вещах, он мне – о моих.

А произошел этот инцидент между нами как раз по поводу "Всадников". Яновского в то время критиковали как никогда. Его признали уже и формалистом, и пессимистом. Именно при таких обстоятельствах Юрий Иванович и написал "Всадников". Писал их Юрий Иванович как-то тайком, не признаваясь, что работает, и на вопросы, "что пишет", отвечал уклончиво. А тут пришел ко мне, положил на стол порядочную рукопись – полтораста страниц на машинке – и сказал:

– Просмотрите, пожалуйста, Юра, и все мне скажите откровенно. Тут, понимаете, либо пан, либо пропал. Если у них осталась хоть капля совести – должны напечатать. Только надо, чтоб не к чему было прицепиться. Просмотрите, пожалуйста, выловите "блох": у вас глаз острее…

Я прочитал в тот же вечер, не отрываясь. Книжка была прекрасная, но "блохи" попадались, да и не все мне в ней понравилось. Я высказал свои впечатления – придирчиво и откровенно, как Юрий Иванович просил. Все, что я сказал хорошего, Юрию Ивановичу было приятно, за выловленных "блох" поблагодарил, но на высказанные мною замечания обиделся. Юрий Иванович к замечаниям был чувствителен.

Как известно, "Всадники" на Украине сперва не были приняты к печати: то, что книга была хорошая, решающего значения не имело, имело значение лишь то, что написал ее Яновский. Да и… в самом ли деле книжка хороша? А вдруг автор нарочито написал ее "под хорошую", а за этим "внешне хорошим" вдруг да скрывается что-то "нехорошее"? На всякий случай книжку лучше отклонить. Ее и отклонили… На Украине "Всадники" были признаны приемлемыми для печати, а затем и "хорошими" лишь после того, как Зенькевич перевел их на русский язык и в Москве рукопись, с легкой руки Вишневского, была принята "на ура!". Такова была предыстория знаменитых "Всадников", переведенных сразу же на много языков, разошедшихся во множестве изданий, – книги, которая на долгое время стала одним из эталонов украинской советской прозы, образцом революционной романтики в русле социалистического реализма.

Попутно хочется вспомнить, как работал Яновский.

Начиная свой путь в литературе, он работал не так, как работают в большинстве случаев прозаики-"профес-сионалы". Возможно, именно так работают поэты. Он избегал освещения интересующего его события с чужих слов и полагался, так сказать, только на свои впечатления, свое восприятие факта, исключительно на те чувства и мысли, которые возникали у него в результате собственных наблюдений. Позднее, после войны, Яновский изменил свои рабочие привычки и стал, наоборот, широко изучать "не свои" материалы в процессе работы. Архив, документ, исторический источник стали для него совершенно необходимы. Так, в частности, работал он над киносценариями о партизанах-подпольщиках в Отечественную войну и о Павке Корчагине – в войну граж-далекую. Но в давние годы система работы прозаика бывала часто предметом наших с ним споров, потому что я работал по-иному: я всегда интересуюсь противоречивыми мнениями о фактах и событиях, которые попали в сферу моих творческих интересов; разыскиваю разные источники, раскапываю документы, читаю попутную литературу – чтоб интересующий меня факт прояснился на фоне обстановки, его окружавшей или обусловливающей.

Юрий Иванович в первые годы своей работы в прозе и драматургии презирал такой метод и говорил, что на такой литературе "всегда видны следы пальцев" и пахнет такое произведение потом, в то время как искусство имеет право лишь на "запах крови". Словом, в те первые времена в системе работы Яновского было немножко от шаманства и признавал он лишь формулу "факт и я". Мне кажется, что такой явный индивидуализм тогда отчасти определял и творческую манеру Яновского. Я в наших с ним беседах называл ее импрессионистической, и Юрия Ивановича это раздражало: он опять обижался.

Разумеется, никогда никому из литераторов нельзя и не следует навязывать систему творческой работы, да и не выйдет ничего из такого навязывания, ибо всякое принуждение в творческом труде дает "осечку"; не стоит и критиковать систему работы другого писателя, затем что дело это сугубо индивидуальное, личное и обусловливают его немало факторов – черты характера, своеобразие психики, темперамент и тому подобное. Но мне хочется попутно отметить, что, на мой взгляд, именно неумение обращаться с прозой "прозаически" и было позднее причиной определенной, я считаю, неудачи работы Яновского в качестве корреспондента на историческом Нюрнбергском процессе. Те несколько коротеньких корреспонденций, которые он прислал в газету "Радянська Україна", были ничтожны по сравнению с таким огромным и важнейшим событием, как суд над военными преступниками, над гитлеровской Германией и фашизмом вообще. В публицистике Яновский оказался неудачником. Был Яновский поэт, только поэт.

В кабинете Юрия Ивановича на книжном шкафу над письменным столом стояла прекрасная модель парусной кажется фрегата, в том ракурсе, как его изобразил Кричевский на обложке первого издания "Мастера корабля". Юрий Иванович приобрел или заказал эту модель еще во время своего пребывания в Одессе, когда работал на кинофабрике и задумал писать "Мастера корабля", Юрий Иванович мог точно и безошибочно назвать морским термином каждую деталь модели и очень любил свой фрегат. Это и был тот самый "парус одинокий в тумане моря голубом"…

Летом тысяча девятьсот тридцать пятого года мы с Юрием Ивановичем, Антоном Диким, Игорем Муратовым и Леонидом Юхвидом отправились, как я уже говорил, в большое путешествие на автомобилях по Украине.

Путешествие по Украине в тридцать пятом году было особенно интересно, важно и, я бы даже сказал, знаменательно.

То была вообще наша первая поездка на автомобиле – путешествие с бесчисленными приключениями, и я непременно когда-нибудь подробно припомню его и запишу, если буду… "жив и здоров", как говорила моя мать, когда собиралась сделать что-нибудь в будущем, через год или даже завтра. Важной эта поездка была потому, что, во-первых, ехали мы селами Украины после двух голодных лет, а во-вторых, путешествовали мы по местам, где до того еще не бывали, и Яновский, в частности, впервые попал на Криворожье (я уже когда-то бывал на Криворожье, раза два, занятый, по поручению Блакитного, созданием здесь филиала "Гарта"…). Знаменательной же эту поездку надо признать потому, что в самом Юрии Ивановиче она обусловила и совершила большой сдвиг – мировоззренческий, идейный.

Сложным было тогда, когда мы начинали эту поездку, душевное состояние Юрия Ивановича.

Коллективизация!..

В двадцатые годы, когда вслед за годами гражданской войны начали возникать тут и там, и особенно на юге Украины, крестьянские коммуны, Яновский воспринимал этот процесс восторженно, романтично: долой межи, общая собственность, новая жизнь, коммунизм!.. То была романтика искренняя, возволнованная, но представления за ней стояли схематичные, бесплотные, абстрактные. То было восприятие жизни книжное, кабинетное, к тому же – юношеское: пылкое, но несколько примитивное. То была влюбленность в саму идею, собственно, в декларацию идеи, я бы сказал: беллетризация для себя жизненных фактов, перевод на поэтический язык социальных процессов. Сладкий и хмельной напиток романтики… В тридцатые же годы пошла широким фронтом коллективизация – с устремлением к сплошной. К тому же процесс этот осложнялся подчас намерением осуществить перестройку деревни немедленно, скоропалительно. Порой вместо убеждения прибегали к принуждению – это были те самые перегибы, которые пришлось поправлять партии, И Яновский стал мрачным и настороженным, Юрий Иванович был человеком эмоциональным, голос разума в нем то и дело отступал перед напором и силой чувств. А тут чувств было выше меры и очень уж горьких. Яновский, будучи пассивен по характеру, совсем ушел в себя. Он даже говорил тогда мало, только – когда речь заходила о положении на селе – повторял: