Текст книги "Избранное в двух томах. Том I"
Автор книги: Юрий Стрехнин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц)
«Э, дорогой товарищ Сургин! – ловлю я себя. – Да ты опять разворчался по-стариковски! За такие настроения тебя следует, пожалуй, отправить на пенсию… Наговариваешь на молодых, в том числе и на собственного сына».
И действительно, в чем я нашел у Вовки стремление оставаться под родительской опекой? Парень в семнадцать уже считает себя личностью независимой, сам на себя зарабатывает и не побоялся покинуть родительскую крышу. А парни чуть постарше его, которые уже носят солдатские шинели? Высокая мера ответственности определяет в них и высокую меру самостоятельности. Коснись до дела – не подведут. Послужил я, видел тому примеры.
…Складываю в аккуратную стопку просмотренные мною старые письма. Буду хранить их и дальше. Как напоминание о том, что мы умели ждать и верить, если это было даже и нелегко.
2
Ждать и верить… Но только одно это – еще не гарантия счастья. Вот Макарычев и ждал, и верил, а в результате?
Однако почему я снова вспомнил о нем? В дивизии я знаю не один десяток лейтенантов. И не у одного Макарычева случаются неприятности в личной жизни или по службе. А я в последнее время беспокоюсь именно о нем.
Все-таки надо бы ему повидаться с женой. Пусть до конца разберется в своих отношениях с нею, может быть, кончит свои терзания – так или этак. Хотя Макарычев и не просил меня, я говорил об его отпуске с Рублевым. Но тот и слышать не хочет о каких-либо личных делах и переживаниях лейтенанта, на которого все еще сердит. Ведь как ни говори, а печальная история с бронетранспортером довольно дорого стоила всему полку. И жаль, что мне не удалось этого предотвратить. Я-то понимаю не проходящую до сих пор досаду Рублева. Фамилия Макарычева, доселе не очень известного в дивизии командира взвода, после учений довольно часто упоминалась в различных выступлениях, когда речь шла о недочетах в работе. Правда, за последнее время его фамилию в этом смысле уже почти перестали упоминать, об этом постарались и я, и Левченко, который не считает ошибкой благодарность, объявленную им Макарычеву.
Но дня три назад, будучи по своим делам в полку Рублева, я случайно стал свидетелем происшествия, которое, боюсь, доставит бедному Макарычеву новые неприятности, хотя прямой его вины и нет.
Случилось так, что, уже собираясь уезжать из полка, я наведался к Левченко. Дел особых у меня к нему не было, просто хотелось повидаться. Левченко был у себя в батальонной канцелярии один. Не успели мы перекинуться парой слов, как вошел взволнованный дежурный по батальону и, попросив у меня, как у старшего по званию, разрешения обратиться к комбату, доложил:
– В самовольной отлучке рядовой Ладушкин.
Ладушкин? Знакомая фамилия… Я видел, как мгновенно вспыхнул Левченко:
– В батальоне – и такое!.. Давно солдат в отлучке?
– С полчаса как обнаружено, что его в расположении нет.
– Разыскать немедленно! Представить мне!
– Есть!.. – повернулся дежурный.
– Да, – остановил его на пороге Левченко, – пригласите ко мне командира роты старшего лейтенанта Бакрадзе.
Бакрадзе не замедлил явиться. Возможно, он сам спешил к командиру батальона. Едва войдя, весь красный от возбуждения, отчеканил:
– Товарищ майор! В роте имеет место факт самовольной отлучки. Рядовой Ладушкин…
– Знаю, знаю! – не дослушал Левченко. – Затем и пригласил вас. Из чьего взвода этот нарушитель?
– Лейтенанта Макарычева…
– Ну вот! – сердито вздохнул Левченко. – Час от часу не легче. Еще недавно склоняли эту фамилию во всех падежах. И теперь, как на грех, новый сюрприз в его взводе! Он-то знает?
– Макарычев отсутствует. Уехал сопровождающим с машинами на дивизионный склад.
– Ладно. Вернется – поговорим. Эх, Макарычев! Мы заступались за него, а он… – Левченко глянул на меня, потом с укоризной на Бакрадзе: – Вот плоды! Слиберальничали! А он и распустил людей. – Левченко подчеркнул: – Вверенной вам роты, товарищ старший лейтенант.
Бакрадзе при этих словах побагровел еще больше. По его взгляду, искоса брошенному в мою сторону, я понял, что упреки комбата в моем присутствии ему особенно неприятны. Но Левченко сейчас, видимо, меньше всего думал об этом.
– Самовольная отлучка! – кипел он. – Первый случай в батальоне за год. Спасибо, удружил! Будет нам от командира полка благодарность!
Бакрадзе на эти слова не ответил. Его слегка выпуклые глаза под густыми черными бровями налились кровью, чувствовалось, ему хочется что-то высказать и он с трудом сдерживается, – наверное, из-за моего присутствия. Пожалуй, мне лучше бы уйти, пусть комбат и командир роты сами меж собой выясняют отношения. Дело-то ясное: командир спрашивает с подчиненных за упущения. Я уже хотел подняться и попрощаться с ними, но в это время вновь появился дежурный и доложил Левченко:
– Ладушкин нашелся. Вернулся сам.
– А ну, давайте его сюда! – распорядился Левченко.
Через минуту на пороге появился Ладушкин. А, так это тот самый солдат, с которым я познакомился возле вытащенного из воды бронетранспортера!
Ладушкин стоял, торопливо оправляя гимнастерку. Его сапоги были в грязи – можно было понять, что он бежал, не разбирая дороги, и не успел почиститься.
Левченко осмотрел нарушителя, вытянувшегося в дверях, что-то хотел сказать ему, но промолчал, только сердито передернул губами и обернулся к Бакрадзе:
– Вот, любуйтесь! И объясняйтесь с ним сами.
Бакрадзе спросил Ладушкина, сверля его испепеляющим взглядом:
– Почему совершили нарушение?
Ладушкин не ответил, опустил глаза.
– Ну, почему молчите? Я спрашиваю – почему?!
Пальцы рук Ладушкина, вытянутых по швам, чуть приметно вздрагивали. Он молчал.
– Замечалось за ним раньше? – спросил Левченко у Бакрадзе.
– Как будто бы нет… – не очень решительно ответил тот. – Считался исправным солдатом.
– Вижу, какие исправные… – Левченко смерил Ладушкина взглядом с ног до головы. – Нашкодят, всю роту подведут, а ответ держать – кишка тонка! Помалкивает… Трус он у вас!
Я увидел, как при этих словах Левченко блеснули глаза Ладушкина, он вздрогнул, вытянулся еще сильнее, ломким, но решительным голосом произнес:
– Разрешите?..
– Ну, ну… – Бакрадзе встал, подошел к Ладушкину. – Что-то имеете сказать в свое оправдание?
– Ничего…
– Я так и знал – ничего! – Бакрадзе пристально глянул Ладушкину в глаза: – Вы знаете, что такое самовольная отлучка? Вам известно, что она карается как нарушение присяги?
– Известно… – еле слышно пролепетал Ладушкин.
– Так почему же нарушили?
– Я только на несколько минут… Предупредить…
– Кого? О чем?
– О том, что в увольнение не смогу, меня в наряд внезапно назначили…
– Так надо было попросить! Возможно, вам и позволили бы отлучиться на несколько минут, – вмешался в разговор Левченко. – Да и что за спешность такая?
Ладушкин ответил еле слышно:
– Это… личное дело.
– Какое? – усмехнулся Бакрадзе. – К девочке захотел?
– Товарищ старший лейтенант! – В голосе Ладушкина послышалась неожиданная твердость. – Вы можете наказать, но…
– Прошу прощения! – подчеркнуто вежливо произнес Бакрадзе. – Не смею вторгаться в ваши личные дела. А за самовольную отлучку – трое суток гауптвахты… Нет, две недели без увольнения!
– Есть, две недели без увольнения! – ответил Ладушкин убитым голосом.
– Он вам больше не нужен, товарищ майор? – спросил Бакрадзе у Левченко.
– Нет.
– Можете идти! – бросил Бакрадзе Ладушкину.
Ладушкин круто повернулся. Споткнулся, очевидно от волнения, о порог. Но выпрямился, четко шагнул за него.
– Интересно все-таки выяснить, почему этот дисциплинированный солдат решился на такое нарушение? – сказал я.
– Конечно выясним, – пообещал Левченко. – Но вкатить грешнику следует. – Он обернулся к Бакрадзе: – Я бы на вашем месте, товарищ старший лейтенант, все-таки посерьезнее его наказал, гауптвахтой.
– С милой не видаться – какое наказание хуже может быть? – ответил на это Бакрадзе.
– И то, пожалуй, – согласился Левченко.
Сейчас-то я уже подробно знаю, какие обстоятельства предшествовали проступку Ладушкина. Я хотел поручить разузнать это во всех деталях своему помощнику по комсомолу, старшему лейтенанту Бахтину. Сережа Бахтин старателен, в каждое дело вникает душой. История с Ладушкиным – ему сигнал. Пусть исследует поглубже, почему такой срыв получился, и заодно поищет, что по его комсомольской линии надо сделать в части воспитательной работы среди солдат-новичков для исключения самой возможности подобных происшествий. Но сегодня в нашем Доме офицеров, где читал лекцию приезжий международник, я встретил Левченко и, вспомнив о Ладушкине, сам расспросил о нем.
Как и во всяком чрезвычайном происшествии, меня в данном случае интересуют его истинные причины и то, насколько оно типично.
Оказывается, все началось с того, что к Ладушкину еще несколько месяцев назад из города, где он жил и откуда призван, приехала его девушка. Причем приехала не просто повидаться. Она решила поселиться где-нибудь в нашем городке, дабы быть поближе к своему милому. И поселилась. Ладушкину давали увольнения. Но конечно, нет возможности отпускать его чаще положенного. Вот и томится он, ищет любой повод побывать за пределами части. А девушку его все дежурные уже знают – она часто появляется возле проходной, просит вызвать ее солдата хотя бы на пару минут или передать ему записочку. За то время, что она здесь, и она и Ладушкин извелись из-за невозможности быть вместе столько, сколько им хотелось бы. В прошлую субботу его должны были отпустить в увольнение – и она об этом знала! – но в самый последний момент Ладушкина неожиданно назначили в наряд вместо заболевшего солдата. А через полчаса после того, как Ладушкин узнал об этом, обнаружилось, что он куда-то пропал. Ладушкин потом чистосердечно признался, что выбрался через дыру в заборе и сбегал к своей девушке предупредить, чтобы не ждала. За время его отсутствия ничего не произошло. Но факт грубейшего нарушения дисциплины налицо, и Ладушкин по заслугам получил от командира роты. Досталось ему и от лейтенанта Макарычева, когда тот, вернувшись из командировки, узнал, что произошло во взводе. Макарычев был просто разъярен, потому что этот солдат, которого он знал как самого исполнительного и скромного, так подвел его.
– Я Ладушкина еще раз спрашивал, лично, – сообщил мне Левченко. – Разговариваю, а у него слезы на глазах. Говорю ему: «Разве солдаты плачут? Что заслужил – получи». «Так точно», – отвечает. «А что же слезу пускать?» – «Я не из-за взыскания». – «Так из-за чего же?» Он мне и признался: во время того воскресного увольнения хотел он со своей девушкой в загс идти. Сказал я ему: «Не рано ли солдату жениться? Нельзя, что ли, подождать, пока служба кончится? Он взор потупил, отвечает еле слышно: «Ждать никак невозможно». «Почему?» – спрашиваю. Промолчал.
– А как все-таки с загсом? – спросил я у Левченко.
– Не хватало мне забот – обеспечивать свадьбы самовольщиков! Потерпит с этим мероприятием.
В общем-то Левченко прав. Мало ли кто из солдат имеет невест. Так ведь не рвутся в загс, пока не отслужат. Да и невесты терпеливо ждут, не приезжают к месту службы своих женихов, не подбивают их на самовольные отлучки, чтобы те получали в качестве свадебного подарка от командования лишение увольнения. А Ладушкин и его невеста так спешат… Как-то не по-взрослому это.
Я сказал об этом Левченко.
– Я тоже удивляюсь, – ответил он. – Чего этот жених такой нетерпеливый? Ну да ладно! Покажет образец в службе – на сутки увольнение дам, пусть женится. Без всяких ходатайств. А то адвокатствуют…
– Кто?
– Да ефрейтор Горелый.
– Кто он такой, этот Горелый?
– Комсорг у Бакрадзе. Похоже, дружок этого разгильдяя Ладушкина. Просил меня и Бакрадзе ему увольнение раньше разрешить. А я говорю: «Вы же сами этого нарушителя по комсомольской линии с песочком продрали, чего же теперь ходатайствуете?» Отказал.
3
Горелый, Горелый…
– А, припоминаю! Маленький такой крепыш с пытливым взглядом, волосы надо лбом торчат, наверное, расчески не слушаются. Теперь-то помню его хорошо! Точно, на дивизионном комсомольском активе, где мне надо было речь держать, во время перерыва, в коридоре ко мне пробрался, протиснувшись меж обступившими меня комсомольцами, с которыми я беседовал, этот самый Горелый. Он показал мне толстый журнал, который держал в руке, и спросил:
– У нас ребята интересуются, правда ли, что солдатам не все читать разрешено, что другим?
– С чего это ваши товарищи взяли? – удивился я. – Что может читать каждый, то может читать и военнослужащий. Права у всех граждан одни.
– Тогда не понимаю. – Горелый протянул мне журнал. – Вот, убедитесь. В предыдущем номере повесть была и сказано: «Окончание следует». Я вчера в библиотеке этот номер взял, чтобы окончание прочесть, а оно там вырезано. Спросил библиотекаршу почему, а она говорит – распоряжение. А чье – не сказала.
– Недоразумение какое-то! – Я перелистал журнал.
Действительно, в нем было вырезано несколько десятков страниц, чуть не половина журнала. А в оглавлении фамилия автора, известного писателя, и название таинственно изъятого произведения были густо, так что не прочитаешь, замазаны тушью. «Что за чепуха? – удивился я. – Самоуправство неумной библиотекарши? Повесть эта о войне, я ее читал. Вещь в самом деле спорная, вызвала много разговоров, и мнения о ней разные, вплоть до самых отрицательных, хотя все признают талант автора, даже самые яростные его критики. Я в ней тоже со многим не согласен, и довольно решительно. Неправдоподобно сильными выведены в этой повести о войне отрицательные персонажи; на негодяев, если верить автору, у нас и управы не было. Сгустил он краски, обличая мерзость, у него все храбрые фронтовики одного подлеца боятся. Повесть эту, на мой взгляд, есть за что критиковать, и притом серьезно. И надо критиковать. Но все это не дает никому права самочинно запрещать ее.
– Почему вырезано – разберусь, – пообещал я Горелому, возвращая журнал. – А запрета, повторяю, никакого быть не может. Раз напечатано, значит, разрешено.
– Да, товарищ полковник? – В голосе Горелого еще чувствовалось сомнение. – А то у нас один солдат этот журнал в городе купил, когда узнал, что из номера что-то вырезано. Показал в казарме, а ему говорят: это подпольная литература.
– Нашли подпольную! – не удержался я от смеха и спросил: – А что, многие этой повестью интересуются?
– Сначала мало кто. А как услышали, что запрещенная, так и тех, кто сроду журналов не читает, любопытство взяло, искать кинулись.
– Ну и как эту повесть у вас понимают?
– Разное толкуют. Но все признают – сила!
– Ну а вы сами?
– Очень интересно. Бой там описан – читаешь, будто сам под огнем… Только мне отец совсем в другом духе про фронт рассказывал. Не под страхом они там все делали… Но я только первую половину прочел, до вырезанного. Не знаю, что дальше… А как вы, товарищ полковник, эту повесть считаете?
– Сила-то сила… Только, на мой взгляд, несколько однобоко эта сила приложена, – ответил я Горелому. – А однобокость, в любую сторону, – это уже отклонение от нормы, а в литературе, значит, от правды. И ваше дело, дело комсомольцев, постараться, чтобы о повести не просто разное толковали, а поняли бы, что в ней хорошо и верно, а что – нет…
Разговор наш был прерван звонком, возвестившим о конце перерыва.
Однако об этом разговоре и своем обещании разобраться я не забыл.
В тот же день после собрания актива я наведался в гарнизонную библиотеку. Заведующая сообщила, что еще до прихода номеров журнала с окончанием повести товарищ Кобец дал ей указание немедленно представить все эти номера ему. Возвратились они в библиотеку в том виде, в каком был экземпляр журнала, показанный мне Горелым.
Библиотекарша рассказала мне также, что если номер, где была напечатана первая половина повести, мало кто спрашивал, то следующим номером, «препарированным» Кобецем, интересовались многие, желая лично убедиться, что в журнале в самом деле есть что-то такое, чего солдатам не позволено читать.
Вскоре после этих моих изысканий произошел у меня разговор с заместителем.
– Зачем вы это сделали? – спросил я Кобеца.
– А как же иначе? – с полной убежденностью ответил он. – В центральной газете была статья, что эта повесть идейно порочна. А вы защищаете!
– Да не защищаю! – Мне все труднее было сдерживать раздражение. – А считаю, ни к какому произведению не следует искусственно вызывать нездоровый интерес.
– Вот именно поэтому я и распорядился изъять.
– И напрасно. Вы только вызвали этот нездоровый интерес. Запретный плод всегда кажется более сладким, это давно известно.
– Плод-то ядовитый!
– Если так считаете – тем более не следовало привлекать к нему внимания.
– Интересно, что вы сделали бы на моем месте?
– То, чего не сделали вы, к сожалению.
– А именно?
– Сначала подумал бы.
Кобец вспыхнул при этих моих словах. А я уже пожалел, что не сдержался. Тем более что в разговорах с моим заместителем я иногда срывался и прежде, несмотря на все свои старания уберечься от этого.
– Извините за резкость, – поправился я. – Но вы поступили неправильно. И по существу, и… Представьте, что об этом случае станет известно за пределами нашего гарнизона. Притча во языцех получится. Ведь едва ли во всей армии кто-нибудь до такого додумался.
– Может быть, я в чем-то поступил и неосмотрительно, – признался Кобец. – Но считаю себя в принципе правым. Вредоносным настроениям надо преграждать путь любыми средствами.
– Надо. Это наш партийный долг. Но любыми ли?
– Как хотите. Я остаюсь при своем мнении.
– Ну что ж, ваше право, – не стал я более разубеждать Кобеца. – Вот только жаль, что все так нескладно получилось. Скажите спасибо заведующей библиотекой, что она вас не выдала. Сохранила, так сказать, в тайне, чье распоряжение. А сделаем мы так, – предложил я. – Вырезанные страницы вклеим. А коль уже у многих к этой нашумевшей повести интерес возник, как вы совершенно верно заметили – нездоровый, постараемся превратить его в здоровый и полезный для дела.
– Что, неужели будем поощрять чтение? – Голос Кобеца даже дрогнул. – Но ведь это… противоречит задачам воинского воспитания. Повесть-то с изъянами.
– Вот и постараемся, чтобы никто не принимал их за достоинства. Это будет на пользу воинскому воспитанию. Давайте организуем обсуждение при библиотеке.
– Для всех? Но при обсуждении могут быть высказаны и нездоровые взгляды! Содержание повести дает пищу для этого…
– Если они есть, они все равно будут высказаны. Так лучше уж не где-нибудь в курилке, а открыто. Тогда мы будем иметь возможность поспорить, опровергнуть эти взгляды, сможем помочь людям встать на верную, партийную точку зрения.
– Да, но в почву-то уже будут брошены вредные семена. – Кобец добавил назидательно: – Вы ведь знаете, какие у нас грамотеи имеются? Какой-нибудь ефрейтор из студентов, вроде Горелого, может такую философию развести, что всем политотделом его не переспоришь.
– Ну, это уж вы преувеличиваете мощь ефрейтора и преуменьшаете способности политаппарата. Кстати, наверняка найдутся и такие ефрейторы из студентов, как вы говорите, которые в споре займут сторону политотдела, нашу с вами сторону. И вообще – народ у нас в дивизии образованный. И не просто образованный, а коммунисты, комсомольцы. Сумеют разобраться, что к чему. Конечно, если поможем. А помочь – обязаны.
– Воля ваша, но, по-моему, рискованно устраивать открытое обсуждение такой сомнительной вещи.
– Рискованно только в том случае, если мы не уверены в своей способности противостоять оппонентам, защитить партийную точку зрения, если боимся их вопросов. В идеологии нельзя быть только на оборонительных позициях. Самим следует наступать. Наступление – лучший вид обороны. Вот Владимир Ильич Ленин никогда не стремился уходить от открытого обсуждения острых вопросов, сам на том часто настаивал. И побеждал противников в споре. А противники бывали сильные.
– Так то Ленин…
– Так то и вопросы. Нам-то легче. Неужто мы, если как следует подготовимся, не сумеем добиться, чтобы верная, партийная мысль восторжествовала?
– Для этого не обязательно допускать, а тем паче поощрять неправильные высказывания.
– Поощрять – согласен, не надо. Но разве будет лучше, если ошибочные мысли станут бродить потихоньку, из одной головы в другую? Мы, люди военные, знаем, – с противником легче бороться, когда он виден, когда нам все известно о нем. Любой боевой приказ начинается с данных о противнике.
– Это так. Но обсуждение проводить все-таки рискованно.
Я не согласился с Кобецем. Поручил Бахтину мобилизовать его комсомольский актив и обстоятельно подготовить обсуждение, подготовить так, чтобы не получилось неожиданных для нас результатов.
На обсуждение собралось довольно много желающих, в основном любители чтения, библиотечные завсегдатаи, а у нас их, как и в любом гарнизоне, множество. Ничего такого, чего опасался Кобец, не произошло, хотя и выступали «ефрейторы из студентов», которых он так побаивается, и кое-кто из них даже восторгался тем, каким сильным по сравнению со всеми остальными получился самый мрачный образ.
Но им спокойно и толково разъяснили, в чем они неправы. Особенно убедительно говорил сам организатор этого дела Бахтин. Сережа, надо сказать, парень толковый, литературу постигает не по обязанности, а по любви к ней, чувствует и понимает ее. По некоторым неофициальным данным, он и сам, тщательно засекречивая это занятие, пописывает рассказики и посылает их в газеты и журналы, но пока безуспешно. Любопытно, между прочим, как он «рассекретится», если какое-либо из его творений вдруг да опубликуют? Пока что он известен только как автор заметок о комсомольской работе в нашей окружной газете. Выступал и тот самый Горелый, который подходил ко мне с «препарированным» журналом на собрании актива. Высказался он вполне здраво, умно и доказательно. Раскрыл, в чем ошибки автора повести.
…Так вот, этот самый ефрейтор Горелый. Парень вроде правильный. Комсорг. Почему же он так печется о справедливо наказанном Ладушкине? По дружбе?
Конечно, я мог бы поручить выяснить все обстоятельства кому-нибудь, хотя бы тому же Бахтину, что в общем-то по его части, у меня дел хватает и без того. Но иногда не могу удержаться от соблазна. Всегда хочется самому вникнуть в то, чем живет, чем дышит каждый, за кого мы отвечаем.
Беда наша, руководящих работников, в том, что среди многообразных и нескончаемых дел наших иной раз трудновато нам бывает найти время, чтобы поговорить по душам с кем-либо в отдельности из тех, кто составляет массу. Так уж повелось – мы, начальники, разговариваем, если не считать речей и докладов, больше со своими ближайшими подчиненными, теми, что составляют «аппарат». Правда, мы отвечаем на вопросы, заданные в посланных нам в президиум записках, иногда перекинемся словечком-другим во время перерыва с обступившими нас людьми. Правда, говорим с глазу на глаз, если к нам приходят с разными нуждами на прием, или когда вызываем в связи с каким-либо разбирательством. Конечно, мне часто приходится беседовать с пропагандистами, секретарями организаций и с другими руководящими или просвещающими товарищами. А вот просто с рядовыми… Понятно, как ни крутись, не так уж много отыщется времени на разговоры без заранее поставленной цели, на беседы просто так, чтобы узнать, чем человек дышит. Но, между прочим, Владимир Ильич был занят не меньше каждого из нас, и делами поважнее и поответственнее. Однако находил минутку, а иногда и больше, чтобы поговорить со встретившимся красногвардейцем, с рабочими, потолковать с ходоками. И на охоту, когда был уже главой правительства, любил ходить не со своими сотрудниками, а с простыми мужиками. И очень много черпал для себя, для своих мыслей из бесед с рядовыми людьми. А у нас, бывает, некоторые руководящие товарищи считают возможным общаться напрямую только со своими непосредственными подчиненными. Невредно было бы им иметь привычку к неофициальному, по душам, разговору с самыми рядовыми – из такого разговора можно узнать подчас больше, чем из выступлений, протоколов или докладных.
Когда мне вновь довелось быть по своим делам в полку у Рублева, я, вспомнив о комсорге Горелом, попросил Левченко пригласить его ко мне.
Явившись, Горелый доложил о себе не то чтобы испуганно, но с явным недоумением. Левченко ушел, мы остались с ефрейтором вдвоем. Он смотрел на меня настороженно: зачем понадобился? Обычно такого рода неожиданные приглашения бывают связаны с каким-либо чрезвычайным происшествием.
Я поспешил успокоить его и начал издалека:
– Знаете, товарищ Горелый, просто хотелось бы потолковать с вами о работе комсомольской организации.
– Со мной старший лейтенант Бахтин уже говорил…
Горелый явно недоумевал: почему это я вдруг заинтересовался комсомольскими делами, когда ими занимается мой помощник? Но мало ли какие могут быть соображения…
Во всяком случае, он довольно быстро успокоился. Да и вообще, как я уже успел заметить, этот юноша не из застенчивых, держится свободно, с тем чувством внутреннего достоинства, которое характерно для многих молодых людей, которых мне удается наблюдать в дивизии.
Я начал с того, что стал расспрашивать, как он строит комсомольскую работу в батальоне, нравится ли она ему, кто помогает ему и что мешает. Он отвечал охотно, но как-то слишком уж лаконично, той доверительной простоты в разговоре, которой я хотел бы, не получалось.
Я сказал Горелому:
– Я же ничего не расследую, не обследую. Просто мне интересно знать, как у вас, у комсорга, идет дело? Что для вас в последнее время было наиболее сложным? Какой самый трудный случай?
– Самый трудный? – Мой собеседник задумался. – Самый трудный случай, товарищ полковник, когда приходится с близкого друга взыскивать.
– Не такой ли случай у вас был с Ладушкиным?
– Как сказать – был? – услышал я в ответ. – Этот случай еще не кончился. Очень Геннадий… – Горелый поправился: – Очень Ладушкин переживает. Выговор мы ему на собрании записали. Увольнений лишен. А ведь к нему специально невеста приехала, зарегистрироваться они собрались, им необходимо.
Уже давно догадываюсь, в чем причина такой торопливости Ладушкина, но вопрос-то деликатный. Я решил проверить свое предположение:
– Почему Ладушкин так спешит? – И пошутил: – Боится, девушка разлюбит?
– Понимаете, товарищ полковник… Я дал ему честное слово, что никому…
– Ну что же, – поспешил я успокоить Горелого. – Не требую, чтобы вы нарушали слово, данное товарищу. Однако, скажите, вы не пытались объяснить ему, что приезд его невесты осложнил им жизнь? Приехать бы ей на день-два – одно дело. А ведь она, кажется, намерена пробыть здесь дольше?
– Да, у нее в городе школьная подруга вдвоем с матерью живет. Она у них поселилась.
– И долго здесь жить намерена?
– Ладушкин говорил, на все время, пока он служит.
– Вот как! А кто она по специальности?
– Телефонистка… Курсы в прошлом году кончила.
– А как вы считаете, лучше ей здесь жить или вернуться домой? Для Ладушкина как лучше?
Горелый призадумался.
– С одной стороны, конечно, хорошо, видеться почаще могут. А с другой… Я Ладушкину прямо сказал: одно расстройство. Увольнение-то ведь не каждый день. А сейчас и вовсе… Они еще раньше извелись оба. Он в казарме сидит и терзается, как она там? А она у проходной… По-моему, лучше бы он ее обратно отправил… Ко многим солдатам, да и ко мне тоже, есть кому приехать, товарищ полковник, – с внезапной откровенностью признался Горелый. – Только я не стану приглашать больше чем на день-два. Да и то еще подумаю. Одно терзание, как у Ладушкина… Зачем?
– Что ж, вы благоразумны. Вот если бы вы сумели таким же сделать Ладушкина. И его невесту. Вы с нею знакомы?
– Немножко. Он познакомил, когда в увольнении вместе были.
– А вы знаете, где она живет?
– Знаю.
– Я попрошу, чтобы вам вечером дали увольнительную. Сходите к ней и пригласите ее завтра днем прийти ко мне на службу. Я прикажу, чтобы ее пропустили. Передайте ей, что мне хочется с нею поговорить по важному, ее касающемуся делу. Но нашего с вами разговора ей лучше не пересказывайте.
– Слушаюсь.
– Да это не приказ, – улыбнулся я.
Уже после того, как Горелый ушел, мне подумалось: может быть, не должен был я подменять Бахтина? Пусть он сам и с Ладушкиным, и с его невестой разговаривает, дело молодежное. Сережа найдет с ними общий язык. Найти-то найдет, не сомневаюсь. Но надо и по-отцовски поговорить. А это уж дело для меня.
4
На следующий день мне доложили, что на прием пришла гражданка – назвали фамилию, которую я уже знал от Горелого. Я попросил пригласить ее, и вскоре передо мной предстала девушка лет восемнадцати, щупленькая, небольшого росточка, светловолосая, коротко, «под мальчика», постриженная. Широкое, колоколом, недорогое, но со вкусом сшитое платье скрадывало ее фигуру.
– Пусть вам не кажется странным, что я, человек для вас во всех смыслах посторонний, попросил вас прийти сюда, – сказал я ей. – Будем знакомы, Сургин.
– Эля… – прошептала она несколько растерянно.
– Вы, наверное, догадываетесь, о чем я хочу с вами поговорить?
– Да… Горелый вам про нас все рассказал? – Лицо Эли залилось краской.
– Совсем не все, – поспешил я спасти репутацию Горелого. – Ведь он связан словом. Но я сам догадываюсь о многом… И, поверьте, желаю и вам, и Ладушкину только добра. У меня сыну почти столько, сколько ему и вам. И я хочу говорить с вами, Эля, не по службе, не в роли начальника, тем более что вам я не начальник, а попросту, по-отцовски. Договорились?
– Хорошо… – опять еле слышно прошептала Эля.
Я смотрел на ее длинные опущенные ресницы, и в голове моей промелькнула мысль: «Красивая девочка. Сколько у мальчишек из-за таких крутежа в голове».
Теперь я был почти уверен, что не ошибся в предположении, почему Эля и Ладушкин так спешат с регистрацией брака. Чтобы понять состояние Эли, не надо было быть большим специалистом – стоило только присмотреться к ее фигуре и к цвету лица.
– Вы уж извините меня, что сразу напрямик, – сказал я Эле. – Понимаю, вам необходимо безотлагательно оформить ваши отношения… Но… вам придется две недели подождать. Ладушкин наказан вполне справедливо и, на мой взгляд, даже чрезмерно мягко.
– Он ведь только на полчаса отлучился, чтобы меня предупредить…
– Да, но на военной службе даже одна минута много значит. Представьте, что в эти полчаса объявлена тревога, и все ушли. А он остался бы… Я думаю, если бы он попросил и объяснил причину, его отпустили бы. Так что сам виноват. Впрочем, давайте, Эля, лучше обсудим ваши перспективы. Итак, брак будет зарегистрирован. А потом? Где вы будете жить?
– Не знаю… Его родители меня признавать не желают, считают, что я для него неподходящая. Они – важные, а моя мать – дворничиха.
