Текст книги "Избранное в двух томах. Том I"

Автор книги: Юрий Стрехнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)

Глава третья
ВСТУПЛЕНИЕ

1

Закончены учения, снова многолюден наш гарнизонный городок. На борта машин, порядком поободравшиеся во всех передрягах действий в горах, нанесена новая краска, машины поставлены в парк. Служба опять течет размеренно, можно заниматься обычными делами. Сейчас у меня на очереди вопрос: как в частях дивизии ведется работа с теми, кто недавно принят в партию? Мы хотим обсудить это на партконференции, которую намечаем провести перед выездом в летние лагеря. Но готовиться пора уже сейчас. Докладчиком я решил быть сам. Прежде чем ознакомиться с делом на месте, в разговорах с людьми, хочу просмотреть протоколы партийных собраний с вопросами, близкими теме моего доклада. Я попросил подобрать мне такие протоколы.

Особенно внимательно просматривал я протоколы тех собраний, на которых принимали в партию. Что греха таить, иной раз подходят к этому формально: замечаний по службе и поведению нет, газеты выписывает – принять! А ведь быть только ни в чем худом не замеченным – этого для партии мало.

Просматриваю протокол за протоколом… И вдруг наталкиваюсь на запомнившуюся мне фамилию: Макарычев. Лейтенант, тот самый?.. Да!

Что же обсуждали? А, принять ли его в члены.

Ого, протокол-то любопытный!

Обычно при решении такого вопроса в протоколе записывается немного, все умещается на одной страничке. Но здесь понаписано что-то очень уж обстоятельно. А, узнаю знакомый стиль! Секретарь парторганизации там великий аккуратист, любит, чтобы протоколы велись со стенографической точностью. Читаю: товарищ Макарычев служит хорошо, взвод на уровне. Над собой работает… А вот другое выступление: недостаточно требователен, успокоился на достигнутом, люди его подразделения расслабили в себе чувство ответственности, пример – недавнее происшествие с бронетранспортером, из-за которого полк лишился первого места. Вопрос лейтенанту Макарычеву: не считает ли он, что на его отношении к службе сказывается неупорядоченность его личной жизни? Ответ: «Моя личная жизнь неподотчетна собранию». Ишь ты! А в общем-то правильно. Еще вопрос: «Почему не отрегулировали отношений с женой?»

Ну и вопросики иногда умеют некоторые товарищи задать! В супружескую постель готовы свой сверхбдительный нос сунуть. Судя по протоколу, Макарычев на этот вопросе не захотел отвечать. И снова вопрос: известно, что товарищ Макарычев женился по окончании училища, но живет на холостяцком положении, а недавно подал на развод. Почему подает он, а не жена? В протоколе ответа не записано. Видимо, снова отвечать отказался. Еще одно выступление: «Макарычев проявляет неискренность перед партией». Серьезное обвинение! Но вот в протоколе записано возражение Макарычева этому выступающему: «Не удовлетворять чье-либо личное любопытство – еще не значит быть неискренним перед партией». За Макарычева заступаются: «Может быть, виновата жена». И еще выступления в защиту. Предложение: в члены партии принять. Но вот другое: «Проявил находчивость при ЧП. Но за ЧП ответствен, несмотря на полученную благодарность, ибо в данном явлении две стороны…»

Ишь ты, диалектик батальонного масштаба! Кто это высказался? Какой-то старший лейтенант с еще неизвестной мне фамилией. Строгий, видать, товарищ. Вот что он говорит дальше: «Семейные дела Макарычева и его оплошность на учении взаимосвязаны. Моральное состояние неизбежно отражается на службе».

Правильно, старший лейтенант! Но можно ли так прямолинейно. Бронетранспортер-то не сам Макарычев утопил. Что предлагает этот строгий товарищ?

Судя по этому подробному протоколу, большинство высказалось за продление стажа. Но Макарычев под конец сам себе все испортил. Когда поступило предложение «от перевода воздержаться», Макарычев бросил: «Если так – и беспартийным проживу». И этим навлек на себя гнев даже заступившихся за него. В протоколе записано: «Высокомерен».

Макарычев, по-видимому, раззадорился еще больше. В протоколе есть даже такая запись: «Позволяет себе швыряться партийным документом». Неужели? Об этом мне, наверное, сообщили бы… И вот решение: «В продлении стажа отказать, от приема в члены воздержаться».

Как влияет порой на характер наших суждений о человеке то, как он держится, когда мы решаем его судьбу… Всегда ли мы учитываем его состояние при этом, не заслоняет ли оно нам иной раз суть дела?

Правильно решило тогда собрание? Трудно судить только по протоколу. Надо поручить кому-нибудь проверить. Лучше всего это, пожалуй, сделает председатель парткомиссии подполковник Галоянц. Он мастер разбираться в делах такого рода, человек вдумчивый и справедливый.

Но я вспоминаю, что Галоянц на два дня уехал в одну из самых дальних частей нашей дивизии – оформлять прием в партию тех, кто принят после учений, и по другим своим делам. А Кобец как раз собирается в полк Рублева. Пусть заодно проверит решение собрания. Больше сейчас послать некого.

Кобец поручение принял охотно. Вскоре сообщил:

– Решение собрания считаю правильным. Лейтенант Макарычев держался вызывающе, противопоставлял себя партийному коллективу. И даже позволил себе бросить кандидатскую карточку.

– Так-таки и бросил?

– Ну, положил на стол президиума. Какая разница?

– Разница все же есть… А как вы думаете, что его толкнуло поступить так?

– Нетерпимость к критике.

– И только?

– Других причин не вижу.

– Может быть, обида?

– Нет права обижаться на партийный коллектив.

– Но коллектив состоит из людей. А люди, даже мудрейшие из мудрых, не застрахованы от ошибок… Кстати, как сам Макарычев объясняет свое поведение? Кто с ним говорил?

– Имел беседу лично я, в присутствии секретаря первичной партийной организации. Макарычев заявил, что вполне согласен с решением собрания и поэтому вернул кандидатскую карточку сразу, не дожидаясь, пока ее у него потребуют.

– И больше он вам ничего не сказал?

– А что еще? И так все ясно.

– А он знает, что может обжаловать решение собрания?

– Да, но не желает. Горд чрезмерно. И скажу вам, эту гордость в нем подогревают некоторые его товарищи своими демагогическими выступлениями.

– Кто же там демагог?

– Как ни удивительно – сам командир роты Бакрадзе. По части первой – в отношении промаха Макарычева на учениях…

– Не только промах, но и находчивость.

– Так-то так. Но оценку всем из-за этого снизили, известно, – напомнил Кобец. – Так вот, Бакрадзе в этом, в отличие от своего комбата товарища Левченко, стоит на правильной позиции. На позиции требовательности. Он не объявил бы благодарность за ЧП. А насчет личных дел Макарычева – определенно на позиции неверной. Бакрадзе заявляет, что Макарычев должен был на развод подать еще раньше! Представляете? Выступление в корне неправильное.

– В корень еще поглядеть надо. Может быть, Макарычеву, этому неудачнику в семейной жизни, действительно лучше развестись?

– И это говорите вы? – Кобеца чуть не передернуло. – Всякий развод безнравствен. Он – свидетельство безответственности. Брак накладывает определенные обязательства. Их надлежит выполнять. Это аксиома. А Бакрадзе поощряет распущенность своих подчиненных. Он при мне восклицал: «Есть любовь – женись, нет любви – разводись». Да за такие проповеди наказывать надо!

– А вы знаете, – сказал я на это, – пылкий Бакрадзе, хотя и в слишком категоричной форме, повторил положение, высказанное в свое время Энгельсом!

– Не надо опошлять Энгельса!

– Почему же – опошлять? Энгельс говорил, что нравствен лишь брак, основанный на любви. А если основа перестала существовать? Или выяснилось, что ее и не было?

– Ну, знаете! – В глазах Кобеца я увидел испуг. – Так можно оправдать любую бытовую распущенность! Мы все-таки стоим за прочную семью.

– Но не за фиктивную. Как быть, если брак заключен, а семья не сложилась?

– При должном чувстве ответственности – сложится!

– Одного чувства ответственности мало. К тому же его не всегда хватает при решении вступить в брак. Без самого главного не обойтись. Без настоящей, на всю жизнь, любви!

– Любовь! – Кобец усмехнулся. – Если ею все оправдывать…

Так мы с моим замом и на этот раз не нашли общего языка. Собственно, иного и ожидать было бы трудно. Взгляды Кобеца на проблемы семьи мне давно известны. Еще до моего назначения сюда он был членом парткомиссии. Мне рассказывали, как он решал эти вопросы. Однажды разбиралось дело офицера, чья жена, с которой тот фактически расстался уже давно, написала заявление в парткомиссию, узнав, что муж собирается развестись с ней и жениться на другой. Кобец вызвал ответчика и наедине заявил ему: «Можете жить с кем хотите и как хотите, но только так, чтобы на вас никто заявлений не подавал», – и посоветовал чем-либо улестить жену, чтоб взяла заявление обратно. Та не взяла. И на разборе дела Кобец был самым рьяным обвинителем… Что же, может быть, ему просто трудно представить, как же это так – жили-жили вместе, а потом – врозь? Со своей женой он состоит в законном браке еще с довоенных времен, его жена – тихая, робкая, молчаливая женщина, во всем, видно, покорная своему супругу. Детей у них почему-то не было и нет…

Но вернусь к Макарычеву. Не ошиблось ли собрание, отказав ему? Не потому ли решило, что пылкий лейтенант сгоряча выложил свою кандидатскую карточку? Поступок, конечно, его не украшающий… Согласиться с выводами Кобеца и больше не размышлять об этом случае?

2

В суете повседневных дел как-то отодвинулся в памяти Макарычев. Но вот мне снова пришлось побывать в полку Рублева, и я, вспомнив об этом лейтенанте, спросил о нем. Узнал, что по службе у Макарычева все в норме, но настроение неважное. И что дался мне этот лейтенант? Не он один в моем поле зрения. Все-таки надо с ним поговорить.

Я ждал Макарычева в кабинете замполита, где, кроме меня, никого не было. Лейтенант четко отрапортовал о своем прибытии. В глазах его я увидел удивление. И даже светлый, серебрящийся вихорок повыше виска, наверное никак не поддающийся расческе, казалось, торчал недоуменно.

Я предложил ему сесть. Он сел – весь напряженный, казалось, готовый в любую секунду вскочить.

– Скажите, товарищ Макарычев, вы действительно в душе согласны с решением собрания? – спросил я напрямую.

Он промолчал. Только пальцы рук, лежащих на коленях, дрогнули.

– Говорят, вы бросили свою кандидатскую карточку на стол президиума?

– Не бросил. Просто положил.

– Пусть так… Вы считаете себя обиженным?

– Жаловаться не собираюсь. Да и кому?

– Как кому? Есть партбюро полка, политотдел… Любой вопрос можно пересмотреть, если решение по нему ошибочно.

– Почему ошибочно? – Макарычев произнес эти слова с деланным спокойствием. – Бронетранспортер утопили – я в первую голову виноват. А мои семейные дела… тоже правильно. Не сумел наладить.

Разговор как будто исчерпывался. По виду лейтенанта было ясно: его тяготят мои расспросы, он только и ждет момента, чтобы спросить: «Разрешите идти?»

Но надо же ему как-то помочь.

– Условимся, что наш разговор – неофициальный, – сказал я как можно теплее и мягче. – Обещаю, что его содержание останется между нами. По крайней мере, насколько это зависит от меня. И вообще поймите, что я вам только добра желаю.

– Я понимаю… – прошептал Макарычев, не подымая глаз. Поза его стала менее напряженной.

Я начал говорить. И видел, как настороженность Макарычева постепенно таяла. Очевидно, он все более убеждался, что я пригласил его не затем, чтобы сделать внушение или получить какой-то материал для своих политотдельских обобщений, а как-то помочь ему – хотя бы советом.

И вот постепенно, сначала как бы подталкиваемый моими осторожными вопросами, а потом уже и сам, все охотнее и свободнее, Макарычев начал рассказывать о себе. Нам никто не мешал – я попросил, чтобы во время нашего разговора никто не входил в кабинет.

Из его поначалу очень сдержанного, а постепенно все более откровенного рассказа я узнал не очень веселую историю его женитьбы.

– Мы с Зоей еще в школе вместе учились, – поведал мне Макарычев. – И с сестрой моей она дружила. Зоя давно знала, как я к ней отношусь. Только я для нее был как все другие ребята, не больше. Потом в училище уехал. И все надеялся. В отпуск приехал, храбрости набрался, по всей форме ей предложение сделал. Она мне: «Подожди, не торопи». Вроде обнадежила. И вдруг, на последнем курсе был я уже, от сестры письмо: Зоя выходит замуж. Я что мог поделать?.. – Макарычев грустно улыбнулся: – Выпускных экзаменов не провалил, и то хорошо…

– Ну, а потом?

– Кончил училище, в отпуск приехал, узнаю, что свадьба, оказывается, не состоялась. Почему? Сестра мне рассказала: женихова мать поперек горою встала: «Не пара тебе Зоя!» А он, жених, видимо, не посмел ослушаться.

Мне нетрудно было догадаться:

– И после этого Зоя приняла ваше предложение?

– Сам удивляюсь… Ведь от сестры знал – очень страдала она, что у нее с тем парнем расстроилось. Я тогда и не думал, почему так быстро решила.

– А теперь знаете?

– Да… С обиды на жениха своего, назло ему. Сестренке моей потом призналась…

«Только с досады на жениха? А ты, чувством своим ослепленный, был готов на все, гордостью своей пренебрег. Неужели у тебя и в мыслях не было, что она тебя не любила?..» – хотелось мне спросить незадачливого лейтенанта. Но я боялся спугнуть вопросом его неожиданную для меня откровенность. И молча слушал, как он, опустив взгляд и нервно перебирая пальцами рук, лежащих на столе, продолжал рассказывать:

– За неделю до конца отпуска мы зарегистрировались, уехал я к месту службы, сюда. Договорились – устроюсь, жилье получу – тогда она с работы своей из ателье уволится и – ко мне. Комнату мне сразу дали, как женатому. У нас в полку в этом отношении порядок. Написал Зое, что жилье есть. Приехала. Начали жить по-семейному. Все хорошо шло. Больше года прожили так. А потом мать у нее заболела. Поехала Зоя к ней. Месяц за месяцем – она все там. Пишет: «Не могу маму оставить, некому с ней, кроме меня». Ну, я понимаю – мать, болезнь действительно серьезная, затяжная… Жил, жил я в нашей комнате, все жену ждал. Потом мне временно двух холостяков подселили. До сей поры живут…

– И давно вы на таком холостяцком положении?

– Да уж скоро год…

– Насколько понимаю – причина не только в болезни вашей тещи?

Макарычев промолчал. Видно, нелегко ему было ответить. Я не настаивал. Трудно рассказать все – пусть помолчит. Но вот он, по-прежнему не подымая взгляда, глухо проговорил:

– Я сам долго не знал, в чем причина. А потом в письме разъяснение получил. Тот, жених ее, снова появился.

– Что же он, набрался смелости против воли маменьки пойти?

– Наверное… Ну, а я что могу сделать? Я и так ей писал, телеграммы слал. А она в ответ: «Хочу быть честной и перед собой, и перед тобой, и перед ним. К тебе вернуться не могу». Ну, я и ответил ей: «Тогда – развод».

«Что ж, и правильно», – хотелось мне сказать Макарычеву. Однако как-никак они прожили вместе год и, как убежден Макарычев, в полном ладу. Да, она вышла за него только с досады. Но ведь бывает так: стерпится – слюбится. Нужно только уметь понять друг друга, сжиться, уметь, если надо, простить. Если бы он попытался восстановить хотя бы то, что было? Во всяком случае, ему надо либо суметь сделать это, либо окончательно убедиться, что восстановить уже ничего нельзя.

– Знаете что? – сказал я ему. – Может быть, еще не все потеряно?

– Да нет уж… – горько усмехнулся Макарычев. – У меня тоже гордость есть.

– Гордость – это хорошо. Но можно ли решать такой серьезный вопрос заочно, даже не повидавшись, не поговорив, может быть не пожив вместе.

– Не поедет она сюда.

– А если вам съездить к ней?

– Скоро лето, лагеря. Отпуска до осени не дадут.

– Посодействовать вам насчет отпуска?

– Не надо, товарищ полковник! – почти с испугом воскликнул Макарычев. – Я же не потому вам все рассказал, чтобы об отпуске просить.

– Хорошо. Но если все-таки решите, не стесняйтесь.

Мне стало жаль Макарычева. Кто знает, как в конце концов поступит его мятущаяся Зоя. Я уже злюсь на нее. Выйти замуж, потом передумать! Девчонка, неустоявшиеся чувства, неумение в них разобраться? Но можно ли это извинить возрастом? Нельзя резервировать себе право на ошибки. И Макарычев тоже не очень-то обдумывал, жениться ему или нет на той, которая готова была выйти замуж за другого. Э, хорошо это мне теперь так рассуждать, когда у меня самого в жизни все давно устоялось…

Но чтобы понять молодых, надо почаще оглядываться на свою молодость, да и не только на молодость… Право, найдешь в своей жизни промахов не меньше, чем у тех, кто сейчас молод. И поймешь, что не вправе говорить: «Молодежь нынче не та». Молодежь – она всегда «та». Судить ее нам легко. А вот понять и помочь… Для этого надо уметь самим почувствовать себя молодыми.

Но что я могу посоветовать Макарычеву кроме того, что уже посоветовал? В таком деле для самого себя не просто найти выход. А уж рекомендации для других… Единственный совет, который для каждого при любой невзгоде верен, – покрепче взять себя в руки, не поддаваться грусти-тоске, уйти от нее в дело, загрузить им себя до последней возможности. Что же, это тоже средство против коррозии души. Не панацея, но в какой-то степени «амортизатор» тяжести душевной.

Я высказал это Макарычеву. Потом спросил:

– Как вы собираетесь решать вопрос о своей партийности дальше?

– Что ж решать? – Макарычев поднял голову, недоуменно посмотрел на меня, пожал плечами. – Собрание уже решило.

– Ну, а собственные намерения, желания в этом отношении у вас какие-нибудь есть?

– Не от меня же зависит…

– Самое главное зависит от вас… – Я пристально глянул моему собеседнику в лицо: – Вам действительно очень хочется быть коммунистом?

В глазах лейтенанта что-то дрогнуло.

– Мне от отца отставать нельзя, – проговорил он. – Его в партию на фронте принимали. А до фронта, он рассказывал, подавать не осмеливался. Считал, что не заслуживает.

– А вы? К решению вступать пришли легко?

– Вообще-то со второго курса подумывал… Моих однокурсников, у кого успеваемость в норме, запросто приняли. А я так и не решился тогда…

– Вы способны представить себе, что так и останетесь вне партии?

Макарычев ответил не сразу.

– Если откровенно… – несколько смущенно заговорил он. – Мало ли есть беспартийных. Но не хочу я оставаться, вроде как исключенный.

– Из одного самолюбия?

– Нет! – Макарычев, похоже, даже обиделся. – Напрасно вы так обо мне думаете… – Он сбился, не договорил. Но я уже понял, что́ чувствует он. Наверное, теперь жалеет, что на собрании был так резок.

Я расстался с Макарычевым в надежде, что наш разговор пойдет ему на пользу.

Об этом разговоре я вспоминаю теперь, через несколько дней, в час, когда сижу поздно вечером дома, в своем кабинете, готовясь к докладу на партконференции. Занят я этим делом уже давненько, но никак не могу его завершить – все время набегает какой-то новый материал, приходят все более свежие примеры.

О требовательности коммунистов к себе и о требовательности к коммунистам…

В том месте доклада, где говорится об этом, вполне подходящим был бы пример с лейтенантом Макарычевым. Но не стоит с трибуны, во всеуслышание упоминать об этом. Мне – характерный примерчик, а человеку – травма. Ведь бывает так – назовешь фамилию, и пошло гулять с языка на язык.

Нет, Макарычева я не упомяну. Но обязательно подчеркну, что к вступлению в партию каждый должен готовиться, заботясь не только о добросовестном исполнении своей должности, а прежде всего – внутренне. С трепетом, можно сказать, об этом думать.

С трепетом… Мне он знаком.

3

До войны да первое время и на фронте мне как-то в голову не приходило подавать заявление о приеме в партию; я подал его, только уже побывав в бою, да и то подал не весьма решительно. Ведь я привык думать, что «партиец» – так в мои пионерские годы называли коммунистов – это человек хотя и обыкновенный, но вместе с тем и необычный. Мне всегда казалось, да и теперь кажется, чудом многое из того, что сделано партией. Чудо, что двести с небольшим тысяч большевиков – столько их было в семнадцатом году – сумели повернуть за собой сто пятьдесят миллионов в стране, где капиталистов, купцов, лавочников, кулаков и попов было столько же, сколько и рабочих. Чудо, что мы выстояли в гражданской войне, зажатые в тугой петле. А разве не чудо – коллективизация, первая пятилетка? Где, за какой партией и когда с такой верой шли миллионы людей? Чудо из чудес, что мы выстояли в сорок первом. И все это – партия…

«Большевик», «коммунист» – эти слова издавна означали для меня – самый справедливый и самый смелый. В школьные годы каждого партийного, которого мне доводилось видеть, я старался представить себе в комиссарской кожанке или в красноармейской шинели, хотя и был на таком человеке самый обыкновенный пиджак или модная по тем временам блуза-толстовка. Позже, повзрослев, я узнал, что встречаются среди членов партии и такие, которых из нее давно надо бы гнать. Но это не поколебало моего мнения, что партия – это лучшие из лучших, что быть принятым в нее – великая честь. И я считал, что, если и тружусь честно, и ни в чем предосудительном не замечен, – этого еще мало, чтобы получить право стать членом партии.

Себе-то я могу признаться, что был тогда, вероятно, чрезмерно нерешителен, оценивая свои возможности, способен ли я оправдать звание члена партии. Что в партию! В свое время даже в комсомол я не сразу отважился вступить, тем более что в мои юные годы для этого требовались поручители. Их я, конечно, нашел бы. Но непонятная другим стеснительность все время сдерживала меня.

Теперь-то мне смешными кажутся тогдашняя моя робость, мое тогдашнее представление, что слишком высок был барьер, разделяющий «несостоящих» от «состоящих». Но так ли уж плоха была такая робость? По-моему, равнодушие, безразличие – хуже. Ведь надо, чтобы человек крепко прочувствовал, какую ответственность на себя берет, подавая заявление о приеме… Что греха таить, встречаются у нас иногда такие ребята, особенно из тех, у кого в службе слабинка обнаруживается, которые не очень понимают, комсомольцы они или нет. А не понимают потому, что не очень переживали – примут ли их в комсомол? Ведь некоторых, факт остается фактом, перед призывом в комсомол втягивали, втягивали в самом прямом смысле. А меня и моих ровесников в комсомольском возрасте, помнится, очень волновало, достоин ты окажешься или не достоин.

…Черт возьми, а не занялся ли ты, дорогой Андрей Константинович, товарищ полковник Сургин, старческим брюзжанием? Молодежь тебе теперь не та? В твое время люди что́, сознательнее были? Не симптомы ли пенсионного возраста у тебя?

Но разве беспокоиться о том, чтобы подтянулись до остальных и те, кто с изъянцем, – значит брюзжать? Да и о каком брюзжании может быть речь, если знаю, что за люди у нас? Каждый день, бывая в частях дивизии, вижу множество замечательных ребят. Таких, которые с полной ответственностью и в комсомол вступали, и в армию шли. Таких, за которых можно быть уверенным: если дойдет до серьезного – себя достойно покажут. Все. В том числе и те, у которых есть еще какая-нибудь слабина, Я верю в самого необмятого, еще по маме скучающего, к рамкам службы не привыкшего. Не теряю веры и в тех, кто умнее и взрослее самих себя хотят казаться. Верю даже в самых разболтанных – и они могут стать надежными. Все зависит от того, сумеем ли мы найти в каждом ту струну, которая дает самый чистый звук. Разве герои только из паинек получались?

Но недаром говорят – своя рубашка ближе к телу. Заботиться я могу и обязан о лейтенанте Макарычеве или о рядовом первого года службы Ладушкине, а «в уме» так или иначе держу Вовку. Он у меня ведь тоже не без заковык… Помню, в комсомол он подал заявление по собственному разумению, никто его не агитировал и не вовлекал. Вовка тогда в восьмом классе учился. Однажды, перед тем как в школу идти, торжественно нам сообщил: «Сегодня меня принимать будут». Рина по этому случаю торт изготовила. Ждем, ждем его, чтобы отпраздновать событие. Наконец является. Вид – не праздничный. Спрашиваю: «Что случилось?» – «Отложили». – «Почему?» – «Ябеде одному навтыкал перед самым собранием. А мне и сказали, что не дозрел до комсомола, раз таким способом конфликты решаю».

Очень парень переживал. Боялся, совсем не станут вопрос о его приеме рассматривать. Однако вернулись к вопросу. Правда, на этот раз Рина торт уже не пекла: а вдруг наш сын опять покарает какого-нибудь ябеду и снова впадет в немилость комсомольской организации? Но он вернулся, сияя как солнышко, уже комсомольцем.

С того времени Вовка заметно переменился – взрослее стал, собраннее. Оно и понятно…

4

Мои размышления прерывает еле слышный звук осторожно раскрываемой двери. Догадываюсь: Володька. С раннего детства у него сохранилась такая манера: приоткрыть дверь, заглянуть в щелочку, тихо посмотреть и на взгляд определить, можно ли.

Я рад, что он заглянул, – в последнее время это случается редко. Не то чтобы мы поссорились, но некоторая размолвка между нами после разговора о планах его жизни произошла. Хорошо, если бы мы оба забыли о ней.

– Заходи! – приглашаю я. – Какие успехи на сегодняшний день?

– Электропроводка на вверенном мне участке в норме, – шутливо-официально рапортует Вовка, присаживаясь на диван. Я гляжу в его карие, как у Рины, глаза, на его чуть широковатый, с крутым вырезом ноздрей нос. Он удивительно похож на Рину не только чертами лица, но и чертами характера – быстротой в выводах и решениях, стремлением к независимости в поступках. Как мне хочется, чтобы эти качества характера сына служили ему только на пользу! И как хочется, чтобы мы с ним во всем и полностью понимали друг друга! А это сейчас непросто. Наверное, я еще не привык относиться к сыну как к взрослому человеку, с должной мерой не только требовательности, но и уважительности. Вот к любому, самому молоденькому солдату так относиться умею, а к Вовке – пока еще нет.

Мне очень хочется спросить сына, не произошли за последние дни какие-либо перемены в его планах на будущее, но удерживаюсь: не надо давить на его сознание, пусть в нем вызреют наиболее верные решения.

И я не завожу с ним серьезного разговора, только задаю несколько вопросов насчет учебы в вечерней школе, ведь меня, как отца, это не может не интересовать.

Оказывается, Вовка пришел по делу. Преподаватель истории дал им домашнее задание: подготовить для урока-семинара выступление по одному из разделов темы Великой Отечественной войны – на выбор. Вовка решил посоветоваться со мной. Спрашиваю:

– Что легче или что интереснее хочешь выбрать?

– Что интереснее.

– Например?

– Ну… что ты видел на фронте сам.

– Видел я, брат, многое…

В конце концов, перебрав разные моменты войны, мы останавливаемся на ее середине, на переломе, который наступил после Сталинграда. Курская дуга… Мое боевое крещение… Есть что вспомнить. Есть что и почитать Вовке. Достаю третий том «Истории Великой Отечественной войны».

– Штудируй и извлекай суть. А потом поговорим.

Вовка уважительно берет увесистую книжищу.

И тут мой взгляд останавливается на лацкане его серенькой, еще школьной, куртки, в которой он теперь ходит на работу. На том месте, где всегда, сколько я помню эту куртку, был комсомольский значок, – пусто. Спрашиваю так, между прочим:

– Куда значок-то девался?

И слышу в ответ небрежное:

– Не все равно – со значком или без?

– Может быть, тебе уже все равно – в комсомоле или нет?

– А что, пап, если по существу? Какая разница? Что мне комсомол дает?

– А что ты даешь комсомолу?

– Комсомол мне – ничего, я ему – тоже. Никто никому не должен, вот и ладно, квиты.

– Ты что, на все смотришь только с позиции выгоды? Кто это тебя так вразумил? Дружки новые?

– У меня дружки – рабочий класс.

– Этот самый Валера, что ли? Ты на рабочий класс не ссылайся. Не верю, что от него ты усвоил такие взгляды. Когда ты в школе учился, ведь гордился тем, что комсомолец?

– Рад бы и сейчас гордиться. Только в нашей жэковской комсомольской организации скукота, – кривит губы Вовка. – Дисциплина, план – больше ни о чем и не слышишь. А я и без того план гоню, от этого моя зарплата зависит.

– От тебя зависит, кстати, и то, чтобы в комсомольской организации тебе интересно было.

Вовка усмехается:

– Так ведь у нас жэк, папа! Что там может быть интересного? Сплошная проза. Исправить проводку, поставить розетку… И противно: сделаешь – жильцы рубль в лапу суют.

– Берешь? – насторожился я.

– Стараюсь не брать.

– Уж если решил работать, так поступил бы на настоящее производство.

– Не важно, где работать, важно заработать.

– Это что, Валеры изречение? Заработать на рублишках от жильцов?

– Нет, но главное все-таки заработок.

– Разве главное? Откуда ты таких взглядов нахватался?

– Да ниоткуда. Я сам…

– Не верю, что сам. Раньше ты так не думал. Мне стыдно, что мой сын заразился психологией каких-то шабашников.

– Знаешь, папа…

– Хватит! Вот что – немедленно оставь работу в жэке!

– Ты мне приказываешь?

– Если хочешь – да!

– Но я пока что не солдат!

Вовка поднялся и ушел, забыв взять книгу.

Похоже, мы снова поссорились? Я-то хорош: не сдержал эмоций, наорал на парня, вместо того чтобы убедить. А ведь на службе такого со мной не случается… Солдата я никогда не оборву, не выслушав до конца. И другим внушаю – сперва терпеливо выслушай, поправляй потом.

5

Сегодня вечером, подходя к нашему домику, который мы занимаем пополам с семьей Пал Саныча, я увидел, что на нашей половине в окнах нет света. Значит, Рина еще на уроках, а Вовка, конечно, как всегда, придет совсем поздно. У него же немало дел: досидеть до конца на уроках, повидаться с невестой. Вовка почему-то не любит, когда я его Фаину называю невестой. Усматривает в этом слове что-то ироническое? А напрасно. Красивое русское слово. Сколько в нем поэзии! Невеста… Не весть кто, неизвестная, неизведанная. В самом этом слове заключено словно бы предупреждение – сначала узнай, присмотрись. Присмотрелся ли Вовка? Для нас с Риной его Фая пока что и в самом деле «не весть кто», в самом старинном значении этих слов. Поэтому мы так и насторожены. Но ведь неизвестное не всегда потенциально отрицательное. А вдруг именно в этой девушке и в самом деле Вовкино счастье на всю жизнь?..

Размышляя об этом, я подхожу к крыльцу. На нем кто-то стоит. Кто бы это? Присмотревшись, разглядел, что это Степок, один из товарищей Вовки еще со школы.

– Почему так поздно? – спрашиваю Степка. – Ты к Вовке?

– Нет, от него.

– От него? А где он? Что случилось? – встревожился я.

– Ничего не случилось, – простодушно отвечает Степок. – Он забыл взять свой лыжный костюм и просил меня прихватить. Завтра я еду туда.

– Куда?