Текст книги "Избранное в двух томах. Том I"
Автор книги: Юрий Стрехнин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)
8
Напрямик, обходя лишь поляны и болота, шли вереницей по лесу пятеро солдат и мальчик.
Давно остался позади березняк, в котором нашли Сашу. Сейчас продирались сквозь густой, давно голый, мокрый лозняк. Шедшему последним Сагуляку чаще, чем другим, приходилось нагибать голову, оберегая лицо от пружинящих хлестких веток. Обе руки его были заняты: правая – на ремне карабина, висящего на плече, в левой – поводья двух уздечек. Сагуляк упорно продолжал вести своих Гнедка и Лыска. Гнедко, конь лукавый, улучая миг, когда повод ослабевал, тянулся в сторону, рассчитывая ухватить с земли какой-нибудь аппетитный клок старой травы. Смиренный Лыско покорно шел за хозяином, опустив к его плечу голову с большой белой отметиной на лбу.
Сагуляк по-прежнему верил: всем им удастся благополучно выйти к своим. Он прикидывал: от места, где враг ночью напал на полковую колонну, пройдено километров пять, может чуть побольше. Впереди тихо. А не идут ли уже не по вражеской стороне? Не мудрено, если, незамеченными и не заметив, миновали и немецкую передовую и свою: сплошной линии позиций, поди, еще нет. Всего с час как рассвело. Еще не разобрались, поди, ни наши, ни немцы, что к чему… Смех получится, коли в своем тылу уже… Встретится кто-нибудь, спросит: куда вы, хлопцы, от фронта? На формировку? Сагуляк улыбнулся, представив себе такую конфузную картину.
Где-то впереди прокатился протяжный, глуховатый отзвук далекого выстрела, похоже – орудийного. Потом еще.
Идущие впереди остановились. Догнав их, остановился и Сагуляк с лошадьми.
Сбившись в кучу посреди лозняка, прислушивались. Но вновь было тихо, как только может быть тихо в лесу безветренным утром поздней осени, когда уже нет птиц, нет листвы, шелестящей даже при самом слабом ветре.
Пошли в прежнем направлении. Молча прислушивались: а не прогремит ли еще? И с какой стороны? Прислушивался и Сагуляк, шедший снова позади всех. Хотя он выглядел по-прежнему спокойным, на душе его становилось все тревожнее. Здесь, по лозняку, пока не опасно. А дальше? Может, и коней покинуть придется… Да что кони! А знамя? И еще хлопчик этот, Сашко. За него душа болит. Малый такой, а горя побачил уже богато. Не дай боже, может, уже и полный сирота, солдатский сын… А может, и жив его батько? Идет вот так же да про хлопчика своего споминае… Скольких разлучили… Внучонку вот, Кирюше, шестой, а батька своего не помнит – забрали того в армию в первый месяц войны, еще когда немец близко не подошел. Почти два года слуху не было. Только недавно, дочка пишет, узнала – в госпитале, скоро обратно на фронт. А еще сколько войны впереди, до самой Германии! Уцелеет зять, нет ли?.. Солдат под пулей как под судьбой ходит. Не дай бог – придется дочке одной вековать…
Лозняк кончился, под ногами стало тверже, начался молодой ельник вперемежку с соснами. Идти стало легче.
Сагуляк поглядывал на сплошь закрытое серыми тучами небо, пытаясь определить время. Часов девять утра, не больше. Начали выходить из окружения среди ночи. Потом был бой. Что произошло за эти часы? Где теперь свои, где немец? Ну, да пока в такой гущине он не страшен. А вот на открытом… Кончится ельник – надо будет с Дорофеевым порешить, как дальше-то…
Слева, рядом, прошуршали еловые ветви. Сагуляк глянул – и остолбенел: на него в упор смотрели остекленевшие от неожиданности и страха глаза из-под обтянутой сеткой немецкой каски.
Всего какую-то долю секунды Сагуляк и немец оцепенело смотрели один на другого. Сагуляк бросил поводья, дернул с плеча ремень карабина… Одновременно немец ухватился за висевший на его груди автомат. «Не успею!» – Сагуляк, выпустив ремень карабина, застрявший в складках плащ-палатки, обеими руками вцепился в автомат немца, обернулся, закричал:
– Тикайте! Тикайте! Фрицы тут!
– О-о-о! Козакен! – завопил немец. Рывком нагнувшись, он освободил шею от ремня автомата и, оставив автомат в руках Сагуляка, побежал, с треском продираясь через ельник. На спине его тряслась катушка с ярко-красным проводом, свисающим к земле. Немец, вихляя всем телом, пытался на бегу сбросить катушку. Вскинув автомат, Сагуляк, целясь в убегающего, нажал на спуск. Но автомат не стрелял. «Предохранитель! – вспомнил Сагуляк. – У них же предохранитель сбоку, кнопочкой!» Палец никак не мог нашарить кнопку предохранителя. Немец сбросил катушку, сейчас скроется за елкой… «Утечет, накличет!» Наконец-то кнопка предохранителя под пальцем. Нажал. Теперь выстрелит?
Но выстрелить Сагуляк не успел – мгновенно все вокруг потемнело, только успел увидеть, как взвихрилась над ним черная грива Гнедка, метнулась морда Лыска с белой отметиной, да услышал тревожный храп и ржание, затрещали елки, раздаваясь перед рванувшимися прочь лошадьми. «Ой кони, кони…» – успел еще подумать…
После того как упал Сагуляк, еще несколько минут трещали очереди немецких автоматов, первыми пулями которых он был убит. Ошарашенные внезапным столкновением, немцы лихорадочно строчили в гущу ельника в том направлении, куда со ржанием умчались испуганные криками и стрельбой Сагуляковы кони. Немцы прекратили огонь только тогда, когда убедились, что ответного огня не будет и что русских вблизи нет.
Слова команды собрали немецких солдат, рассыпавшихся по ельнику. Еще озираясь и пугливо прислушиваясь к вновь установившейся тишине, они сходились к тому месту, где на лесном мху, головой около ярко-зеленой молодой елочки, лежал, раскинув полы плащ-палатки, убитый ими русский солдат.
Немцев было десятка полтора – связисты, тянувшие от штаба дивизии телефонную линию. Командовал ими обер-лейтенант.
Последним подошел тот солдат, который оставил в руках Сагуляка свой автомат. Лишенный оружия, он убежал далеко и, упав наземь, ждал, когда утихнет стрельба. Желая получше рассмотреть русского, который чуть не убил его, он протиснулся меж другими солдатами, обступившими неподвижное тело, подошел к нему вплотную.
– Вы, храбрец! – язвительно сказал солдату обер-лейтенант. – Подберите свой «шмайссер»!
Солдат нагнулся к убитому, лежавшему лицом вниз, грудью на все еще зажатом в руках автомате, из которого так и не успел выстрелить. Отвернув край плащ-палатки Сагуляка и осторожно взявшись за торчащий из-под тела ствол, солдат потянул оружие к себе.
Яростно протрещала очередь. Солдат выпустил ствол автомата, в ужасе бросился прочь: «мертвый стреляет!» Обер-лейтенант рванул из кобуры парабеллум.
Но автомат уже молчал. Чуть заметный в свете пасмурного осеннего утра подымался от мха и таял меж веток елочки прозрачный сизоватый дымок. Убитый лежал все в той же позе, ничком.
Обер-лейтенант покосился на озадаченных, переглядывающихся солдат:
– Что, испугались мертвеца?
Однако сам он все еще держал парабеллум наготове. Так и подошел к убитому. Потолкал его в бок носком сапога, как бы желая удостовериться, что русский действительно мертв. Сунул парабеллум в кобуру, приказал:
– Переверните!
Солдаты, все еще настороженные, исполнили приказ. Им открылось обрамленное капюшоном плащ-палатки лицо русского – лицо старого воина, в мужественных складках, с крупными седоватыми усами, спокойное, как может быть спокойным лицо человека, до конца исполнившего свой долг. В закостенелых руках он все еще держал отобранное у врага оружие, палец лежал на спусковом крючке – потому-то и начал стрелять автомат, когда немец потянул его.
Подхлестнутый взглядом офицера, хозяин автомата нагнулся, стал осторожно извлекать его из рук убитого. Это удавалось с трудом – пальцы Сагуляка словно спаялись со сталью оружия. А главное – немец боялся, что автомат снова начнет стрелять: ведь он остался на боевом взводе. Но опасения оказались напрасными: мертвый Сагуляк выпустил по врагам всю обойму до последнего патрона.
Дорофеев, Вартанян, Саша, Прягин и последним все сильнее хромающий Галиев торопливо уходили ельником. Уже несколько минут, как стихла позади ярая стукотня немецких автоматов. В первый момент, когда Сагуляк крикнул: «Тикайте, тикайте!» – и тотчас же завопил немец, Дорофеев хотел броситься на помощь Сагуляку. Но в те же мгновения затрещали автоматы, по ельнику, сшибая ветви, с визгом и щелканьем густо полетели пули. И Дорофеев понял: немцев много, Сагуляку не помочь. Он дал знак товарищам, и, пригибаясь под пулями, они побежали.
Сейчас Дорофеев все больше мучался, что ничем не помог, даже не попытался помочь Сагуляку. А может быть, его сейчас терзают фашисты или, раненный, он лежит в чаще. А может быть, ему удалось уцелеть, а они уходят…
Остановиться, вернуться, попытаться разыскать?
Бесполезно. Разве что мертвого найдешь. А какой ценой? Возможно, немцы идут уже следом, прочесывают лес. Повернешь – и сразу на них напорешься…
Разумом понимал, а совесть твердила свое, Дорофеев остановился. Остановились и все.
– Загуляк? – спросил Вартанян, державший за руку Сашу. – Ждать Загуляка надо. Да?
Ничего не ответив, Дорофеев, обернувшись назад, продолжал вслушиваться. Но безмолвным оставался лес. Безмолвны были четыре солдата. Словно сейчас шла торжественная минута молчания…
– Идем, что ли? – не выдержал Прягин. – Достоимся до беды!
Дорофеев скользнул по Прягину хмурым взглядом:
– Не каркай!
9
Недвижны тучи, серой пеленой сплошь затянувшие небо, – не поймешь, где сейчас солнце, да и есть ли оно? Ни малейшего ветерка. Недвижны бурые поникшие стебли высокой лесной травы перед окопом. Недвижны обнаженные черные прутья лозы, торчащие дальше, в поле.
Недвижно все. И недвижен Ракитин. Он сидит на земляной ступеньке, вырезанной лопатами в конце окопчика НП. Держит в крепко сжатых пальцах давно потухшую папиросу, о которой забыл.
Чуть позади окопа, в кустиках, все еще возятся два сапера, укладывая накат из бревен, деловито-добродушно переругиваясь. За поворотом окопа, в противоположном конце его, – наблюдатели, телефонист. Но Ракитин сейчас один. Один со своими невеселыми мыслями, со своей тревогой и тоской. Уже давно он сидит вот так, прислонясь спиной к стенке окопа, от которой и через сукно шинели доходит земляной холод.
…Словно согнувшись от оцепенения, зябко передернул плечами, скомкал погасшую папироску, выбросил ее наверх, за бруствер. Глянул на часы. Короткий ноябрьский день перевалил за половину. До темноты всего часа четыре. Не в эти ли часы и решится судьба полка? Нет, такие дела быстро не делаются. Но уж лучше скорее бы – так или эдак! Ни он, ни кто-либо в полку все равно уже ничего изменить не в силах. Мучительно бездействовать. А действовать нельзя. Другое дело, если б бой… Тогда могло бы все иначе повернуться.
Но перестрелка на правом фланге давно стихла. Выдвигавшийся вперед взвод, из-за которого разгорелся весь сыр-бор, окопался на достигнутом рубеже. И вот уже часа два ни с нашей стороны, ни со стороны противника – ни выстрела. Никому не хочется без нужды обнаруживать себя. Пожалуй, затишье продлится… Едва ли приказ о наступлении дадут сегодня. А завтра? Будет ли завтра существовать полк?
Может быть, Холоду уже известно… Спросить? Нет. Холод сообщил бы сам. Но с утра от него ни одного звонка.
В конце хода сообщения, ведущего в окопчик НП, показалась согнутая фигура офицера в наглухо застегнутой, туго стянутой ремнями шинели с капитанскими погонами. Капитан остановился перед Ракитиным:
– Разрешите обратиться?
– Да. – Ракитин поднялся.
Капитан представился: следователь дивизионной прокуратуры. В этом представлении не было нужды: Ракитин узнал капитана, едва увидел. Он появлялся и прежде для расследования различных, время от времени возникавших дел. Ракитин знал его как педантичного, но вместе с тем вдумчивого, беспристрастного службиста, этот юрист не старался увидеть в подследственном обвиняемого раньше, чем доказана вина. С некоторого времени Ракитин был признателен ему: следователь помог защитить ни в чем не виноватого комбата, которого командующий армией, заехавший однажды в полк в разгар боя, приказал сгоряча, не вникнув в суть дела, отдать под суд за то, что батальон, не имея больше сил удержать рубеж, отошел. С той поры капитан стал желанным гостем Ракитина. Бывало, что и ночевал у него. Они давно держались друг с другом как добрые знакомые.
Но то, что следователь, явившись сейчас, не поздоровался с Ракитиным, как обычно, а представился по всей форме, словно они прежде вовсе не знали друг друга, а главное – следователь явился именно сегодня, сейчас, – это сразу как бы провело между ними резкую черту, по-новому определило их отношения.
Может быть, Ракитин почувствовал это даже острее и поэтому не заметил промелькнувшей во взгляде капитана растерянности. Если бы заметил, наверное, понял бы: капитан огорчен, что приходится вести следствие, но доволен, что это поручено именно ему, хорошо знающему Ракитина, а не кому-нибудь другому, кто может подойти к делу лишь формально.
Но Ракитин поспешил принять вид строго официальный. Выслушав следователя, сказал:
– К вашим услугам.
Капитан стал объяснять, кого и в какой последовательности он намерен в полку опросить. Глядя в его деловитое и вместе с тем несколько смущенное лицо, Ракитин ловил себя на мысли: на этого человека, к которому совсем недавно относился так хорошо, почти по-приятельски, смотрит теперь с неприязнью. Уже казалось: следователь печется только об одном – собрать материал, неопровержимо доказывающий ракитинскую вину. «Что ж, товарищ следователь, выполняйте свои обязанности!» – про себя сказал Ракитин. Спросил:
– Нужных людей к вам вызвать?
– Нет. Зачем же отрывать? Опрошу на месте. Вы мне дадите связного, чтоб провел в подразделения?
– Пожалуйста, – сдержанно ответил Ракитин. Хотел уже кликнуть связного. Но, подтолкнутый нахлынувшей горечью – пусть скорее кончится пытка ожиданием, пусть скорее совершится то, чему свершиться суждено, – предложил:
– Не начать ли с меня?
– Я… хотел бы сначала опросить других, – слегка замялся капитан.
– Зачем же других? – не сдержал усмешки Ракитин. – Если кто и виновен, то один я. Кого еще искать?
– Я не виноватых ищу, товарищ подполковник. Я выясняю обстоятельства.
– Ну что ж… – Ракитин смутился: разве он боится чьих-нибудь показаний? Поспешно позвал:
– Связной!
После ухода следователя Ракитин, глубоко засунув руки в карманы шинели, долго стоял на том же месте. Потом, не вынимая рук, снова уселся на земляную ступеньку, прислонился спиной к прохладной окопной стене. Острым буравчиком всверливалось в мозг: «Началось».
Не страх – горечь заполняла сейчас его. Не виноват, а не оправдаться. Не только перед начальством. Если бы только это! Все равно дальше фронта не пошлют. Но судьба полка? Тяжко подумать… Как нужна сейчас ему крепкая, дружеская рука! Рука, на которую можно опереться. Да разве нет такой руки? А рука Холода? Их давняя дружба испытана не раз в общих бедах. Но Холод молчит. За день так и не позвонил ни разу. Что ж, можно понять: свое горе ему сейчас все заслонило… К тому ж, как ни говори, не на одной они ступеньке… Не повернется язык сказать Холоду теперь, как когда-то прежде: «Эх, дружище, знаешь, каково мне сейчас?»
Есть и еще рука. Рука Себежко… Ведь с ним не первый день вместе. Многое сообща испытано…
На миг представилось: Себежко неторопливой своей походкой подошел, остановился рядом, поглядел внимательными и добрыми, всегда чуть прищуренными глазами, сказал что-то такое, отчего на душе легчает…
Представил это – и тотчас же пристыдил себя: «От других утешения ждешь? А им – так ли уже твоего легче? Себежко вон с ночи на ногах. И всем своим политработникам покоя не дает. Все с солдатами… Внушает: «Что бы ни случилось – свой долг выполняй!» К нему тоже какой-то расследователь прибыл, из политотдела. Впрочем, не только расследовать, но и помогать. В подразделения пошли. А я-то что тут сижу? Людям на глаза не хочу показаться? Нет!..»
Сам себе не хотел Ракитин признаться, что ищет утешения и поддержки у тех, перед кем считает себя виноватым. Чувство этой вины – вины не перед законом, а перед людьми – все более обострялось в нем. Может быть, оно и удерживало его сейчас в стороне от всех. Может быть, оно и не давало ему до конца понять, что люди в полку не раздумывают, виноват он или нет, а все еще надеются на него и верят ему. Верят, как всегда, и он не вправе разрушать этой их веры. Ему с каждой минутой все невыносимее было оставаться одному. Не отстранен же он от должности! Целы все нити, связывающие его с однополчанами. И надо пойти по всем батальонам так, как сейчас пошел замполит с политотдельцем. Надо пойти! Пусть все видят, что командир полка духом не сник. Это для дела, прежде всего, нужно!
«А следователь? – снова кольнула мысль. – Ну и что ж? Есть и повыше всех трибуналов суд. Здесь, близко…»
Выдернув сжатые кулаки из шинельных карманов, Ракитин встал. Твердо прошагал вдоль окопа. У поворота в ход сообщения задержался, предупредил телефониста:
– Понадоблюсь – на передовую звоните.
10
Саша устал. Все чаще спотыкался о пеньки и корни, скрытые в серой, давно увядшей траве. Набухшие башмаки отяжелели, терли ноги. Уже полдень, наверно… Передохнуть бы, поесть. А не ел со вчерашнего дня… Но и не заикнется об этом. Все идут скорым шагом, напролом через густой мелкий березняк и осинник. И он должен идти. Идти, не отставая, хотя так трудно поспевать за взрослыми. Саша старается шагать вровень с Вартаняном. Рядом с ним держится с самого утра. Вартанян молодец. Час назад, когда закричал тот усатый старый солдат, Сагуляк, а немцы начали стрелять, Саша испугался. А Вартанян – нет. Крикнул Саше: «Ложись!» – а сам с автоматом бросился туда, где Сагуляк. Только Дорофеев остановил Вартаняна. Дорофеева слушают, будто командира, хотя он тоже рядовой. Наверное, знает, куда идти. Хорошо, что успели оторваться от немцев. Вот только Сагуляка жалко. Добрый. Хотел, чтобы Саша шел с ним, считал – позади безопаснее. Оказалось наоборот… Далеко ли еще до своих? Как устали ноги и как хочется есть! Да ни у кого ничего нету. Эх, краюшку бы хоть маленькую или картошки вареной…
Все по знаку Дорофеева остановились. Кругом вперемежку с редкими, давно потерявшими листву березками уныло серели голые осины. Под ними жестко топырилась высокая, по колено, порыжелая трава, присыпанная желтыми, коричневыми, серыми, багряными листьями.
– Болото, кажись, – вполголоса проговорил Дорофеев, показывая вперед, где рыжая трава стояла еще выше, а осинник смыкался сплошной серовато-черной стеной. – Обождите! Да по сторонам поглядывайте!
Выломав тоненькую, еще коричневую, березку и оборвав с нее ветви, Дорофеев пошел с ней в гущу осинника. Саша начал шарить взглядом по траве вокруг: не обнаружится ли какой-нибудь старый пень и на нем плотной кучей опенки. Все-таки еда… Сашин отец, страстный грибник, даже в такую позднюю осеннюю пору, как сейчас, иной раз по выходным отправлялся в лес за опенками и брал Сашу с собой. Опенки можно нанизать на прутик, поджарить над костром и есть. Очень вкусно. Только надо посолить…
– Что ищешь? – спросил Сашу сидевший возле Вартанян.
– Опенки.
– Апонка? Это зверь? Плод?
– Какой зверь! – улыбнулся Саша. – Гриб это. Желтый такой, маленький.
– Гриб? – удивился Вартанян. – Зачем тебе гриб?
– Как зачем? Есть!
– Ай-ай, – покачал головой Вартанян. – Разве может человек гриб кушать?
– Отчего же? Все едят.
– У нас не едят.
– Так у вас, наверное, и грибов нету.
– Почему – нет? В Армении все есть!
Сочувственно поглядывая на Сашу, Вартанян пошарил по карманам, ничего не отыскал, с горестной миной развел руками:
– Был сухарь, да скушал, наверно… – и поспешил утешить: – Ожидай, Саша, скоро к своим придем. Кушать будем!
– Совсем живот пустой, – не выдержал прилегший поблизости, устало вытянув ногу, Галиев, самый молчаливый, как успел заметить Саша, и самый терпеливый из солдат.
– Поесть бы сейчас чего-нибудь из дорофеевской кухни! – отозвался Прягин, и кадык на его тонкой шее шевельнулся. – Щей горячих или каши с салом.
– Зачем дразнишь? – вдруг рассердился Галиев. – Сам не голодный, так?..
– Не меньше твоего! – Прягин вздохнул, отвернулся.
Саша прекратил свои поиски – нет, не опеночное тут место. Присел рядом с Вартаняном на бурой пружинистой траве. Вартанян, засунув руку за борт оттопыренной на груди шинели, заботливо поправлял под нею что-то. Саша, которого уже давно донимало любопытство, спросил:
– Что у тебя там?
– Военная тайна! – важно ответил Вартанян.
Саша больше не стал расспрашивать: военная тайна – это он понимает. Но что все-таки прячет Вартанян?
Вернулся Дорофеев. Сапоги и полы его шинели были в темной грязи с приставшими к ней белесыми сухими травинками и алыми осиновыми листьями. До половины была измазана грязью и березовая жердина.
– Не пройти там! – стерев пот со лба, сказал Дорофеев. – Едва вылез. Трясина.
Все вопросительно смотрели на Дорофеева: «Куда теперь?»
– Вдоль болота надо, – сказал он. – Пока не найдем, где перебраться.
Снова пошли: впереди Дорофеев с жердиной, сзади, цепочкой, остальные. Самым последним, все время отставая, шел Галиев. Временами он останавливался, не то присматриваясь к чему-то, не то отдыхая. Потом, припадая на правую ногу, спешил догнать ушедших вперед.
Справа в сером осиннике на болоте все чаще стали белеть березы. Это означало, что там сушь. Дорофеев снова остановил всех и, свернув к болоту, опять отправился с жердинкой искать путь. Он вернулся довольно скоро, сказал обрадованно:
– Свернем! Здесь вроде потверже.
Стараясь ступать точно в след идущему впереди Дорофееву, все потянулись за ним. Сашины башмаки сразу же заполнила болотная жижа, леденящая ноги. Эх, если бы у него были такие сапоги, как у солдат!
Болото становилось все более вязким. Но Дорофеев шел не останавливаясь. Саша загряз по колена. Если бы не Вартанян, он, наверное, остался бы на месте. Вартанян за руку выдернул его.
Болото оказалось не широким. Вскоре вслед за Дорофеевым все выбрались на твердую почву. Последним, тяжело дыша, вышел Галиев. Его пальцы и обшлага шинели были в грязи. Наверное, он по пути несколько раз упал. Лицо его кривилось, словно от боли.
На ногах у каждого налипла тяжеленная, густая и цепкая, как вар, черная болотная гуща, ее отчищали с трудом. Саша, сняв башмаки, вытряхнул из них грязь, выжал чулки – так идти будет все-таки легче.
…Дорофеев вел дальше. Кругом было по-прежнему тихо.
Впереди меж стволами берез забелело тусклое осеннее небо. Стволы все реже…
Пересекая путь, тянулась прямая просека шириной не менее двухсот шагов. За нею белела стена нетронутого березняка. На просеке сохранились только высокие – наверное, пилили зимой, по глубокому снегу, – березовые пни и серые кучи давно засохших ветвей, сквозь которые проросла теперь завядшая трава, и кое-где краснели кусты тальника. По-видимому, лес сводили еще тогда, когда в этих местах был глубокий немецкий тыл. Все присели, всматриваясь.
Далеко слева на краю просеки чуть приметно серели тесовые и соломенные крыши.
– Деревня! – обрадованно сказал Прягин. – А вдруг там свои?
– Пойдем! – приподнялся Вартанян.
– Сиди! – остановил Дорофеев. – Как бы не нарваться. Один посмотрю. А вы пока не обнаруживайтесь.
Пригибаясь, чтобы со стороны остаться незамеченным, Дорофеев пошел опушкой к деревне. Все смотрели вслед, пока его не скрыли стволы берез.
Ждали молча. Было тихо. Вблизи, совсем низко, бесшумно и медленно помахивая крыльями, неторопливо пролетел на ту сторону просеки большой черный ворон. Все проводили его взглядом.
Вернулся Дорофеев раньше, чем можно было бы ожидать, встревоженный. Сказал вполголоса:
– В деревне машины слышно. А тут, вдоль просеки, фрицы ходят!
– Ты их действительно видел? – дрогнувшим голосом спросил Прягин.
– Самих нет, а следы, где грязно, ясные. Тридцать две заклепки на подошве, известно.
– Но, возможно, это кто-либо из наших, в трофейных сапогах? – Прягин все еще не хотел верить.
– Следов-то много. Да вот, – Дорофеев вытащил из кармана шинели яркую коробочку из-под сигарет, слегка припачканную землей. – Свежая. Не раньше как сегодня раскурили.
Коробка пошла по рукам. Последнему досталась Саше. Он рассмотрел этикетку – рыцарский шлем с пышными перьями и непонятная надпись угловатыми буквами – и спрятал коробочку в карман бушлатика, на память.
– Целесообразнее – обратно, – сказал Прягин. – В лес. Здесь явно небезопасно.
Галиев молчаливым кивком поддержал Прягина. Но Дорофеев, набычившись, возразил:
– Обратно? А там тоже немец. Гляди, не прочесывает ли следом! Нам с направления сбиваться нельзя. Просеку перейдем, дальше – снова чаща укроет.
– Но весьма вероятно – немцы за этой просекой следят, если они в деревне.
– Возможное дело, – согласился Дорофеев. – Так мы ползком, промеж пеньков. Кто за мной?
– Я! – мигом откликнулся Вартанян, поднялся, как на пружине.
– Ну, ясное дело. А вы? – спросил Дорофеев переглянувшихся Галиева и Прягина. Галиев, поморщась, промолчал. Прягин, слегка замявшись, ответил:
– Что же, куда ж нам… Взялся командовать – командуй!
– Вартанян! – распорядился, встав, Дорофеев. – Ты первым. Парень с тобой. В рост не вставайте. В случае чего, броском, к лесу. А мы – за вами.
– Давай! – позвал Сашу Вартанян. – На четыре ноги пойдем. По-пластунски. Вот так. – Вартанян подоткнул за ремень полы шинели, перекинул лейтенантскую планшетку за спину, взял автомат в правую руку. Лег, показал: – С локтей, с колен не вставай. Животом иди! Давай вперед меня!
Застегнув бушлатик на все пуговицы и покрепче натянув кепчонку, Саша послушно опустился на землю.
– Прямо на лес держи! – предупредил Вартанян. – Пошли!
Саша двинулся. Сначала он бойко действовал руками и ногами, но быстро выдохся. С непривычки таким способом и по ровному месту передвигаться нелегко, а тут ноги и руки все время путаются то в длинных цепких стеблях старой травы, то в колких сучьях. И земля сырая, локти и колени продавливают ее, увязают. Саше хотелось остановиться, полежать, передохнуть. Но, оглядываясь, видел: следом за ним ползет, посматривая на него большими выпуклыми глазами, Вартанян, ползут остальные. Саша не хотел, чтобы из-за него задерживались все. Ведь им придется ждать, пока он отдыхает. Вперед, вперед!..
Где-то вверху громко свистнуло. Донесся щелчок выстрела, за ним второй, третий. Саша приник к земле, лицом касаясь влажной, пахнущей холодной прелью травы.
– Беги! – гортанно крикнул сзади Вартанян. Снова донеслось далекое щелканье.
– Беги, Саша! – прокричал Вартанян снова. Саша вскочил, помчался, перепрыгивая через кучи хвороста, меж березовыми пнями, стараясь не налететь на какой-нибудь из них. Скорее бы добежать до берез! Сзади дважды коротко протрещал автомат. Вартанян? Сердитый голос Дорофеева прокричал:
– Не задерживайся!
Позади громко хлестнули выстрелы, Это свои, это Дорофеев, Галиев по немцам стреляют?
Березы уже близко… А где Вартанян?
Саша еще раз оглянулся. Вартанян бежал следом, всего в нескольких шагах, наклонив голову, как-то странно неловко размахивая автоматом.
Вот и лес. Вартанян, шумно дыша широко раскрытым ртом, догнал Сашу, поравнялся, ухватил его свободной рукой под локоть, повлек за собой.
Кругом все теснее толпились березы, бежать становилось все труднее, однако Вартанян все влек Сашу за собой. Но вот он выпустил локоть Саши, пошатываясь, расслабленно качая зажатым в руке автоматом, прошел несколько шагов и как слепой ткнулся плечом в белоствольную березку, встретившуюся на его пути, – она вздрогнула, откуда-то с ее ветвей слетел, кружась, коричневый с зазубринками лист, упал на погон Вартаняна, зацепился на нем. А Вартанян, закрыв глаза, выронил автомат, ухватился за березку, припал к ней щекой, его колени подогнулись.
Саша хотел спросить Вартаняна, что с ним, но глаза того открылись, они казались сейчас еще бо́льшими, чем прежде, их взгляд был тревожен, кого-то искал. Вартанян что-то проговорил – тревожно, быстро. Саша не понял что. Может быть, Вартанян говорит по-своему, по-армянски?
Скользя ладонями по гладкому белому стволу березки, Вартанян медленно опускался, ноги его подгибались. Он схватился за подвернувшуюся под руку веточку, но она хрустнула, подломилась.
Одной рукой еще держась за ствол березки, Вартанян другую сунул себе за шинель. Что-то искал вокруг взглядом, что-то пытался сказать Саше. Тот разобрал только:
– Возьми… отдай…
И Саша увидел в руке Вартаняна туго свернутое красное полотнище. Знамя? Так вот отчего так оттопыривалась на груди Вартаняна шинель! Саша подхватил полотнище из дрогнувшей руки. Теплое, как живое… Прижал к груди, боясь уронить. Шелк под пальцами холодел, уходило отданное ему Вартаняном тепло…
Бессильно выпустив ствол березки, Вартанян боком повалился к ее подножию, на коричневые листья.
Опустившись возле Вартаняна на колени, Саша тряс его за плечо, звал.
Но Вартанян не откликался. Глаза его были закрыты. Только руки что-то искали, вороша темные волглые листья, толстым слоем устилающие землю.
Громко прошелестели под ногами листья – кто-то вбегал в березняк. Прягин!
– Ранен? – испуганно спросил Сашу Прягин, указывая на Вартаняна.
– Не знаю…
Прягин бросил взгляд на знамя, которое Саша все еще прижимал к груди, протянул руку:
– Дай сюда!
Саша беспрекословно отдал. Он понимал: Прягин – боец, ему больше доверено.
Тщательно запрятав знамя под шинель, Прягин настороженно оглянулся в сторону просеки, теперь уже скрытой за стволами берез. Стрельба стихла. В наступившем безмолвии сначала еле слышно, глуховато, но с каждой секундой все звучнее, протяжными ритмичными толчками шумела палая листва под ногами идущих от просеки людей. Саша увидел, как Прягин спрятался за березу, под которой лежал, тяжело дыша, Вартанян. И, глядя на Прягина, Саша тоже испугался: «Немцы?»
Меж серовато-белыми стволами показались двое. У Саши от сердца отлегло, когда увидел: размашисто шагает Дорофеев, за ним, чуть приотстав, прихрамывая, – Галиев, Бросился к ним.
– Где Вартанян? – встревоженно спросил Дорофеев.
Саша показал. Дорофеев подбежал к лежащему.
– Вартанян, дорогой!
Чуть приподняв веки, Вартанян смотрел полными слез и боли глазами, силился что-то сказать, не мог. Его руки все искали опоры, все ворошили облетевшие коричневые листья, как бы нащупывая под ними землю. Забросив за спину карабин, Дорофеев наклонился к Вартаняну, позвал Галиева и Прягина:
– Берите! Понесли!
Втроем они подняли Вартаняна на сплетенных руках. Вартанян, когда его подымали, глухо простонал, выкрикнул какие-то армянские слова. Его глаза закрылись, но он ухватился рукой за плащ-палатку на плече Дорофеева и, плотно сомкнув губы, держался крепко, не выпуская.
– Автомат подбери! – крикнул Дорофеев Саше. Тот поднял автомат Вартаняна, стиснул, впрочем держа на отлете. А вдруг сам выстрелит? Ведь автомат!
