Текст книги "Избранное в двух томах. Том I"
Автор книги: Юрий Стрехнин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)
Земля под елочками была хотя и влажная, но плотная, густо покрытая увядшей травой.
– Привал надо… – попросил Галиев, прихрамывавший все сильнее.
– Перекур! – объявил Дорофеев, опускаясь наземь. Присели и остальные.
Плотная хвойная стена надежно скрывала их. Снимали сапоги, выкручивали портянки, переобувались. Попытались закурить, но не смогли: спички Дорофеева отсырели, у остальных огня не нашлось. Возбужденные непрерывным ощущением опасности, казалось, не замечали ни холода, ни усталости. Только Галиев морщился, как от боли, да Вартанян ежился, постукивая сапогом о сапог, грел дыханием пальцы. Дорофеев пошутил:
– Что, брат? У вас, поди, еще и сейчас босиком ходят? Тут тебе Житомирская область, не Ереван.
– Ереван? Там такого леса нет! И не надо! – в сердцах, дернув головой, ответил Вартанян.
Дорофеев хотел отпустить еще шуточку. Но замолк на полуслове: близко, все громче слышен автомобильный мотор. Дорофеев тревожно махнул рукой, все припали к земле. Мотор проревел рядом. Дорофеев успел заметить: за вершинами елочек, всего в каком-нибудь десятке шагов, промелькнули желтоватая кабина грузовика, огромный кузов и над ним, в ряд, немецкие каски. Следом за этим грузовиком – еще, еще, еще. Грузно тряслась земля. Несло бензиновой гарью.
Прошла последняя машина. Дорофеев приподнялся. Еще дрожала над его головой вершина елочки. С ее хвоинок на рукав шинели скатывались капли-бусинки.
Дорофеев перевел дух. «Ну и угораздило нас…»
– Уходить немедленно надо! – беспокойно вертя головой, проговорил Прягин, встал. Медленно, опершись прикладом оземь, поднялся Галиев. Порывисто вскочил Вартанян…
– Куда? – остановил всех Дорофеев. – Обождите, посмотрю. – Согнувшись, скользнул туда, где только что прошли грузовики. Все снова сели.
– Завел нас повар-командующий! – проговорил Прягин, когда Дорофеев скрылся за елочками. – Надо обратно поворачивать.
– А куда? – с тревогой оглянулся по сторонам Галиев. – Позади – немец, тут – тоже…
Вартанян большими, широко открытыми черными глазами напряженно смотрел вслед скрывшемуся за елочками Дорофееву. Сунул руку за борт шинели, потрогал тугой шелковый сверток.
Качнулись елочки, показался Дорофеев.
– Дорога тут. Проселок. Мы почти на ней сидели. Давайте мигом через нее.
– А потом в каком направлении? – недоверчиво спросил Прягин.
– На восток. Так вернее.
– Где восток? Запад где? – медленно, как все, что он делал, развел руками Галиев. Показал на лейтенантскую планшетку на боку Вартаняна:
– Карта есть?
– Нету… Командирам взводов не выдают, – за Вартаняна ответил Дорофеев.
– А компас?
– Видишь? – Дорофеев ткнул пальцем в планшетку, показывая на оставшийся от компаса полуоборванный ремешок. – Да ничего. В лесу по деревьям понятно. Учили вас, поди? – Дорофеев решительно махнул рукой. – Заседать некогда. Рванем через дорогу, пока немца нет. Быстро!
Следуя за Дорофеевым, торопясь, прошли меж елочек. Перебежали пустынный проселок, поперек рубчатых автомобильных следов, отчетливо отпечатавшихся на влажной земле.
За проселком был такой же густой ельник. Его проходили почти бегом – побыстрее уйти от дороги. Вскоре ельник кончился. Начался смешанный лес: береза, сосна, все чаще меж деревьев раскидистые, уже давно голые, черные кусты орешника.
Дорофеева тронули за рукав. Это Вартанян. Он тревожным взглядом показал вправо. Дорофеев увидел: качнулась вершина одного орехового куста, другого…
– Ложись! – шепотом скомандовал Дорофеев. – К бою!
Но сам не залег. Пригнувшись, пытался рассмотреть, кто там, за орешником. Вот снова качнулись ветки, хрустнул валежник, фыркнула лошадь. Какой-нибудь немецкий обозник? Не страшен. Но лучше не подымать шума…
Дорофеев уже хотел дать товарищам знак: уходить тихо. Но приметил меж черными оголенными кустами идущего человека, за ним в поводу – двух лошадей. Желтоватая плащ-палатка, шинель… Наш! Как его сюда занесло? Окликнул негромко:
– Эй, солдат!
Ведущий лошадей обернулся, выпустил повод. Лошади не отошли от него ни на шаг. Перекинул в руки висевший на плече карабин. Из-под капюшона плащ-палатки, из-под косматых с сединой бровей глянули настороженные глаза.
Дорофеев вышел из-за куста.
Глаза солдата округлились. Он опустил карабин. Величайшее изумление выразилось на всем его лице – в глазах под косматыми бровями, в многочисленных стариковских морщинках, в больших, обвисших усах. Он растерянно пошевелил губами, наконец произнес:
– Кого бачу… Повар наш?
– Повара все знают, – Дорофеев подошел ближе. – Однако и ты мне знаком. Вот только фамилию запамятовал.
– Ну як же? Сагуляк я. С обозу, – напомнил солдат. – У вас же на довольствии…
– Как сюда попал?
Сагуляк повесил карабин обратно на плечо, снова взял в руки повод.
– Як и вы… Коней с под огня угнал. А вражина наступае. Дило погано. Я – дали, в лис. Ихаты не можно, подвода застряла. Я ее ветками замаскирував, Гнедка та Лыска выпряг…
– Куда же ведешь?
– А подальше от бою, да своих шукать.
– Как это тебя немцы не пошукали с твоим хозяйством? Сберег тебя конский бог, что ли?
– Який там бог… – Сагуляк улыбнулся в усы. – Я тихесенько, где дороги нема. А теперь мне веселише с вами.
– С нами-то с нами, только ты свое поголовье оставь. Влипнем с ним.
– Ни. Коней не можу покипуть. Они за мной закрепленные.
– Да пойми ты, чудак! – рассердился Дорофеев. – Тут и без твоих коней пропадешь. Немцы кругом.
– Та де ж? – Сагуляк оставался невозмутимым. – Я нимца знаю. Три года под ним прожил. У нас на Черниговщине тож лесу богато. Нимець по дороге – то да. А в чащобу – ни. По ней я с конями пройду.
Подошли остальные.
– Зачем твой конь? Чтоб немец увидал, да? – вмешался Вартанян. – Я знамя несу, а ты – конь!
– Знамя? – не понял Сагуляк.
Ему объяснили.
– От оно що… – Сагуляк понимающе качнул головой. – Це дило ответственно, розумию… Но мабуть, и с конями пройдем.
– Маньяк! – бросил Прягин.
– Ты мэне не лай! – обиделся Сагуляк. – Я за коней отвечаю. А за знамя – не менш вашого, як положено, по присяге.
– Ну, вот что: оставь лошадей и пошли.
– А ты мне командир, чи шо? – смерил Дорофеева взглядом Сагуляк. – Я тильки командиру транспортного взводу товарищу старшине Барабанцу подчинен. А его приказ: берегты коней, як самого себе. Так я себе сберегу, а коней – ни? Шо тогда старшина скаже?
– Демаскируешь нас, не понимаешь? Черт упрямый! – не выдержал Дорофеев.
– И ты мэне, товарищ повар, тоже не лай. – Сагуляк оставался невозмутимым. – Я же не лаю…
Дорофеев оборвал:
– Хватит разговоры разводить. Или с нами идешь или с лошадьми.
– И с вами, и с конями.
Сколько ни убеждали Сагуляка Дорофеев и остальные, он стоял на своем. В конце концов Дорофеев вышел из терпения и приказал Сагуляку не путаться со своими лошадьми возле них. Он с Вартаняном, Галиевым и Прягиным двинулся дальше. Оглянулся. Сагуляк, с лошадьми в поводу, стоял, молчаливо провожая уходящих взглядом.
Когда прошли немного, Вартанян, шагавший рядом с Дорофеевым, воскликнул:
– Ай, старый, упрямый!
Дорофеев посмотрел назад. Шагах в тридцати следом шел Сагуляк, ведя в поводу своих лошадей.
– Конь большой, немец увидит, все пропадем! – загорячился Вартанян. – Какой человек, этот Загуляк, а? Несознательный, да? Давай – одного коня, другого коня: два патрона всего надо… – Вартанян порывисто тряхнул автоматом.
Может быть, в предложении Вартаняна и был резон. Но Дорофеев сказал:
– Незачем шум подымать. А патроны для немца побереги.
6
Сорока вскрикнула над самым ухом. Саша испуганно открыл глаза. Черно-белые перья мелькнули за хвоей, пропали. Саша глянул вниз. Нет, никого…
Внизу сквозь жидкий, серый туман проглядывают макушки оголенных кустов, крохотных молодых березок… Еще рано. Только светает. Холодно. И как хочется спать… Саша поерзал, глубже втискиваясь спиной в дупло березы, на ветвях которой сидел. Натянул на голову воротник старенького, еще детдомовского бушлатика. Поудобнее поджал ноги, упер их в толстый, в серых наростах, сук. Закрыл глаза, пытаясь вздремнуть.
Ночью Саша спал плохо. Первый раз за тринадцать лет жизни ему пришлось провести одному ночь в лесу. Еще и сейчас в душе мальчика пошевеливались неулегшиеся страхи. Прежде он знал совсем другой лес, лес его довоенного детства.
…Ясное летнее утро. Он рядом с отцом в кузове грузовика, полного принаряженными, веселыми людьми: выехал на массовку завод «Электросила», где работает отец. Проехали длинным Охтенским мостом через сверкающую под солнцем Неву, вот последние кварталы, железнодорожный переезд – и уже по сторонам дороги – веселая зелень. Летят машины, летит с ними песня: «Каховка, Каховка, родная винтовка…» Саша тоже поет вовсю… А потом они с отцом забираются далеко в березняк, находят большущий, с тарелку, груздь…
Каким давнишним все это кажется теперь!
Позапрошлым летом уже не было поездок в лес.
В первый же день войны отца призвали. Сашу он отвел в детдом, потому что оставить его было не с кем – Сашина мать умерла, когда он был совсем маленьким. Вскоре детдом эвакуировали в Краснодар. Но туда пришли немцы. Они оплели ограду детдома колючей проволокой, у ворот поставили полицая.
Когда немцев погнали, они погрузили детдомовцев в эшелон. Ребят то размещали в каком-нибудь городке, то вновь загоняли в вагоны. Недавно их выгрузили где-то за Киевом и повели по шоссе. На ночевку остановились в придорожной деревеньке. Ребят поместили в хате, вповалку на раскиданной по полу соломе. А утром оказалось, что немцев нет.
Ждали – вот-вот придут красноармейцы. Сердобольные хозяйки снабжали ребят картошкой и молоком. Прошло несколько дней. А вчера утром в деревню снова явились немцы.
Саша не хотел больше оставаться у немцев. Решил убежать, найти партизан. Тайком выбрался из деревни, поспешил в глубь леса… Шел, как полагал, на восток. Стало темнеть. Когда-то Саша читал, что путешественники в дебрях устраивались ночевать для безопасности на деревьях, привязывая себя к ним… Саша взобрался на старую, раскидистую березу, с большим дуплом высоко над землей, втиснулся спиной в него – даже привязываться не пришлось.
…Саша вновь открыл глаза. Пошевелил затекшими ногами. Какой уж теперь сон… В лесу посветлело. Меж стволов берез, уже давно лишенных листвы, видно далеко… Внизу почти растаял туман. Надо спускаться и идти. Ночью сквозь сон слышалось, как где-то стреляли пушки. Там фронт, идти надо туда.
Но где это, в какой стороне?
Его внимание отвлеклось на черно-сизого крупного жука, неподвижно сидящего в складке бугристой старой коры у края дупла. Неужели еще не заснул на зиму? Саша тронул жука пальцем. Тот свалился куда-то вниз.
Резкий сорочий крик заставил Сашу вздрогнуть. «Ой, кто это? Немцы!» Вот промелькнул меж берез один, второй, третий…
Саша в страхе зажмурил глаза.
Но тотчас же открыл их. Немцы все ближе. Переднего уже можно разглядеть… Погоны, пилотка, распяленная на широкой голове. А шинель – такая, как у красноармейцев! Но в Красной Армии не носят погон.
На пилотках красные звездочки! Значит, правда, что у красноармейцев теперь погоны? Ну да, он же слышал об этом…
Свои!
Саша от радости чуть не вывалился из дупла, ухватился за ветку, она дрогнула…
А его уже заметили. Передний, большеголовый, в натянутой на уши пилотке, смотрит на него, говорит:
– Что за птица? А ну, слазь!
И вот Саша уже стоит посреди обступивших его бойцов и, торопясь, рассказывает о своих злоключениях.
– Что же нам с тобой, парень, делать? – спрашивает командир.
– Как – что? – не понимает Саша. – Я с вами!
– Нельзя тебе с нами.
– Вы в разведку идете?
– Куда бы ни шли…
Саша понял: боевое задание – военная тайна. Ну, что ж… Если здесь, в лесу, эти бойцы, значит, немцев тут нет. Пусть только покажут дорогу. Он сам дойдет до своих.
Но и командир, и остальные почему-то переглядываются, молчат. Наконец самый старый, с сивыми усами, держащий под уздцы пару лошадей, медленно говорит:
– Негоже хлопчика одного покидать.
– Совершенно верно! – подхватывает другой, тот, что выше всех, с жилистым лицом, с какими-то не то жучками, не то молниями на погонах. – Мы обязаны о мальчике позаботиться. Ребенка подвергать опасности нельзя. Нельзя идти дальше, пока не пристроим его. У местных жителей хотя бы…
– А где они, жители-то? – возражает командир. – Время тратить… Что, Прягин, не знаешь? Спешим.
Совсем молодой боец, у которого шинель странно оттопырена на груди, и на нем почему-то командирская планшетка, большеглазый, чернявый, по лицу – нерусский, наверное с Кавказа, возбужденно размахивая руками, предлагает:
– Пусть мальчик с нами! Нельзя бросать. Кричать будет. Плакать будет. Немец услышит. Его возьмет, нас искать пойдет…
– Не стану я плакать! – обижается Саша. Но чувствует, как глаза набухают слезами.
– Ай, ай, что делать? – медленно покачивает головой до этого не проронивший ни слова, устало прислонившийся к стволу березы солдат. На его смугловатом, скуластом, уже немолодом лице, в черных глубоко посаженных глазах Саша видит явное сочувствие. Впрочем, как и на лицах других. И он снова повторяет:
– Я с вами!
– Ты-то с нами, да как мы с тобой? – говорит старший, озабоченно переглядываясь с товарищами. – Нам, может, воевать придется. Мы же в немецком тылу, понял?
– Ну и что ж?.. Я пионер! Не испугаюсь.
– А глаза уже мокрые… – усмехается старший. – Задал ты нам, пионер, задачу со всеми неизвестными…
– Куда же дытыну кинуть? – снова говорит сивоусый. Он обращается к старшему: – Возьмем его, товарищ Дорофеев! Мабуть, выйдем, або пристроим по дорози.
– Не для детей прогулка… – хмурится старший. – Мало ли что…
– Та ничего! – стоит на своем сивоусый. – Хлопчик крепкий. А сморится, я его на Лыска посажу, Лыско у мене смирный.
– Я пешком! – спешит заявить Саша. – Я, как все. Возьмите меня!
– Учтите! – снова говорит товарищам солдат с жучками на погонах. – Мы принимаем ответственность за ребенка. Мы не имеем права рисковать его жизнью. И уже не можем оставить его на произвол судьбы!
Солдат говорит еще и еще… Остальные молчат. Саша тоже. Он с трепетом ждет решения. Как и солдаты, он смотрит на старшего. А тот, наклонив крупную круглую голову, плотно обтянутую пилоткой, тоже не говорит ни слова, в раздумье разглядывает Сашу.
– Ну, ладно! – наконец соглашается старший. – Там будет видно, а пока держись с нами, солдатский сын.
Саша чуть не подпрыгивает от радости.
Молодой чернявый боец кладет руку Саше на плечо, улыбается. Заглядывает ему в лицо большими, черными, слегка выпуклыми глазами, говорит, не совсем правильно произнося русские слова:
– Тебе как имя? Саша, да? Вартанян моя фамилия. Будем знакомы. Держись со мной, ничего не бойся.
Саша смахивает со щеки изобличающую слезу:
– Я не боюсь. Я не маленький.
7
«Все по-прежнему…» – Ракитин отвернулся от окуляров стереотрубы, скользнул взглядом туда, куда смотрел только что, – широкая прогалина с редкими рыжими кустиками, серая в пасмури осеннего дня. За нею – зеленовато-бурая полоса лесной опушки. Там – противник. Затаился, молчит…
Бездействие томило. В бой бы!.. Все легче, чем вот так судьбы ждать. Победителей не судят!.. Но приказ – стоять…
Неподалеку поскрипывала под железом, с глуховатым шумом сыпалась земля. Невидные за поворотом окопа два сапера рыли блиндаж для полкового НП. Их лопаты словно в сердце Ракитину врезывались: «А вдруг долго простоим?»
Необходимость в разгар наступления стать в оборону Ракитин и без того посчитал бы неудачей. Но после того, что произошло минувшей ночью, бездействие ощущалось как несчастье. Если бы можно было хоть что-нибудь предпринять сейчас!
Звук лопат, вонзающихся в глинистую землю, прервался. Видать, саперы устроили перекур. Ракитин вслушался в разговор.
– Сегодня кончим?
– Надо.
– Значит, вскорости вперед двинем. Бесперечь так: кончил блиндаж – шагом марш.
– Скорее бы… Вдарить, пока немец закрепиться не успел.
«Каждый наступлением живет, – подумалось Ракитину. – Еще бы: к границе приближаемся… Но знают ли эти саперы о том, что случилось? Конечно…»
Все больше томило душу чувство вины, вины, которую еще с ночи Ракитин положил на себя. Вины не перед законом. Нет – перед этими двумя саперами. Перед старым солдатом, с которым разговаривал утром, перед всеми в полку.
Снова заскрипела земля под лопатами. Ракитин рассеянно слушал. Смотрел за бруствер, в серое осеннее поле. Мысли бежали беспорядочно, вразброс…
Полсуток прошло, как ни об Алексее, ни о знамени ничего не известно. А вдруг Алексей цел и знамя сберег? Ну, а если вместе со знаменем в плен попался?.. Как узнаешь? Такое лучше и не знать! Тем более отцу. Вдвое горше ему будет. И не только отцу. Если сплоховал Алексей, на весь полк пятно. «Да как я об Алексее так думать могу? – остановил себя Ракитин. – Не такой он парень…» – и, устыженный, поспешил перейти мыслями на другое.
Хорошо, если подбавят артиллерии, – будет чем сбить противника с обороны. Цели за день разведать надо. Наступать-то есть с кем. После ночи недосчитались только двадцати семи: Алексея, пятнадцати его автоматчиков, одиннадцати обозников.
Двадцать семь… А разве это мало?.. Кого винить в том, что их нет? Себя – недоучел чего-то?
Сотни «похоронных» подписал Ракитин с тех пор, как стал командиром полка. Но он так и не привык спокойно относиться к потерям. Можно пополнить полк, но ведь людей близким не вернешь. Вот Холоду – разве заменить сына?.. «А крепкий он человек…» – вспомнил Ракитин свой утренний разговор с Холодом, когда сказал тому, что Алексей так и не найден, и в ответ услышал в телефонной трубке твердый голос: «Улучшайте позиции. Будьте активны». – «Что ж, будем активны, – с горечью ответил мысленно Холоду Ракитин. – Полк хочет наступления. Но…»
Тревога и боль с новой силой сдавили сердце, и мысли, как по кругу, вернулись к тому, от чего никак не могли уйти. Ведь полк существует, пока цело знамя…
«Пока цело знамя…»
Ракитин смотрел на унылое поле перед окопом, на дальний, по-осеннему тусклый, враждебный лес – и виделись ему другие поля и другой лес…
Летом сорок первого, в Белоруссии, пройдя топкие болота, пробившись через немецкие позиции, они на рассвете вышли к своим. На окруженной соснами поляне собрались все, кто уцелел.
От полка тогда осталось совсем немного: не набрать и двух взводов, из комсостава – только он и Холод, тогда еще командиры рот, да вынесли бойцы на плащ-палатке тяжело раненного комиссара. И когда комиссара положили на траву, он спросил хрипло: «Знамя?» Подошел богатырского вида старшина в разодранной гимнастерке, из-под которой густо белели бинты. Сунул руку себе за пояс, вытащил знамя и, присев, развернул на измятой траве то самое знамя, под которым потом полк воевал два с лишним года, до вчерашней ночи… И каждый подходил и трогал ярко алевшее среди сочных лесных трав полотнище, словно хотел убедиться: знамя – с ними. И Ракитин подошел тоже и дотронулся до полотнища – в темноватых потеках, набухшего от болотной воды. «Да только ли от воды?» – подумал он тогда. Это полотнище впитало в себя пот и кровь нескольких сменявших друг друга знаменосцев, из которых в живых остался лишь последний – многими пулями продырявленный старшина… В том влажно потемневшем полотнище знамени были пот и кровь всех тех, кто шел сомкнувшись вокруг него. Надежда и боль, ярость отчаяния и железная стойкость, общая для всех правда и совесть каждого, незыблемая вера в победу и готовность вынести все были олицетворены в том алом шелке, расшитом цветными нитями и золотом… И он с особой остротой вспомнил сейчас, о чем подумалось ему тогда: а ведь есть, пожалуй, почитающие себя здравомыслящими люди, которым не понять: как можно ради куска шелка не пожалеть своей жизни. Но кому не понять? Только тому, кто видит в нем лишь кусок шелка, а не то великое, ради чего шли когда-то люди под топор палача, на баррикады, идут и будут идти на любые лишения, под пули. То, во имя чего жили и живут и Ракитин, и все, кто заодно с ним. И что по сравнению с этим великим личная судьба? Но ведь великое это – в каждой, даже самой незаметной судьбе. Так разве можно отделять?
Приглушенная расстоянием, плавно простучала длинная пулеметная очередь. Ракитин прикинул: на правом фланге. Перебив ее, рассыпалась вторая. Зачастили автоматы.
Стрельба разгоралась.
– Седьмого! – приказал Ракитин связисту.
– Нет седьмого! – доложил телефонист. – На передовую ушел.
– Кого-нибудь из офицеров.
Через несколько секунд телефонист передал Ракитину трубку:
– Третий.
«Третий» – позывной Себежко. Как кстати, что замполит сейчас оказался в том батальоне!
– Что там? – спросил Ракитин в трубку. Ему ответил ровный, как всегда мягкий, слегка хрипловатый голос Себежко:
– Выдвинули боевое охранение в кусты, а там немцы, оказывается. Вот и завязалось. Пришлось туда еще людей подкинуть. Противника отжимают к опушке.
– А где седьмой?
– К себе на правый пошел.
– Вот что! – с неожиданной для самого себя решимостью проговорил Ракитин. – Как дам команду – пусть седьмой действует всем хозяйством. Проследи. О готовности пусть доложит.
– А восьмой и девятый? – Себежко имел в виду командиров других батальонов.
– Прикажу – поддержат.
– Разве уже все готово? – в этих словах Себежко Ракитин уловил что-то такое, что обеспокоило его. Себежко недоволен? Чем? Допытываться не стал.
– Так действуйте! – вместо ответа повторил он. Тотчас же велел телефонисту вызвать поочередно остальных комбатов и артиллерийских командиров.
Отдавал распоряжения, но обычно присущего чувства уверенности в правильности их не было. «Разве уже все готово?» – этот вопрос Себежко все еще звучал в ушах.
Утром Себежко сказал ему: после того что случилось ночью, солдаты на немца еще злее, спрашивают, скоро ли наступать. «Рано, – ответил Ракитин, – не подошла артиллерия». «Ты сам говорил это замполиту. Так почему теперь отдал такой приказ?» – спросил себя Ракитин.
«Но я выполняю указание комдива использовать любые возможности… Не пожалею ли, что не сделал всею, чтобы оправдать себя и всех? А разве сейчас такие возможности есть? Ведь без достаточного артогня наступление не удастся, даже если один батальон и продвинется. Ведь именно об этом предупреждает Себежко. Да я и сам знаю!.. Но что ж, сидеть сложа руки? Делать что-то надо!.. Да, но посылать людей в бой лишь для собственного успокоения: сделал все возможное? Ведь на неподавленные артиллерией огневые точки не сам пойдешь – солдаты».
Стрельба на правом фланге погасла.
Почему? Продвижение застопорилось? Или, наоборот, оно удачно?
– Вас, товарищ подполковник!
Вызывал командир правофлангового батальона – того, где сейчас Себежко. Комбат доложил: взвод, назначенный в боевое охранение, продвинулся к опушке. Передовые посты противника отошли. Батальон, как приказал Ракитин, занял исходное положение, готов подняться.
Осталось дать приказ. Но Ракитин медлил.
Прошло еще несколько секунд. В мембране послышался нетерпеливый голос комбата:
– Какие будут указания?
Медлить более было нельзя. «Себежко прав», – еще раз сказал себе Ракитин и проговорил твердо:
– Остановитесь на исходных.
