Текст книги "Избранное в двух томах. Том I"
Автор книги: Юрий Стрехнин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)
Торопясь, уносили раненого все дальше в чащу. Хотя и был он по-мальчишески щупл и ростом невелик, а тяжесть. Шли, тяжело дыша. Больше всех, было видно, устал Галиев. Его смуглое лицо все блестело от пота. А и не оботрешь, руки заняты…
Прягин, поворачивая жилистую шею, то и дело оглядывался.
Остановились лишь тогда, когда молодой березняк плотно сомкнулся вокруг. Вартаняна осторожно положили на пышно застланную бурыми листьями землю. Он часто дышал, хватал воздух полураскрытым ртом. Но глаза его по-прежнему были закрыты. А лицо, как заметил Саша, побледнело, на нем особенно выделялись до этого почти не заметные усы, пробивающиеся над верхней, по-детски оттопыренной губой. Саше впервые сжал сердце страх: а вдруг Вартанян умрет?
Дорофеев присел возле раненого:
– Куда ж ему угодило? – Расстегнул шинель, обернулся. – Знамя где?
– У меня, – ответил Прягин. – Будь спокоен.
– Дай-ка мне.
– Почему это? И я не потеряю!
– Ну, смотри! – Дорофеев не стал настаивать. Его руки быстро ощупывали тело Вартаняна.
– Ах ты беда, в самое нутро! – сокрушенно проговорил Дорофеев, найдя наконец рану. – Говорил же ему – вперед беги, а он – по фрицам стрелять. Вот тут и словил… У кого бинт есть?
– У меня, – не сразу ответил Прягин, подал пакет. Схватив его, Дорофеев зубами с треском разорвал плотную прорезиненную оболочку. Завернув гимнастерку и рубаху Вартаняна, так и не приходящего в сознание, стал перевязывать рану. Прягин стоял, беспокойно поглядывая туда, откуда они только что шли. Но немцы, наверное, не стали их преследовать.
– Да, дела… – сокрушенно вздохнул Дорофеев, когда перевязка была закончена.
– Пристроить его следует, – сказал Прягин.
– Куда здесь пристроишь… Идти надо, пока немцы нас не пристроили. – Дорофеев сбросил с себя плащ-палатку, надел поверх шинели снятую с Вартаняна лейтенантскую планшетку, распорядился:
– На моей палатке понесем. Ты, Прягин, со мной под плечи, а ты, Галиев, под ноги…
– Еще немножко передохнем сначала, а?.. – попросил Галиев.
– Что, заморился? – недовольно глянул Дорофеев.
– Нога…
– Натер?
– Нет. Болит.
– Где?
– Вот здесь, – Галиев показал на правое бедро.
– Ушибся?
– Нет. Ночью, с немцем когда… Я стрелял, он гранату кидал, задело…
– Вон оно что! То-то, я гляжу, хромаешь. Чего же раньше не сказал?
– А зачем? – искренне удивился Галиев. – Все равно идти.
– Ты хоть перевязался?
– Еще ночью, когда один был.
– Кровь сильно шла?
– Нет. Внутри горит. Сначала мало, как спичка, сейчас – как печка.
– Д-да… – призадумался Дорофеев. – Вот тебе и спичка-печка… Как же дальше пойдешь?
– Ничего! – через силу улыбнулся Галиев. – Как все…
– Видите! – вмешался в разговор Прягин. – Еще один, оказывается, ранен, следует ожидать – свалится.
– Зачем так говоришь? – возразил Галиев. – Не свалюсь.
А Дорофеев только глянул на Прягина прищуренно из-под широких бровей, не сказал ничего. Потянулся к Вартаняну, который лежал все так же – с закрытыми глазами, с плотно сомкнутым ртом, – только тонкие ноздри подрагивали в прерывистом дыхании. Осторожно, чтобы не потревожить раненого, вынул из ножен на его поясе нож, который Вартанян имел, как всякий автоматчик.
– Ты зачем? – показал на кинжал Галиев.
– Пару березок срезать. Носилки сладим.
Дорофеев отошел в сторонку, где березы гуще.
Прягин выждал, пока Дорофеева не стало видно и, покосившись на Сашу, который сидел возле раненого и со слезами на глазах смотрел тому в лицо, подвинулся ближе к Галиеву. Некоторое время сидел молча, как бы обдумывая что-то, потом зашептал:
– Понимаешь, товарищ Галиев, что получается? Опять пойдем неизвестно куда. А результат?.. – Прягин осторожным движением головы показал на лежащего Вартаняна. – И разве можно ребенком рисковать и вот этим. – Прягин коснулся рукой груди, где под шинелью было спрятано знамя. – Да и ты с раненой ногой не ходок.
– А что делать?
– Заявим: дальше не пойдем!
– Не послушает.
– Послушает: раненого не оставит, без знамени не уйдет.
– А где будем?
– В лесу пересидим пока… – Прягин замолчал, увидев, что возвращается Дорофеев. Тот волочил белокорую березку, с которой срезал ветви и макушку.
Подойдя, Дорофеев опустил березку, протянул нож Прягину:
– Возьми да вторую такую срежь. А то больно пальцы намял.
Прягин взял нож, ушел.
– Не приходил в себя? – спросил Дорофеев Сашу, наклонившись к Вартаняну.
– Нет… – прошептал мальчик.
Дорофеев посидел возле Вартаняна, вглядываясь в его еще более побледневшее лицо. Потом подсел к Галиеву.
– Ноге не легче?
– Немножко посидеть – пойду.
– Сиди отдыхай, пока Прягин жердину приготовит… Слышь, – Дорофеев придвинулся к Галиеву вплотную. – А ты с Прягиным давно знаком?
Галиева вопрос удивил:
– Почему давно? Только ночью встретились.
– А я посчитал – вы старые приятели. Все он с тобой вроде по секрету толкует.
– Секрет? – внезапно обиделся Галиев. – От тебя какой секрет?
Вернулся Прягин, волоча очищенную от сучьев березку. Обе жерди прикрутили к углам дорофеевской плащ-палатки. Получилось что-то вроде носилок.
Втроем тащили тяжело провисающее на плащ-палатке тело. Саша шел сзади, по-прежнему осторожно неся автомат Вартаняна. Несколько раз, ускорив шаги, догонял, заглядывал сбоку в лицо раненого. Оно теперь выглядело спокойнее. Уже не было того выражения боли, что вначале. Глаза Вартаняна были закрыты, но он дышал ровнее. «Ну вот и лучше ему, вылечится», – успокаивал себя Саша и снова немножко отставал, чтобы не путаться под ногами у несущих.
Березняк постепенно перешел в дубовый лес. В отличие от всех остальных деревьев дубы все еще красовались листвой – желтой, густой. Так и зимой одетыми в яркий осенний наряд будут стоять эти черноствольные красавцы, не поддаваясь никаким морозам и ветрам…
На крохотной полянке, посреди которой одиноко стоял стройный молодой дубок, не сронивший еще ни единого листка, остановились, положили раненого. Передышка! Саша поспешил взглянуть на Вартаняна. Но еще не дойдя, увидел, что, выпрямившись, снял пилотку и склонил крупную круглую голову Дорофеев, а за ним – Галиев, Прягин. Саша с тревожно заколотившимся сердцем подбежал, глянул и задрожавшей рукой стянул с головы кепчонку.
Дорофеев опять до ушей натянул пилотку, нагнулся, достал у Вартаняна из кармана гимнастерки документы. Подержал в руке книжечку с ленинским силуэтом на обложке:
– Комсомолец…
Сунул документы в лейтенантскую планшетку. Выпрямился, оглядел всех:
– Похоронить надо.
Ножом Вартаняна рыли под дубком могилу, перерубая крепкие корни и выбрасывая пригоршнями серую, рассыпчатую лесную землю. А Саша, все еще державший автомат погибшего, стоял недвижно, словно маленький часовой. Стоял и глядел на Вартаняна, на ставшее почти совсем белым и сразу каким-то взрослым его лицо, на котором такими черными казались теперь брови и так выделялись не успевшие вырасти усы. И что-то волнующее и горячее наполняло Сашу всего, и беззвучно повторял он, словно на всю жизнь стараясь запомнить: «Вартанян, Вартанян…»
11
Дорофеев посматривал на идущего рядом Сашу. Тот все оглядывается, словно хочет еще раз увидеть давно заслоненную деревьями поляну с дубком посредине. На черной бугристой коре этого дубка Дорофеев наспех вырезал ножом:
Вартанян
из Ерев.
15.XI.43
«Совсем ведь мальчишка был, – с грустью думал Дорофеев. – И жизни понюхать не успел, кроме как на фронте. Мать, поди, до конца войны ждать будет. Жаль парня до невозможности. Эх, не сумел его вовремя сдержать!.. Двоих потеряли. А что впереди? Сколько времени-то уже? – Глянул на небо – все в тучах, по солнцу не определишь. – А часов нет. Да, за полдень уже, наверно. Уже полсуток в лесу бродим. Есть хочется, спасу нет. Ведь со вчерашнего дня…» – Дорофеев вспомнил, что сегодня к утру он должен был по раскладке приготовить на завтрак гречневую кашу с топленым салом и сушеным луком. Гречневой каши он терпеть не мог – еще в молодости, будучи поваром у геологов, вынужден был, как и все, месяца три питаться только гречей – единственным продуктом, который спасли с баркаса, разбившегося на порожистой таежной речке. Потом, когда в заводской столовой у себя в Соликамске работал, только для пробы в рот брал, если зразы или гарнир готовили. Но с каким удовольствием он сейчас поел бы ее – рассыпчатую, пышущую жирным паром… Где теперь та комендантская кухня, где та крупа да сало! Немцу достались?
Слюна подступила к горлу. Дорофеев в сердцах сплюнул, чуть-чуть не выругался. Но сдержался: «Спокойно, дорогой товарищ! Нервочки? Никто не должен видеть, что у тебя душа не на месте. Взялся командовать – командуй!»
Потянулись купы колючего, с кое-где еще сохранившимися красными плодами шиповника, податливые стебли малинника, унылая ольха. Среди кустов все чаще стали попадаться заросшие осокой кочки. Дорофеев огорчился: «Опять болото!»
Но оказалось, что на пути не болото, а сырая низинка, густо заросшая высокой, выше человеческого роста, ольхой. Дошли до тихого, мелкого, шага в три шириной ручья, к берегам которого кусты ольхи подступали вплотную. Текущий меж кочек ручей разделял низинку. Остановились: за ручьем над ольшаником виднелась длинная крыша скотного двора с посеревшей от времени соломенной кровлей. Из-под нее местами торчали стропила. Откинув за спину плащ-палатку, прыгая по шатким кочкам, Дорофеев перебрался через ручей и, сделав всего несколько шагов, остановился: дальше кусты ольхи кончались. Следом за Дорофеевым через ручей перешли все. Скрытые в лозняке, разглядывали: впереди, на прогалине, – три больших бревенчатых скотных двора, крытый тесом амбар, несколько загонов с кое-где обвалившимися жердевыми оградами, ближе с краю – рубленный из добротного леса дом. Все окна забиты, кроме одного: в нем стекла сохранились наполовину, а вместо остальных – какие-то дощечки.
– Ферма колхозная… – обернулся Дорофеев. – Да пусто, видать. Молочка не попьешь.
Постояли еще минуту-другую, присматриваясь, потом Дорофеев сказал:
– Пошли дальше, – и выступил из ольшаника.
Но тотчас же отшатнулся обратно: невесть откуда пулей вылетела маленькая рыжая собачонка, оглушительно затявкала, забегала возле дома.
Солдаты притаились.
Собачонка не унималась.
Из-за угла дома вышла пожилая женщина в наброшенном на голову теплом платке и в ватнике. Остановилась. Поднесла ладонь ребром ко лбу, стала вглядываться в заросль.
Дорофеев жестом показал остальным, чтобы пока не обнаруживались, и окликнул:
– Слышь, тетка!
– Цыц, Огонек! – прикрикнула женщина на собачонку, и та, тявкнув еще пару раз, смолкла. Дорофеев выступил из ольшаника.
Женщина настороженно смотрела на него.
– Немцы есть близко? – спросил Дорофеев.
– Нема, – лицо женщины оставалось настороженным.
– А наши?
– Яки ваши?
– Да ты что? – изумился Дорофеев. – За своих нас не считаешь? Мы советские!
– А кто вас знает… – взгляд женщины не становился приветливее. В нем видны были подозрительность и страх.
«Кулачка или полицаиха! – решил Дорофеев. – Натакал нас черт на нее! Уйти, пока не накликала…» – но все-таки спросил еще:
– Не признаешь, значит? Неужто немцы милее?
В глазах женщины что-то дрогнуло:
– Вы власовцы чи полицаи?
– Вот дурная! Не видишь? – Дорофеев показал на звездочку на своей пилотке.
– А погоны? Разве ж е у красных?
– У красных?
– Ну, у советских.
– Введены с зимы, как немца на Волге побили… Да что ты сомневаешься?
– Та ведь як же… – женщина смотрела чуть-чуть доверчивее. – От так пришли одни, на шапках ленты червоные, кажут: «Партизаны мы, своих шукаем, помоги». А я одного признала: полицай! Для обмана переоделись.
– Ну, я-то всамделишний…
– Та бачу вже… – улыбнулась женщина. – Откуль вы?
– Чего на войне не случается… – уклонился от ответа Дорофеев. – Так немцев, говоришь, нету здесь?
– Нияких. – Женщина, теперь уже словоохотливо, пояснила: – Що им тут? Да и гать через ручей давно посмыло. На ферму и проезду нема.
– А ты-то что тут делаешь?
– Та що? Живу… Я на ферме ж с тридцатого, як будовать начали, – эти слова были сказаны не без гордости. – В колгосп-то мы першими записались. Чоловик мой вмер давнесенько… Нимец коров ще в сорок першем позабирал, скотницы вси по домам, отсюда семь километрив наша Гречанивка. А я… куда мени одинокой? Вот, стерегу.
– Чего ж тут стеречь?
– Дворы. Долго ли до греха? У прошлом роци, осенью, забрели полицаи, целый полк, чи батальон або рота. Партизан шукали. Запалили кострище прямо в коровнике. Едва загасила, як ушли.
– Чем кормишься-то? – не без задней мысли спросил Дорофеев.
– Картоплю сажала, овес кормовой оставався – вскопала на полянци; в лесу, щоб германец не найшов, посияла. Соли на ферме трохи було скотской – меняла на хлеб. Теперь тильки на посол осталось… Вот якое мое существование.
– Как тебя звать-то?
– Лукерья. Лукерья Карповна Кузьменко.
– Слышь, Лукерья Карповна… Покормиться бы чем.
– Та риднесенький! Пидем до хаты, хучь картопли с лепешкой поснидаешь.
– Не один я, – обернувшись, показал Дорофеев на кусты. – Еще двое да малец.
– Ну так що? Усих нагодую, идемте до хаты. Я зараз…
– Эй, орлы! – веселым голосом позвал Дорофеев. Прягин, Галиев и Саша вышли из кустов.
Прежде чем войти в дом, Дорофеев хотел поручить Галиеву или Прягину остаться на всякий случай снаружи и понаблюдать. Но Лукерья Карповна отговорила:
– Та будьте спокойненьки! Нема сюда немцам пути. А ежели что – Огонек учует, голос даст!
Как только вошли в дом, первым долгом дала Саше лепешку:
– Зовсим оголодал хлопчик! Поишь трошки, покуда картоплю сварю.
Саша с жадностью впился зубами в лепешку. Была она испечена из какого-то подобия муки, имела привкус земли. Однако Саше такая пища была не в диковинку. Едал и похуже. С лепешкой он управился в один миг. С нетерпением наблюдал, как хозяйка, суетясь, насыпает в огромный чугун картошку, раздувает в печи огонь.
Промокшие, наголодавшиеся солдаты радовались домашнему теплу, тому, что можно наконец закурить – огонь раздобыли кресалом, которое дала Лукерья Карповна. Молча тянули самокрутки. Прягин, усевшись на скамье у окна, изучающим взглядом обшаривал внутренность хаты, украдкой посматривал за окно, словно хотел убедиться, что здесь действительно безопасно. Временами его взгляд задерживался на Саше и делался жалостливо-озабоченным. Может быть, и в самом деле Прягина более других тревожила судьба мальчика?
Галиев не сел, как все, на скамью. Он опустился на пол близ порога, устало привалившись спиной к стене и вытянув вперед больную ногу – так, наверное, ему казалось легче. Было заметно, что рана в бедре все сильнее мучает его: в глазах – едва сдерживаемая боль, смуглый лоб под сдвинутой назад пилоткой покрыт испариной. Но Галиев молча тянул самокрутку, только временами страдальчески кривились его губы. Дорофеев догадывался, каково Галиеву, и тревожился о нем все больше.
Пока варилась картошка, Дорофеев расспрашивал Лукерью Карповну, что за местность по пути на восток. И не слыхала ли она, где сейчас фронт.
Фронт, наверное, в той стороне, где еще недавно слышалась за лесом пальба. Лукерья Карповна сказала: лучше идти от фермы тропкой, которую она покажет, до двух больших елей, а потом взять лесом правее, до болота, которое надо переходить осторожнее. А за болотом снова будет лес, этим лесом на восток можно идти далеко.
– Болотом и пойдем! – выслушав Лукерью Карповну, решил Дорофеев. – На болоте немец сидеть не станет, проберемся.
– Проберешься? – загорячился Прягин, надеявшийся, видимо, на иное решение. – Если не о себе, так о другом подумай.
– Это о тебе, что ли? – прищурился Дорофеев.
– Обо мне – что? А вот он… – Прягин показал на Галиева. – Тащишь человека, а он совсем идти не может.
– А що с ним? – спросила Лукерья Карповна. – Хворый чи раненый?
– Раненый, – пояснил Дорофеев.
– Ой, лышенько! – Лукерья Карповна подошла к Галиеву. – То-то, я бачу, ослаб ты зовсим. Да куда ж тебе?
Галиев молча показал себе на бедро.
– Зараз рушник достану! – забеспокоилась Лукерья Карповна. – Забинтувати треба!
– Перевязано уже, – остановил ее Галиев, – и так дойду.
– Да как же ты пийдешь? Ой, бедняга! Я ж бачу – мабудь, и встать ще не сможешь.
– И в самом деле, как он пойдет? – снова подал голос Прягин. – И вообще… Нельзя так авантюристически! Идти с тяжелораненым, тащить с собой ребенка! Их погубим и сами погибнем. А ведь у нас… – Прягин показал себе на грудь, где оттопыривалась шинель. Дорофеев взглядом остановил его. Прягин понял: хотя и можно хозяйке довериться, но незачем ей без нужды про знамя знать.
– Все-таки надо обсудить! – не успокоился Прягин.
– Обсуждали уж… – прервал Дорофеев. Озабоченно глянул на хмуро сосущего цигарку Галиева, спросил:
– Или и в самом деле идти не сможешь?
– Смогу! – глухо ответил Галиев. – К своим надо.
– Та як же, куда вы такий недужный пийдете? – вмешалась Лукерья Карповна. – Оставайтесь, усих сховаю. А то ж и у самом деле загинете от германца. Та и хлопчика сгубите.
– Вот парня, это верно, оставить надо б, – Дорофеев показал на Сашу.
– Не останусь я! Ни за что!
– А ты, юный пионер, понимаешь, что есть дисциплина? – строго спросил Дорофеев. – Не понимаешь? А еще говоришь, что будешь хорошим бойцом. Какой же боец без дисциплины?
– Я дисциплинированный… Но я хочу с вами… – растерянно зашептал Саша. На глазах его выступили слезы. Дорофеев сдержанно улыбнулся:
– Разве бойцы плачут?
Саша поспешно смахнул слезы.
Картошка сварилась. Торопливо таскали из чугуна пышущие жаром клубни, очищали, макали, в насыпанную на щербатый стол серую крупную соль. Ели обжигаясь, жадно – у каждого давно живот подвело.
Поев, стали немедля собираться. Свой карабин Дорофеев попросил Лукерью Карповну спрятать в надежном месте. Два патрона, которые еще оставались в карабине, отдал Галиеву. Теперь солдаты были вооружены так: у Дорофеева – вартаняновский автомат и полмагазина патронов, у Галиева – карабин с одной обоймой и еще двумя патронами в запасе. Прягин был оснащен лучше всех: непочатый диск в автомате и два таких же на поясе.
Дорофеев таил надежду, что Прягин поделится с ним патронами. Но просить не хотел.
Насовали горячей картошки по пазухам и карманам, запаслись солью. Нашлись у Лукерьи Карповны еще две лепешки – дала. Их, разломив, поделили на троих солдат поровну.
– Ну, Саша, – не без грусти сказал Дорофеев, когда недолгие сборы, были закончены и все вышли из дому. – Теперь вот тебе командир! – он показал на Лукерью Карповну. – Слушайся ее, как меня.
Расстроенный Саша молчал. Губы его дрожали. Изо всех сил он старался не заплакать.
Саша и Лукерья Карповна вышли проводить. На краю фермы, у опушки, она показала тропу.
Попрощавшись с вконец расстроенным Сашей и с Лукерьей Карповной, Дорофеев поблагодарил ее за все. И еще раз попросил:
– Мальца побереги. Если фрицы заявятся, спрячь. А дождетесь наших – отправь, куда полагается.
Лукерья Карповна обнадежила:
– Та будьте покойны. Досмотрю.
12
Засыпанная палым листом тропка, на которой не было ни единого следа, петляла меж сосен, елок, голых берез и кленов, уводя в глубь леса. Всё настороженнее всматривались: враг может быть близко.
От фермы отошли, пожалуй, с километр. А еще не видно двух больших елей, от которых, как наказывала Лукерья Карповна, надо повернуть вправо.
Где-то впереди, не очень далеко, гулко отдаваясь по безмолвному лесу, простучала пулеметная очередь. Чуть потише вторая. И, наперебой, еще и еще…
Все остановились. Галиев тотчас же прислонился спиной к морщинистому стволу старой березы – стоять без опоры ему, видимо, было уже совсем трудно.
Прислушались. Много пулеметов стреляет? Или просто эхо по лесу перекатывается?
– Бой… – прошептал Дорофеев. – Знать бы, где немец, где наши…
– Немец левей маленько! – уверенно заявил Галиев.
– Откуда знаешь?
– По звуку. Ихний станковый… А вот наш! – глаза Галиева возбужденно блеснули, потеряв на миг выражение боли и усталости. – Наш ручной. А это – максим!
– Эк разбираешься ты! – поразился Дорофеев. – Удивительно…
– Почему удивительно, если мастер? Ты свое дело понимаешь? А я свое.
Стрельба разгоралась, отдаваясь по всему лесу.
– Вот что, – твердо сказал Прягин. – Следует повернуть назад.
– Не паникуй! – возразил Дорофеев.
– Но ты слышишь, как строчит? Не под немецкую, так под свою пулю попадешь.
– Нечего прения разводить! – Дорофеев шагнул вперед по тропинке.
– Нет, довольно! – Прягин не сдвинулся с места. – Из-за тебя двое погибло, еще хочешь? Благодарю покорно!..
– Хватит разговоров! Пошли! – оборвал Дорофеев.
– Да кто тебя надо мной командиром ставил? Мы с тобой в равном звании. Иди сам, если не терпится!
Повернувшись к Галиеву, Прягин спросил:
– Ты со мной, обратно на ферму?
Галиев молча отвел взгляд.
– А ну вас! – Прягин круто повернулся.
– Стой! – ухватил его за плечо Дорофеев.
– Чего тебе?
– Отдай!
– Ну да, как же!
– Отдай, говорю!
– Да какое ты имеешь право…
– Отдай. Велят, – наконец разомкнул уста Галиев.
Прягин бросил удивленный взгляд на Галиева, растерянно посмотрел на Дорофеева: лица обоих были полны суровой решимости.
– Ну и пожалуйста! – сунув задрожавшие пальцы за пазуху, Прягин выдернул толстый красный сверток. Дорофеев взял. Какое тяжелое! А раньше издали, в строю полка, казалось легким, крылатым…
Дорофеев аккуратно спрятал знамя себе под шинель.
Глядя вниз, Прягин вдевал расстегнувшийся шинельный крючок и никак не мог вдеть… Его тонкие губы обиженно кривились.
Пулеметная стрельба, доносившаяся издали, как-то сразу погасла. В наступившей тишине слышалось, как возбужденно дышит Прягин.
– Может, все ж с нами? Или в дезертиры подаешься? – спросил Дорофеев.
– Не оскорбляй! Я не дезертир…
– Ну, тогда идем!
Снова пошли по еле заметной под слоем мертвой листвы тропинке. Шагали в затылок один другому: впереди Дорофеев, за ним, все сильнее волоча ногу, Галиев, последним Прягин.
Они прошли всего какую-нибудь сотню-полторы шагов, как за деревьями, казалось совсем близко, снова началась пулеметная стукотня. Дорофеев шел, выискивая взглядом две высокие ели. От них, если вправо, начнется тот самый дремучий лес, так говорила Лукерья Карповна. Там немца не встретишь. Но что означает пулеметная перестрелка? Кто наступает? Немцы? Наши? Может быть, Галиев по звукам разберется? Он обернулся и, удивленный, остановился. Спросил Галиева:
– А где Прягин?
– Как где? – Галиев оглянулся. За ним не было никого.
– Вот гад! – воскликнул Дорофеев. – Сбежал!
– Я и не слыхал как… – виновато проговорил Галиев.
– Ладно, хоть знамя отобрать успели. А то поверь такому… – Дорофеев в досаде обдернул ремень висящего на шее автомата. – Ну и гад, а? – он был так возмущен, что не находил слов. Помолчал, потом сказал с горечью: – Знать бы… Патронов у него два диска, мы стреляли – он нет. Хотя бы отдал, стерва. Надо бы не только знамя, патроны забрать. И как я его сразу не понял?
– Туда-сюда человек, – осуждающе проговорил Галиев. – Я думал: человек ученый – хороший.
– Не хотел бы я с таким хорошим рядом в бою быть.
– Зачем так говоришь?
– Заступаешься? Он тебе друг?
Галиев обиделся:
– Тебе не друг – какой мне друг? Худая свинья ему друг!
