Текст книги "Чёрный полдень (СИ)"
Автор книги: Юля Тихая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)
xxv.
– Смотри, какую тебе нашла, – щебетала Калерья, суетливо освобождая стол и выкладывая на него крупноформатную яркую книгу. – Только аккуратно! Я на дом её вообще никому ещё не выдавала! Если порвёте, не знаю что с тобой сделаю. Племяшки твои надолго приехали? И у тебя двое ведь их? Или трое уже?..
Я вяло промычала что-то бессмысленное.
Книга была чудо как хороша, – удивительно даже, что такие присылают в провинциальные библиотеки. В ней было всего восемь разворотов, зато, стоило открыть – и со страниц вставали, как живые, леса и замки. Вот златовласая княжна, запертая в картонной башне, и её коса сплетена из ленточки и развевается на сквозняке; вот летящие над лесом морочки, полдюжины картонных силуэтов, вскакивающих над листом.
Я рассказывала Дезире о таких книгах и даже пыталась изобразить что-то из тетрадного листа, но получилось, конечно, некрасиво и не очень-то понятно. Потому на прошлой неделе я попросила Калерью поискать для меня что-нибудь, и она нашла. А мне уже, наверное, и не надо.
В библиотеке было хорошо натоплено, и в тепле я размякла, расслабилась, и ледяной обруч, холодящий сознание, подтаял и оплыл. Больно, будто под плотной повязкой порез, и онемевшее тело на время забыло про боль, а потом вспомнило.
На половицах подо мной таял снег, я сама порядков взопрела, Калерья суетливо пересказывала какую-то ерунду про ревизию из Бица, и я будто приклеилась к полу и этому её неожиданному теплу. И сказала, непонятно зачем, тихо и жалобно:
– Это не племяшкам. Они… не приехали.
Калерья покачала головой:
– А Гай не больно-то молодец вырос. Не так нас воспитывали…
– Дорога дальняя, – я пожала плечами. – И куда к нам с детьми… это не им была книга. Это…
Глаза защипало. Калерья кивнула на стул для посетителей, и я упала на него, неаккуратно расстёгивая шубу и разматывая платок. Растёрла ладонями щёки, хлюпнула носом, всё-таки расплакалась и заговорила, хватая ртом воздух.
О том, как болят глаза и руки после ночного раскроя. О том, как подкатывает к горлу, когда тётка Сати заходится в страшном лающем кашле, и как что-то обрывается внутри, когда этот кашель прекращается, потому что у неё кончаются силы кашлять. О том, что я снова никого не встретила, хотя бежала так, что ломит всё тело, а нос щиплет чужими запахами. О том, как хорошо было сидеть там, на площадке на краю мира, в центре бездонного ничего, и смотреть на туман и на золотарник, на жёлтое от солнца небо и на ЛЭП, на медленно засыпающие деревья и любопытные голубые глаза, и что там было почему-то легче, и проще, и хотелось смеяться, даже если для смеха не было совсем никаких причин.
– Я думала, мы друзья, – беспомощно сказала я.
– С лунным?..
– Я думала, мы дружим, – повторила я шёпотом.
«Зверушка». Меленея называла меня зверушкой, и это было… ничего такого, и не обидно даже. Она хорошая девочка, резкая местами, хорошая и брошенная – я видела много таких подростков, оставшихся в руинах Марпери, на крыльце закрытого технологического колледжа, от которого осталось только левое крыло. Они – мы – бродили тогда по городу привидениями, отупевшие и потерянные, и всё ждали… чего-то.
Она несчастна так же, как мы. Как люди. И Дезире…
– Я рассказывала ему сказки, – слабо улыбнулась я, и Калерья тихонько цокнула языком и покачала головой. – И читала всякое. Он помогал мне придумывать платья! Я радиодетали хотела купить с зарплаты. А он… использовал меня? И применил… магию…
Его сила пахла гретым мёдом с травами – и оглушительным, душащим электричеством, оставляющим за собой горелый след. Она растекалась по груди, бередила душу, отравляла кровь, и даже мой зверь, обычно ленивый по зиме, тянулся к ней болезненным стремлением. Это был запах обещания.
Он заколдовал меня, чтобы…
– Я ведь думала, что мы друзья.
Тело тяжёлое, непослушное, а всё вокруг – какое-то пустое, будто стены библиотеки раздвинулись, а стул для посетителей провалился в душное мёртвое подземелье, заполненное отчаянием и тупым страхом. Минутная стрелка на часах ползла улиткой вместо того, чтобы отсчитывать время. Пальцы кололо иголочками.
– Лунный, – встревоженно сказала Калерья. – Лунный…
– Они такие же люди, – возразила я.
И тогда сообразила: это ведь я считала Дезире человеком. А потом он применил ко мне магию.
Пространства и расстояния условны, когда мы говорим о детях Луны, но я решила всё-таки не ходить больше на площадку. Кто знает, что я встречу там на этот раз? И чем это может закончиться.
– Поссорились? – усмехнулась тётка, когда я в субботу подтащила табурет к её постели и предложила почитать. – Или что же, он на Долгую Ночь встретил свою?.. Ох, Олточка…
– Кого – свою?
– Так… пару.
– Пару? Какую пару?.. Тёть Сати! Нет у меня никакого мужика!
Она фыркнула:
– Ну и зря.
А потом опять раскашлялась, и кашляла долго, нехорошо, гулким грудным кашлем с присвистом.
– Почитаю тебе, – вздохнула я.
Тётка Сати предпочитала исторические романы, – про интриги, подвиги и старые Кланы. Лет пять назад в моду вошёл период птичьих войн, и сейчас она смаковала толстый том о жизни синицы Бьяри и возвышении её Клана.
Это было довольно тяжёлое, драматичное чтение. Мы поплакали над книгой вместе, и это неожиданно помогло. Меня будто умыло этими слезами, что-то внутри разжалось – и отпустило.
– Ты заведи кого-нибудь, – добродушно напоминала тётка. – Всё не одной куковать. Мне Гата сказала, что у неё у сына на участке токарем служит полоз, зовут Форц, тридцать шесть лет и одинокий. И бабы у него вроде как никакой нет, ты может познакомься…
– Тёть Сати!..
– А что? Ну вот что ты всё тётьсатькаешь!.. Дело тебе говорю. Плохо одной, Олта, плохо. Я когда молодая была, тоже бывало хвостом вертела. А теперь что? Приживалкой помираю.
– Ну хватит. Я встречу пару, а тебе ещё внуков моих нянчить.
– Как помру, ты к Гаю езжай. А то племяшки вырастут, ты им и не нужна будешь. Надо с малолетства с ними… а лучше вон, закрути с Форцем. Чем плохо? У него и работа хорошая.
Я вздохнула. Тётка считала, что я «перебираю харчами», и что с любым мужчиной лучше, чем совсем без него. Наверное, в её словах была своя очень печальная мудрость, но я не могла себя пересилить. Все эти мужчины не были Им, не были моей парой, тем самым, кого я стану любить всю жизнь. Однажды я обязательно его встречу, и мы будем счастливы вместе. Для него моя тяжёлая коса, для него припрятано на дне маминого чемодана нарядное платье с кружевами, для него вся нерастраченная нежность и нетронутое сердце.
А Форц… какая разница, какой он, если Полуночь не соединила наши дороги?
– Оракул сказала, что я его встречу, – твёрдо сказала я. – Оракул не ошибается.
– Встретишь, не встретишь… когда это будет, Олтушка? Я-то думала, ты сошлась с кем, по выходным к нему бегаешь, прихорашиваешься.
– Мы виделись с другом, – насупилась я.
– Ну друг-то – мужчина? И без пары?
– Да неважно это всё! Он… Теть Сати, он нечестно себя повёл. Я думала, мы друзья, а он только и хотел, что…
Тётка Сати неожиданно серьёзно погрозила мне пальцем:
– Ты, Олта, не дури. И хорошо, что хочет. Молодость проходит, тебе самое время цвести… Или что же, совсем не понравился?
И я опустила голову:
– Понравился…
Губы кололо воспоминанием о том глупом поцелуе, в котором ни на каплю не было чувства, но и дружбы, честно говоря, тоже.
Дни бежали за днями. Неожиданно ударила оттепель, а потом заморозки, и крыши Марпери обросли тяжёлыми толстыми сосульками, из-за чего ходить приходилось по обочине дороги, а не по тротуару. В соседнем районе разорвало трубы, а у нас кто-то в ночи украл полный мешок угля.
– Мне Гата сказала, этот Форц очень набожный, – будто невзначай говорила тётка, пока я чистила свёклу. – Каждый выходные в храм! Ты сходи, Олточка. И помолиться, и… может, склеится у вас что-то?
– Тёть Сати!..
Тут она снова закашлялась, и разговор завял.
В храм я пошла той субботой вовсе не ради Форца, а чтобы успокоить тётку, но Форца тоже увидела: он стоял в первых рядах, заросший полуседой бородой, и много спрашивал, всё время при этом заикаясь. Может быть, он и был неплохой человек, но я совсем не из тех, кто цитирует писание по поводу и без.
– Ох, тёть, – вздохнула я, выпутываясь из платка, – не мой человек, вот правда. Может быть, хорошо, когда кто-то рядом, но ведь и поговорить о чём-то надо? А ещё он, мне кажется, выпивает. А ты знаешь, как это бывает, там чем дальше, тем… тёть Сати?
Она лежала в своём углу на высоко поднятых подушках. Запрокинутая голова, приоткрытый рот, поплывшие черты лица и глубокие синеватые тени на бледной коже. В доме больше не пахло её зверем. И если раньше, заходя в комнату, я всегда ощущала рядом человека, то теперь она была вдруг… предметом.
На полу белел обронённый портрет храмовницы Ки. Обтянутые пергаментной кожей пальцы безвольно свисали с постели.
xxvi.
Гай приехал один.
Я к тому времени нарыдалась до отупения и тошноты, разломила солёный хлеб со всеми соседями и позвала девочек с работы, чтобы помогли с телом. Две ночи подряд мы провели с тёткой вдвоём, и первую я сидела за столом, перебирая тонкие редкие волосы на мёртвой голове, а во вторую – забылась в душной темноте печи, в гулкой одинокой тишине.
– Сердце, – кратко сказал фельдшер, осмотрев свежее тело. – На фоне затяжной пневмонии и низкой двигательной активности. Темиш, тут всё чисто.
Темиш, грузный кабан и единственный полицейский Марпери, сидел тогда за столом и заполнял формуляры. Он всегда ходил по городу с толстым портфелем, заполненном самым разными бланками, и вот теперь, слюнявя пальцы и перелистывая страницы тёткиного удостоверения, заполнял свидетельство о смерти. Хлоп – откинулась крышка чернил, плюх – две печати на подушечку с краской, шлёп – синие оттиски на желтоватом листе.
Он курил прямо в доме, – поганая привычка, которую двоедушники подхватили от колдунов; Темиш оправдывал её вредностью службы. Пепел в чашку с водой.
– Ты пореви, – безразлично сказал он мне. – Не держи в себе. Пореви, покричи, хлеб поставь. А потом живи дальше, ясно? Подпиши мне вот тут и вот тут.
Я подписала отказ от вскрытия и бланк на захоронение. Темиш затушил сигарету и скрепил бумаги, фельдшер собрал инструменты в чемодан, но в дверях остановился и поглядел на меня с сомнением:
– Довезти тебя? До почтамта.
Кажется, он даже с телефонисткой поговорил сам и оплатил мне минуту. Я не помню толком, что говорила и кому; мёрзли руки, пальцам больно от того, как я стиснула трубку, лбом прислониться к аппарату так, чтобы на коже отпечатались металлические клёпки.
И вот, два дня спустя, Гай приехал.
Один.
В детстве он, Гай, был той ещё занозой в заднице: учился кое-как, рано стал дерзить матери, сжирал всё, до чего мог дотянуться, а как-то зимой в одно рыло умял все мочёные груши. Мы дрались, обзывали друг друга плохими словами, а я рыдала из-за него никак не меньше двух раз в неделю.
Потом всё сломалось. И Гай сломался тоже: бойкий десятилетний парень стал вдруг замкнутым и тихим, часами играл с дворовыми котами и разрешал им спать на своей подушке, а иногда приходил ко мне подолгу обниматься. Мы плакали, как маленькие, прижавшись друг к другу и делясь крохами тепла.
Гай поймал барсука, а полгода спустя в Старом Бице встретил и свою пару, белочку из Лежниц. Единственная любимая дочь, она не торопилась ехать в разрушенный Марпери; её родители охотно приняли Гая в своём доме и помогли устроиться на лесопилку. Гай рассказывал, они пристроили ещё пару комнат, он заделался бригадиром, и вот теперь у них трое детей, мал мала меньше; Гай присылал немного денег, короткие письма и пару раз в год – пачку детских рисунков.
Я шила племяшкам игрушки, а тётка Сати вязала свитера и носки. Мы копили понемногу, чтобы отправить посылкой гостинцы, варенье и что-нибудь покупное. Наш рассыпающийся дом – совсем не место для маленьких детей, и Гай всё обещал привезти семью, когда они подрастут; тётка Сати всё мечтала поглядеть, унаследовал ли кто-нибудь широкие мамины брови.
Но и теперь, провожать, Гай приехал один. И долго плутал по улицам, пока его не признал сосед и не подвёз до дома.
Мы обнялись, снюхались. Стриженая борода пропахла соляркой, а сам Гай раздался в плечах и отпустил небольшое брюшко. На руках незнакомые шрамы; шерстяные брюки на модных полосатых подтяжках, сапоги. И вместо шубы – слишком холодное для наших мест колючее пальто.
– Что делаем? – бас у него становился с годами всё глубже и глубже.
– Хороним завтра. Девочки приходили… мы прибрали её уже. На фабрике отрез дали на саван, хороший некрашеный лён… дядя Жош отвезёт нас к лесу.
Гай похлопал себя по карманам и достал широкий витой шнурок из красных и зелёных нитей.
– Кари передала, для покойницы.
Я кивнула. Я думала сострочить на завязки пояс из того же льна, но шнурок – это, конечно, лучше.
– Правильно она не поехала, – слабо улыбнулась я. – И правильно, что ты детей не повёз. Оттепель, но я дома не топлю, чтобы тело…
Я всхлипнула и не смогла продолжить, и Гай прижал меня к себе, погладил по плечам, чмокнул в лоб.
– Ты не переживай, – засуетилась я, – я одеяла достала, и в кухне, где кирпич, тепло. А завтра, как вернёмся, я…
– Я в гостиницу вселился.
– В гостиницу?
– Ту, на треугольнике. Сегодня с тобой, завтра похороним. С утра? Билет возьму на шестнадцать часов.
– А? Да, конечно, да. Проходи, ты, может… один хочешь? Побыть с ней. И хлеб солёный у меня ещё есть. Надо разломить… и водки.
Он стал совсем мужик, мой Гай. Обстоятельный, тяжёлый, суровый. Сумку поставил эдак значимо, по стене пошарил в поисках выключателя, пока я не зажгла калильную лампу; в дом зашёл, не разувшись. Просидел с тёткой почти два часа, до темноты, а потом всё так же уверенно и твёрдо вышел во двор и принялся колоть дрова и складывать их в поленницу. Утром копал могилу вместе со всеми, размеренно и чётко, большой, тёплый, родной. Ленту мы с ним одну на двоих повязали. А слов Гай сказал совсем мало; ну так не болтать и приехал.
Поминальный стол ставила Левира, я достала только квашеной капусты и, напросившись на чужую кухню, сварила клейкой пшённой каши с травами, чтобы каждому гостю положить по ложке. Выпили, потом ещё выпили, потом раскрошили птицам высохший солёный хлеб; я собрала посуду, обнялась с соседями; Гай уволок в сарай тяжёлую лавку, снял с окон тряпки. И сказал так же весомо, твёрдо:
– Дом тебе оставлю. Он по закону нам теперь пополам, но будет твой.
– Дом?.. Да… хорошо. Спасибо?..
– Документы сделаем. Я почтой пришлю. И вот ещё, – он запустил руку во внутренний карман, достал бумажник, отсчитал купюры, – три сотни тебе на… всякое.
– Гай, да не нужно…
– Премию в праздники дали, – он пожал плечами и вложил деньги мне в руки. – Что теперь делаем?
Мы стояли во дворе у осиротевшего дома, ветер гнал позёмку, а у ног вертелась, выпрашивая подачку, Рыжуха. Кошка уже много лет гоняла всех остальных котов и гуляла сама по себе, столуясь то у меня, то у соседей. Гай почесал её за ухом, улыбнулся.
Он был надёжный, этот Гай. Большой, серьёзный. И спрашивал всерьёз, и что бы я ни попросила – воды натаскать, или купить картошки, или дров нарубить до конца зимы, – он бы всё сделал.
– Гай… я думала переехать, – тихо сказала я. – Уволиться и переехать. В Лежницы.
– Олта… – по спине холод от того, как он отвёл глаза. – Зачем тебе в Лежницы? Что тебе там делать. У тебя и работа здесь, и друзья, а у нас…
– Я давно хотела в ателье устроиться. Не до старости же сидеть на прямострочке? В большом городе можно найти место портной… И к вам ближе.
Гай смотрел куда-то мимо. Всё такой же твёрдый, обстоятельный, родной. И я должна была бы понимать, но я не хотела.
– А танцы твои?
– А что танцы? В Биц и из Лежниц можно ездить, хотя до Керда, наверное, ближе.
– Жить где будешь?
– Сниму, – тихо сказала я. – Уж комнату-то смогу, с зарплаты.
– Тут у тебя родительский дом. Их вещи. Могилки. Куда ты поедешь?
– А ты? Ты куда уехал?
– Это другое, Олт.
И он был, конечно, во всём прав. Здесь работа, здесь знакомые лица, здесь вся жизнь, я и не была раньше никогда дальше нашей провинции. Дом, который кажется теперь мёртвым. Дом, который даже и продать нельзя, только заколотить или отдать соседям, потому что много их вокруг, никому не нужных брошенных домов, живи – не хочу.
– Ладно. Из дел… ничего не надо.
– Уверена? Дров наколоть могу, поправить что. Мужицкое. Или у тебя есть кто-то?
– Никого нет, – ровно сказала я. – Ты… не задерживайся. У тебя поезд ведь. На шестнадцать часов.
Не знаю, что это со мной тогда было, но всё стало вдруг таким оглушительно-чётким, что казалось – можно моргнуть и ослепнуть.
Кровь бурлила, в голове звонко, а в ногах – легко. Я отыскала в сарае стамеску и молоток, выпросила у Жоша ручную пилу по бетону и ножовку, взяла ведро, ком ветоши и зачем-то топор. Поднялась на площадку – сама не помню как; ноги несли через снег, помутневшие от мороза глаза плохо различали ступени.
– Олта? Олта, я…
Он говорил мне что-то, рыцарь с голубыми глазами. Говорил чуть виновато, неуверенно, удивлённо, и его слова смешивались с ветром и обращались шумом. Я подтащила бревно ближе, угнездила его в снегу, забралась с ногами. И приставила долото к мраморной шее.
Я рубила ожесточённо и зло, будто выплёскивая в каменную крошку глупую обиду, горький привкус предательства и разъевшее сердце горе. Я пилила, задыхаясь от напряжения и боли в руках, вгрызалась ножовкой в штырь арматуры, пока голова не шлёпнулась в снег.
Тогда я обмотала её тряпками, кое-как затолкала в ведро и пошла вниз, не оглядываясь на раскуроченную статую. А в нетопленом мёртвом доме побросала в чемодан какие попало вещи, переставила голову в старушачью сумку на колёсиках, затворила ставнями все окна – и оставила на крыльце Левиры ключ.
До самого рассвета я сидела на лавке перед вокзалом, пытаясь согреться чаем из термоса и не слушая всё то, что пытался сказать из сумки Дезире. Потом небо над горами заволокло выцветшей зеленью, ударили вокзальные часы, а мимо прокашлял дымящий автобус. Я купила пирожок с потрохами, со странным удовлетворением разменяв гаеву сотню, а затем и билет; прокатила сумку через весь разбитый перрон; втащила её кое-как по узкой лесенке вагона и запихала ногами под скамью.
Гудел неразборчиво вокзальный громкоговоритель. Город стоял серый и немой. Кто-то бежал по платформе. Проводник поднял красный флажок. С лязгом захлопнулись двери, и само небо прокряхтело в динамик голосом машиниста:
– Поезд покидает станцию Марпери.
xxvii.
– Ты крутая, – с восхищением шептал Дезире. – Я даже не думал!..
– Тссс.
Я сидела в зале ожидания вокзала Старого Бица, а сумка с головой стояла прямо рядом со мной. Шубу и верхний платок я свалила на соседнее сидение, на плечи набросила серый шарф, а ещё – развернула газету так, чтобы проходящим мимо людям не было видно моего лица. Со всем этим я чувствовала себя шпионкой, тайной воительницей из Волчьей Службы, выслеживающей ни много ни мало – Крысиного Короля.
По правде, у меня немного тряслись колени. Я никогда не была здесь, в зале поездов дальнего следования, как никогда не выезжала за пределы провинции, как никогда не ехала дольше нескольких часов и никогда не составляла маршрутов с пересадками. От всего этого немного пьянило предвкушением, а внизу живота свернулся нервный комок.
Подруга Дезире жила в Огице, – по крайней мере, так он сам думал на основе того калейдоскопа бессвязных кадров, который составлял теперь его память. Её звали Юта, и Дезире рассказывал про неё бессмыслицы: что она якобы преподаёт в школе с самого её основания, что у неё всегда всё «чётко» и что она наверняка смогла бы построить в Марпери лучший горнолыжный курорт.
– Мы едем не ради курорта, – строго сказала я.
– Но можно поговорить и про…
– Говори про что хочешь.
Дезире от этого резко посмурнел.
Вообще-то, я с ним не разговаривала. Так я заявила ещё в поезде к Бицу: Дезире засыпал меня тревожными вопросами, удивлениями и новыми идеями, а я запихала его поглубже под скамью и шипела, чтобы заткнулся, пока меня не арестовали. Ведь вывезти из провинции мраморную голову – это, наверное, контрабанда? А если эта голова ещё и чья-то…
– Ерунда, – горячечно возражал Дезире, – я ведь лунный! Если что, мы во всём разберёмся.
– Всё ещё с тобой не разговариваю.
– Олта, но я же объяснял, что…
– Не разговариваю!
Огиц от Марпери – дальше некуда. Кланы на картах изображают похожими на что-то вроде очень кривого треугольника: северный и восточный рубежи ограничены горами лунных и пятнами неисследованных земель, юго-западный – Колдовским морем, а столица стоит почти в самом центре Леса. Северное Подножье расположено относительно неё на одиннадцати часах, у гор, которые в центральных провинциях называют дальними, а Огиц лежит далеко на юго-востоке. И был он, как назло, не слишком популярным транспортным узлом.
– Мы можем доехать до Керда, – я приспустила газету и смотрела поверх неё на расписание поездов, которое несколько раз в минуту щёлкало окошками и меняло «прибытие» на «отправление». – И оттуда по каналу и речным пароходом. Или они не ходят в январе, как думаешь? Здесь, наверное, нет расписания…
– Если и ходят, то, наверное, реже? И вообще, чего в реке интересного. Давай лучше через столицу! Там есть внутренняя крепость и катакомбы, туда водят экскурсии. И капище! Можно до Ламреки на побережье. Сейчас, конечно, не сезон, но можно погулять по оранжереям и летним дворцам, и это лучший в Кланах базар с тряпками. Потом вдоль берега до Порт-Южного, морепродукты – ммм, пальчики оближешь. Дальше магистраль к друзе южного жреца, но можно выйти, не доезжая, и электричкой…
– Брр, я запуталась.
– …электричкой до самого Огица. Вот и всё!
Для лунного, который морочки знают сколько спал беспробудным сном, а о прошлой своей жизни ничего не помнил, Дезире как-то уж слишком хорошо разбирался в географии. Он знал, кажется, все дороги, какими только можно было добраться до Огица, и с гордостью отмечал: это не какой-то там посёлок, а крупный центр, наукоград, заложенный с умом и вниманием, выстроенный по грандиозному генеральному плану, и огицевская школа – практически лучшая в мире. Потрясающее место, граничащее с землями всех трёх наций!.. Свободный дух!.. Живописные меандры Змеицы, потрясающие виды!.. А общий индекс цитирования работающих в школе учёных…
Я помотала головой, вытряхивая из неё ворох непонятных слов.
– Ну… хорошо?..
Хотя я согласилась на этот чудовищный по своей сложности маршрут, в Керде мы всё-таки посетили речной порт под предлогом «просто посмотреть», – и так я с сожалением узнала, что с ноября по апрель по каналам осуществлялось только грузовое судоходство. Пахло затхлостью, машинным маслом и чужими берегами, гремели машины, свистела сирена крана, и пассажирский пункт был на фоне этой мощи совсем крошечным и к тому же закрытым; всё это так странно и страшно напоминало подъёмник в Марпери, что у меня снова заболело внутри.
Зато Дезире был в полном восторге. Он уговорил меня прорезать в сумке дырки, чтобы можно было глядеть по сторонам; не знаю, много ли он оттуда видел – лунный предлагал мне сунуть голову в сумку и посмотреть самой, но я отказалась, – но всё увиденное неизбежно приводило его в восторг.
Он радовался флюгеру со стрелами и другому флюгеру, с проржавевшим петухом, и красно-белому ветроуказателю, развевающемуся над массивным конструктивистским зданием с крошечными окнами. Он восхитился смешной машине с щётками, сгребающей с дороги смешанный с грязью снег, и трёхцветной кошке, спящей на подоконнике. Он высмотрел маленькую пекарню на два столика, где подавали только очень невкусный чай и традиционную западную выпечку, сладкое тесто, выпеченное над огнём на промасленной форме-вертеле, – в получившийся конус клали затем сыр, бекон, травы и толчёные орехи, а сверху посыпали сахаром.
Ещё Дезире уговорил меня покататься на трамвае, сфотографироваться с обезьянкой на видовой площадке и залезть на бронзовую лошадь у моста, после чего пришлось, хихикая, удирать узкими улочками от недовольного патрульного.
– Чтобы… ещё… хоть раз, – пыхтела я, тяжело уперев руки в колени и пытаясь поймать дыхание.
Не так-то это просто: бегать в шубе и валенках, с чемоданом и сумкой на колёсиках, в которой лежит мраморная голова!
– А знаешь, – глаза лукаво блестели из дырок в ткани, – можно ведь ехать в столицу не одним поездом. Это почти двое суток в пути, тяжело! Зато если остановиться в Брале… и в Городищах… в Лугу, где цветные поля, десяток ветряных мельниц и даже зимой бывает радуга!
Я отряхнулась от снега, сбила грязь с валенок. И сказала с сомнением:
– Вообще-то, я с тобой не разговариваю.
Дезире тяжело вздохнул. Но тут мимо нас с визгом пронеслась белая машина скорой, меня окатило жидкой грязью с ног до головы, а один ком очень удачно попал лунному прямо в глаз, – и мы оба засмеялись, да так, что меня согнуло хохотом, и брызнули слёзы.
– В Браль, – заулыбалась я, вытирая варежкой мраморное лицо, – только если ты обещаешь радугу.
– Радугу, – согласился Дезире, – или что-нибудь лучше!
Его глаза светились теплом.
Это была, наверное, очень странная поездка, – мне казалось так даже несмотря на то, что не с чем было сравнить. Деньги, которые дал мне Гай, были слишком велики, чтобы я могла толком считать их в уме; они жгли руки неожиданной свободой, и я без особых размышлений купила себе ярко-розовый леденец с блёстками, фигурку мельницы из можжевельника и крупные бусы из цветного стекла. Дорога до столицы заняла у нас неделю вместо двух дней: я брала билет на небольшую часть пути, мы выходили в новом городе, подолгу гуляли и глазели на ерунду, ночевали в гостинице из тех, что подешевле, а наутро отправлялись дальше.
Я знала, – мы выглядим смешно и глупо, девушка в дрянной шубе, с чемоданом и сумкой на колёсиках, и выглядывающая из неё мраморная голова. Эта мысль приходила в голову изредка, когда я ловила на себе очередной взгляд или видела, как кто-нибудь, принюхавшись, щурился или отсаживался в сторону. Мысль приходила – и уходила.
Потому что назавтра мы уезжали, и в веренице сменяющих друг друга картинок не было ничего верного и ничего долгосрочного.
У них, у всех вокруг, была какая-то своя жизнь. Свои цели, свои планы, свои трудности и свои трагедии. Вот только я – выпала совсем из этой накатанной колеи чего-то нормального, выскользнула в оглушительную пустоту, в прозрачное ненастоящее. Вокруг – открыточные виды и дружелюбные города, которым я непременно чужая, и потому меня как будто бы нет; рядом – спутник, с которым хорошо болтать о ерунде и ничуть не хуже молчать о серьёзном.
Но молчать мне тогда совсем не хотелось. В Брале не было радуги, а цветочные поля белели нетронутым снегом, зато на пруду в центре города расчистили каток. Я примерно сто раз упала с коньков, а Дезире смотрел на меня со скамейки и потом ещё долго дразнил. В Суженске не было вообще ничего интересного, – крошечный унылый городок, выросший вокруг стекольного завода, – но как раз тогда поднялась такая метель, что гулять не очень-то и хотелось, и мы сидели вдвоём в маленьком номере и смотрели на то, как кружится за окном снег.
– Мне кажется, раньше я не любил зиму, – задумчиво сказал Дезире.
Каждый раз, когда лунный пытался о чём-нибудь вспомнить, на него нападала вдруг меланхолия. Зато всё остальное время он был неизменно бодр и сыпал дурацкими предложениями, и, наверное, поэтому в такие моменты у меня остро щемило сердце.
– Смотри, как красиво.
Я погладила его по мраморным волосам. И Дезире согласился:
– Красиво.
