Текст книги "Чёрный полдень (СИ)"

Автор книги: Юля Тихая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

lviii.

Что скажу? Что я скажу? О чём тут вообще думать, если всё очевидно: я скажу правду, конечно.

Он придёт, Дезире. Я посажу его за стол, налью чаю, глубоко вздохну и обстоятельно, подробно… ладно, что я о себе воображаю: я просто вывалю весь этот ужас ему на голову, одним путаным склизким комком, и пусть как-нибудь попытается найти в нём хоть какой-нибудь смысл.

Я скажу правду, да. Пусть даже то, что рассказала Става – больше «официальная версия» и пропаганда, я не умею врать и знаю, что все остальные не умеют тоже. Так же, как я ощущала, что Юта – скользкая, и что имя Меленеи всё-таки что-то значит для Ставы, я чувствовала сейчас, что про запретную магию она – не лжёт.

Это всё очень серьёзно, ведь так? Сложные страшные материи. Бездна, чернокнижники, чудовищная сила, которую можно зачерпнуть из мёртвой воды. И когда Дезире придёт, нужно будет сразу рассказать ему всё, сбегать к телефону, позвонить Ставе…

Интересно, какой он любит чай? Мы с ним много болтали о вкусах, пока добирались до Огица. Но там он был мраморной головой и выбирал всё яркое, необычное, странное на вид. Ему понравился голубой лимонад, который я попробовала в каком-то модном заведении на побережье, хотя на вкус тот был – кисловатая водичка. Даже запахов Дезире тогда не чувствовал, а про прошлое вспомнил только острую пасту из мелких морских рачков. Их, рассказывал он с воодушевлением, ловят на островах ситом и засыпают перцем и рубленым чесноком, не сливая морской воды. Дают постоять в холодном месте и накладывают ложкой на лепёшку.

– А рачков хотя бы, – я зябко передёрнулась, – ну, чистят?

– Нет, а зачем? Они ж крошечные совсем.

На мой вкус, крошечное рачье дерьмо всё равно оставалось дерьмом. Впрочем, основным компонентом чудесного блюда были, похоже, не рачки даже, а острый перец, и у меня слезились глаза от одной мысли о деликатесе.

Так может, он и чай любит – какой-нибудь эдакий? С солью и молоком, или чем там ещё можно испортить чай. Или…

Но лунные ведь не нуждаются в еде! Хотя эти его рачки…

Вечер после визита Ставы я провела неплохо, за мытьём своей копны. На следующий день я тысячу раз повторила про себя: «два или три дня, она сказала два дня, или даже три», – и заставила встревоженное тело дойти до торговых рядов. Не то чтобы я была в состоянии думать. Я покупала какие-то штуки по наитию, повинуясь глупому суетливому чувству внутри.

Вот клюква в сахаре, я так люблю клюкву в сахаре. Может, и Дезире понравится? Клеёнку бы на стол взять, жаль, что сирень уже отцветает. Вот эта штука – это что, прессованная свиная кожа? Господи помилуй, а хранить-то это как? А есть?.. А зачем?.. Определённо, Дезире бы такое оценил! И вот эта деревянная игрушка, в которой можно покрутить колёсико сбоку, и тогда крошечный трамвай поедет по путям, как заводной, не может ему не понравиться.

А что, если… что, если я сама ему не понравлюсь? Или… или он совсем не придёт. Что Става может знать о лунных? Она же двоедушница! А вот Юта сказала…

Весь второй день я делала вид, что читаю, но по правде – смотрела в окно, бездумно листая страницы. Роман был фантастический, про подводную лодку и морских чудовищ, и я «прочла» его до середины, не запомнив даже имени главного героя.

Дезире не пришёл.

На третий день в комнату постучали, и у меня едва не выпрыгнуло из груди сердце. Но это оказалась хозяйка, очень вежливая доброжелательная куропатка, которая сначала жаловалась, что кто-то оборвал листья цветку в холле, и не видела ли я этого негодяя, а потом подозревала меня в том, что я тот негодяй и есть.

Нужен мне больно её цветок!..

К четвёртому дню я извелась вся и сгрызла ногти до мяса, а к пятому – впала в дурную, вялую апатию. С чего я взяла, что Става что-то понимает в лунных? Почему решила, что ей можно верить?

Наверное, он уже… проснулся. Поднялся из чаши из золота и бронзы, величественный и крылатый. Надел латы и плащ, взял огромный меч.

И глаза у него – синие-синие. Они видят цель, и Усекновитель идёт к этой цели, безразличный ко всему людскому.

Безразличный… ко мне.

Что ты придумала, глупая? Что твоя болтовня что-то значит для лунного господина, чьи знаки открывают двери колдовских домов? Что ты сама – что-то для него значишь, значишь достаточно, чтобы вспомнить о тебе, только проснувшись?

Он спал – столько лет! И мир вокруг – я знаю – покажется ему теперь поразительным. О чём говорить, если его восхитил унитаз, и мне пришлось запереться в кабинке, сливать воду четыре раза подряд и залезть наверх, чтобы Дезире заглянул под крышку бачка? Даже если его не займут сразу все его немыслимо важные лунные дела, он найдёт в городе много такого, что приведёт его в восторг.

Трамваи. Гремящие, смешные округлые трамваи, которые ползают по склонам туда-сюда. Башня недостроенного фуникулёра. Теплоходики, шастающие по реке. Кран в порту! Крошечные пирожные в кондитерской на набережной! Целый планетарий! Сколько приключений вокруг, а я…

Зачем я его ждала?

Надо было уезжать, уезжать отсюда сразу. И завести себе какую-нибудь тихую, ничего не значащую пустую жизнь, в которой никогда больше не будет…

Не знаю, как далеко я зашла бы в этом нытье. Потому что дверь грохнула так, что в шкафу зазвенели вешалки, и мы уставились друг на друга, не мигая.

Он изменился, – заметила какая-то отдельная, отстранённая часть меня.

Он был похож на статую и не похож, как человек не похож на набросок своего портрета. В мраморном рыцаре всё было очень правильное, очень идеальное, совершенно симметричное и оттого ненастоящее: не личность, а шарж.

У живого Дезире подбородок всё такой же широкий, чёткий, будто топором вырубленный. И брови грозные. Но глаза не противоестественно синие, а голубые, хоть и всё ещё без белка; и нос – мягче…

Он всё ещё белокожий, но всё-таки не мраморный. Коротко стриженные волосы выглядели почти золотистыми, тени на лице – желтоватыми, тёплыми. А ещё он неожиданно почти такой же огромный, как и статуя, хоть и всё-таки без крыльев: сразу занял собой будто бы всю комнату, и дверь казалась на его фоне какой-то неубедительной и хлипкой.

Корявый, какой-то обожжённый свитер был ему мал. Ткань не особенно скрывала широкие плечи и мышцы, и чему-то очень глупому во мне сразу захотелось ткнуть в них пальцем. А ноги у Дезире были босые, грязные носки он комкал в руке, и вместо штанов – какое-то мятое короткое недоразумение, кандидат в половые тряпки.

Руки. Мощные, квадратные, грубые на вид ладони. А на лице мягкое, неуверенное выражение…

– Олта? Олта, почему ты плачешь?

Я всхлипнула и стукнула кулачками ему в грудь.

Бесчувственный ты чурбан! Каменная твоя башка!.. Да ведь ты же сам… да ведь ты…

Я уткнулась носом ему в грудь и почувствовала, как ложатся мне на спину тёплые ладони, и как вдруг расслабляются, почти падают вниз мои плечи.

Я была как будто не рядом с ним, а внутри: Дезире укрывал меня так, словно всё-таки был крылатым, и я стояла в коконе тёплого, мягкого, скрытая от всего мира вокруг. Свитер пах горелым и каким-то бесконечно чужим выветрившимся одеколоном, а под ним был запах озона, и ковыля, и немножко пота, и что-то терпкое и мужское, и что-то родное, осеннее и мягкое, и запах волшебства, и запах будущего, и…

И солёное что-то. Но это не он, это я – слёзы так и катились из глаз сплошным потоком.

Я снова всхлипнула, потёрлась носом о ткань, пытаясь не расчихаться и научиться при этом дышать. Опухло лицо, заложило нос, во рту невкусно, а я ревела, как дурочка, выплёскивая из себя густую, въевшуюся волшебства внутренности тоску, и зябкий безвыходный страх, и сводившую меня с ума тревогу, и тошнотворные образы бесконечных саркофагов, и нелепую надежду, и тепло, и нежность, и невозможно острое чувство отстутствия: когда в твоей жизни было что-то, а потом – не стало, и на его месте – только гулкая, сосущая пустота.

А теперь вдруг – есть. Плотный, яркий клубок в едва зажившей ране, где из тела выдрали с мясом кусок. И теперь вдруг так хорошо, что ужасно, нестерпимо больно.

С меня будто рухнул такой груз, что казалось – можно отступить на шаг и взлететь.

– Ну ты чего раскисла, – растерянно говорил Дезире, зарываясь носом мне в макушку. Одна его рука ходила по спине, вверх и вниз, вверх и вниз, а вторая стянула с косы шнурок и разбирала волосы. – Ты чего…

Я обняла его, обхватила обеими руками. Вцепилась до боли в мышцах в твёрдую спину. Вжалась в него, будто боялась: отпущу – исчезнет.

– Олтушка…

Он перебирал мои волосы. Тяжёлые пряди скользили по спине, путались с искрами лунных украшений и расходились в стороны, электризуясь. И это было почему-то ужасно, ужасно приятно – то, как чужие пальцы поднимаются по косе всё выше и выше, пока не ложатся на затылок.

Между нами звенела золотая нить, такая ощутимая, будто была реальной. И я потянулась за ней вслед, встала на цыпочки, позволяя тёплой твёрдой ладони придержать меня за талию, запрокинула голову…

Я успела зажмуриться за мгновение до того, как он меня поцеловал.

lix.

Первое прикосновение было совсем лёгким, осторожным, бережным. Я была вдруг рядом с ним совсем хрупкой, очень нежной, и он будто боялся поранить меня или обидеть чем-то.

Но поцелуй совсем не был обидным. Дезире пах грозовой свежестью, магией и переплетёнными в клубок чувствами, одно другого страннее.

Я отвечала ему – и ощущала себя его отражением, пойманной в тёмной траве тенью. Он целовал ласково и сухо, и я была для него спокойной и тёплой. Он прижался теснее, и я раскрылась, коснулась языком губ, то ли выдохнула, то ли простонала что-то в ответ.

Какая дикость, – вяло шевельнулось внутри. – Надо же было такое придумать!..

Тело не желало придумывать. Тело жило своей жизнью, и эта жизнь была хороша. Что-то сладкое, томительно-жаркое прокатилось вдоль хребта, затуманило голову, по коленкам пробежала дрожь. Чужие пальцы зарылись в мои волосы, вызвав мурашки и волну слабости, а когда вынырнули – меня кольнуло острым разочарованием.

Дезире оторвался от моих губ, а я тянулась к нему, как подсолнух поворачивается за солнцем. Куда ты, почему? Разве не можем мы и дальше смотреть друг на друга и друг в друге отражаться?

– Олтушка…

Он приобнял меня за плечи, хрипло дыша, ткнулся носом в макушку. Я вывернулась, посмотрела на него удивлённо и выжидающе. Не нравлюсь больше? Так тогда и скажи!

Вместо этого он напрягся как-то весь, сгорбился надо мной, коснулся губами уголка глаза, щеки, носа. Я не сразу поняла: он сцеловывал слёзы. Я успела забыть о них и о гулком, душащем рыдании, успела отвлечься и потеряться.

Золотая связь между нами перестала, наконец, болеть. Это была будто не нить, а резинка, и всё это время её тянуло, и вот теперь – расслабило, когда мы подошли друг к другу достаточно близко.

Он ведь сам тоже терялся, терялся надолго. Блуждал в своём бесконечном свете, пустом и странном. И теперь пришёл, и я…

Я, осмелев, улыбнулась и поцеловала его сама.

Он шумно выдохнул, зарылся снова в волосы, и мы утонули друг в друге. Не знаю, как он, а я ощущала каждой крошечной мышцей, как расслабляется тело. На место чего-то бодрого, напряжённого, готового подхватиться и бежать, приходило совсем иное: податливое, плавкое, тёмное.

Что здесь выдумывать? Зачем вообще думать – если вот он здесь, я чувствую его всей кожей, его ладонь прожигает платье на пояснице и такая надёжная, что можно так и тянуться вверх и не бояться упасть. Что ещё нужно – если он рядом, и можно просто… отпустить.

Меня будто расщепило на двух отдельных, совершенно разных Олт.

Одна – вот бесстыдница! – запрокинула голову, выгнулась, подставляя поцелуям шею, вцепилась пальцами в крепкие плечи и дышала тяжело. Вот она же заползла ладонью под свитер, с нажимом прошла по мышцам, вырвав из Дезире судорожный вдох, зарылась в светлый ёжик волос.

Эта Олта упивалась своей женской властью и тем, что вот этот мужчина, живой, настоящий и мой, теряет голову. Она знала, чего он хочет, и хотела того же самого. Она красива? О да, от неё не оторвать глаз! И этот изгиб бёдер, и лукавый взгляд, и требовательно выгнутая спина, и богатство длинных тёмных волос, в которых так красиво блестят лунные знаки…

Другая Олта – та, у которой были совесть, и самосознание, и прочие лишние качества, – трепыхалась где-то на краю. Надо ведь чай заварить, думала она, недоумевая. Я же чай купила, хороший, модный, с лавандой, он же фиолетовый получается, в Марпери нигде было не достать такого чая.

– Олтушка, – выдохнул Дезире, с трудом оторвавшись от моей шеи. – Олтушка…

Чай, – робко пискнула вторая Олта, которая так привыкла быть главной из Олт.

Вряд ли Дезире слышал её голос и неоформленный испуганный протест, но именно в этот момент он снова поцеловал меня в губы, да так, что подогнулись колени. И та Олта, которая наслаждалась внезапным осознанием направленных на неё желаний, выпнула рассудочную Олту коленом под зад куда-то далеко-далеко.

У Дезире мягкие, чуткие губы. От рук – горячее, стыдное тепло, которое греет не тело даже – душу. Он шагнул вперёд, и я охотно отступила, и ещё на один шаг, и ещё, пока под колени не ткнулся борт кровати.

Я так и упала-села на неё, бессильно и не открывая глаз, и сразу почувствовала, как прогибается матрас рядом.

– Я так ждала тебя, – пробормотала я, наконец целуя его не снизу вверх, а как равная. – Мне так не хватало…

– Прости, – шептал Дезире, не отрываясь от моих губ, – прости, прости…

Я дёрнула вверх его свитер и насупилась: рыцарь оказался тяжёлым, и вытащить из-под него ткань никак не удавалось. Он рассмеялся, легонько щёлкнул меня по носу, стянул сам. Мышцы красиво перекатывались под светлой кожей, а кудрявые волоски на руках блестели золотом.

Я провела пальцем по точёной и идеальной, как у мраморной статуи, груди. Что-то во мне улыбалось довольно, пока Дезире целовал мои пальцы, один из другим, и перебирал пряди волос.

– Олта, ты…

– На платье крючки, – лукаво шепнула я, чувствуя себя вдруг в его восхищённом взгляде почти таким же совершенством. – Сзади…

Я прильнула к нему, чтобы он добрался до спины, и медленно, сладко дышала в мужское плечо, пока Дезире сражался с двумя рядами крючков.

Потянулась, позволяя ему снять платье через голову, выпуталась из лямок бюстгалтера. Кровь бросилась в лицо, когда он коснулся груди, пальцами и губами, но стыд быстро смыло другим чувством – тёплым, неожиданно уверенным и пьянящим.

Даже если никому – совсем никому во всём мире – нельзя было доверять больше, что-то во мне знало точно: Дезире – можно. Будет хорошо просто потому, что будет. Он замечательный, и он рядом со мной, восторженный и открытый, и…

Я таяла и терялась, тянулась за каждой лаской и касалась сама. Вовсе и не холодно без одеяла; вовсе и не нужно зажмуриваться или тушить свет, потому что всё, что можно увидеть, не имеет никакого значения. Мы состоим из ощущений, мы сплелись телами, вросли друг в друга, склеились: кожа к коже, губы к губам. И когда он снял с меня трусы, я даже не заметила этого – лишь то, что можно быть ещё ближе; а когда приподнялся надо мной на локтях – подумала только: смешно, что я всё ещё в носках. В животе пожар, а ноги в уютном тепле…

Одно моё колено запуталось между мужских ног, и сначала это казалось вполне уместным, а потом вдруг показалось ужасно неправильным. Я толкнула Дезире носочком в лодыжку, заставила приподняться выше, завозилась, устраиваясь поудобнее, обняла его ногами, шутливо поёрзала волосами по мужскому бедру и вдруг ощутила это движение влажным.

Новое прикоснение, горячее, отзывающееся внутри тревожным предвкушением. И я подалась вперёд, раскрываясь.

В первое мгновение – слёзы из глаз: не то чтобы больно, но остро, тесно и во всём чересчур. Я зашипела, толкнула его обиженно в плечи, рванула куда-то вверх.

Дезире целовал меня, как безумный. Жадно, не раскрывая объятий, влажно и громко, так, что всё кружилось вокруг, и голова становилась пустая-пустая. Я спряталась в нём, прижалась, впитывая запах, ощущение тепла и странное спокойствие, жгуче замешанное на нетерпении, – и почувствовала, как снова расслабилось тело.

Мудрая бесстыдная Олта оказалась права: было хорошо. Немножко неловко, немножко странно, иногда горячо почти до боли, но каким-то необъяснимым образом хорошо. По-всякому: и совсем медленно и мягко, пока я грызла губу, отвлекаясь только на поцелуи, и потом тоже, глубоко, жадно.

Он был совсем мой, этот лунный. Мы даже дышали, кажется, в одном ритме, и я цеплялась за тяжёлое мощное тело, впитывала бессвязные слова и жадные прикосновения. А когда Дезире шумно выдохнул, выругался и замер, ощутила тёплое удовлетворение и острую до тянущей боли в груди нежность.

– Олта, солнышко… – он уткнулся лбом мне в лоб, – ты такая…

Я легонько целовала его нос. Потом Дезире отстранился, лёг рядом, скользнул пальцами между ног, – но напряжение уже схлынуло, оставив только тепло и вялость в теле, и все ласки казались пустыми.

– Я устала, – невнятно пожаловалась я и перекатилась на бок.

Уткнулась носом в потное плечо, сложила ладошки на широкой груди. Дезире целовал мою макушку, а свободной рукой перебирал мои волосы. Вот пальцы снова нырнули под тяжёлые пряди, прошлись по затылку, выпутали хрустальную нить украшения; вот он провёл рукой сверху вниз, потом выбрал прядь у виска, накрутил на палец, как ленту.

Долгие мгновения я плавала в ленивой нежности, будто оглушённая.

А потом…

lx.

– О Полуночь, – сказала я. – Полуночь!

Дезире перебирал теперь мои волосы двумя руками: складывал пряди так и эдак, будто пытался собрать из них, как из мыльной пены, воздушный замок или схему радиоприёмника.

Хорошо, что волосы скрывали уши. Потому что уши горели.

Я лежала почти на животе, уткнувшись носом куда-то между мощным плечом и крепким бицепсом. Кожа у Дезире была светлая-светлая, почти белая, и мышцы – как на гравюре из художественной галереи. Жарко, стыдно пахло мужчиной и близостью. Наши ноги сплетены, мой локоть упирался куда-то ему в живот, я сама пыталась дышать меленько и следила заворожённо, как медленно поднимается и опускается его грудная клетка.

Он был голый – весь. Мне ничего толком было не разглядеть, кроме куска торса, и одновременно это было мучительно очевидно. И я… И мы…

– О Полуночь, – шёпотом повторила я и крепко зажмурилась.

Мягкое чувство расслабленности, которое предлагало прямо здесь и уснуть, а проснуться потом счастливой, встревоженно скукожилось где-то в пояснице. Сжималось, сворачивалось всё теснее, потом лопнуло – и пшикнуло в мышцы холодными липкими осколками чего-то мерзкого.

Да ведь я!.. Но мы!..

Слова разбегались от меня, как тараканы, оставляя только невнятный жалобный вопль. Я завозилась, кое-как выползла из-под тяжёлой руки, торопливо притянула к груди первую попавшуюся тряпку. Спряталась за плотной шторой из спутанных волос. Неуклюже, на заднице, добралась до края кровати, свесила ноги – пол холодил ступни даже через носки.

Матрас за моей спиной оставался неподвижным: Дезире то ли смирился, то ли и вовсе уснул. Вот уж правда, сейчас это было бы очень кстати!

Я скосила глаза. Лунный разглядывал меня всё с тем же воодушевлённым любопытством. Смотреть было невыносимо, тем более что он лежал поверх смятого одеяла с явными следами наших прошлых занятий, открытый со всех сторон, и привставший член как раз очень художественно смотрел куда-то вперёд и немного вниз.

Тряпка, которую я прижимала к себе, оказалась мужскими штанами.

У меня мучительно, до горечи пересохло по рту, а в глаза будто песка насыпали. Я потерянно огляделась, вытащила из-под стула бюстгалтер, неловко отложила штаны в сторону. Торопливо застегнула на груди крючки, перекрутила его вокруг себя, натянула на плечи лямки. Обшарила глазами пол, ногой притянула к себе платье, натянула его кое-как. Застегнула с трудом и криво, до боли выкрутив руки, но под волосами и не заметно, а под длинной юбкой не видно, что я так и не смогла отыскать трусы…

– Олта?

Я вжала голову в плечи и помотала головой.

Чай, спасительно подсказало сознание. Мы можем сделать чай. Ты купила какой-то там. С лавандой.

Я попробовала пригладить волосы пятёрней, запуталась, дёрнула, зашипела и заторопилась к плите. Всё валилось из рук: я четыре раза вхолостую щёлкнула зажигалкой и только потом сообразила, что в плитке даже нет баллончика. Куда я дела его? Как он вставляется вообще?

О Полуночь, Полуночь, Полуночь!..

Чай, напомнила себе я. И сыпанула его в заварник почти до середины, чтобы потом долго выковыривать лишнее ложкой.

Я не хотела смотреть, честное слово. Но стоило мне хоть на мгновение отвлечься на чая, как глаза сами косили в зеркало и прикипали к отражению. Дезире теперь лежал на спине, заложив руки за голову, и смотрел мне в спину. Выражение лица у него было озадаченное.

Я чуть не вылила на себя кипяток, нечаянно схватилась за горячее, засунула обожжённые пальцы в рот и почувствовала, что прямо сейчас суетливая тревога превратится в ужасную, неприличную истерику, с рыданиями, соплями и заламыванием рук.

Всхлипнула, судорожно хватанула воздух и подавилась им. Поправила крышечку на заварнике. Достала из шкафа чашки.

– Олта, – он всё-таки сел, но всё ещё прожигал взглядом спину, – ты что, обиделась?

Обиделась?.. Я – обиделась?.. О Полуночь!..

– Я… То есть… Понимаешь… это всё ужасная ошибка, – горячечно сказала я. – Вот это всё, это… я не могу… так нельзя!

Скрипнуло. Это голый мужик – совершенно посторонний голый мужик, про которого я не знаю даже, как его на самом деле зовут, – сел на стул – в моей комнате – голый – после секса.

Дезире заглянул в чайничек, принюхался, выловил пальцами листик, сунул его в рот и принялся жевать.

– Прикольно. А что это?

– Ла… лаванда. Слушай, а давай… давай сделаем вид, что всего вот этого не было? Вот так вот р-раз! И… и всё забыли? Давай?

Дезире смотрел на меня глазами жеребёнка, которому впервые показали снег.

– А зачем?

Я рухнула на табуретку и утопила лицо в ладонях.

– Ты не по.. Ну конечно!.. Ты же лунный!.. Но я не могу так, так нельзя. Я не могу ничего с тобой! Я же, я же… я же жду свою пару, понимаешь? Свою пару! Я его встречу, я же для него… для него…

О Полуночь, Полуночь!..

Всё это было ужасно. Ужасно со всех сторон, как ни посмотри. Как я могла?.. Что было в моей голове вместо мозгов?!

Было так хорошо. Было так правильно, глубинно, по-настоящему правильно, так уютно и так легко, и всё получилось так просто, как будто так и должно было быть. Но так не должно было быть! Всё это должно было быть вообще не так! И теперь…

Мне было мучительно стыдно смотреть на Дезире. Он ведь хороший, и ласковый, и так внимательно ко мне, и он совсем не виноват, что я забылась и повисла у него на шее.

Хуже было только представить, что сделает мой мужчина, когда я его встречу. Что я скажу ему? Как я смогу оправдаться?

– Хорошо, ты ждёшь пару, – медленно проговорил Дезире, пока по моей пустой голове носились панические мысли. Голос у него был задумчивый, а лица я не видела, потому что зажмурилась и представила, что уже провалилась под землю. – И что теперь? Насколько я знаю, до встречи с парой вы вполне можете заниматься сексом, с кем хочется. Сейчас же давно уже не времена старых кланов. Или там есть какие-то правила?

Правила!.. Он сказал это так, будто собрался писать заумную исследовательскую работу про то, как «эти мохнатые» ведут себя в постели.

Я всплеснула руками и истерически засмеялась.

Правила!.. Скажет тоже.

Правил никаких давно уже не было. Но было ведь… чувство. Безграничное доверие, уважение, нежность.

Я ведь люблю его, – хотела сказать я и больно укусила губу. – Я люблю его! А тебя мне нельзя любить, потому что ты – не он! Мне никого нельзя любить, кроме него. Я не могу, я не умею. В моём сердце нет места ни для кого другого.

Может быть, что-то такое я и сказала.

– Я такая дууура… – провыла я, не отрывая ладоней от лица. – Он ведь решит, что я…

И тогда я всё-таки заплакала. Тихо и горько, потому что силы вдруг кончились, и тело размякло, как брошенный в лужу хлеб. Слёзы текли по ладоням и сбегали по предплечьям мокрыми дорожками.

Это ведь никак теперь не исправить. Ничего не переделать. Теперь будет… вот так.

– Олта, но…

Он звучал обиженным. Неуверенно коснулся плеча, а мне вдруг нестерпимо захотелось прижаться к нему, спрятаться в таком знакомом запахе грозы, и чтобы снова всё стало легко.

Я ведь была рядом с ним – невесомой. И всё было можно, и всё было осуществимо, что ни захочешь – всё можно сделать хоть как-нибудь. Пьянящее, невозможное чувство бесконечного коридора, весь – из одних только открытых дверей.

Возвращаться на землю оказалось больно. Мне казалось, я не упала даже, а разбилась; тело рухнуло мешком и разлетелось щепой и стеклянным крошевом. А его поцелуи были по вкусу похожи на мёд, сладковатые и немного пряные, щиплющие язык, щекочущие нёбо… они проникли мне в кровь, пьянящие, пузырящиеся. Они ударили в голову… как тогда, в Марпери.

Тогда тоже было очень легко. А потом – очень больно.

– Ты же не… – вышло хрипло и жалобно, потому что что-то во мне отчаянно не хотело в это верить, а что-то другое – стыдно надеялось, что на самом деле почти ни в чём и не виновато. – Ты же не стал бы… своей этой силой, как тогда, чтобы я…

Я посмотрела на него испуганно и облизнула губы.

У Дезире было такое лицо, что стало ещё страшнее.

– Ну знаешь ли!

– Извини, извини! Я не то хотела… просто… ты ведь не заметил тогда даже, и…

– Серьёзно? Серьёзно, Олта? Вот так?

– Просто… я ведь не…

В синих глазах мелькнуло что-то безумное.

Потом он вскочил и схватился за мраморную голову на столе. Между пальцами пробежал разряд, грохот – и голова брызнула в стороны белой пылью.

Я вжалась в стул, испуганная и оглушённая. Слёзы так и текли по щекам. Дезире стоял растерянный и закаменевший.

– Дезире, я…

– Потом, – хмуро сказал он, – поговорим.

И вышел из комнаты, как был: в одних только штанах и весь покрытый мраморной крошкой.