Текст книги "Чёрный полдень (СИ)"

Автор книги: Юля Тихая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

lxvii. / -xiii.

– Надо узнать, кто тебя проклял, – твёрдо сказала я.

– Чего?

Я уселась на нём поудобнее и любовно поправила подушку под его спиной. Был хороший, тихий вечер, и от срока, придуманного Ставой, оставалось ещё одиннадцать дней.

Время с ним было волшебным, – даже если мы много часов просто бродили по городу кругами, а Дезире вслушивался во что-то у себя внутри. С ним было хорошо делать всё: просыпаться, завтракать, обсуждать расследование, читать, копаться в тряпках, веселиться, грустить и заниматься любовью. Я сшила ему длинную, до середины бедра, морозно-голубую рубаху, в которой он был как-то особенно похож на себя; он отвёл меня в какое-то царственное сооружение, которое называлось баней, но внутри были мрамор, золото и бассейны с цветными пузырьками…

Это было волшебно, и меньше всего мне хотелось всё портить. А от разговора о проклятии – и неизбежном будущем, в котором Усекновителю полагается уснуть, – что-то трескуче ломалось в груди.

Но не говорить было нельзя. Потому что если не говорить – уж точно ничего не изменится; и лучше не станет; и он всё-таки уснёт. Поэтому я стиснула зубы и повторила упрямо:

– Надо узнать, кто тебя проклял. Как точно и чем именно. Может быть, там есть какие-нибудь условия? Вот, например, в сказке про Тощего Кияка и бескрылую птицу сказано, что если птица однажды полетит, она станет обратно крылатой. И тогда Тощий Кияк сделал для неё из дерева каркас и из ткани перья, да так и бросил её со скалы.

– И она разбилась в лепёшку?

– Нет! Проклятие спало, и она полетела! Так и с тобой, мы могли бы…

– Нечего узнавать, – недовольно сказал Дезире. – Нет никаких условий.

– Откуда ты знаешь? Может быть, есть? Мы можем хотя бы попробовать! Если узнать, кто…

Дезире потянул меня за руки, я упала ему на грудь, и он накрыл мои губы своими губами. Знакомое тепло в теле, грозящее перерасти в жар; можно расслабиться, забыться, и будет хорошо до крика…

Я завозилась, пощекотала его бок, откатилась к краю кровати:

– Дезире! Я серьёзно!

Он закатил глаза и заложил руки за голову.

Он не любил об этом разговаривать. Я пробовала много раз, так и эдак, с разных сторон, мягко и исподволь, но из всех моих попыток никогда не выходило ничего хоть сколько-нибудь осмысленного. Дезире соскальзывал с неприятной темы, как будто змеёй был он, а не я.

Так он и будет – отвлекать меня и отмалчиваться.

А потом исчезнет. Растворится в свете или уснёт; как ни называй, это будет значить, что в моей жизни никогда больше его не будет.

Всё это было бессмысленно. Всё было зря, и не было никаких надежд, что из нашей случайной связи может хоть что-нибудь получиться. Я встречу свою пару, и зверь вынудит меня его полюбить; мне придётся быть с ним, разделить с ним дом и постель, рожать детей и медленно стареть где-то на окраине Кланов, отчаянно пытаясь то ли забыть, то ли урвать ещё хоть клочок человечьего счастья.

Дезире будет спать, пока Бездна не взволнуется снова. Потом он проснётся, и убьёт, и уснёт; проснётся, убьёт, уснёт; проснётся… бесконечный цикл, кольцо, из которого нет выхода: боль или покой или.

А может быть, он уже любил однажды. И у него была хме, какая-нибудь оглушительно прекрасная, и она ждала его в хрустальной друзе, надмирной и пронизанной волшебством. И даже если вдруг у него получится не уснуть, он уедет туда, домой, к ней.

Но тогда у нас будет хоть что-нибудь. Мы успеем – хоть что-нибудь.

И у нас будет больше, чем несчастные одиннадцать дней, утекающие сквозь пальцы, словно речной песок.

– Давай попробуем, – повторила я, – пожалуйста.

Дезире потёр ладонью лоб, отвёл взгляд. Но всё-таки смирился.

– Олта, там… честное слово, ничего интересного.

Я скрестила пальцы на груди и глянула на него сурово.

– Нечего узнавать, – вздохнул он, – нет никаких условий. Это я себя проклял.

– Ты?.. Как это… почему?..

– Видишь ли, магия такова, что… иногда ты получаешь ровно то, о чём просил. А иногда совсем другое.

Это кажется только, что двести пятьдесят лет – это тьфу, пшик; пусть и долго, но что за дело до таких сроков бессмертным!.. Но если подумать, двести пятьдесят лет назад многое было иначе. Многое случалось впервые.

И Комиссии по запретной магии тогда никакой ещё не было, и большого справочника по наизустным формулам не было тоже. Изначальному языку учили лишь некоторых, тех, кто проявил себя как особенно способный; заклинатель стоял тогда почти вровень с Волчьим Советником.

Простым людям было довольно знать, что риу фале соорта зажигают огонь в очаге, а для костра подойдут рие фалеме соор; а что -та – это суффикс искусственно созданного ограничения, то обывателю знать ни к чему.

Те же, кто посвятил себя изысканиям, знали: в изначальном языке – тайный смысл; скрытая логика слов чужда человеку, но стройна и идеальна, а ещё отражает в себе истинную суть вещей. Если хочешь понять, как работает мир, опиши его словами.

Если хочешь изменить – опиши ещё раз, лучше.

– Один мой друг, – усмехнулся Дезире, – посвятил свою жизнь тому, что описывал птиц, и всё пытался понять, где в словах сказано, какие из птиц бывают.

А Дезире – вернее, тот человек из прошлого, с которым они были связаны неверной ниткой воспоминаний, – так уж вышло, не любил птиц. И изменений хотел других, куда более значимых.

Тот мир был чудовищно несправедлив. В нём мальчишка из бедной семьи, чья фамилия даже не сохранилась в истории, никак не мог выучиться на заклинателя. Вместо этого он должен был тягать сети, из скудного улова отсчитывать долю во имя своих вассальных клятв, а зимой экономить дрова и греться тем, что шептать себе под нос: риа соор… риа соор…

Слова были вокруг. Весь мир звучал словами. И за ними была искрящаяся, восхитительная правда, в которой все были равны, и у каждого было право на своё счастье.

Он хотел строить этот мир – и строил. Изучил сотню книг, которые считаются теперь запретными, и написал ещё десяток. Переплыл море и пересёк много границ. Убил морское чудовище, чтобы окунуть руки в огонь, горящий за его глазами. Говорил с Волчьим Советом. Пил чёрную воду, тошнил ею же, а потом руками, серыми от колдовства, расчерчивал немую землю…

С каждым новым словом Бездна становилась всё ближе.

Ты хочешь? Возьми, говорила она.

Всё в руках твоих, шептал ветер Её голосом.

Всё возможно, чужак. Всё ещё может быть. Возможно всё, ты ведь знаешь? Возможно абсолютно всё.

И когда десятилетия спустя Волчий Совет решил, будто учить изначальному языку полагается только избранных из зверей, он сотворил своё последнее заклинание.

Обращение к Бездне – это не совсем слова, если говорить честно. Словам мы всё пытаемся придать форму, натянуть на них свою логику, посчитать, будто за ними есть механика, убедиться в том, что мы понимаем – якобы – как и почему они работают.

Бездна слышит слова, о да. Но прежде них она слышит намерение. Она слышит волю и то, как дрожит твоя суть.

Бездна знает, чего ты хочешь, и чем ты готов заплатить.

Справедливости, – попросил он тогда. – Справедливости для тех, кто думает, будто знает, как должен быть устроен мир. Высшей и неминуемой.

Справедливости и смерти.

Тогда Бездна дала ему белый меч и пообещала вечность.

Первым ударом молний он покарал всех тех, кто посмел голосовать за противный самой магии закон. Вторым – тех, кто зачерпнул Бездну раскрытыми ладонями и пожелал, чтобы из Леса сгинули противные ему народы.

Третьим – самого себя, конечно.

– Получается, – медленно проговорила я, – ты судишь тех, кто взял силу Бездны для того, чтобы судить. А потом судишь себя, потому что ты делаешь то же самое?

Дезире кивнул и снова отвёл взгляд.

– Так это же очень просто, – воодушевилась я. – Ты ведь можешь этого не делать! Можно, когда ты услышишь что-то, сказать Ставе, и пусть они сами…

– Они не смогут.

– Почему? Это целая Служба, и они…

– Это мой долг.

– Да Полуночь с тобой! Это ведь…

Я не успела договорить, потому что в этот момент по нашей улице прокатился звон. А потом ещё, и ещё, и ещё, всё громче и громче.

Я подскочила к окну – и увидела, как по тротуару шагает дюжина людей, одетых в золотые маски без прорезей для глаз. На своих плечах они несли паланкин, небесно-синий и украшенный сотнями серебряных колокольчиков.

Процессия остановилась прямо напротив нас. Потом шторка сдвинулась в сторону, и оттуда, из темноты, появился шест.

Он выстрелил вверх и постучался в моё окно.

Я приросла к полу. Всё это было так ужасно не по-настоящему, что даже разговоры о Бездне и магии показались исполненными какой-то ясной логики. Дезире тем временем легко скатился с кровати, распахнул окно и снял с шеста что-то светлое.

Паланкин как будто вздохнул. Шест втянулся обратно в темноту. Штора расправилась. Носильщики поднялись с коленей и зашагали дальше.

– Это приглашение, – сказал Дезире.

Лицо у него было странное. Я протянула руку, и он послушно вложил в неё карточку.

Бумага белая-белая, мерцающая, будто покрытая перламутром. На лицевой стороне – золотые вензеля, переплетённые в чудной ковёр знаков; на обороте – напыщенный текст в лучших традициях друз. Лунная госпожа Раэ-Шивин видит в свете, будто её добрый друг сможет почтить сиянием своей сути вечер поющих песков, который состоится в следующую субботу, в закатном солнце, в хрустальном дворце.

Ниже было приписано карандашом:

Возьми с собой зверушку.

lxviii. / -xii.

– Отлично! – постановила Става, когда Дезире продемонстрировал ей приглашение, а я сбивчиво, заикаясь от возмущения, пересказала про паланкин и шест. – Просто замечательно!

– Чего в этом замечательного?!

– Так мы же этого и хотели, – снисходительно сообщила она.

– Этого?..

Става закатила глаза и прицокнула языком.

Лунные явно замешаны, – недовольно поясняла она, крутя в руках карточку и разве что не пробуя её на зуб. Среди лунных кто-то по меньшей мере в курсе, а вероятнее всего – участвует напрямую; это совершенно ясно. Но в хрустальный дворец нет ходу никому из Службы, или из Сыска, или даже из самой Комиссии по запретной магии, потому что лунные всегда выше любых обвинений. И если мутных колдовских ребят ещё можно как-то разрабатывать через социальные контакты и прислугу, то к лунным нет совсем никакого доступа.

Обращались ли к тем лунным, что сотрудничают с Комиссией? О да, разумеется! Вот только знаете, что он сказал? Что «эту проблему может решить Усекновитель». И ушёл из глаз, можете себе представить!.. А другие лунные? Какие такие другие лунные? Вы что же полагаете, что их в Комиссии много?..

Словом, расследование зашло не то чтобы в тупик, но заметно осложнилось. Оттого и Става стала злее обычного, а среди высокого начальства, по её словам, обсуждалось даже, не следует ли объявить эвакуацию, но ограничились пока усиленной тренировкой экстренных служб.

А теперь у нас есть свой настоящий лунный! Ну, почти настоящий, но дети Луны считают его в общих чертах таким, как они сами. Он может покрутиться там, понаблюдать, позадавать вопросы. Плохо, конечно, что Дезире не оперативник… и врать он не умеет… но работаем, как обычно, с тем, что имеется.

Если бы он заявился во дворец сам и просто так, это было бы очень подозрительно. Потому что – ну вы посмотрите на исторические заметки, где видано, чтобы Усекновитель наносил светские визиты по своей воле? Совсем другое дело, если его пригласят!..

Поэтому в катакомбы под университетом, где чернокнижники, оказывается, сбывали какие-то свои запрещённые товары, Дезире ездил в обстановке строжайшей секретности: Става тогда заехала за ним в гражданском и неприметном, а вместо привычного грязного автомобиля у неё был фургон с рекламой оконной компании. И самого лунного одели в какие-то странные тряпки, так, что и я бы не признала.

А вот по городу мы гуляли сами собой. И Дезире сверкал своими синими глазищами и высился над толпой. И целовались мы в саду с какими-то статуями, и кто знает, кто смотрел их глазами…

Потому что больше, чем что-либо ещё, дети Луны – любопытны. И, конечно, они никак не могли пройти мимо того, что поглядеть на спящего рыцаря, который зачем-то проснулся.

– Плохо только, что так поздно, – мученически вздохнула Става.

И, вопреки этому «плохо», потёрла ладошки, как довольная муха.

Солнцестояние – и Чёрный Полдень, в честь которого в планетарии всё-таки сделали отдельную программу, – выпадал на понедельник. Между праздником в хрустальном дворце и вероятным ритуалом было меньше двух суток – преступно мало для того, чтобы предпринять что-то, даже если у Дезире действительно получится что-нибудь узнать.

– Мы не складываем все яйца в один мешок, – пренебрежительно фыркнула Става в ответ на моё беспокойство.

И пояснила: всю эту неделю до праздника Службе будет ещё, чем заняться. И нет, тебе, гражданочка, будет лишним слышать, чем именно.

– Надо узнать, – всполошённо сказала я, – может быть, есть какие-то другие праздники? Может быть, его могут пригласить пораньше?

– Посмотрите-ка, – Става глянула на меня с деланным восхищением, – яйки куру учат!

Праздников никаких других не было. Хрустальный дворец стоял над рекой, прекрасный и удивительный, – и большей частью совершенно пустой.

В Службе не были даже уверены до конца, что делегация действительно в нём живёт; в конце концов, лунные не нуждаются во сне так, как люди, и могли бы просто шляться по городу туда-сюда сутками напролёт.

– Так может быть, – у меня вспотели ладони, – они и на эти… как их там, пески… тоже не придут?

– Засиженное яичко…

– Да отстань ты уже со своими яйцами!

Става показала мне язык, а мне нестерпимо захотелось её стукнуть, так, как в детстве хотелось треснуть Гая – чтобы вокруг головы полетали птички. Лет в десять Гай бывал совершенно невыносим, да и я тогда была куда взбалмошнее, чем теперь.

– Придут, – твёрдо заявила Става.

Вечер поющих песков был, по словам Ставы, большим делом: послушать собиралось много-много лунных. Там непременно будут телесно все те, кто успеет добраться до города, а кто не успеет – заглянет глазами.

– Откуда ты знаешь всё это? Это же лунные, они же…

– Я много читаю, – отбрила Става.

– Про лунных?

– Про разное. Так вот, если отбросить все глупые возражения и эти ваши хаханьки, дело обстоит вот каким образом…

И маска смешливой девчонки снова ссыпалась со Ставы, как луковая шелуха. А из-под неё выглянуло что-то жутковатое, хищное, которое только и умело, что строить хитроумные планы, в которых никому кроме самой Ставы не отводилось роли краше пешки.

Она даже раскрыла свой блокнот, перелистнула и потыкала пальцем в навороченную схему из нескольких дюжин имён. Потом – споро начертила поперёк пустого разворота табличку с расписанием и тем, кого и где в это время можно попробовать расспросить. Вот, например, до заката…

У меня от всего этого быстро разболелась голова, а Дезире склонил голову скептично:

– На лунном празднике никто не станет сверяться с табличкой.

А когда Става опять заладила что-то про «подготовку к внедрению», отмахнулся:

– На месте разберёмся.

– Погодите-ка, – опомнилась вдруг я. – Дезире нужно во дворец под благовидным предлогом, и там он что-нибудь поймёт, хорошо… а я? Мне туда зачем?

– Тебя в плане не было, – согласилась Става. – Слушай, лунный, а с чего она вообще им сдалась? Или что же, эта золотая – ревнует тебя к каждому столбу?

– Шивин очень любопытна, – дипломатично сказал Дезире.

– Но ты с ней спал, да?

Я залилась краской, а лунный так крякнул, словно воздух застрял у него не в том горле и там лопнул.

– Луна миловала… мы с ней были знакомы, когда я ещё был… когда я ещё не был Усекновителем.

Несколько мгновений они со Ставой разглядывали друг друга. У Ставы в голове явно вертелись шестерёнки, желающие знать всё и обо всех (и чем более компрометирующего, тем лучше): в Ставе иногда просыпался полицейский, и тогда всем мгновенно хотелось, чтобы он уснул обратно, желательно – навсегда.

О чём думал Дезире, я не знала, но зато вспомнила о другом и пискнула жалобно:

– Так я наверное… не пойду?

– Вообще, ты тоже пригодишься, – задумчиво проговорила Става. – Для тебя найдётся подходящее дело. Хотя… Слушай, лунный. Будет сильно подозрительно, если она не пойдёт?

Дезире пожал плечами:

– Нормально будет.

– Ну, тогда можешь не ходить, – милостиво разрешила она. – Хотя дело для тебя есть. И ты подумай, говорят там очешуеть как красиво. Я знаю парочку людей, кто отдал бы почку за то, чтобы посмотреть дворец изнутри!

Мне ни к чему была чужая почка. Да и красоты хрустального дворца старших лунных, воздвигнутого жрецом Дарёмом Украшателем, были мне довольно-таки безразличны.

И я почти, почти отказалась.

Но потом я снова глянула на Дезире, смотрящего куда-то мимо, и на его сцепленные на столе белые руки, которые умели становиться светом, и на мраморный осколок, который я припрятала в тени швейной машинки – всё, что осталось от головы.

Там кто-то что-то знал. И это что-то могло помочь Ставе, и тогда она – как там она говорила, – арестует всех сама, а Дезире…

Дезире останется. Ему не придётся никого карать. Никто не умрёт, а ему самому не придётся уснуть.

– Я пойду, да, – сказала я, украдкой пожав под столом локоть Дезире. – Только ты объясни, что мне там нужно делать. И, это… вы не смейтесь только… я не знаю, что мне надеть.

lxix. / -xi.

Лунная мода – странное явление.

Если спросить самих лунных – настоящих лунных, тех, кто живёт в друзах по законам Луны, – они скажут, что не бывает никакой моды. Любые тенденции делают тебя вторичным, вынуждают повторять за кем-то и кому-то уподобляться. Всё это дурное и надуманное; всё это противно учению света.

Одежда – лишь оболочка, которая подчёркивает твою суть. Истинная сакральная геометрия учит выглядеть так, чтобы выглядеть собой. Чтобы быть собой, если вы понимаете, о чём я.

Если спросить людей, которые видели лунных вблизи, они, тем не менее, охотно опишут лунную моду. Потому что, как бы ни были противны свету тенденции, лунные все одевались неуловимо похоже: в странное, искрящееся и неуместное.

– Просто что-то нарядное, – постановил Дезире безразлично. – Или обычное. Это всё глупости.

Позже, когда Става, засыпав нас инструкциями и пообещав вернуться через несколько дней с новой порцией, ушла, я долго крутилась перед зеркалом и прикладывала к себе разные ткани.

Вот этот бежевый муслин я купила на летнее платье, последний кусок с хорошей скидкой, если кроить аккуратно – хватит на что-то простое и без рукавов. Голубой лён остался от рубашки Дезире. А вот эта горчица в белый горох – это распоротое мамино платье, я увезла его с собой из Марпери…

Что подходит мне – это? Или вот это? Я вообще – какая? Мне всегда казалось, что я хорошо себя понимаю; мне всегда нравилось выражать это понимание в тканях и крое; и вот на тебе – с чего вдруг стало так сложно?

Это я изменилась? Или мир изменился? Или я вдруг поняла что-то иначе, по-новому, по-другому?

Мне казалось, я вязну. Тону в мутном, странном, невероятном. Только сделаю глоток воздуха, как ухожу ещё глубже.

Так и будет, пока я не пропаду навсегда.

Нужно решить, – шептало что-то в глубине сознания. – Решить, кем ты хочешь быть. Ты ведь знаешь, что я слышу? Я слышу всё, что звучит в твоём сердце. Я вижу то, чего ты сама не можешь пока разглядеть. Но воля… намерение… там нет ничего моего. Только ты.

От этого голоса что-то стыло внутри, и тогда цветные ткани казались просто глупыми тряпками, да и вся жизнь – всего лишь пустой суетой, призванной скрыть под собой великое и божественное. Что-то волновалось, как легонько дрожит речной берег, предчувствуя невидимый пока глазу селевой поток; что-то боялось и вместе с тем отчаянно тянулось и мечтало хоть на мгновение, хотя взглядом коснуться того невероятного, что люди называют магией.

Наизустные формулы стали сыпаться у меня в руках, осыпаться немыми слогами. Дезире пожимал плечами: ещё немного, и это заметишь не только ты, и по всему городу перепуганные заклинатели станут твердить, будто вернулся Крысиный Король. С чего бы работать вашим разрешённым правилам, когда Бездна так близко, а Бездне – это знает всякий – противны всякие правила.

Дрожь прокатывалась по телу, и моя змея скукоживалась, укладывалась кольцами и крепко зажмуривала глаза под твёрдыми надбровными пластинами.

Хорошо, что от всего этого легко оказалось отвлечься.

У Ставы были, наверное, какие-то свои важные дела, но нам она о них не докладывала. На неделю с небольшим мы застряли в горьком, пропахшем тревогой и пеплом ожидании, – и это было, видит Полуночь, счастливое время.

Мы сходили в электротеатр, – там показывали кино на старый манер: картинку на экране озвучивали из-за кулис живые актёры. Это была хорошая, очень смешная комедия про земельный спор между соседями, и когда в самом конце фильма поезд звуком трубы выдул в небо дым, а затем загрохотал по рельсам барабанными тарелками, я вдруг повисла у Дезире на шее и зашептала ему всякие глупости про нелепые чувства.

Ещё мы гуляли в ботаническом саду, между чудных деревьев, привезённых с разных концов Леса и даже островов – Дезире почему-то ужасно понравилась чахлая трава, цветущая ярко-жёлтым с рыжиной.

Съездили в пригород, где я выгуливала змею среди деревьев и камней, а лунный пытался играть с ней, как с котёнком. Это было очень глупо и очень смешно, поэтому я задорно охотилась на фантик, а потом, притомившись, свилась у Дезире на шее и каталась на нём, как шарфик, изредка вяло трепыхая хвостом.

Не знаю, как он, а я чувствовала себя воровкой, которой по судьбе написано было гнить в укромном уголке Леса, покрываться пылью и плесенью, проживать чередой дней-близнецов свою унылую жизнь и ждать только, пока над саваном сомкнутся корни похоронного дерева, – но она, негодяйка, выкрала у Полуночи ярких ниток и сплела из них себе что-то совсем другое. И теперь она стала вдруг богаче и счастливее всех, к кому благосклонны дороги; и всё – через край, до самого дна, с головой накрывает и ковром под ногами стелется.

Однажды Полуночь возьмётся за ножнички, чтобы подправить края своего чудесного полотна, и тогда заметит, что ниток у неё поубавилось. Она, конечно, разгневается, проклянёт воровку самым страшным из всех проклятий и сделает, может быть, запертой в серости бессмертной. И пусть я знаю, что у этой истории не может быть хорошего конца, я всё равно упрямлюсь, купаюсь в незнакомом пьянящем чувстве и ни о чём не жалею.

Пусть будет потом проклятие; что уж с того? Да и разве не видела я раньше проклятий! Что бы ни выдумала Полуночь, ей никак не удастся меня уничтожить.

Я, может быть, посижу немного в выстроенной ею тюрьме и пролью доброе ведро слёз. Но потом – потом я придумаю, куда ещё протянуть руки, что ещё схватить и как поступить, чтобы ниточка моей судьбы снова стала похожа на жизнь.

Но пока это страшное «потом» не наступило, и было одно только «сейчас». И здесь мы катались на трамваях, кормили в парке уток и выдумывали для ректоров дурацкие прозвища. Дезире всё-таки достал где-то набор юного радиолюбителя, и мы целый день сидели вдвоём за столом, разбираясь в проводках, катушках и транзисторах; паял он, а я любовалась сосредоточенным, но всё равно каким-то мальчишеским лицом.

– …лодание, ветер порывистый, – выкашлял динамик.

И снова зашёлся таким шипом, что за ним нельзя было различить никаких слов.

Дезире возликовал, а я захлопала в ладоши. Пусть корявый монстр был меньше всего похож на порядочный приёмник, он кое-как работал и даже немного болтал, ловя в воздухе обрывки бессмысленных для нас новостей.

Впрочем, радиотехника лунному быстро надоела, и он потащил меня в планетарий, а после – в страшно помпезный салон с лунными тряпками, где прилизанная, картонная на вид двоедушница с приклеенной улыбкой мучалась со мной больше двух часов. Она надевала на меня шорты из бисера, юбки с шлейфами и даже шляпку, всю сделанную из кукольных глаз, и во всём этом я была похожа не на себя, а на сумасшедшую.

– Вы знаете, хватит, – твёрдо сказала я.

И, отбившись от Дезире, который желал видеть меня вон вот в том и ещё вот в этом, затащила его в первую попавшуюся лавку с тканями, где очень быстро выбрала лёгкий голубой ситец, так похожий оттенком на его горящие глаза.

Платье я сострочила простое силуэтом, но по-своему изящное, и Дезире даже не мешал своими удивительными идеями и поцелуями.

Мы почти не говорили с ним о любви. Зачем бы, – если и так всё ясно? К чему бы, – если у любви этой так или иначе нет никакого будущего?

Хме бывают у лунных, потому что им, любимым детям, благоволит милостивая Луна. А Дезире сделан таким не Луной, но проклятием. И пусть никто не может разглядеть на самом деле разницы, а золотая нить между нами звенит так, будто и правда сделана из металла, это ведь не может ничего не значить?

У нас были прекрасные ночи, и утра, и дни иногда тоже, но это всё совсем никак нельзя описать. В потном сплетении тел нет ничего по-настоящему интересного, а для пронзительной нежности и отчаянного желания просто продолжать быть нет отчего-то слов – ни в обычном языке, ни в изначальном.

Говорят, будто изначальный язык описывает, как есть на самом деле. Это была такая истина, которую каждый в Лесу знает с младенчества, и вместе с тем это была поганая кислая ложь.

Потому что слов для нашей связи не было. Но сама она была, и это была самая правдивая из всех правд.

А поздними вечерами, когда мы, нагулявшись и оглохнув от городского эха, прятались от всего мира в моей крошечной комнатке, я зажигала на столе свечи, садилась на кровати важная, складывала под себя ногу, а Дезире вытягивался и устраивал голову у меня на колене.

Тогда я чувствовала себя наконец настоящей. Я запускала руки в его светлые волосы, легонько массировала пальцами голову и начинала гулким правильным голосом:

– Однажды Тощий Кияк пожелал знать, что скрывается за горизонтом. Он надел железные башмаки, выточил посох из священного дуба, взял хлеба краюху и всё своё мужество, и отправился по дороге…

Дезире не перебивал меня больше и не предлагал заменить дуб ясенем, потому что он якобы твёрже. Он просто слушал, как в ивах у лесного озера поют свои горькие песни утопленницы, и как пташки-огневички свистят под коньком крыши. И мир, в котором мы жили, был лишь немного скучнее сказочного.

__________

Сказки о Тощем Кияке – а также новые истории о главных героях романов, давно прошедших днях, второстепенных персонажах и совсем новых лицах, – будут рассказаны в сборнике рассказов «Вечера Бездны».