Текст книги "Чёрный полдень (СИ)"

Автор книги: Юля Тихая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

xxxi.

– Было бы лучше, если бы вы сразу пришли ко мне, – у Юты немного дрожали руки, и оттого она никак не могла попасть ключом в замок. – В друзу, я имею в виду.

Она сказала: «друза», – хотя по сути это была одна из башен старого университетского здания. Голову Юта помогла запихнуть обратно в сумку, а потом, изредка тревожно оглядываясь, провела меня мимо теплиц, через спортивное поле, шумные холлы филологического корпуса и пустынную открытую анфиладу.

Здесь, наверху, не было ни души, зато снега – по колено. Белую целину разрезала одинокая цепочка следов, и теперь вдоль них, но уже в обратном направлении, шли две новых и ещё узкие колеи от колёс сумки.

Башня была старая, увитая голыми ветвями какой-то лозы. На верхушке – флаг, такой выцветший, что не разобрать узора; многочисленные узкие окна закрыты стёклами в несколько слоёв; над тугой металлической дверью висела собранная из дерева подвеска. Она легонько звенела на ветру, пока Юта гремела ключами. И почему-то казалось, что там, внутри, должно скрываться что-то совершенно удивительное, ни на что непохожее, что-то, что сделает башню настоящей лунной друзой, как в легендах и страшных сказках.

– Разуйтесь здесь, пожалуйста, – сказала Юта и первой наклонилась, чтобы снять сапоги.

Прихожей как таковой в башне не было: весь первый этаж занимало одно не слишком большое помещение. У дверей массивный тёмный шкаф, дальше крошечный кухонный остров, глубокий плюшевый диван и роскошная этажерка с цветами, изящный кофейный столик на витых ножках и хрупкие на вид стулья с вышитыми подушками. На стенах вместо обоев – гобелены со сценами каких-то сражений; кое-где поверх них висели вторым слоем стяги с бахромой; на потолке роспись. Комната была вычурная, по-своему красивая, но при этом вполне… человеческая.

– Проходите, – Юта поставила на огонь чайник. – Филипп, ты предпочтёшь… эти глаза? Может быть, какие-нибудь другие? Впрочем, нет. Я принесу для тебя штатив.

Тихо. Мои шаги – босыми ногами по тёмным холодным доскам – гулко отражались от стен. В башне пахло благовониями и немного дымом, безумной смесью специй, тканями и землёй. Юта поднялась по лестнице наверх и закрыла за собой дверь, а я осталась внизу, разглядывать полки с фарфоровыми статуэтками и богато увешанные бусами торшеры.

Я прошла по комнате, завороженно вглядываясь в гобелен. Неловко погладила пальцами штору, отдёрнула руку. Решительно вытащила голову, кое-как умостила её на диване. Тронула столик – он легонько качнулся, будто игрушечный.

– Юта?..

Я дёрнулась и обернулась.

Кажется, до этого она пряталась за тяжёлым бархатом портьер: в пальцах девушка крутила аляповатые золотистые кисти из шнура. Это была тоненькая, вся какая-то стеклянно-прозрачная лунная с совершенно белыми волосами и огромными светло-фиолетовыми глазами.

Этими самыми глазами лунная смотрела на меня. Молчала. И моргала.

– Привет, – жизнерадостно сказал Дезире. – Нас пригласила Юта!

Девушка посмотрела на него, потом на меня, потом на лестницу, а потом на кухню. Ходила она – точно скользила над полом; достала этими своими хрустальными пальчиками из шкафа жестяную банку, в которой гремело печенье; подошла к столику и одним слитным движением перевернула над ним банку.

Печенья забарабанили о дерево столешницы, рассыпались крошкой, разлетелись по полу и дивану.

– Угощайтесь, – улыбнулась она.

– С-спасибо.

Много долгих секунд мы глазели друг на друга. Лунная улыбалась чуть заторможенной улыбкой и наматывала белый локон на палец. Она не моргала, мне самой тоже было жутковато закрыть глаза даже на мгновение, и от этого они немного слезились.

– Что же вы не кушаете? – расстроилась лунная.

Я взяла печенье, укусила его и едва не сломала зуб.

– С-спасибо, – неловко повторила я.

Засвистел чайник, лунная вспорхнула, – полупрозрачные тряпки, в которые она была замотана во много слоёв, взметнулись крыльями взлетающих птиц, – грохнула чайник прямо на столешницу, потушила огонь. И принялась крошить в воду какие-то травы.

– Это… можно будет вообще пить? – одними губами спросила я у Дезире.

Он выглядел ничуть не менее озадаченным.

От отравления меня спасла Юта: дверь наверху хлопнула, и она спустилась вниз, держа в руках какие-то трубы. На ней было всё то же платье, зато на ногах появились остроносые тапки, а на груди – вторая пара очков на шнурке.

– Леменкьяри? – она удивилась, кажется. Грохнула об пол свои трубы, заторопилась к плите, перехватила белые пальцы и заговорила, как с больной: – Нет-нет, не клади ей баюн-траву. Спасибо, милая. Поднимайся наверх. Я буду… чуть позже.

– Хорошо, – тускло сказала девушка.

И, закатив глаза, осела на пол.

– Вы извините, пожалуйста, – мягко говорила потом Юта, как-то умудряясь совершенно не звучать виноватой. – Я совершенно не имела намерения так вас беспокоить, тем более что… воды?

…она лежала такая белая и пустая, брошенная оболочка, мёртвое, лишённое сознания тело. Предмет. Кусок медленно гниющего мяса, изломанный и отвратительный. В лице – ни тени краски, грудь неподвижна, руки выгнуты неестественно.

Кажется, я вскрикнула. Рухнула коленями в пол, лихорадочно вспоминая всё, что нам рассказывали скороговоркой на ежегодных учениях по технике безопасности. Но там было всё больше про удары током, про затянутые в машины конечности, а с ней… что это с ней? Может быть, сердце?..

– Я полагала, вы осведомлены о некоторых наших… особенностях, – так же буднично объясняла Юта позже, расставляя по столику чашки. По тому самому игрушечному столику, рядом с которым стояли такие же игрушечные стулья. Говор у неё был немного странный, с эдаким округлым долгим «о» там, где ты совсем не ожидаешь его услышать. – Я поняла так, что вы – хме Филиппа, и вы, конечно, могли бы видеть… действительно? Прошу прощения.

…она была совсем холодная, белая лунная девушка. Должны ли лунные быть холодными? Они же, в конце концов, свет.

– Юта! Юта, вызывайте фе…

Юта совсем не выглядела обеспокоенной, скорее – немного раздражённой. И, пока я пыталась нащупать в твёрдом, каком-то закаменевшем запястье пульс, Юта гаркнула на весь дом:

– Леменкьяри!!

Это не было криком боли. Я вскинулась – и пропустила тот момент, когда девушка на полу открыла глаза.

– Юта? – слабо переспросила лунная.

– Леменкьяри, милая. Поднимись наверх телесно.

Девушка потянулась. Встала. С щелчком прокрутила запястье, поправила ткани, пригладила волосы. И, едва заметно кивнув, проплыла к лестнице.

– …вы так очаровательно беспокоились, – Юта улыбнулась и разлила по фарфоровым чашечкам чай. Чай был новый, другой, с цветками сирени и без баюн-травы. Я его едва пригубила. – Извините. Нам бывает непросто помнить, что люди столь… хрупки. Леменкьяри последние годы немного…

Она замолчала и сделала неясное движение рукой, будто это помогало ей подобрать слова. И я, нервно хмыкнув, подсказала:

– Запуталась в свете?

– Ни в коем случае. Прошу, не нужно произносить этого. Вы, очевидно, не понимаете, о чём говорите.

Я нервно сглотнула, кивнула и влила в себя ещё несколько глотков горькой жидкости, которую в этом доме по какой-то ошибке называли чаем.

У меня всё ещё легонько дрожали руки, зато ноги – будто вросли в пол. И я никак не могла взять в толк, что вообще теперь делать и о чём говорить, и потому неловко переставила мраморную голову, устроила её поудобнее среди подушек, погладила рыцаря по волосам.

– Дезире? То есть… Филипп, как я понимаю…

У него было странное выражение глаз. Они словно потускнели и выцвели, но потом лунный будто встряхнулся и сказал привычно бодро:

– Дезире. Филипп… не похоже на меня.

– У тебя… всё в порядке?

– Конечно! Кое-что вспомнил. Юта, Юточка! Я так рад снова тебя встретить! И так здорово, что ты всё ещё в школе. Только не понимаю, почему твой кабинет в каком-то флигеле? Или это чтобы Мариус тебя не нашёл?

Она улыбнулась мягко. Взвесила на ладони печенье, кинула его в блюдо. Оно ударилось о дно с глухим деревянным стуком.

– Мариус мёртв давно, Филипп. Столько лет прошло… Твоей гостье будет это, должно быть, не очень интересно. Если Олта не хме…

– Олта очень мне помогает, – заявил Дезире. – И знаешь… объясни ей, наверное. Про тебя, про Мариуса. Про школу. Про нас.

«Юта крутая», – вот и всё, что Дезире рассказывал мне про Юту. Юта могла бы построить в Марпери лучший из всех курортов, и всё у неё всегда было бы чётко и по линеечке. И в школе она работала с самых незапамятных времён… вроде бы.

Я спросила тогда: что за школа? И точно ли эта Юта больше тебе подруга, чем жрецам?

Но Дезире не смог ответить ничего сколько-нибудь убедительного. И только теперь я догадалась: он просто не помнил. Все эти подробности были для него не меньшей загадкой, чем для меня, и объяснения «про нас» нужны были не мне – ему.

Поняла ли Юта? Не знаю. Но она кивнула, принесла к столику эти свои трубы, которые оказались треногой с кольцами для цветочных горшков наверху. Устроила в них мраморную голову, подкрутила что-то, опустила стойку пониже, чтобы лицо рыцаря оказалось примерно на уровне глаз. Оглядела меня ещё раз сверху вниз, ненавязчиво предложила тапочки.

А потом – ну да, рассказала.

xxxii.

Мариус был бухгалтер. Очень деятельная натура, невероятно радеющая за общее дело; пронырливая скотина, способная любой документ вывернуть себе на пользу; мастер искусных махинаций в декларациях и всесильный повелитель первичной документации, способный трансфигурировать её в налоговый вычет. Незаменимый человек, что и говорить; одна беда – все его потрясающие качества шли об руку с зашкаливающей авторитарностью. Вся школа ходила по стеночке и огибала Мариуса по широкой дуге, но это не помогало: если Мариусу было что-то от тебя нужно – он мог достать из-под земли, выковырять из кабинета и пытать калёным железом.

В каком-то смысле эти его способности тоже выходили за рамки нормы, а иногда становились попросту пугающими.

– Да, – оживлённо включился Дезире, – я как-то забыл подписать какие-то фактуры, вернулся в свою комнату, пошёл зубы чистить, а он там. Сидит в моей ванне, накинул на плечи душевую шторку. В одной руке фактуры, в другой перо. А когда я возмутился, он поправил пенсне и сказал, что впредь я могу подписывать документы своевременно…

Я глянула на лунного с подозрением. Мне казалось, что этот кадр – бухгалтер, сидящий в ванне с письменным прибором наперевес, – был единственным, что он помнил о Мариусе.

– Да-да, – рассеянно отозвалась Юта. – Мариус умел… у меня вместо него сейчас девятнадцать финансовых контролёров, но нет той прозрачности, что прежде…

Мариус был давно мёртв, вот уже двести с чем-то лет. Он трудился в школе до самой своей смерти и похоронить себя тоже завещал здесь, но островная родня всё-таки настояла на том, чтобы забрать тело в семейный склеп. Там его, говорят, уложили в серебряный саркофаг, окружили знамёнами, а рядом с посмертной маской положили ритуально разломанный меч и череп морского коня. И всё равно покойник отказался являться родне.

А потом и они все – родня – тоже умерли. И воспоминание о воинственном бухгалтере сохранилось только здесь, в маленькой башне над старым школьным зданием.

– Я так рад, что ты осталась здесь, – сказал Дезире. – Чем занимаешься сейчас?

Юта скосила на меня взгляд и вздохнула.

– Школой… вечерней школой.

Амрис Нгье всегда был полон удивительных идей и поразительным образом разбирался в людях. Не сказать, впрочем, чтобы он особенно старался, но его любила Тьма, или Луна, или сама вселенная, – так или иначе, вокруг него собрался замечательный коллектив.

Школа была той ещё авантюрой. Это были годы, когда на материке дурно относились к колдунам, а про лунных едва не забыли, что те вообще бывают; не так давно отгремела война, и колдовские Рода убрались на свои острова и топили чужие корабли. А Амрис Нгье, идеалист и мечтатель, решил вернуться в Лес, ездил по всем Кланам и твердил, что народы должны жить в согласии, что двоедушнику оборачиваться на улице ничуть не более прилично, чем колдуну ходить по чужим снам или лунному бросить в публичном месте оболочку, и вообще сознание властвует над телом.

Когда Амрис Нгье взялся строить школу среди пустынного ничего, на залитых кровью берегах Змеицы, не крутили пальцем у виска лишь те, что ничего не знали об этой чудной задумке. И всё же делать школу стали вчетвером. В первый год здесь был только барак с единственной классной комнатой, и в заведение принимали всех без разбора, а учили сперва грамоте, и только затем – языкам и заклинаниям. Зато уже через шесть лет в школе впервые взяли с ученика оплату за обучение.

Юта преподавала ритуалистику и естественнонаучный цикл, а ещё была классной дамой для девочек, выстраивала расписание, водила по зданию комиссии из Кланов, решала миллион хозяйственных вопросов и искала новых преподавателей. Это она привезла из лунных друз Леменкьяри, которая взяла на себя заклинания, а заодно вела поэтический спецкурс; Юта же нашла для школы повара, добилась того, чтобы школьный сертификат не был пустой бумажкой, строила всякие там «образовательные траектории», и производственную практику тоже организовывала она.

Амрис мечтал о многом. Не все его мечты сбылись. После смерти – слишком ранней для амбициозных планов, – его тело разорвали на пятнадцать частей, каждую из частей сожгли, пепел смешали с глиной, из глины налепили человечков, а человечков закопали в разных концах Земель; во главе школы тогда встала Юта.

– Когда ты бессмертна, – Юта покачала чашечкой, и тёмный чай омыл расписной фарфор, – важно не потерять ко всему этому… вкус.

Среди лунных часто говорят: искусство. Только оно даёт смысл там, где ты остаёшься наедине с вечностью. Потому лунные тонут в стихах и скульптуре, владеют каждый кто арфой, кто гобоем, рисуют и вышивают, поют и танцуют чудесные пластические танцы, от которых пошёл наш балет. Искусство и красота, говорят лунные; вот и всё, что в конечном итоге имеет хоть какой-нибудь смысл.

Однажды и искусство становится повседневностью, и вот тогда остаёшься только ты – и свет.

Тогда всё заканчивается.

Юта никогда не была хороша в этих ваших творческих делах, зато было кое-что, с чем Юта могла бы связать своё бессмертие. И да – это была работа.

Школа была любимым детищем, подлинным смыслом, источником бесконечных испытаний и восхитительных открытий. Она никогда не стояла на месте, она менялась и росла, как менялись и росли её ученики, а Юта – оставалась.

Из школы-пансиона для неугодных детей, которых нужно убрать с глаз долой, в элитную гимназию для одарённых; в заклинательский колледж, студенты которого оформляли сотни патентов ежегодно; в институт с безупречной репутацией; в один из трёх университетов Кланов, возможно – лучший из них, хотя всё ещё частный. Университет получил имя Амриса Нгье и совершенно сумасшедшее целевое финансирование, обучал студентов всех трёх наций, гордился международными связями. Вокруг вырос город: десятки мастерских и лабораторий, алхимический завод, храм и церковь, ботанический сад, большой ритуальный круг. Вот только фуникулёр всё ещё не построили.

Где-то тогда Юте всё надоело, и с ректорского поста она ушла на формальную должность в профессорском совете, а сама занималась всё больше наукой и вот теперь – вечерней школой.

– Я наблюдаю, конечно, – тут же поправилась она. – Наш нынешний ректор – неплохой, очень собранный, знает своё дело и достойно справляется, хотя кое-где ему не достаёт фантазии. С предыдущим у меня были проблемы, он показывал хорошие результаты, но атмосфера… хочется сохранить хотя бы отголосок той искры, что была в самом начале. Это школа, а не казармы, так я считаю. Мы стараемся не терять то, что важно.

– Я даже и не переживал. Здесь же ты!

Юта улыбнулась, вынула из кармашка платок и принялась протирать очки.

– Зачем ты приехал? Ещё и с… гостьей. Извините, Олта, это действительно странно, поймите меня правильно. Ты хочешь вернуться? К преподаванию?

– Преподавать? Нет-нет-нет! Мне нужна помощь. Видишь ли, я потерял своё тело. Были какие-то чары… а в ритуалах нет никого лучше тебя!

Юта хмыкнула и кивнула. Я почему-то ожидала, что деловая Юта, которую так нахваливал Дезире, возьмётся немедленно расспрашивать нас про чары, рассчитывать что-нибудь или чертить, или достанет какой-нибудь кошмарно толстый справочник, заполненный таблицами и числами, и станет листать его и щёлкать на арифмометре.

Вместо этого лунная прикрыла глаза, помассировала пальцами переносицу. Глубоко вздохнула. И я вдруг заметила, что на усталом лице блеснули слёзы.

От этого стало почему-то ужасно неуютно, как будто я подглядывала за чем-то очень личным.

– А помнишь, как Амрис… – она говорила чуть выше, чем раньше, будто у неё срывался голос, – как он придумывал ритуалы? Чертил их прямо в гостиной, а потом стелил сверху ковёр! Тогда ещё не было всей этой ерунды про «запретное», и он разрезал пространство из своей башни и говорил с Бездной, и они смотрели друг на друга часами, смотрели, смотрели… и он записывал желания письменами в ритуальном круге, ставил стеклянные колонны и резал в них знаки, и мечтал о мире, помнишь? А мы с тобой стерегли дверь, чтобы этого не увидел никто из студентов.

Синие глаза отражались в стёклах брошенных на столике очков, и блики прыгали по гобеленам.

– Да-а, – с небольшой заминкой «вспомнил» лунный. – Я предлагал повесить на дверь кастрюлю с ложками, чтобы всё загремело, и Амрис успел разобраться сам?

Юта покачала головой. Она смотрела на Дезире остро и с немного печальной улыбкой. И сказала медленно:

– Ты не Филипп, верно?

Меня будто холодной водой окатило. Я сидела на иголках, напряжённая, закаменевшая, – но она, кажется, не сердилась. Только улыбалась всё так же мягко и чуть печально. И смотрелась ровно в голубые глаза Дезире.

– С чего ты взяла? – неуклюже рассмеялся он.

– Филипп сказал бы, что всё было иначе. И не стал бы появляться здесь в этом лице.

– Я… я не помню, Юта. Я не помню ни единого своего имени. Это значит – я… заблудился? В свете?

Юта кивнула, промокнула уголок глаза платком:

– Я так и поняла.

xxxiii.

Что делает тебя – тобой?

Таких вопросов не принято задавать среди двоедушников. Ты просто здесь; зачем-то пришёл, схватил за хвост свою дорогу и шагаешь по ней, вглядываясь в виды вокруг. Ты и есть, по самому большому счёту, пыль на своих сапогах; ты из своей дороги сделан, она проросла в тебя, она вьётся и вьётся, пока не оборвётся однажды. Ты можешь только идти – и дышать сотнями запахов из мира вокруг. Ты – узор в ковре мироздания; частичка бытия, из каких собрана вселенная. Вот твоё место, вот твоя роль, и любая из них хороша.

Колдуны, я знаю, сказали бы иначе. Нет никакого тебя; есть капля крови Рода, текущая из прошлого в будущее. Ты продолжаешь великие дела и идёшь к поставленной столетия назад цели. Уж постарайся не опозорить своих достойных предков!..

А дети Луны дают совсем другой ответ.

– Ты – это твоё имя, – объясняла Юта, переставляя мебель к стенам и скатывая ковёр. Она казалась рассеянной, но говорила уверенно и очень внятно, ровными лекционными интонациями. – Вы знаете, должно быть, что у нас несколько разных имён?

Девять, так же ровно продолжала Юта. У всякого дитя Луны девять имён, и большая часть из них – тайна, доверенная одному только свету.

Всё дело в том, что ты – лишь искра разума, запертая в презренной оболочке телесности; капсула «я»; чистое сознание вне времени и пространства. Ты и есть – всего лишь осколок безграничного света, но свет нельзя поймать в банку – и равно так же нельзя заключить в имя.

Ты и сам бесконечен, знаешь? Ты можешь быть кем угодно, и глаза твои открыты любой грани вселенной. Ты космос; ты воля; для тебя нет ни правил, нет ни границ. В тебе – тысяча лиц: сегодня ты плачешь над мёртвым котёнком, а завтра обрушиваешь на город неукротимое пламя.

Нет таких слов, что могли бы описать тебя, как нет слов, что раз и навсегда объяснили бы вселенную.

И имена – они и ключи к бесконечности твоего света, и личная тюрьма, из плена которой рвётся любая душа.

Есть имя первое, то-что-дано-по-поступкам: так рыцаря с сияющим мечом назвали Усекновителем, а женщину, открывшую перевал в лунные земли – Проводницей. Есть имя второе, то-что-известно-всем, то-которым-тебя-назовёт-враг, то-что-отпечатано-в-подписях: имя социальное, которое едва-едва резонирует с сутью, пока не становится привычкой и незыблимой основой повседневности.

Ещё есть имя, которое знают только близкие, и имя, которое звучит в твоих снах, и имя, которое скукожилось в твоей тени, и имя, которое ты сам предпочитаешь не знать.

А ещё есть имя девятое, то-что-дано-при-рождении. Оно хранит в себе твоё прошлое.

Оно хранит в себе твою память – и стоит между тобой и бесконечным светом.

– Заблудиться в свете, – медленно сказала я, глядя на Дезире расширившимися глазами. – Это значит – забыть свои имена? Забыть… девятое имя?

Юта поправила очки:

– Это будет избыточным упрощением. Вы смешиваете следствия и причины, взаимосвязи и корреляции…

Однажды мы возвращаемся в свет и становимся с ним едины, – как узкий канал, вильнувший на время в сторону, но сдавшийся затем зову великого потока. Тогда твоя суть омывается светом, пока не остаётся одна лишь самая чистая искра, и эта искра – часть космоса, и вместе с тем – сама полна звёзд.

Ты растворяешься день за днём. Ты забываешь; ты очищаешься. Заблудиться – значит уйти достаточно далеко, чтобы больше никогда не вернуться.

Тот, кто заблудился, не имеет больше имён, потому что нет в нём больше того, что требовало бы названия. Нет больше того, что приковывало бы к телесности; нет пустых рамок и придуманных кем-то ограничений; нет образа мыслей, нет привычек, нет личности, – один только свет.

В каком-то смысле мы стремимся к этому. Не так ли?

– Если он не помнит имён, – настаивала я, хмурясь, – что это значит? Это плохо? Насколько это плохо?

Юта пожала плечами и улыбнулась всё той же мягкой улыбкой. Нет, мол, ничего по-настоящему плохого, как нет ничего по-настоящему хорошего; все мы – частицы космоса, кружащиеся в бесконечном танце, пылинки, вальсирующие в столпе изначального света. Тот свет преломляется в одиннадцати линзах, и в игре бликов нам кажется то, что мы считаем реальностью; мы слепы, и оттого не видим истинного сияния, определяющего самую суть вещей; мы обращаемся к формам света, когда составляем заклинания, но все людские чары ограничены мышлением, и оттого настоящая магия…

– Заблудившиеся, – перебила я, сжав кулаки, – я слышала, их лечат. Где-то на островах. Так?

Юта перебирала в шкатулке какие-то светлые палочки, и её пальцы на мгновение застыли в воздухе.

– Некоторые из них отправляются на остров Бишиг, чтобы раствориться в свете… в должных условиях.

– Разве лунному лучше там, чем в друзе?

– Там… Ох, Олта, вы извините. Это непростой вопрос. Я понимаю, для вас всё это звучит очень ново, вам может казаться, что открытость свету – это вроде болезни. Но это природа, понимаете? Люди стареют, дети Луны уходят в свет. Кто-то раньше, кто-то позже, кто-то легко, а кто-то – в страхах и буйстве.

Меньше всего Дезире был похож на умирающего. Меньше всего было похоже, чтобы он растворялся где-то или чего-то боялся. И всё равно у меня отчаянно потели ладони, а в горле застрял огромный колючий ком.

Юта тем временем выбрала одну из палочек, которая оказалась голубоватым, чуть светящимся мелком, и принялась чертить на полу круги, нашёптывая что-то себе под нос. Линии у неё выходили такие ровные, словно их рисовала машина, а не человек, а вязь знаков получалась плотной-плотной.

Наконец, она установила треногу с головой в центре, отошла в сторону, оглядела критически своё творение. Лизнула палец, стёрла с пола лишний штрих. А потом развела руки – и запела.

Все волоски на моём теле встали дыбом. На коже заискрилось что-то, резко запахло озоном, в ушах – назойливый стеклянный звон. Очертания предметов поплыли, размылись, будто чудовищный поток силы исказил не пространство даже – самую суть вещей; зверь внутри зашипел и заставил меня попятиться; я вжалась в стену, вцепилась пальцами в гобелены, вгрызлась зубами в щёку, чтобы не заорать.

Бамм!

Чайный столик выцвел, как поднесённая к огню картинка, почернел и стал пустотой. Роспись с фарфоровых чашек стекла цветными пятнами на пол, собралась в сияющую радужную кляксу. Всё закружилось, будто вокруг кольца поднялся ураган, уносящий с собой блики и тени.

Только ветра не было. Духотой давило грудь.

Бамм!

Узоры будто всасывали в себя краски. Пронзительно зазвенел телефон, – потом его накрыла волна, и он выцвел тоже в безмолвный карандашный набросок. Линии на полу подпрыгнули, вздрогнули и засветились кипящим белым.

Бамм!

Звук застрял в ушах. Зверь скрутился в испуганный комок, вжался сам в себя, уполз в пятки и приготовился умереть. Сила коснулась меня, потянула за одежды – платье выцветало само собой, – но Юта вдруг сверкнула глазами, и хищный вихрь прошёл мимо.

Бамм!

Я сползла по стенке, закрыла глаза и заткнула уши. И сидела так мучительно долго, пытаясь заглушить стук сердца заученной наизусть молитвой, пока Юта не взяла меня за руку.

– Мы закончили, – ровно сказала она.

Ладонь у неё была тёплая, чуть шершавая, мягкая. Человеческая. Ногти опилены аккуратным овалом, на каждом тонкой кистью вырисован знак. На запястье тяжёлые механические часы с тремя циферблатами и фазами луны, на шее висят, покачиваясь, две пары очков.

Влево – вправо. Вперёд – назад. Они колебались маятниками, изредка сталкиваясь и сплетаясь шнурками. Одни затемнённые круглые, в которых Юта прятала свои глаза, другие – узкие прямоугольные, домашние, с очень толстыми выпуклыми линзами.

А глаза у неё оказались карие и почти не светились. И всё равно в них было что-то мучительно страшное, жуткое каким-то животным чутьём, – то ли оттого, что в лунных глазах не было белка, то ли оттого, что им не досталось зрачков.

– Всё… получилось? – хриплым шёпотом спросила я, загипнотизированная этими глазами.

Юта поморщилась. Зато Дезире за её спиной возмутился:

– Ничего у неё не получилось!

– Ничего?

Я моргнула. И почему-то улыбнулась.

– Абсолютно ничего.

Юта поджала губы:

– Всё-таки будет корректнее сказать…

– Вообще ничего, – обиженно продолжал Дезире. – Ни памяти, ни глаз, ни даже тела! Уж тело-то? Как вышло, что ты не знаешь, где моё тело?

Юта раздражённо дёрнула плечами.

Комната выглядела совершенно как прежде. Гобелены, цветы, бахрома. Сдвинутый в сторону столик, плюшевый диван. Мраморная голова на треноге. За окнами выл ветер, вдали что-то гремело, какие-то тревожные голоса.

– Филипп Усекновитель, – задумчиво повторил Дезире. – Ладно, если я не помню сам, расскажи ты. Юта! Что там дальше? Ты ведь знаешь мои имена!

Она молчала очень долго. Молчала – и стирала линии на полу мягкой тряпочкой.

– Это не ты больше, – наконец, сказала она всё теми же ровными интонациями. – Кривое зеркало, отражённый свет… ты изменился. И имя посмел взять другое. Как вы называете его, Олта? Дезирра?

– Дезире. Это из сказки.

– Из сказки… Ясно.

На улице снова что-то грохнуло, как будто бы по анфиладе тащили что-то тяжёлое, но я была так напряжена, что забыла сразу же, как услышала. Дезире с жаром убеждал Юту раскрыть ему тайну имён или сказать, где искать забытое тело, а Юта что-то ему выговаривала.

Потом за окнами мелькнул свет и какие-то силуэты. Шум шагов. И в дверь забарабанили:

– Комиссия по запретной магии, откройте.