Текст книги "Чёрный полдень (СИ)"
Автор книги: Юля Тихая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)
xix.
Письма, раз за разом спрашивала она. Писем для меня не было? Не приходило? Совсем ни одного? А вот, кстати, письма. Не было ли писем?
Все эти её вопросы проходили как-то мимо меня: я ведь действительно не видела никаких писем для лунной девочки. Нам с тёткой вообще почти никто не писал, только раз в месяц нужно было зайти с удостоверением на почту и получить крошечную страховую выплату по инвалидности, да раз в год, на Долгую Ночь, Гай присылал большой пухлый конверт с собранными детскими рисунками. Словом, почта была для меня чем-то совершенно обыденным и вместе с тем несуществующим.
И когда девочка спрашивала про письма, я просто соглашалась: письма. Не приходило, нет. Не было писем.
И только во вторник сообразила задуматься: а где их, собственно говоря, нет?
В тот день снова шёл снег, сыпался белёсыми искрами, колол щёки и ложился на широкие подоконники фабрики, похожий чем-то на стиральный порошок. Я стояла на крое и мучилась с разметкой будущих вытачек, в нашем цеху ровно грохотали машинки, а бригадирша, балансируя между табуретом и батареями, проклеивала окна. Из щелей отчаянно дуло, и Катиля уже слегла из-за этого с заклинившей спиной.
После смены я натянула резиновые сапоги на двойной носок, намотала на тело вязаный шарф и украдкой вынула из кошелька фантик.
Было семь пятьдесят, а я так и не придумала, куда идти. Болтать с лунной дома явно было плохой идеей: тётка Сати в такое время обычно спит, а если вдруг проснётся – обидится или подумает дурное. Оставаться на фабрике тоже нельзя, её запирают на ночь, а во двор выпускают собак. Фабричные собаки добрые, с грустными глазами, и позволяют котам спать на себе сверху, – но всё равно ведь это значит, что мне не положено здесь бывать в такое время?
Снег лежал, хрусткий и холодно-белый, играющий в свете фонаря. Странно, но не холодно, и небо почти чистое: огромная луна щерится с неба, а облака плывут быстро-быстро, пересекая иногда белый круг рваными росчерками. Хорошая погода для прогулки, не правда ли? И если пойти от ворот не направо, к остановке и центральным улицам, а налево, к скверу Инноваторов, мне вряд ли кто-нибудь встретится.
– Бу, – сказала девочка и довольно расхихикалась. – Страшно?
– Не очень, – честно сказала я.
– Ну ладно. А если вдруг это не я, а медведь?
– У нас не бывает медведей.
– А если леопард? Горный!
– Их тоже в городе не бывает.
– Ну, он… заблудился.
– Тогда испугаюсь, – серьёзно предположила я и задумалась: леопарды – они ведь кошки? Наверное, они охотятся из засады. Тогда испугаться я даже и не успею.
Фонарей в сквере не было. Я присела на скамейку и сидела, глядя на пучок измученных погодой искусственных цветов перед монументом, – они отбрасывали некрасивые тени в бледном лунном свету. Попыталась подковырнуть ногтём ледяную корочку на дереве сидушки, но она никак не поддавалась и готова была отойти, похоже, разве что вместе с краской; подо мной лёд таял, и совсем скоро я рисковала остаться в ночном городе с мокрой задницей. Пришлось встать и брести обратно, к выходу, – а на повороте, посомневавшись, двинуться по более тёмной улице к кирпичному кварталу.
– Ты не переживай, – щедро сказала лунная. – Я тебя защитю! И от леопарда, и от лихих людей. Если замечу, кааак… что-нибудь!
Честно говоря, лунное «что-нибудь» казалось даже более пугающим, чем заблудившийся леопард. Но об этом я говорить не стала, тем более что жёлтый глаз на фантике просиял предвкушением, а его обладательница, откашлявшись для порядка, взялась за книгу.
Читала девочка плохо: безо всякого выражения, глухо, монотонно и проглатывая окончания слов. Но даже в таком исполнении тридцать восьмой роман про Меленею вышел увлекательным. В первой же главе Кале выходил в астрал и видел в серебряном тумане, как с большой высоты летит вниз обнажённое женское тело с ритуально перерезанным горлом. Оно лежит на гранитном камне – расплющенная кровавая каша; и в этой каше испачканное багровым кольцо. Помолвочное кольцо самого Кале.
– Уууу, – протянула лунная. – Его обещанная невеста – мертвячка! Да ещё и расплющенная!
– Наверное, – аккуратно поправила я, – это было видение будущего. И Меленея придумает, как предотвратить её смерть.
Жёлтые глаза на этом немного побледнели, и лунная сказала глухо:
– Может, лучше бы ей оставить всё, как есть… а вторая глава уже от имени Меленеи! «Я нашла Кале в странном настроении. Он сидел с ногами в кресле, вертел в руках какую-то блестяшку и…»
Так она читала ещё немного, пока совсем не выдохлась. Я успела слепить крошечного снеговичка – снег лепился плохо, и его приходилось долго греть в руках, – и посадить его на чей-то забор, дважды пройти Инженерную улицу туда-обратно, посидеть на скамейке перед паспортным столом и раззеваться.
– Я знаю эти места, – сказала вдруг девочка, когда я почти предложила ей заканчивать на сегодня.
Я вставала не позже шести утра, чтобы в восемь быть в цеху. А отсюда было как раз удобно шагать к дому: либо насквозь через разрушенный квартал, либо кругом по большой дороге.
– Эти? Здесь одиночные дома, но при аварии рвануло, и…
Наш дом стоял в стороне от основных разрушений: до нас не докатились ни камни, ни конструкции. А вот неподалёку взорвалась подстанция, да так, что от трёх домов совсем ничего не осталось. Где-то съехали печные трубы, рухнули стены, дворы усыпало шрапнелью из стекла и шифера.
Когда я вырвалась с вокзала, я первым делом побежала сюда, домой, – потому что никак не могла вспомнить, была ли у папы рабочая смена. Я приду, думала я, шагая через дым и панику, – а меня там ждут. Папа колет дрова, мама настраивает радио, тётка Сати вяжет, болтают соседи, и никто не знает, что за шум в городе. Мы заберём Гая, и всё станет как раньше.
Ничего не было как раньше. Наш двор устоял, только выбило стёкла. Слева загорелся сарай для скотины; пахло шашлыком и пеплом, но дом соседям удалось отстоять. И это соседка, измученная и испуганная, сказала мне: папа твой на работе был. А тётка Сати живая, её увёз на тракторе старший барсучонок, руки у неё вроде целые, ноги – вроде нет.
– Там синий дом, – сказала лунная каким-то странным тоном, – под цветным коньком, с рыбьей головой. И большая груша. А под ней – качели…
В аварии многие погибли, а после ещё больше – уехали. Когда закрыли перевал, стало ясно, что восстанавливать Марпери в прежних чертах нет ни денег, ни смысла. Самые пострадавшие кварталы обнесли сплошным забором, да и забыли: серые пятна на карте города, вечный мрачный памятник тому, что когда-то было.
Дом, на который показала лунная, давно не был синим – таким же мрачно-серым, как все остальные. Он смотрел на нас из-за проржавевших листов забора пустыми глазницами окон. В рыбе уже нельзя было узнать рыбу, задняя часть дома, удалённая от печи, обвалилась, и, конечно, не было ни груши, ни качелей.
Зато калитка была крепкой. Когда власти перекрывали квартал, они кое-где добавили досок, и дальше, где был перекрёсток, врыли шлагбаум, – но в остальном забор использовали старый. На нём сохранилась табличка с адресом, «Хитрых, 6», и объёмный жестяной почтовый ящик без замка, изрядко покорёженный временем.
И вот тогда-то я сообразила:
– Письма.
– Что – письма? – не поняла девочка. Жёлтый глаз лихорадочно блестел.
Я обвела фантиком вокруг, чувствуя себя на редкость глупо, и даже заглянула им за забор.
– Груши нет, – вздохнула лунная. – И качелей…
– Письма, – повторила я. – Ты говорила, что ждёшь писем. Но у тебя ведь нет почтового ящика. Куда тебе пишут? До востребования?
– Не знаю, – безразлично сказала девочка. – Подними повыше… да, вот так. Рыба… Колокольчиков тоже нет. Много времени прошло?
– Пятнадцать лет.
– Пятнадцать лет…
Она замолчала. И я всё-таки спросила аккуратно:
– Ты жила здесь? Это твой дом?
– Я? Я здесь… бывала. Знаешь, мне могут писать сюда. Наверное. Загляни?
Почтовый ящик всё ещё висел на калитке, – но я не была уверена, что единственный почтамт Марпери обсуживал этот район. В темноте и лунном свете, под взглядом пустых глаз брошеного дома, в неприятной, тревожной тишине, которая бывает только там, где давно не было людей, – меньше всего мне хотелось лезть в этот почтовый ящик. От этого тело слабело, тяжелели ноги, а по спине бежали мурашки.
– Пожалуйста, – сказала лунная.
Что-то было в её тоне… эдакое. И я, стиснув зубы, откинула крышку.
Чего я ждала? Пустоты и паутины, может быть. Одинокий конверт с размытыми от воды буквами. Пачку газет. Зубастого монстра, который бросится мне в лицо. Но уж точно не…
Там, в ящике, лежали, мерцая в лунном свету, четыре серебряные монеты.
xx.
– Нет. Нет! Я не стану брать их в руки.
– Но так не видно…
– Ну и не надо на них смотреть. Всё! Всё, я ухожу. Ухожу!
Но, разумеется, я никуда не ушла. У меня будто замёрзли ноги; они, конечно, правда замёрзли, даже в двух парах носков, но был и другой холод.
Не сдвинуться с места, не отмахнуться, не сбежать. Не развидеть, потому что ты уже увидела, ты уже знаешь, всё уже случилось; и это «всё» ложится на плечи ледяной глыбой, так, что тонкие волоски на шее встают дыбом, а глаза забывают моргать.
И слова во мне замёрзли тоже, все сразу и насовсем. Короткий всплеск возмущения – и будто морочка сомкнула на горле пальцы.
Это те самые деньги. Не похожие, но какие-то другие, нет; те самые. Четыре серебряные монеты, начищенные Царбиком и натёртые замшей до сияющей чистоты, колесница Полуночи на укрытом чернёными засечками небе, цветы вокруг цифр номинала, и пробитые глаза Большого Волка. Я могла бы сказать даже, какая из монет – моя: вон та, что лежит в самом углу. Пальцы помнят, что дырка в левом глазу там лежит немного криво, и оттого один из нулей оказывается будто разрезан.
– Подними меня повыше, – деловито велела лунная. – Тьфу, как темно… сейчас исправим.
Она сказала что-то – наверное, слова изначального языка, из которого составлены заклинания, но я не знала таких слов, – и над почтовым ящиком завис светящийся белый шарик, будто лампочку зажгли.
Я ойкнула и едва не выронила фантик.
– Держи ровнее, – недовольно шикнула девочка, вдруг растерявшая свою детскость. – Мда, дела. Выходит, ещё не поймали…
Она цокнула языком, и шарик потух.
– Эй, Олта! Ну, отомри уже. Ты чего, крысиных денег никогда не видела?
– В-видела.
– Ну а чего тогда?
Я шумно выдохнула, крепко зажмурилась, напрягла спину – и наконец заставила себя поднять руку и закрыть почтовый ящик. А потом сделать шаг назад. И ещё один.
– Не тормози, – недовольно кольнула девочка. – Ну, чего ты закопалась? Да деньги и деньги, всего-то делов! Хочешь, возьми, у нумизматов их можно загнать за пару тысяч каждую, а кривую и подороже.
Лицо колол мороз. Я облизнула пересохшие губы:
– Они проклятые.
– Что за глупости!
– Они проклятые, – повторила я, чувствуя, как к горлу подкатывают слёзы. – Они проклятые. Проклятые…
Ноги не гнулись, и широкая, спокойная дорога показалась мне вдруг жуткой, отравленной духом волчьего лыка и хищными тенями. Фантик жёг руки даже сквозь перчатки, а говорящая из жёлтого глаза девочка была чудовищем, проклятым самой Ночью.
– Кто ты такая? – хрипло спросила я, саму себя удивив.
– В каком смысле?
– Кто ты такая? Ты выглядишь, как будто тебе четырнадцать, говоришь – как будто от восьми до сорока. Ты жила в доме, который… груша, качели! Пятнадцать лет. Крысиные деньги! Грёбаные светящиеся шары!
– Не понимаю, – хмуро протянула жёлтоглазая девочка. – Ты хочешь знать моё имя? Я же уже называлась. Люди зовут меня Оставленной.
– Имя!.. Да при чём тут имена? Кто ты такая? Почему ты не приходишь сюда своими ногами? Что за дела у лунных с Марпери? Что тогда была за чёрная молния? И Троленка!.. Кто убил Троленку, из-за чего? Из-за этих денег? Я хочу знать… нет, не хочу. Не хочу! Знаешь что? Я ухожу. Хорошего вечера.
Я воткнула фантик между досками забора, прижала гвоздём, чтобы не вылетела. И пошла, вздёрнув плечи и чеканя шаг, пока лунная суетливо говорила мне вслед:
– Имена передают суть. Моё второе – Меленея, как в детективах, мне нравится отыгрывать её и говорить, как она, и жрица… я не могу прийти сама, я не покидаю ворот, чтобы не пропустить её! Что, если она войдёт в ворота, а меня нет? Я должна её встретить, чтобы…
Я уходила всё дальше, и слова из фантика уносил от меня ветер.
Тётка спала, раскатисто храпя на весь дом; занавески над ней дрожали от этого храпа и от того, как бился об окно ставень. Я скинула сапоги, зажгла калильную лампу за печью и заметалась по комнатам.
Замёрзшие руки покраснели и горели огнём, и внутри пекло тоже, – тревожно, гулко, лижущими внутренности языками-судорогами. Я метнулась к столу, где под стеклом были разложены фотографии, и застелила их первым попавшимся под руку отрезом; сняла с дверцы шкафа рисунки, сунула их в ящик лицами вниз; развернула к стене пачку овсянки, на которой была нарисована улыбчивая дородная девушка с милыми ямочками на щеках.
Оглядела комнату, – что ещё? Какие ещё у нас есть дома глаза?
Вот ещё кошка. Но лунные ведь не заглядывают в живых?
Спала я той ночью плохо и мало. Зато за эти беспокойные, тянущиеся, словно перестоявший мёд, часы, что-то во мне устоялось и превратилось в волю.
Тётка Сати много бурчала, что у меня-де нет характера: прыгаю, как стрекоза, по всякой ерунде, а как что… что именно «что», как-то обычно не уточнялось, – здесь тётка многозначительно хмыкала, а потом трепала меня по волосам и говорила что-то ласковое. Но, скажем, в школе – в школе я была той девочкой, которая предлагала принести болеющему однокласснику яблок и закинуть их в окно. А это же, наверное, тоже характер?
И поэтому с утра, оставив для тётки на табуретке кашу, я запихнула в себя хлеб с майонезом и побежала к Царбику.
Он, конечно, не спал, – ему тоже в цех к восьми; но, честно говоря, иногда казалось, что Царбик не спит вообще никогда. Чуть сгорбленный и весь какой-то чахлый, он быстро и мелко перебирал ногами, будто перекатывался из угла в угол, с раннего утра и до того самого момента, как охрана выпускала собак. По выходным на него можно было иногда наткнуться то здесь, то там: его плешь торчала то из разбитого окна, то с крыши брошенной пожарной башни, то из цокольного окошка бывшей кондитерской. Царбик нёс, нёс, нёс – всё, что недостаточно хорошо лежало.
Я принесла ему заместо взятки печатную машинку. Она была ещё бабушкина и совершенно нерабочая, зато с необычным шрифтом, с заострёнными концами у букв и точками-капельками над гласными, – насколько я могла судить, Царбику нравились такие вещи. Он, действительно, просиял, буркнул что-то неразборчивое и юркнул в подвал.
Я просочилась следом:
– Дядя Царбик! А вы не проведёте мне мааахонькую экскурсию по вашему музею? У вас там было столько красивых монет…
Царбик посмотрел сперва на печатную машинку, потом на меня, потом снова на печатную машинку, потом снова на меня. Но в конце концов махнул рукой и посторонился, пропуская меня в комнату.
Если с прошлого раза здесь и стало больше хлама, это нельзя было определить с одного взгляда, – разве что у самого входа появилась детская лошадка-качалка, выцветшая от времени и всего с одним ухом. Пахло крысами, прогорклым маслом и какой-то химией, вроде азотных удобрений. Царбик деловито угнездил машинку на одном из столов, спихнув с него в сторону газетную подшивку, в несколько движений отвёртки снял короб, довольно присвистнул и выщелкнул из корпуса одну из клавиш.
– Это важная улика, – довольно пробормотал Царбик, а потом пригрозил мне рычажком с клавишей. – Нужно собрать их достаточно, и тогда… необходимо сообщить…
– А вот монеты, – напомнила я.
– Монеты? Монеты, да. Монеты… важнейшее свидетельство, да…
Они всё ещё были здесь, весь чемодан, – видимо, Када не смогла всё-таки отобрать у своей пары это сокровище. Много десятков самых разных монет, в основном вполне распространённых, но все – со своим изъяном.
Горсть пятаков со стёсаным реверсом: сохранное лицо с номиналом и годом, а на обороте вместо профиля Большого Волка – гладкий металл, словно зеркало. Полушки с рёбрами, заточёнными до бритвенной остроты. Выколотые глаза Большого Волка и Большой Волк, на которого будто капнуло кислотой.
И монеты, приклеенные на крышку скотчем в ряд. На них и вовсе нет никакого волка и никогда не было: вместо него – странные штрихи, которые, если вглядываться в них достаточно долго, складываются в витые хвосты Крысиного Короля.
– Крысиные деньги, – тихо сказала я.
И не решилась их потрогать.
– Важная улика, – польщённо проговорил Царбик себе под нос. – Необходимо сохранить…
– Откуда они?
– Так со всего города! Здесь хвостов было видимо-невидимо. Но они заигрались, так-то. И порушили город, и наших детей…
– Крысиные хвосты? Взорвали Марпери? Но разве авария не…
– Больше слушай! Мэр скажет всё, что ему велят. А там, – Царбик ткнул пальцем в потолок, – не хотят, чтобы люди знали. А почему мы не можем знать? Я детей хоронил своими руками! Их всех вешать надо. Всех! И молния… была молния… нужно собрать свидетельства, и тогда…
– Молния, – ухватилась я. – Она откуда?
– От Крысиного Короля, – ворчливо бросил Царбик, захлопнул чемодан и вдвинул его обратно в угол, под сундук и за широкую аляповатую картину с какими-то цветами. – Откуда же ещё? Он зачерпнул в Бездне магию, продал свою суть болотным огням, и за ним пошла армия морочек и сама старуха-смерть. И Полуночь… ради нас она, сука, не приехала.
Он выпихивал меня к выходу и то и дело оглядывался на часы, а я сказала медленно:
– Но ведь нет его больше. Крысиного Короля?
А Царбик сплюнул на пол и произнёс неожиданно чётко:
– Радио тебе голову промыло. Зачем монеты смотришь, если веришь, что нет Крысиного Короля?
xxi.
– Скажи мне правду. Он есть? Крысиный Король.
– Хм. Думаешь, я знаю?
– И то верно…
Когда я пришла, Усекновитель стоял в ледяной шапке, закованным в панцирь из сперва растаявшего, а затем замёрзшего обратно снега. Сияние синих глаз поблекло от этого, будто рыцарь надел плохонькие, мутные очки.
Газеты побило снегом, ноги статуи утопали в снегу, а город укрыла плотная, непроглядная сизая дымка, из которой торчали только верхушки ЛЭП. Мрачный фон, серая земля, сливающаяся с серым небом, едва различимые чёрточки проводов и редкие птичьи клинья – вот и всё, на что он мог здесь смотреть.
Мой лунный был, однако, бодр и весел, и всё то время, что я сдирала лёд с мраморной головы, делился фантасмагоричными идеями о том, как можно устроить конвейерную библиотеку, и почему она станет пользоваться небывалой популярностью. Он искренне горел каждой такой задумкой и планировал все их претворить в жизнь, и это было ужасно заразительно. Мне тоже хотелось побывать в эдаком странном сооружении – подумать только!.. конвейерная библиотека!.. сидишь за столом, а мимо тебя едут по ленте самые разные книги!.. – и чтобы в ней был отдельный зал для пневмопочты, и капсулы с письмами улетали там по трубам. Жжух! Вот это была бы жизнь!
– И голем в библиотекарях, – совсем разошёлся он. – Такой, как делают колдуны из Бишигов. Он будет проверять читательские билеты, брать оплаты и следить за порядком. И грозить пальцем всем, кто нарушает тишину!
Я рассмеялась, а потом чмокнула его в ледяную щёку.
Синие глаза вспыхнули, и Дезире отвёл взгляд, будто прислушался к чему-то. А потом сказал разочарованно:
– Ничего. Жаль.
– Что – ничего?
– Я не проснулся до конца, – неохотно пояснил он. – Ни других глаз, ни памяти, ни тела. Поцелуй прекрасной девы не помог.
Я смутилась и, наверное, покраснела, – а может быть, мороз кусал лицо. Это был, в конце концов, не так чтобы поцелуй. Мне просто было смешно и весело, и что-то игривое и бойкое пузырилось внутри. Вроде как – шутка?
– Я же двоедушница, – хрипловато напомнила я, привставая на цыпочки, чтобы дотянуться до его макушки. Там скульптор уложил волосы рыцаря завитком, и лёд из него всё никак не выковыривался.
– Ну и что?
– Наверное, это не считается? Наверное, это должна быть прекрасная лунная дева. Кстати, есть ведь эта девочка, Оставленная! Может быть, она могла бы…
– Нет, – перебил Дезире. – Не надо никаких лунных девочек. Не вышло, и ладно.
Это не было на него похоже: на каждое возражение у лунного всегда находился новый план, обычно ещё более сумасшедший. Я пожала плечами, переступила по бревну и, оперевшись на плечо, потянулась вытряхивать снег из рыцарских ушей.
Не знаю, как он выглядел на самом деле: может быть, его брошенное где-то тело было совершенно иным, скажем, смуглым чернобровым задохликом с горбатым носом-крючком. Но мраморный профиль был чудо как хорош. Мужественное, строгое лицо, волевой подбородок, резкие скулы, нос – как с картинки. Скульптор вырезал его взгляд бесстрастным и почти пустым, но синие блики от сияющих лунных глаз раскинулись по векам смешливыми морщинками. Я разглядывала их, пытаясь понять, как это может быть, – а потом мой взгляд упал на его губы.
Несколько бесконечно долгих мгновений я обдумывала Ужасную Мысль.
– А может быть, – наконец, выдавила я, – не вышло, потому что… ну…
– Что – ну?
– Это щека, – сказала я многозначительно.
Дезире разглядывал меня с любопытством. Его лицо было совсем близко, и я решилась.
Губы ледяные и мраморные. Невкусные, хотя я протёрла лицо рыцаря свежим снегом. Пахнет мхом, ветром и самую капельку электричеством; губы не двигаются – и от этого я чувствую себя ужасно глупо, будто учусь целоваться на помидорах. Рот колет инеем, и я немного боюсь, что примёрзну к нему, как можно примёрзнуть, если лизнуть на морозе фонарный столб.
А он – даже не отвечает. Каменный болван!
– Вообще-то я жду свою пару, – напомнила я, отстранившись и вытерев рот рукавом.
– Конечно, – безмятежно подтвердил рыцарь.
Синие глаза внимательно рассматривали меня. Никаких изменений в них не было заметно: терапия поцелуями, очевидно, не возымела действия.
– Он обязательно придёт, – добавила я. – Я обязательно его встречу. Запах пары ни с чем нельзя перепутать. Он придёт, и мы будем очень счастливы вместе.
– Разумеется, – так же ровно согласился Дезире.
– Мне кажется, – доверительно сказала я, сама удивившись тому, как потянуло от этих слов сердце, – я уже его люблю. Я любила его всегда и буду любить вечно. Для этого нас соединила Полуночь.
На этот раз Дезире промолчал, и, пожалуй, это было к лучшему. Наверное, все наши звериные страсти казались лунному смешными.
Я сдула волосы с лица, села на бревно, отряхнула ладони и спрятала руки поглубже в рукава. И вот тогда спросила деловито:
– Скажи мне правду. Он есть? Крысиный Король.
Был Крысиный Король или не был, умел ли он кидать молнии, и что за дела у него были с Бездной и морочками, – всё это было, по правде, не ближе к жизни, чем мои любимые сказки. Тощему Кияку легко быть героем, потому что на его призыв является Большой Волк, тайные дороги сами ложатся под его ноги, и на работу ему ходить не надо; а что за геройства взять с меня, работницы швейной фабрики на самом краю Леса?
С другой стороны, когда Мадя поскользнулась на лестнице и сломала руку, я героически победила в одиночку все пять сотен девчачьих праздничных платьев, – каждое из двадцати двух деталей на четырёх тканях. Кроить приходилось до позднего вечера, под уютный треск электрических ламп. Обычно его перекрывает грохот швейных машинок, а теперь он казался вдруг оглушительно громким.
Через двор с собаками меня провожал охранник, добродушный усатый дядька, вооружённый длинным ружьём, и он же довозил меня дома на фырчащей фабричной машине. Я забывалась на печи глухим сном, а потом просыпалась в новое тёмное утро, пропахшее гнетущим духом ноября.
Снег то таял, едва выпав, то сбегал с крыш длинными иглами-сосульками, то обнимал прозрачной коркой голые ветви. А потом остался лежать, тяжёлый, густой и медленно сереющий от дыма. Резиновые сапоги отправились в погреб, а оттуда вернулись в прихожую валенки и детские санки, на которых я тягала из магазина покупки. Привозы стали реже, продукты – хуже, а нитки производство постановило закупить по почтовому каталогу, и получился, конечно, разнотон.
Тётка Сати всё ещё надрывно кашляла, и фельдшер прописал ей сироп, за который содрал с меня совершенно бесчеловечных денег. Сироп был на каких-то водорослях, привезённый с побережья, и тётка долго разглядывала гранёную бутылочку и допытывалась, сколько это стоило. Я наврала втрое, но она всё равно была недовольна.
Зато кашель, и правда, ослаб. И хрипящий присвист, с которым тётка дышала, держась за грудину, почти пропал.
Лунная девочка не приходила. Стол с фотографиями я застелила клеёнкой, а конфеты брала теперь другие, без нарисованных людей, – но то дома; а на фабрике висели портреты Волчьих Советников, на площади стоял памятник погибшим спасателям, и по городу было полно аляпистых реклам, изображающих неестественно счастливых покупателей. Словом, в распоряжении Меленеи было достаточно глаз, но она не пожелала ими воспользоваться. И это было, пожалуй, к лучшему.
Четыре серебряные монеты, иногда пересчитывала я мысленно. Две из них украли, у меня и у Абры, нашли – непонятно как. Ещё одну, должно быть, забрали у пары Троленки, когда он погиб. А ещё одну Алика сдала полиции, и Темиш должен был бы что-то с ней сделать – но сделал ли?
К почтовому ящику я не ходила, хотя ноги тянуло туда, будто магнитом. Забрал ли кто-то монеты? Или, может быть, кто-нибудь прислал туда письмо? Или и вовсе мне всё примерещилось, и нет там никакого ящика, и всё это – игра лунного света в темноте… Тревожные мысли я выкидывала из головы с усилием, будто вынимала из-под приводного ремня застрявшие обрезки ткани. Я строчила и кроила, и помогала пересчитывать сборный заказ, а потом суетилась по дому и веселила тётку Сати. Разве есть теперь в Марпери место большим загадкам?
В начале зимы я ездила в Старый Биц на танцы и снова никого не встретила, но новое разочарование прошло как будто мимо, вовсе не тронув.
Я жалела только, что потратила на поездку все выходные. Тропинку наверх совсем занесло снегом, и подъём занимал у меня теперь никак не меньше часа, – и в будний день мне было никак туда не выбраться.
