Текст книги "Чёрный полдень (СИ)"

Автор книги: Юля Тихая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

xvi.

Понедельник встретил меня длиннющим списком на ручной крой и дурными вестями: Абру обокрали.

Как многие вахтовички, она жила в длинном угрюмом бараке на Машстроевской улице. Общага коридорного типа, уцелевшая в аварии, но порядком побитая временем, она славилась вечными потопами в подвальном душе, который, по слухам, становился похож иногда на бассейн, а иногда – на плесневую ферму. Из красивого здесь были только выложенные мозаикой ступени и огромные яркие буквы на крыше: согласно им, здание торжественно именовалось «фабричанкой».

Жили там в основном такие же швеи, как и Абра, а первый этаж был весь отдан под инвалидарий, где безраздельно властвовали депрессия и бытовой алкоголизм. Который год власти обещали расселить «фабричанку», но дело это так и не двигалось с мёртвой точки.

Накопления Абра хранила в сахарнице: бережно оборачивала фольгой от шоколадки и укладывала в банку, засыпая поверх рафинадом. Она была уверена, что о тайнике никто не знал, даже соседка по комнате, работница из вышивального цеха; также Абра утверждала, что вечно раздражённая ежиха с наступлением осени засыпала раньше, чем доходила до кровати.

В общем-то, в общаге было достаточно кандидатов в воры: здесь не жило людей, которые отказались бы от лишних денег. Абра даже упросила Мадю, чтобы её пара, пёс, поискал пропавшее по запаху, – но тот нашёл время только в воскресенье, после того, как коридор помыли с хлоркой.

Словом, деньги пропали окончательно. И не то чтобы их было так уж много, тех денег, но Абра была в траурном настроении. Она настроилась уже с шабашек, мелких приработков и даршиного серебра собрать старшую дочь на Охоту, привезти детям железную дорогу, а домой купить люстру. Конец вахты был всё ближе, собралась кое-какая сумма, и где теперь она вся?

– Это всё те монеты, – в ужасе прошептала Дарша, округлив глаза и прикрыв рот ладонью. – Девки, я же говорила, говорила!.. Они прокляты, девки. Прокляты!

– Не городи тут, – мрачно буркнула Абра. – Они не проклятые, а серебряные. И кое-кому покоя не дают чужие денежки! А проклятий не бывает.

Здесь все почему-то посмотрели на меня: кто-то с усмешкой, а кто-то с жалостью. В нашем цеху, и уж тем более в бригаде, все знали стараниями Троленки и про серебряные деньги, и про моё якобы родовое проклятие одиночеством.

– А ваши, – так же испуганно спросила Дарша, – ваши монеты где?

– Мой в Биц поедет, – пожала плечами Троленка, – там продаст или обменяет.

– Я свою в полицию отнесла, – гордо задрала нос Алика. – Это ведь считается – «клад», по закону положено отдать властям, и компенсацию в четверть стоимости мне уже выплатили. Но я сказала, что одну нашла… хотя вы бы тоже лучше сходили. Всё-таки по правилам…

– Я хотела тоже в Биц поехать, – призналась я, мысленно назвав Алику дурочкой. Полицейский наверняка важно покивал и выдал «компенсацию» из своих денег, а сам тоже поедет в город, и никаким «кладом» монета считаться не станет. – Припрятала пока.

– Выкинь, – Дарша схватила меня за руки. – Олта, выкинь. Они проклятые, я говорю тебе. Проклятые! Мало тебе одной беды?

Я – совсем не Абра; мне не так-то просто было выбросить из головы болтовню о проклятии. Деньги и правда были странные, и в руках лежали плохо, и не зря ведь что говорят, что тому, что легко пришло, лучше бы и уйти легко?

Я думала о монете весь день, сомневаясь, стоит ли и правда её выкинуть – или плюнуть на всё и продать её в Бице, как я и планировала. Посоветоваться с тёткой? Она обидится, конечно, что я не сказала ей раньше; но я так хотела с этих денег купить ей в городе радио, пусть подержанное, но поновее, чтобы не глохло само в середине дня…

А когда я вечером сунула руку под подоконник, болтовня о проклятии обернулась вдруг липким потом, сбегающим вдоль позвоночника.

Потому что монета – пропала.

Тётка Сати не видела, чтобы в дом заходили посторонние, но это ничего не значило: всю неделю от смены погоды она мучилась болями и давлением и целыми днями дремала, проговаривая себе под нос что-то бессвязное. Она много лет после аварии бодрилась и поддерживала нас с Гаем, как могла, и сохраняла стойкость духа до тех самых пор, пока не слегла: исправно ковыляла на телефонную станцию работать, часами толклась у плиты и даже рвалась ходить за грибами. Но когда старая травма окончательно уложила её в постель, тётка стала стремительно сдавать.

Она поседела за первые же полгода и теперь казалась мне пугающе беспомощной. И от мысли, что кто-то мог зайти, пока она лежала в своём углу, меня бросало в дрожь.

Но даже эта дрожь забылась, когда я пришла на фабрику. Раздевалка бурлила тревожными, плохими разговорами; кто-то из девочек плакал; мрачная бригадирша разговаривала с единственным в Марпери полноправным полицейским, суровым на вид кабаном Темишем.

– Что случилось? – спросила я шёпотом, когда уселась на лавку переобуваться.

– Троленка…

Троленку нашла соседка: маленькая дочка плакала с рассвета, навзрыд и без перерывов, как будто её даже не пытались утешить. Дом был поставлен на две семьи, соседи ладили и знали, что девочка росла капризным, болезненным ребёнком, и первые утренние часы только сочувствовали измученной матери и ждали, когда источник воплей уведут-таки в ясли.

Но время шло, а ребёнок всё плакал и плакал. И тогда соседка, не выдержав, пошла-таки к молодым родителям. Обошла дом, подцепила запор на калитке, долго стучала в дверь. Заглядывала в тёмные окна. Потом, громко извинившись перед Полуночью, вынула запасной ключ из-под кашпо с цветком и вошла в прихожую.

А там она – Троленка. Лежала на полу у печи, бледная и уже холодная. Большеглазая дочка надрывалась в своей кроватке и гремела решёткой.

Соседка схватила ребёнка и побежала в участок, полицейский заехал за фельдшером, и они забрали тело. И вот теперь Темиш спрашивал на фабрике: известно ли что-нибудь про родственников Троленки или её пары? Сёстры, братья? Родители? Двоюродные, может быть? На пару ночей ребёнка возьмут соседи, не в обезьяннике же её запирать, но потом… ближайший приют – не в Старом Бице даже, а дальше, в Керде, стоящем на канале.

Троленка много болтала о местных, а о себе – не слишком-то.

– Ша, – объявила бригадирша. – Плакать все будете вечером. А пока за работу, за работу! По рубашкам сроки жмут. Если задержим, со сделки снимут десять процентов, и кто детей ваших кормить будет, Троленка?

– Это всё из-за денег, – шептала бледная до белизны Дарша. – Помилуй Полуночь, из-за денег, помилуй Полуночь…

Она вся, бедняжка, тряслась.

В тот день мы наделали, наверное, больше брака, чем в любую другую смену. У Дарши всё валилось из рук, я строчила медленнее обычного, и даже Абра иногда останавливалась, глубоко выдыхала и утирала глаза. Жизнерадостную музыку на радио сделали потише, и редкие всхлипывания перекрывал только грохот машинок.

Тем же вечером мы сходили в участок и ещё раз рассказали про серебряные деньги. Темиш выслушал с недовольным лицом, покивал, записал что-то и даже дал эти записи на подпись, но голова его явно была занята другим: троленкова дочка пока оставалась у соседки, и никаких контактов её родни так никто и не дал. А нужно ведь известить кого-то; и ребёнок…

Утром на пути к фабрике я занесла той соседке деревянного лося, которого до того долго искала на чердаке. Когда я была маленькой, его вырезал для меня дядя Кафер; а у Троленки пара был лось, и пусть девочке останется хоть что-нибудь об этом.

Темиш же через губу рассказал: у Троленки остановилось сердце, когда умерла её пара. Он ехал в ночи в Керд, гнал порожний грузовик по дороге, чтобы забрать с парома груз, – из расписания убрали очередной поезд, и заказанные рулоны не доехали бы иначе даже до Бица. Опытный водитель, он не раз и не два уже катался ночами. Но петляющая дорога, сумерки и осень, подморозившая лужи, сыграли с ним дурную шутку.

Грузовик проломил ограду моста и нырнул носом вниз в перекрытый канал. Водитель погиб мгновенно.

– А деньги? – спросила Дарша. – Серебряная монета. Он вёз серебряную монету. Её нашли?

Этого Темиш не знал. Дорожная авария проходила по другому округу.

xvii.

Похороны прошли тихо: в цеху собрали денег на поминальный стол, Абра сварила в котелке своё коронное пиво со специями, и мы проводили Троленку и её пару во влажную осеннюю землю. Яма получилась неглубокой, зато лежали они – точно в обнимку, уютно свернувшись в мощных дубовых корнях.

На ветви дерева повязали ленты, выпили по глотку, высыпали на свежую могилу горсть семян, – и заторопились на фабрику, строчить и кроить.

Начальный шок быстро прошёл. В Марпери не так чтобы часто умирают люди, но это всё же случается; пережив ту ужасную неделю после аварии, когда в поисках свободного места под могилу нужно было уйти вглубь леса на добрый километр, к похоронам многие выработали какую-то чёрствость. К тому же, как бы Троленка ни любила считать себя всем лучшей подружкой, она ни с кем не была по-настоящему близка.

Словом, к концу недели не столько Троленка забылась, сколько смылась боль. Даршина болтовня про проклятие тоже быстро всем надоела. Очевидно, что проклятий не бывает; очевидно и то, что никто не станет ради двух сотен пускать под откос машину, да ещё и в пригороде Керда, где есть, на секундочку, отделение Лисьего Сыска. Если лисы никого не нашли, значит, видит Полуночь, никого и не было. Машины разбиваются, водители засыпают за рулём, вот и всё.

Только тётка Сати разворчалась:

– Пахнет дурно.

Но, может, она говорила это вовсе и не о Троленке, а об обосранных простынях.

Несмотря на все доводы разума, я была скорее рада, что мою монету украли. Слишком лёгкие деньги, которые были мне не особенно и не нужны; проклятые или нет, – похоже, Полуночь сочла, что они мне ни к чему. Так тому, значит, и быть.

– Как ты относишься к детективам? – спросила я в субботу, когда взобралась на площадку к рыцарю.

– Привет, Олта! – синие глаза блестели. – Что будем расследовать?

– Лично мы ничего не будем, – немного виновато призналась я. – Я принесла книгу…

На эту мысль меня навела лунная девочка: если ей нравятся истории о расследованиях, может и рыцарю они приглянутся больше моих сказок? Он ведь ратовал за логичность и последовательность и возмущался, что ведьмы не пользуются почтой!..

– Я могу тебе почитать.

Лунному всё было интересно, и он немедленно согласился. А я – распахнула проклеенную скотчем книжечку, пролистала аннотацию и пышный эпиграф и принялась читать.

Кале смахнул со стола пыль, прослюнявил палец и потёр чернильное пятно. Его руки дрожали, когда он достал из-под половицы свёрток бархатной ткани и бережно вынул цветные призмы. Какое-то время он просто смотрел на них, настраиваясь. Потом расставил призмы по столу, включил карманный фонарик и закрыл глаза.

Я наблюдала эту сцену уже не меньше десятка раз, но никак не могла привыкнуть. Снова и снова мой друг проникал сознанием в потустороннее, и я раз за разом обещала себе справиться с новым делом самостоятельно и не обращаться…

– Что это за Кале? – чуть ревниво спросил лунный.

– Колдун, – с готовностью пояснила я. – Лучший друг Меленеи, когда у неё не получается раскрыть преступление, он выходит в астрал и даёт ей подсказки.

Лунный выглядел озадаченным.

– А Меленея – это кто?

– Главная героиня! В серии детективов про неё уже тридцать семь книг, но я читала только тридцать одну, остальные не получилось достать. Она юная лиса, которую выгнали из Сыска, и она стала работать частно… и все дела у неё такие интересные! Это здесь ещё дальше будет объясняться.

– И у них что – любовь?

– Чего?.. С Кале?.. Ты что, ну нет, конечно. Он же колдун! А Меленея встретит свою пару в «Чёрной руке», это двадцать вторая книга.

Детективы были совсем небольшие, и за пару часов я прочла лунному треть и даже не застудила горло. Осень приходила в Марпери ступенями: в ночь на вторник резко похолодало, и с тех пор погода держалась ровная. Я одела под платье двое колгот, на бревно постелила одеяло, а уши прикрыла платком, – и мёрзли только пальцы, и те не слишком сильно.

Нельзя сказать, чтобы лунному нравились книги хотя бы в половину так сильно, как мне. Но слушал он внимательно и с огромным энтузиазмом предлагал свои варианты разгадок, по большей части совершенно абсурдных. Мне никогда не нравилось самой определять преступника, а лунный явно получал от этого удовольствие.

Сам жанр был ему, похоже, не очень знаком. Он не знал вещей, совершенно обычных для детективов, и везде искал любовную линию.

– Вы такие… другие, – восхищённо сказал рыцарь.

В друзах писали стихи и лиричные саги, всё больше о любви: Луна не подарила своим детям истинных пар, и чувства нередко превращались у них в трагедии.

– Я сходила, кстати, наверх, – вспомнила я, дочитав до того, как Меленея по туманным указаниям Кале нашла затопленную преступником лодку. – И там была девочка… она сказала, её зовут Оставленная.

Эту историю лунный выслушал, хмурясь. А потом сказал:

– Не ходи туда больше.

– Почему? Я обещала.

– Ковыль, – лаконично бросил он.

– Ковыль? Там ковыльных стрел не было, да и я ведь в сапогах.

– Он не должен был зайти так далеко.

– Какая разница?

– Не ходи, – упрямо повторил лунный.

Я не особенно разбиралась в травах, но никогда не слышала, чтобы ковыль чем-то угрожал людям, – хотя он, кажется, портил поля, а животные ранили ноги об острые семена. В нашей местности ковыля особенно не было, только ниже, на границе с Сухостоем. Сюда он пришёл, наверное, от лунных.

– А девочка? И она говорила про жрецов, что они…

– Она, наверное, очень юная.

– Ну да, лет четырнадцать.

Лунный ничего не ответил. Он был теперь почему-то мрачен, как будто ковылевое поле означало для него лично что-то плохое; а я, глядя в прищуренные сизые глаза, вспомнила и о своих заботах.

– А ты, – я неуверенно повела плечами, – веришь в проклятия?

– Они бывают.

– А на монетах – бывают?

– На монетах?

– У нас одна швея нашла монеты, серебряные. И, знаешь… с ними было, кажется, что-то не так.

Рассказ вышел сумбурным и немного путаным, а когда я закончила, лунный проворчал:

– Олта, это ведь крысиные деньги.

– Какие?

– Крысиные. Монеты Крысиного Короля, который придумал Гажий Угол и начал войну. Сама же сказала: Большой Волк с выколотыми глазами. Это крысиные деньги.

– Ты же не любишь сказки, – обиделась я. – Живая трава, значит, ерунда, а крысиные деньги – пожалуйста?

Лунный посмотрел на меня странно. И снова ничего не сказал.

Крысиные деньги. Придумал же!

Крысиный Король – это, вроде как, история; но история таких давних времён, что правда в них совсем неотличима от выдумки, а события приобретают загадочный, мистический смысл. Это и делает их отчасти сказками, и пусть тот, кто считает сказку про матушку-смерть абсолютно реальной – или, напротив, лишённой всякого смысла, – первым бросит в меня камень.

Когда у пары волков всегда рождались волки, а у мышей – мыши, и не было Охоты, и не было смерти, была только кровь. Звериные кланы шли друг на друга войной, хищники рвали когтями травоядных, как добычу, а крысы дохли от болезней. Тогда над ними встал Крысиный Король и сказал, что станет строить новый мир, в котором будет великая справедливость; он объединил вокруг себя самых разных людей, захватил половину Леса и убивал всякого, кто отказался бы ему кланяться. Он загнал рыб и ящериц в Гажий Угол и велел им никогда не покидать его границ; он продавал бельчат в шахтёры за бесценок; он клеймил лошадей и коров, а оленям спиливал рога; он грозился идти войной на колдовские острова. Кто знает, что стало бы с миром, если бы ему удалось и это? Но Большой Волк привёл Полуночь, а та создала Охоту и поделила зверей на пары наново: так, чтобы енот мог быть с куницей, а лягушка – с псом. И тогда начались новые Кланы.

Говорят, будто у Крысиного Короля была тысяча хвостов, и хоть сам он пал, дело его живо. А хвосты те стирают с денег профиль Большого Волка и наносят на монеты своего короля.

Но я никогда не видела крысиных денег, и даже в историческом музее в Старом Бице их не было. Может быть, лунный опять вспоминает те времена, когда деньги были совсем другие?

А дыры в глазах и правда сделали для красоты.

Но лунный, похоже, воспринимал это всё всерьёз. У него было задумчивое, мрачное выражение глаз, которое ужасно не сочеталось с его обычными живостью и энтузиазмом. Он не хотел теперь ни свежих газет, ни чтобы я дочитала детектив.

– Скажи, – я робко тронула его за руку, совсем забыв, что рука это мраморная, – как тебя всё-таки называть? Без имени как-то… неловко.

– Я не помню своих имён.

– Совсем?

– Совсем. Если хочешь, можешь придумать новое.

– Как это – придумать? Как кличку?

– Не кличку. Имя. Если сделать это всерьёз, оно будет отражать мою суть ничуть не хуже других.

Голова была, как назло, пустая-пустая, – словно в ней были одни только ковыль и ветер. И имена придумывались все как одно глупые и совсем неподходящие.

– Дезире, – сообразила, наконец, я. – это из «Катафалка». Детектив про… ты же не станешь читать? В общем, про человека, который уснул, а все подумали, что он умер. А он не умер.

– И красавица разбудила его поцелуем? – усмехнулся Дезире.

А я почему-то смутилась.

Про поцелуи в детективе ничего не было.

xviii.

Потом как-то случилось, что прошёл снег, – и будто заменил собой одну жизнь на другую.

Воздух был морозный, колкий, сухой, он неприятно застревал в лёгких и холодил горло, а из носа вырывался клубочком белёсого пара. Тяжёлая светло-серая туча, клубившаяся маревом к югу от Марпери, всползла к нам, наверх, да и зацепилась за горы толстым брюхом.

Снег выпал горохом белых льдинок, утонул в грязи, в ней и растаял: земля ещё держала тепло. Листья смыло, перемололо; оголившийся склон посерел. Туча, тяжело перевалившись за гору, величаво поплыла дальше, а Подножье окончательно воцарилась тёмная, мрачная поздняя осень.

Закончилась и вахта. Люди в цеху сменились: уехали громогласная рябая Абра и тревожная Дарша, а Алика получила какую-то должность в профсоюзе и перешла с прямострочки в технический контроль, и оттого теперь изображала Принцессу Полуночи. Вдобавок к тому, вся наша бригада почти целую неделю стояла на утюге, и к долгожданной пятнице у меня отваливались руки и дымилась голова.

В доме размок и подмёрз угол в прихожей, попозла влажность, и тётка Сати принялась от этого тяжело, натужно кашлять. Фельдшер развёл руками: старость – это, мол, неизлечимая болезнь, – а тётка села на свою любимую хромую лошадь:

– Так и помру…

Первый год я воспринимала это всерьёз. У меня случалась тихая истерика, я бежала на почту, звонила Гаю, Гай срывался, приезжал, квохтал вокруг «умирающей» пару дней и уезжал обратно, когда становилось ясно, что «умирать» тётка может ещё не один год.

– Здоровое сердце, – говорил фельдшер, отводя глаза.

Здоровое сердце – это было как будто бы хорошо. Вон сколько людей умирает от сердца! А если сердце здоровое, значит, впереди ещё немало лет.

Я вовсе не желала тётке Сати смерти. Она взяла нас с Гаем под крыло, когда не стало родителей; она поддерживала меня в самые тёмные дни. И всё же её существование было сложно теперь назвать жизнью. И радоваться тому, что оно может длиться ещё десяток лет, тоже было нелегко.

– Помру, хоть отдохнёшь, – желчно выговаривала тётка Сати. По осени у неё ломило суставы, и оттого портилось настроение. – Ты главное смотри, не реви. Ну или разочек, для приличия.

– Тёть Сати, ну что за глупости, я же тебя лю…

– А ты не реви! Померла, значит отмучилась. Были б силы, я бы сама в яму кинулась. Чтобы раз – и всё. Зачем я такая нужна?

– Тёть Сати…

– И на саван не траться. Мне много не надо, я себе отрез льняной прикупила, вот его и бери.

– Так он же на юбку.

– Думаешь, маловат будет? Ничего, бечёвкой обвяжешь поплотнее.

Бывали и другие дни, в которые тётка очень боялась смерти. Тогда она становилась неприятно-ласковой, хвалила меня по поводу и без, за всё говорила спасибо и по многу раз повторяла:

– Я жить ещё должна. Сеструхе обещала, что пригляжу, если что. Надо паре твоей в глаза заглянуть, а если мудак окажется, так и врезать. Как же ты, девочка моя, будешь одна?

– Плохо, – соглашалась я. – Ты уж ещё поживи. Внуков надо покачать.

– И покачаю! Ну и пусть ноги не ходят, руки-то есть? Ты не думай, что я бесполезная. Я помогать тебе буду, как сумею. Ты не бросай меня только, Олтушка…

– Ну, конечно, не брошу. Куда я без тебя, тёть Сати?

А иногда, пока я перешивала для себя платье или суетилась у печи, тётка говорила приглушённо:

– Я живу, чтобы всех их помнить. Поминать… по именам всех назвать перед свечкой… Ланки Кебила и пара её, Кер Тардаш, тятя Олацин Кебила, матушка наша Тарали Дра и сестра её Ласса Дра, матушка их Фе Ламероки и сестра её Ки Ламероки, храмовница волею Полуночи… молитву зачесть… и по именам, по лицам: Ланки Кебила и пара её…

Так она могла бормотать снова и снова целый час, кивая маленькому рукописному портрету храмовницы Ки, который она хранила под подушкой. Узловатые пальцы то гладили потемневшее дерево, то перебирали неровные ряды вязания.

Это было второе развлечение тётки после радио. Когда-то она вязала спицами и была в этом деле мастерицей: из-под её руки выходили ажурные, нежные узоры и тёплые пушистые свитера с цветными узорами на груди. Когда тётка слегла, её левая рука скрючилась и ослабла, стало трудно справляться со спицами, и она взялась за крючок. С каждым годом изделия становились всё проще, и вот теперь она кое-как, подслеповато щурясь, вязала простые квадраты, которые я должна была сшить потом в большой плед на зиму.

– Помру, – мрачно говорила тётка Сати, пока я обтирала пергаментную кожу влажной тряпицей. – Хоть отдохнёшь, мужика заведёшь. Простое женское счастье, Олтушка, это всем бабам нужно…

Иногда мы созванивались с Гаем, и я предлагала ему приехать в Марпери хоть на праздники, с парой и детьми. Но дорога была неблизкая, а дом – совсем маленький и протапливался плохо; куда в него с семьёй?

Он был прав, конечно. К тому же, раз в пару месяцев он присылал денег, по целой сотне, и я заказывала в магазине привозные фрукты вроде яркого оранжево-красного граната или сладких яблок, какие росли только в Доле.

Это всё было давно привычное: жизнь как жизнь. Но порой, когда становилось совсем уж тошно, я давала себе волю – и забиралась по промёрзшему склону, через редкий грязный снег и хрусткий лёд, укрывший комковатую слякоть, на площадку. Там стелила на бревно шерстяной платок, прислонялась спиной к мраморному мечу, закрывала глаза и говорила:

– Однажды Тощий Кияк захотел знать, отчего среди зверей-судеб не бывает паука…

У нас с лунным установились странные отношения. Мы разговаривали с ним ни о чём и обо всём сразу. Я приносила книги – всякие, каждый раз удивляя своим выбором старушку-библиотекаря, – и мы читали их по очереди: то брошюру клуба радиолюбителей с принципиальной схемой детекторного приёмника, то сборник адаптированных сказок Колдовских островов, то приключенческие романы. Больше всего Дезире понравилась почему-то детская энциклопедия по биологии, в которой рассказывалось в числе прочего про жителей открытых вод, от морских чудовищ до альбатросов.

– Ты выглядишь не очень, – без реверансов говорил лунный, когда я легонько стучалась затылком о меч. По правде, он не мог видеть меня с этого ракурса. – Устала?

– Не выспалась, – жаловалась я. – Тётка кашляла всю ночь.

На все мои проблемы у лунного имелось своё решение. Он придумывал их на ходу, даже не особенно задумываясь, и это было одновременно приятно и иногда немного чересчур. Скажем, от кашля он предложил колдуна из Сендагилея, потом врача попроще, а ещё микстуру из шалфея, сырое яйцо и беруши, и каждый раз я надолго задумывалась и сидела, хмурясь и кутаясь в стёганку.

Наверное, можно сказать, что он стал моим другом. Он охотно болтал со мной про платья, слушал сказки Леса, рассказывал свои и даже не казался странным, – пока не говорил вдруг что-нибудь вроде:

– Может быть, для твоей тёти и правда было бы лучше уйти дальше.

Я уже знала, что «уйти дальше» лунный использовал вместо «умереть», и тут же вскинулась:

– Не говори так. Я люблю её, и она заслужила…

– Так вы обе не очень-то счастливы. Если её не будет, сумма счастья…

– Сумма? Какая ещё сумма? Она человек! И ты не можешь так…

– Ладно, – несколько озадаченно сказал Дезире. – Как скажешь. Наверное, я уже не очень понимаю, как устроены люди. Объясни?

А ещё однажды меня нашла лунная девочка. Она заглянула жёлтым глазом в конфетный фантик, на котором была нарисована круглощёкая румяная девица в платке с кистями, и очень обрадовалась:

– О! Вот ты где!

Я подпрыгнула и зашипела:

– Тсс!.. Ночь на дворе, разбудишь… домашних.

Девочка послушно принялась шептать, но получалось у неё плохо – с присвистом и слишком громко:

– Ты обещала приходить. И не приходишь!

Я действительно не приходила. Дезире запретил, и мне не хотелось его обманывать. К тому же, – кто знает, вдруг этот ковыль и вправду ядовит? Теперь, наверное, он совсем припал к земле и смешался с грязью…

– Прости, – повинилась я. – Тропу подморозило.

– Да? О. Ну ладно, – она отчётливо расстроилась. – А я думала… А давай я буду приходить так! Ты нарисуешь глаз, где захочешь, и будем болтать! Я почитаб тебе вслух роман про Меленею, самый-самый новый, у тебя наверняка ещё его нет! Там Кале женится, но его жена оказывается убийцей из какого-то тайного ордена! Хочешь? Хочешь?

– Хочу, – вынужденно признала я и заулыбалась. – Только не очень часто, ладно? Можно, например, по воскресеньям.

– Во вторник вечером, – деловито предложила лунная, как будто у неё было невероятно плотное расписание, в котором она с трудом нашла для меня время. – Договорились? Договорились?

– Хорошо, – очень серьёзно сказала я.

Она была странная, конечно, эта девочка, – и всё же скорее милая. Одинокий ребёнок, пятнадцать лет ждущий кого-то в горах… что ещё у неё было, кроме детективов?

– А писем для меня, – ревниво спросила лунная, тщательно пряча свой интерес, – не приходило?

– Нет, – я развела руками. – Мне не передавали.

– Ладно… во вторник, ты запомнила? Во вторник вечером! Я приду в этот фантик к восьми. А если тебя не будет, я не буду тебе никогда ничего читать, так и знай.

Глаз погас. Я разгладила фантик ногтём и спрятала его в кошельке.