Текст книги "Чёрный полдень (СИ)"
Автор книги: Юля Тихая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)
Чёрный полдень
i.
– Поезд прибывает на станцию Марпери, поезд дальше не идёт.
Динамик кашлянул и затих, и сразу за этим в вагоне погас свет. Грохот колёс сменился взвизгом тормозов, меня качнуло вперёд, а затем откинуло на сидение так, что клацнули зубы. Щёлк, щёлк, щёлк – в кабине машиниста переключались кристаллы, и, наконец, с лязгом открылись двери.
Я засуетилась, выкатилась на пустой перрон и с наслаждением вдохнула полной грудью.
Пахло ёлками, разгорячённым металлом, листвой, собачьей мочой, колодезной водой, застиранным бельём, чужой болезнью, промышленным отбеливателем и немножко плесенью, – какофония запахов, которая обозначает для меня дом. Какое-то время я стояла на разбитом асфальте перрона, слушая и растворяясь, привыкая к старой себе, которую я как будто бы оставила на вокзале два дня назад, чтобы теперь ступить обратно в собственную тень и наново с ней срастись.
Это было почему-то больно, как будто тень была тяжела, и пришивала её ко мне Полуночь длинной костяной иглой из сказки о потерявшихся в пещере смерти детях. Я почти чувствовала, как она колет пальцы ног, и как наваливается от этого на плечи тяжёлое, мрачное ощущение, и как тянет вниз дорожная сумка.
На самом деле я просто отсидела ноги.
Я тряхнула головой, переступила с ноги на ногу, переложила сумку в левую руку и побрела вперёд, вглядываясь в рваные тени щебня. Идти было далеко, и немногочисленные пассажиры того же поезда обогнали меня на добрую половину перрона. Они, наверное, скинутся и поедут с Бихором, единственным на весь городок таксистом.
Тёмное здание вокзала возвышалось над нами тяжёлой громадой мёртвых окон. С крыши скалились высокие металлические буквы, различимые на фоне угасшего неба: «МАРП РИ»; у входа мигал одинокий фонарь, автобус давно уже не ходил, и торопиться было некуда. Дойду и пешком, не сахарная; даже и лучше, что никто не станет задавать одни и те же вопросы, от которых колет в груди.
Почему, Полуночь? Почему? Неужели моё время всё ещё не пришло?
И придёт ли оно вообще хоть когда-нибудь?
Таких, как я, называют одиночками (а ещё, бывает, «перестарками» – но это говорить вроде как нехорошо, и вслух такое ляпнет только старая Левира, язык которой жалит больнее иных зубов).
Однажды, в самую долгую ночь, когда небо горит тысячами цветных силуэтов, мы бежим среди них, чтобы поймать за хвост своего зверя. Так мы становимся двоедушниками, и с той Охоты у тебя есть судьба, собственный запах и ожидание той самой встречи – с человеком, который заменит тебе небо.
Кто-то чует свою пару сразу. Кто-то – встречает через год, через два, через три. Они начинают жить вместе, растят детей, проходят общей дорогой до того дня, когда придёт время уснуть, глядя друг другу в глаза. Троленка с работы встретила своего мужчину в девятнадцать, и это считается: поздновато. А я…
Увы, когда Полуночь раздавала двоедушникам пары, она то ли забыла обо мне, то ли сочла, что мне это вовсе ни к чему.
Четырежды в год я езжу теперь в Старый Биц, это называется – «на танцы». Там в доме культуры есть большой паркетный зал с тяжёлыми парчовыми шторами, где толпятся такие же неудачницы со всего Северного Подножья. У этих встреч нет ни регламента, ни даже ведущего, но все откуда-то знают, что девушки старше двадцати пяти собираются в первое воскресенье сезона в столице своей провинции, а мужчины – едут в какую-нибудь другую.
Там в уборных тяжело дышать из-за пылящей пудры, а музыка из колонок льётся старомодная, глупая. Мне каждый раз ужасно неловко, и я стою в углу, улыбаясь приклеенной улыбкой, и меленько дышу.
Чужие запахи смешиваются в лёгких, пьянят и бьют в голову, душат. И ни один из них – не тот; но это только пока; это потому, что ещё не все приехали; если подождать ещё немного…
Каким он будет – моя пара? Будет ли он высок и красив, как принц из сказок? Будет ли детским врачом, как я мечтала в школе? Или, может быть, хотя бы окажется не слишком стар и не будет прикладываться к бутылке. Но даже если будет, мы справимся с этим вместе, я найду хорошего врача, и всё обязательно наладится.
Всё изменится, как только я его встречу. Пустота, сжавшая сердце тисками, отпустит, я стану лёгкой, и всё сложится. Я обниму его крепко-крепко, утоплю лицо в рубашке, пропахшей самым родным на свете запахом. Он погладит меня по голове и поцелует так, что голова станет звенеть.
Да пусть даже у него, как у Трависа, не окажется ног!.. Ноги – не главное; всё равно даже, если не получится детей. Я буду ему опорой во всём, Полуночь, слышишь?! Только приведи его ко мне. Пусть он… придёт.
Когда мы наконец встретимся, всё встанет на свои места. У меня будет дорога, у меня будет дом и семья. Что ещё может быть нужно двоедушнице?
И я стояла в своём углу, сжав кулаки и принюхиваясь. Где-то в другом конце зала слёзы, сопли, крики – кто-то всё-таки встретился. Очередной мужчина прошёл мимо меня, а стоящая рядом светленькая девушка тихонько заплакала.
– Ну, ты не переживай главное, – добродушно сказала ей Менека. – Какие твои годы!..
Ей легко говорить: Менеке – сорок три, она старшая из всех, кто ездит на встречи в Старый Биц, и давно привыкла к разочарованиям, но всё равно каждый раз надирается так, что путается в словах.
– А бывает, – девушка некрасиво утирала лицо рукавом, – чтобы совсем и никогда?..
Менека присвистнула и подмигнула:
– Бывает, что помираешь раньше!
От этого моя соседка снова расплакалась, а я замоталась в шаль и зашагала к выходу.
Может быть, в том и дело. Может быть, мой мужчина, моя пара, моя вторая половина, потерянная на просторах Леса, просто уже… умер. Может быть, погиб в том же взрыве на перевале, когда я ещё не знала даже, что за зверя поймаю. Или состарился раньше, чем я успела хоть что-то понять.
И я не ушла вслед за ним, потому что не знала, что пора.
Или, может быть, он болен. Сломал нос и не способен чуять, потому и не ездит на встречи. Так ведь бывает, наверное? Тогда мне нужно взять себя в руки и поехать самой, и зимой я могла бы купить билеты до Двуречья, а летом взять отпуск и отправиться хоть на другой конец Кланов!
Но что, если он приедет в Старый Биц – а меня нет? И мы разойдёмся, так и не узнав друг друга.
– Помоги мне, Полуночь. Помоги мне…
Но Полуночь молчала. Её серебряный силуэт, одетый в мерцающую дымку, появлялся на небе лишь в Долгую Ночь, – и даже тогда она глядела куда угодно, но только не на меня. Нас были у неё тысячи, многие тысячи сплетающихся в цветастый ковёр судеб, и не было ей никакого дела до одной оборванной ниточки.
Пусть Полуночь молчала, зато всю дорогу из Старого Бица за мной следила Луна: она заглядывала в окна поезда, когда он упрямо полз выше и выше в наши серые предгорья, и её ласковый свет щекотал лицо. Я сидела с краю, подперев подбородок рукой, и рассеянно наблюдала, как уносятся вправо огромные мшистые валуны, будто разбросанные по скудным полям расшалившимся гигантом, – такие раскатились по окрестностям после той страшной аварии, что смела собой транспортные платформы Марпери и всю бойкую жизнь нашего городка. Поезд простучал колёсами по мосту, на мгновение мелькнув отражением в речной воде: старенький локомотив и пара вагонов, один из которых отцепят уже на следующей станции.
Закат истлел, в животе бурчало, а туман в голове убаюкивал, и от этого даже очередная болезненная неудача становилась мелкой и вполне посильной. Я так и сидела, тупо глядя в окно, пока поезд не взобрался по насыпи к станции, и машинист не проговорил через помехи:
– Поезд прибывает на станцию Марпери, поезд дальше не идёт.
А в Марпери пахло домом, и я снова стала собой. Перестарком и неудачницей, которая накрутила кудри и ехала, держа голову, точно хрустальную, – лишь не бы не примять причёску. Мы встретимся, он увидит меня впервые, и богатые пышные локоны, спускающиеся почти до самой талии, – девичье богатство, доставшееся мне от бабушки, – поможет моему мужчине полюбить меня даже немного быстрее, чем это обычно бывает у двоедушников.
На обратном пути я заплела волосы в косу, безжалостно продрав спутавшиеся кончики расчёской. Это даже немного больно, и поэтому – хорошо.
Было далеко за полночь, когда я неслышно приоткрыла дверь дома, сняла галоши и туфли, повесила пальто на крючок в сенях. Рыжая толкнулась мягким боком об ноги и выскользнула за дверь, а я обтёрла лицо, неловко грохнув умывальником и покрывшись мурашками от холодной воды, и зашла в кухню.
Пахло кислыми щами: Левира не подвела, занесла еды, как и обещала. Вот только не догадалась оставить хоть одну лампу и зачем-то открыла окно, и в по-осеннему прохладном доме стало зябко.
Я оставила сумку у входа, села за стол, прислонившись к холодному боку печки.
– Нет? – хрипло вздохнула тётка со своей постели.
И я опустила голову:
– Нет.
ii.
– Сильно расстроилась?
– Ну… так.
– Бедняжечка.
Девчонки сочувствовали на все лады, а я неловко улыбалась, выныривая из ворота платья и затягивая ленты тяжёлого плотного халата. Волосы под косынку, закатать рукава, потоптаться рабочими тапками по мату с дезинфицирующим средством; голова тяжёлая, гулкая с недосыпу, и глаза щиплет, как будто хочется немножко поплакать, но я бодрюсь и завязываю косу потуже.
– Ты не переживай только.
– Такое бывает, я знаю. У моей сестры соседка встретила пару почти в сорок лет, но они даже успели сделать ребёночка!
– Может быть, тебе больше поездить по Кланам?
– Можно обратиться к оракулу. Оракул всё видит, и она…
– Тсс!.. Это ведь чёрная магия!..
– Да разве же?..
– У неё дурной глаз. Олта, даже не думай об этом! Ты обязательно его встретишь. Ты только верь!
Работницы щебетали на все лады, утешая и советуя какую-то бессмысленную ерунду, пока бригадирша не гаркнула:
– Ша, бездельницы!
И тогда в раздевалке сразу воцарилась тишина, только шелестели фартуки да косынки.
– Нас сменят скоро, – мечтательно сказала рябая Абра. – И я домой сразу – рраз! Ребята мои сокучились, уже и забыли небось, как я выгляжу…
Тогда разговор свернул на детей, и, пока мы перебегали от раздевалок к цеху через пропылённый холодный двор, работницы делились планами на ждущий их после вахты отдых.
Когда-то Марпери был живым, красивым городком. В моём детстве у нас замостили центральную улицу цветной брусчаткой, поставили фонтаны и разбили сквер, а весь кирпичный квартал сиял вывесками гостиниц и мотелей. Я любила кормить голубей и слушать, как смешиваются на улицах чужие наречия: в этом было что-то уютное, важное, как будто я сама была хозяйкой настоящего центра мира.
Тогда здесь, при перевале, высилось техническое чудо Кланов – платформенная переправа. Нагруженная железнодорожная ветка тянулась к нам от самой столицы, пересекая цветущий Луг, дышащее влажностью Заливное и смешанные леса Южного Подножья. Потом поезд гремел колёсами по длинному мосту над каналом, а рядом высился кранами грузовой порт: через цепь из шлюзов туда ползли тяжёлые широкие баржи, заполненные лесом и камнем, стеклом и тканями, зерном и мороженой рыбой.
Всё это богатство доставлялось до огромного вокзала Марпери. Там всегда стоял густой дух иноземных дорог и чего-то кислого. Затем механические платформы поднимали грузы до перевала и отправляли дальше, в земли детей Луны и городки при друзах лунных жриц.
Когда я училась в школе, нас водили на экскурсию к подъёмнику. На всех надели яркие оранжевые каски и жилеты со светоотражающими полосками, и мы ехали на платформе вместе с паллетами древесины до самого верха. Там было холодно и туманно, я замёрзла до костей, но вид был совершенно чудесный. Можно было стоять у сетчатого забора долго-долго, глядя на то, как стелется по склону перевала дымка, как крутятся гигантские колёса и гремят толстые канаты-тросы, и представлять себя частью этого огромного механизма.
Почти весь Марпери работал при перевале; в школе нас научили, что это называется «градообразующее предприятие». Я любовалась платформами каждое утро, пока шагала на учёбу. Мой папа служил помощником инженера третьего подъёмника, мама – технологом при рабочей столовой, в Марпери были колледж и кинотеатр, а электрички в Старый Биц отправлялись четырежды в день.
Потом, когда мне было двенадцать, случилась авария. Взорвался механизм, и переправа обрушилась, как игрушечная. Гигантская шестерня прокатилась по склону, запустив сход крупных валунов, спаянных чарами при строительстве дороги. Один из таких снёс крыло нашей школы, и я до сих пор помню те грохот и пыль, и чудовищный запах крови, и то, как вставали дыбом все волосы на теле, когда мы прятались под припорошенными штукатуркой партами. Кто-то описался, но над этим никто и никогда не смеялся.
До сих пор точно не известно, сколько тогда было погибших. В леске под городом – сотни табличек, на которых выбита одна и та же дата; нет, кажется, ни одной семьи, не потерявшей тогда хоть кого-то близкого. Мы с братом остались без родителей, и на Охоту я поехала на год раньше обычного, чтобы не жить нахлебницей при соседях.
Марпери, конечно, изменился. Я не помню в точности, как и когда это произошло, но перевал закрыли, многие дома опустели, а поезда стали приходить редко. Потом какая-то частная фирма стала разрабатывать здесь бедное лаловое месторождение, столичный бизнесмен переоборудовал часть бывших складов в швейные цеха, а брошеные дома отдали под общежития; теперь Марпери – странный, серый город, куда приезжают зарабатывать вахтой, часто даже в одиночку.
Наши девчонки почти все такие, не местные. Они отучились в колледжах или и вовсе на каких-нибудь вечерних курсах, получили зелёную корочку швеи-мотористки второго разряда и приехали сюда, гнуть спину над прямострочкой по двенадцать часов без выходных и ждать окончания вахты. Кто-то, кто поупрямее, даже делал карьеру: учился втачивать рукава, получал разряд повыше, садился за оверлок или переходил в другой цех, на пальто.
– Я как домой приеду, – мечтательно протянула Сулия, толстая, добродушная женщина под сорок, немножко похожая на маму, – кааак высплюсь! Потом напеку пирогов с потрошками, нажрусь, лоботрясам выпишу подзатыльников, возьму своего за ворот, прижму к стеночке и…
– Девки, – жалобно сказала Дарша, – мне кажется, я кошелёк потеряла.
– Кошелёк?
– С деньгами?
– Много там было-то?
– Да ладно деньги, – Дарша растерянно остановилась и принялась выворачивать карманы. – Корешки! У меня там все квитанции за вахту! И как же теперь?.. И что?..
– К бригадирше иди.
– Так она орать будет.
– Ну пусть орёт, это ж лучше, чем вместо сделки шиш с маслом получить!
– Как же так… Куда же я его…
– Чур я к окну!
Хлопнули резиновые полосы, разграничивающие цеха, и девчонки принялись разбирать из стеллажа ящички с инструментами. С середины августа мы строчили многотысячный тираж зимних платьев из смесовой ткани, и липкая пыль забивалась в нос с самого порога.
– Олта, тут твой, доставать?
Я помотала головой:
– Я на крое сегодня.
И, пока они галдели перед гулким швейным цехом, зашагала мимо рядов машинок дальше.
В швейке много хорошего. Это понятная, полезная профессия, в которой можно работать до самой старости, а если приналовчишься строчить с хорошей скоростью и ошибаться поменьше, можно получать неплохие деньги. После Охоты я бросила школу, кое-как отучилась на удостоверение и не жалела об этом. Но если сидеть и сидеть на потоке годами, можно повеситься с тоски, а я с детства терпеть не могла нудятину.
Я всегда была бойкая девочка: это, наверное, врождённое, почти как тёмные волосы или длинное серьёзное лицо. Мне нужны приключения, делать что-нибудь новое, схватиться за пятнадцать дел и хотя бы двенадцать из них успеть, помочь каждой подружке и сбежать в садовое товарищество, пока никто не видит. За прямострочкой мне быстро стало невыносимо скучно, и я отучилась на оператора вышивальной машины, а потом несколько месяцев по выходным помогала мастеру с меховыми воротниками, и выучилась кроить, и ездила закупать нитки и вообще носилась, как электровеник, везде, куда нужно было побежать.
Когда-нибудь я обязательно отошью свою коллекцию, как те, что печатают в модных журналах. Там будут ситцевые летние платья с косточками и вшивной молнией, лёгкие, ласкающие кожу воланами. Или нет: льняные брюки, потому что кто вообще в здравом уме откажется от льняных брюк? Или двусторонние пальто, с одной стороны в клетку, а с другой – какие-нибудь цветные, из мягкой-мягкой шерстяной ткани, чтобы не кололась и не вытиралась от одного касания, как бывает у нас с давальческим сырьём, и чтобы была не маркая и красиво струилась, не тянулась и не превращалась в тряпку.
Пока что я шила только для себя и знакомых, а в цеху только кроила по готовому. Нас таких, приходящих закройщиц, было трое, и все местные, – держать штатную при каждой смене производству получалось невыгодно.
Словом, швейка – хорошее место. Но ещё швейка – это пыль и грохот, грохот и пыль, и сломанные глаза, и истыканные иглами пальцы, и спина, которую и хотелось бы разогнуть, да не получится. Но везде свои особенности, не так ли?
Так что, пока девчонки наседали на бригадиршу с заказами, квитанциями и раздачей работы, я зажгла в раскройном скрипучие электрические лампы, проверила журнал с суточным заданием и расчётную карту и, крякнув, перекантовала толстый рулон к столу. Раскатала слой по линейке, потом ещё один, и ещё; отбраковала отрез с маслянистым пятном на полотне, взялась за зажимы, лекала, мел…
У меня хорошая жизнь, вообще говоря. Почти такая, как и мечталось в детстве. А однажды я всё-таки встречу свою пару и может быть даже уеду из Марпери, чтобы устроиться портной в ателье и шить разное, красивое, подгоняя по фигуре и придумывая какие-нибудь фантазийные воротники. И тогда всё станет ещё лучше, – хотя, казалось бы, куда уж ещё?
iii.
После обеда нам привезли машиной новые лекала и несколько тонких рулонов сыпучей блестящей ткани: мелкую партию женских брюк очень попросили отшить как-нибудь побыстрее, и ушлые дамы из коммерции, конечно же, содрали за это с заказчика втридорога. Лекала, разумеется, были только в трёх размерах из пяти и неразрезанные: именно так и поступают все разумные люди, когда им нужно «срочно, прямо на следующей неделе». Технолог, тяжело зыркнув на меня и бумажный рулон из-под кустистых бровей, прогудела:
– Градацию доделай и крой по одному на размер, на образцы.
– А почему они не сами?.. Градацию. У них же, наверное, констру…
– А это, милочка, – технолог важно ткнула в потолок пальцем, – вовсе не наше дело.
Ну не наше так не наше, пробурчала я, сразу как-то погрустнев и скуксившись. И до позднего вечера возилась сперва с ножницами, ворочая широкие листы так и эдак, а потом с мерзкой сыпучей тканью, которая, наэлектризовавшись, упрямо липла к руками и не хотела лежать ровно даже в два слоя.
В лекалах не хватало деталей под пояс, шлёвки и карманы, хотя в техническом рисунке все они были, и в договоре – тоже. Технолог кричала басом на коммерцию, коммерция – на бригадира швей, которая бунтовала, что «не станет шить из этого говна», а бригадир – на меня, потому что я заикнулась, что кроить настилом эту дрянь тоже не получится. В цех вызвали Мадю, подсплеповатую и самую опытную на всём производстве закройщицу, и она как-то лихо приструнила и буйных коллег, и ткань, выкроив десяток карманов в шесть ударов ножниц.
– Ух ты! Мадя, как это вы так?
– Покопти с моё, – пробурчала она, но расплылась в довольной улыбке.
Сама Мадя в Охоте поймала лягушку и очень напоминала её очертаниями рта, зато в пары ей достался целый мощный пёс, который работал на железной дороге. В Марпери они занимали хорошую, тёплую квартиру в доме у самой вокзальной площади.
– Опять не повезло? На танцах-то.
– Не повезло, – я неловко улыбнулась и развела руками.
– Ну и ладно, – неожиданно припечатала Мадя. – Успеется ещё. Хорошо б, конечно, чтоб Сати увидела, как вы дом поставите, но может ещё и поглядит. Как она там?
– Хорошо. Она хорошо, да. Ага.
Мадя покачала головой, а я смотрела, как она ловко расчерчивает припуски на будущий пояс и намечает точки под заклёпки.
Вернулась домой я поздно, и всю дорогу зевала и тёрла глаза до красноты, – в них будто насыпали гравия и припорошили сверху песком. Вздёрнутые плечи опять никак не хотели опускаться, и приходилось потихоньку, медленно и мягко, растягивать шею.
Тётка Сати уже спала, – по дому плыл её гулкий храп. Я осторожно опустила сумку на колченогий табурет, нагребла себе в миску гречки, отрезала кусок от припрятанной в погребе кровяной колбасы и жевала, сгорбившись за столом и стараясь поменьше стучать ложкой.
Гудели ноги, а пальцы ныли от ножниц. Завтра мне ещё предстояло накроить почти две сотни брюк, – зато какое разнообразие! И должна же я как-то приноровиться к этой ткани? Вон как ловко Мадя её сложила, и даже без булавок!
Тётка всхрапнула, дёрнулась – и проснулась.
– Олта?.. – хрипло позвала она.
– Я здесь, тёть. Кашу будешь?
– Не хочу.
– С маслом, вкусная. Я колбасы тебе покрошу, хочешь?
– Говорю же, нет! Лопату дай.
Я потянулась до хруста в плечах, размяла шею и встала, запихнув в себя на ходу ещё пару ложек гречки, а потом сунула нос в греющийся на краю печи чайник.
Лопатой мы звали вытянутый неглубокий таз, который вообще-то продавался в магазине как противень. На светлой эмали была нарисована какая-то зелёная ботва, аляповатая и неровная. Я вытащила таз из-под стола, налила тёплой воды, поболтала, дожидаясь, пока металл хоть немного согреется; вылила воду в канистру в прихожей, бросила на дно жатую газету.
В тёткином углу всегда пахло затхло, влажно, хотя я регулярно меняла бельё и протирала клеёнки водкой. Тётка Сати полулежала, тяжело откинувшись на собранные в высокую кучу подушки; она давно ссохлась и похудела, так что мне не было трудно, обхватив пониже поясницы, приподнять её над кроватью и подсунуть таз. Нащупала пуговицу сзади, развела полы халата, устроила тётку понадёжнее.
– Какая погода там сегодня? – ворчливо спросила Сати, когда в судне вяло зажурчало.
– Хорошая, – с готовностью отозвалась я. Влажно шлёпнуло. – Ещё очень тепло, у цеха осины зажелтели, а берёзы совсем зелёные. Грибами пахнет.
– Я всегда любила ходить за грибами. В моё время здесь было столько грибов! Выйдешь за калитку и ррраз – боровик! И папаша наш был заядлый грибник, иногда уходил на весь день, а матушка ой ругалась. А потом он приносил полных два ведра пчелиной губки, и сидишь, сидишь полдня, перебираешь, чистишь, а он ещё подложит специально среди беленьких грибов тёмный, схватишь его неудачно и пуффф! Дунет тебе пылью в лицо, а папаша смеётся…
Она рассказывала, улыбаясь неловко и ловя мой взгляд, и я честно смотрела ей в лицо и сжимала сморщеную руку. Пахло в доме совсем не грибами и не лесом: из-под тётки плыл сладковатый запах жидкого дерьма. Наконец, все дела были сделаны, я выставила лопату в прихожую, взяла миску с водой и ветошь, обтёрла пергаментно сухую кожу.
Свет калильной лампы был блёклый и неверный, и в тенях на коже я не заметила бы нового красноватого пятна. Зато пальцами я легко нащупала изменённую, тёплую кожу.
– Ты переворачиваешься? – строго спросила я.
– Я что, маленькая по-твоему?
– Надо переворачиваться каждые два часа. На одном боку полежала, а потом на другой. И пить, у тебя в бутылке опять ещё половина осталась.
– Не лезет в меня столько.
– Пей потихоньку. Маленькими глотками, но часто.
– Ерунда это всё.
Больше пить советовал фельдшер, но у тётки Сати была, как обычно, своя оценка его рекомендациям.
– Ты почему не переворачиваешься? Опять пятно. А если будут пролежни? Резать же придётся, и вдруг сепсис, тёть Сати, ну…
– Будет и будет! Сдохну хоть побыстрее.
Может быть, родителям повезло, что тогда, при взрыве, конструкции размозжили папе череп с такой силой, что от головы почти ничего не осталось. Он умер мгновенно, и мама тогда упала в столовой прямо на раздаче, даже раньше, чем до здания докатились камни. Мы проводили их, как сумели, в братскую могилу, а по весне посадили им липку. Я тогда выплакала все глаза, так, что от рыданий мутило, а в голове был колючий туман.
Зато мы не стали, как другие семьи, искать машину до больницы подальше от Марпери, собирать денег на перевязки, благодарить врачей, ну и так далее. Родители ушли молодыми, здоровыми, полными сил и планов, им не пришлось ходить под себя и лежать сутками в темноте, в обществе одного только теряющего сигнал хриплого радио. А тётке Сати, маминой сестре, в аварии перебило бедро, и долгое время она ещё как-то ковыляла и даже работала, а года три назад совсем слегла.
– Переворачивайся, пожалуйста, – повторила я, вздохнув. – Если тебе себя не жалко, меня пожалей.
– А чего тебе? Первой же полегче станет. Может, и Гай к себе тогда заберёт, будешь хоть с детями возиться, и народу в Лежницах побольше, найдёшь бобыля, всё куковать веселее.
– Тёть Сати. Не надо так…
– Плохого я тебе не советую. Человеку нужен человек.
Я вздохнула. Осень только начиналась, но вечерами уже было зябко, а от тяжёлых тугих ножниц, которыми я резала сегодня картон на отдельные лекала, болели пальцы.
– Ты гречку будешь? С колбасой.
– Буду. Погрей посильнее, чтобы сок вышел.
Я опустошила судно, застирала ветошь и вывесила её в прихожей, помыла руки. Тётка Сати, конечно, никогда уже не встанет на ноги, врачи не дают на это никаких шансов, но сердце у неё здоровое, и сознание не мутится. Я подкоплю немного, мы протянем до дома электричество, и тогда можно будет поставить телевизор, на развале есть чиненые за недорого. А с телевизором ведь и лежать веселее. И мне шить с электрическим светом будет проще.
А потом я встречу пару, и мы уедем из Марпери, поставим дом где-нибудь у реки, и тёть Сати я заберу тоже. А сама стану работать в ателье, большом, с витринными окнами и модными раздвижными манекенами.
– Вынеси меня погулять завтра, – ворчливо сказала тётка, когда я сунула ей миску и поправила подушки. – Я обернусь, а ты вынеси.
– Хорошо. Конечно. Может, тебе хлеба ещё?
– Не хочу.
– Воду допей обязательно. Или боярышник тебе заварить?
– Мятку.
Я кинула сушёные листья в чайник, поставила его в самый жар. У Гая домой заведён газ, и его пара, деловая красавица-белка, даже не умеет готовить на печи. Но и пахнет её стряпня совсем иначе, по-чужому.
А я, когда перееду, всё равно заложу печь, чтобы спать наверху в тепле – как у большого зверя под боком. А шить буду платья на косточках и с камнями, как носят волчицы, из атласа или вискозы. И сама стану носить что-нибудь эдакое.
Да.
