Текст книги "Чёрный полдень (СИ)"
Автор книги: Юля Тихая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)
xxviii.
– А я люблю. Зиму. И чтобы на санках по склону – ухх!.. И на подъёмниках… краше всего, наверное, осенью. Но когда снег, и ветки в высоких-высоких шапках, всё становится такое сказочное. И узоры на стекле! И пахнет совсем иначе. Пахнет, знаешь… солнцем. Холодно, а пахнет – солнцем. Почему так?
– Может быть, для баланса? Чтобы по справедливости.
Он смотрел вместе со мной за окно. Так странно: я говорю, и от моего дыхания – мутное облако на стекле. Он говорит, а стекло так и стоит чистое, прозрачное, перечёркнутое только следами от скребка.
– Справедливости?..
– Ну, должно же быть что-то.
«Нет ни смысла, ни справедливости», – так сказала Меленея. Ни смысла, ни справедливости.
Ни смысла, ни справедливости.
Я гнала горькие мысли много дней, но теперь они подкатили к горлу, вцепились в него холодными пальцами, и от этого в носу застрял воздух, а глаза прикрыло пеленой. Задрожали губы; пальцы стиснули пуговки на рукавах платья. Я прислонилась лбом к стеклу, а оно холодное-холодное, и от этого вдруг спокойнее.
Я не хотела жаловаться. И вспоминать её вот так, между делом, в дурной, по правде, компании бывшего друга – тоже. Но всё равно я облизнула губы и спросила хрипло:
– Почему… всё вот так? Зачем? Она ничего плохого не сделала. Неудачно упала с лестницы, когда… что-то там с бедром, я не знаю точно. Работала столько лет, бегала, если не знать – и не скажешь, что хромая. И потом… вот так. За что?
– Мне… очень жаль. Если бы я мог что-то…
– Никто ничего не мог! Никто никогда ничего не может! Она слегла совсем и лежала три года. Фельдшер сказал знаешь как? «Отмучилась». Но она не… она не должна была мучиться. Всё это так быть… не должно.
Она была молодец, моя тётка Сати. Она как-то очень рано смирилась с этим дурацким «проклятием» и ни разу даже не съездила на танцы в Биц; вместо этого она дружила с половиной города, служила телефонисткой, а до аварии даже вела субботний эфир на местном радио. Из больницы она вышла спустя почти четыре месяца, похудевшая до безобразия и всё такая же жизнерадостная, как и раньше; забрала нас с Гаем от соседей, нашла кого-то залатать крышу, и потом…
Я сама не заметила, когда начала рассказывать, и когда плакать – тоже. Я сидела на корточках у окна, уперевшись подбородком в подоконник, а за окном косыми серыми росчерками падал снег, мелкий и плотный, и через сплошную муть полз, гудя проводами, упрямый троллейбус.
Мраморная голова рядом со мной не была… предметом, каким стало мёртвое тело тёти Сати.
– Я думаю, она в лучшем месте, – серьёзно сказал Дезире.
Я засмеялась.
– Где это? В земле?
– Она вернулась в свет, – рассеянно сказал лунный. Он смотрел мимо меня, и синие глаза отражались в стекле двумя парами странных пятен. – Мы все возвращаемся.
– Она двоедушница.
– Ну и что? В самом истоке мы все одинаковые… её зверь ушёл в призрачный мир, а она сама вернулась в свет. Слилась с потоком беспредельного сияния. И вечностью.
– Так только у лунных, – я упрямо тряхнула головой. – А мы просто умираем, да и всё. Дорога заканчивается.
– Где заканчиваются дороги, остаётся свет.
Мне не хотелось с ним спорить. Колдунам и лунным их вера обещает второй шанс: слиться со потоком или продолжаться в потомках, звучать в крови или быть частицей солнечного луча. Пусть это не жизнь, но это какое-то… что-то. Странное другое будущее, которого не бывает у двоедушников.
Мы отдаём половину себя, чтобы бежать среди зверей и обрести судьбу. А потом, умирая, мы просто заканчиваемся. И гниём в земле, пока не смешиваемся с ней окончательно.
– Тебе жаль её?
– Некоторые дороги короче других. Но я… – вместо слов получался сип, – мне очень жалко себя. Как я буду теперь… без неё?
– Ты обязательно справишься. Ты такая молодец. У тебя всё будет хорошо.
– Думаешь?
– Конечно.
– Ну… ладно.
Иногда он был совсем человеком, этот лунный. Живым, серьёзным, в чём-то тёплым даже, несмотря на мрамор. И когда я плакала – тоскливо и тихо, задыхаясь от бессмысленных слёз и кутаясь в шерстяной платок, – там, в сером безликом Суженске, в котором не на что было смотреть, – он просто… был.
– Ты думаешь, – я утёрла опухшее лицо и переставила голову поудобнее, – я его встречу? Свою пару.
Несколько мгновений мы смотрели друг другу в глаза. Потом Дезире отвёл взгляд:
– Обязательно.
А поезд гремел по путям, снова и снова, и за окном мчались то укрытые снегом леса, то чистые поля, то округлые холмы, а поверх них всех – бесконечная эстафета телеграфных столбов и мягкие дуги проводов. Мы пытались считать их, но ни разу не смогли получить одинаковые числа. Ещё тихонько играли в города, разгадывали вместе кроссворды, а иногда – когда кто-то из других пассажиров смотрел на меня уж слишком нехорошо, – просто молчали.
Я выбирала укороченное место в отсеке у туалета, которое не пользовалось особым спросом; ставила голову на столик, разворачивала газету, и мы прятались за ней от всего мира. И поезд гремел по путям, нёсся куда-то вперёд, как будто вся моя дорога встала дыбом.
– Что теперь… делать?
– Пообедать, – предложил Дезире. – В Реях зодчество, там целый холм деревянных теремов, всякое такое старьё…
– Они же сгорели. Давно, я ещё маленькая была. И обещали… нет, погоди, я же не об этом! Что делать… вообще?
– Вообще?
Я чуть опустила газету, но на меня никто не смотрел. В отсеке помимо нас был только пожилой медведь, которого невесть какая надобность погнала в дорогу зимой, – и он, конечно, спал, гулко похрапывая.
– Вообще. Как теперь… вообще всё?
Нельзя сказать, чтобы я любила Марпери. Но это был дом, и я проросла в него корнями; там ноги сами знали каждую дорогу, а нос помнил каждый запах. Марпери был весь объёмный, запечатлённый в крошечных деталях и густой, как кисель; я чувствовала его каждым кусочком себя, ощущала на подушечках пальцев. А теперь Марпери вокруг не было. И ничего не было, только вереница пустых лиц и бесплотных улиц, зыбких и ненастоящих, – творения морочек, которые я не успела потрогать.
Я просыпалась утром, спускалась в погреб, и там справа чуть ниже плеча сама просилась в руку бутылка молока. А если наклониться, то левой рукой можно нашарить жестяную банку с овсянкой. Теперь я стану жить… где? Там же, в Огице? Или где-то ещё? В доме или квартире, и будет ли у меня своя кухня? А погреб? Или какие-нибудь новомодные артефакторные шкафы, которые держат внутри холод. Или и вовсе – столовая, как в общежитии, и там на раздаче три вида каш, и сонный работник молча плюхает в тарелку полный черпак.
На фабрике я и строчила, и кроила, и выбирала пуговицы, и даже иногда встречала заказчиков, – потому что фабрика давно была словно родным домом, в котором я знала каждый уголок, в котором всегда ясно, чем заняться и как должно быть. И когда в кассе выдавали расчёт, я всегда до последней монеты знала, что стану с ним делать, так и шла домой, мысленно перебирая мятые купюры. А теперь как? Где я буду работать, на что жить?
И люди! Ни тётки Сати, ни Гая, ни пьяницы Жоша, ни склочной Левиры, ни рябой Албы. Только пустота вокруг, зыбкая, неприятная. Она неожиданно страшная, давящая. От неё хочется спрятаться под полку, юркнуть в дальний угол, просочиться в невидимую человеку щель.
Как… теперь-то?
– А как ты хочешь?
– Я?
– Ты хотела в ателье, – напомнил Дезире. – Или знаешь, в больших городах бывают модные дома, мне кажется, тебе такое понравится! Или, может, ты захочешь совсем другое. Букеты собирать? Флористические. Или в школу, учиться на юриспруденции! Или пойти водителем трамвая! А можно открыть что-нибудь, чтобы ателье было только твоё. Тебе для этого что нужно, швейная машинка? Фурнитура?
– Аппарат для кнопок…
– Аппарат для кнопок. А ещё?
Я рассмеялась и махнула на него рукой, да так, что выронила газету. Заозиралась воровато, залезла под стол, зашуршала листами, – они разлетелись по отсеку, а один как-то умудрился накрыть собой чемодан нашего попутчика-медведя.
– Олта, – тихо позвал Дезире, пока я ползала по полу задницей к верху. – Ты теперь разговариваешь со мной, да?
Я прикусила губу. Собрала листы, уложила их поровнее, сложила пополам. Выпрямилась, сдула волосы с лица.
– Ты нехорошо поступил, – сказала, наконец, я. – Когда применил магию. Так… нельзя. Ты не можешь лезть ко мне в голову. И твоя сила… я привезу тебя в Огиц, тебе помогут найти тело, ты уедешь в друзы, вот там и играй в бога, сколько захочешь! А со мной так нельзя, ясно?
– Да.
Помолчал немного и добавил:
– Извини. Я забылся. Для меня это очень просто.
А я вздохнула:
– Проехали.
xxix.
– Теперь только по прямой, – деланно бодро заявила я на столичном вокзале, кое-как продравшись с сумкой через плотный поток пассажиров.
Зал гудел разговорами, как растревоженный муравейник; голоса взлетали в расписной купол, отражались от гулких деревянных панелей, бились о мраморный пол. В толпе меня пару раз толкнули, кто-то пихнул локтём и обругал, а чужой ребёнок схватился за краешек шубы и шёл так, пока его не отыскала женщина в каракулевой шапке, из-под которой выглядывали розовые бигуди. Пахло сотнями людей, нагретым металлом, хлоркой, чем-то строительным, газетами и жареными пирожками, – от этой какофонии немного мутило.
– По прямой? – всполошился Дезире из глубин сумки. – Тут нельзя по прямой, железнодорожные пути не…
– Я имею в виду, без остановок.
– Почему?
– Деньги кончились.
Строго говоря, они не кончились: от тех трёхсот, что дал мне Гай, в кошельке оставалось ещё почти сто двадцать, – а ведь у меня есть и немного своих накоплений. Вот только цены в кассе оказались кусачие, и одна только дорога до Огица грозила теперь опустошить мой кошелёк.
– Мы можем зайти в банк, – неуверенно предложил лунный.
– Зачем? – я прикусила губу. – Я даже не клиентка…
– А я?
– Ты? Ты даже не знаешь, как тебя зовут!..
– Ну и что? Может, меня кто-нибудь узнает? Зайдём и спросим, это ведь немного времени займёт. Мы же не можем уехать, не попробовав!
В этом был весь Дезире: каждую свою идею он считал замечательной и достойной того, чтобы воплотить её в жизнь. Заявиться в столичный банк без документов, с отломанной мраморной головой лунного, которого ненавидят жрецы, – действительно, почему бы и нет! В конце концов, может же и получиться!
Но ведь и правда – может?
Мне сложно было с ним спорить. Особенно теперь, в суете столичного вокзала, когда сам переменчивый лунный был единственной надёжной точкой, оставшейся от моего старого мира.
Может быть, я зайду в банк, а там и вовсе не банк, а сад, и растут гранаты, и с ветки на ветку перелетают белки. Кто знает, что сталось со всем тем, что я полагала нерушимым?
– Ладно, – сказала я, с усилием унимая дрожь в пальцах и стараясь дышать глубже. – Ладно! Только быстро, и объясни, что говорить. И… ты не знаешь случаем, где здесь уборная?
Банков в столице было никак не меньше четырёх, но Дезире, конечно же, выбрал из них самый помпезный, имени Лунари Капра Справедливого, Первого Волчьего Советника позапрошлого века. Он стоял на бульваре, залитый светом от многоглавых фонарей, зачем-то зажжённых по дневному времени: роскошное голубое здание, украшенное пышной белой лепниной, цветастыми мозаиками и кованой обрешёткой. В зал для посетителей вели высокие дубовые двери и парадная каменная лестница, уставленная скульптурами. Вся эта красота была тщательно выметена и вычищена; я не удивилась бы, если бы оказалось, что по утрам камень здесь натирают замшей до блеска, а следы и грязь смывают за каждым клиентом.
У дверей дежурил, вытянувшись в струнку, усатый мужчина средних лет в синей ливрее и распахнутом плаще на меху. Он сам тоже казался скульптурой: стоял неподвижно и смотрел прямо перед собой. По обе стороны от дверей висели на стенах скрещённые топоры.
Когда я поднялась по лестнице, – и затащила наверх неудобную сумку на колёсиках, в которой трясся, изредка ойкая, Дезире, – мужчина только мазнул по мне косым взглядом и продолжил смотреть куда-то вдаль поверх моей головы.
Я сдула волосы с лица. Прикусила губу. Невежливый мужик стоял ровно поперёк дверей, подпирая задницей ручки. Это что я – перепрыгнуть его должна? Или между ног пролезть?
Может, у них тут, в банке, сегодня санитарный день?
– Кхм, – с намёком кашлянула я, не придумав ничего умнее.
Мужик всё так же смотрел мимо меня. Если подумать, даже у каменного рыцаря это получалось как-то изящнее, несмотря на объективно несгибаемую шею.
– По какому вопросу? – сурово спросил он.
Вообще-то, Дезире объяснял только, что говорить операционистам, а мужчина в ливрее выглядел скорее как очень модный вышибала. В этом странном наряде ему наверняка было холодно, – уши, выглядывающие из тронутых сединой рыжеватых кудрей, были красными, а гладко выбритый подбородок и шея, наоборот, почти белыми.
– По поручению, – неуверенно сказала я.
Здесь мужчина, наконец, всё-таки на меня посмотрел, и мы с ним одновременно втянули воздух. Неприветливый страж пах росомахой и артефакторным магазином. Мой запах тоже ему не понравился: он чуть заметно сморщился и оглядел с ног до головы.
По вылизанной лестнице ко мне тянулась вереница грязно-снежных следов. На росомахе были туфли с серебряными шпорами, а на мне – здоровые такие валенки и истоптанные чёрные галоши. Зато, в отличие от него, я не мёрзла, потому что модного плаща у меня не было, зато была – тяжёлая шуба, пусть и не совсем ровного окраса после нескольких ремонтов и перелицовок.
Поверх пухового платка на мне красовалась сегодня сложная конструкция, будто мелкий бисер надели на невидимую нитку и сплели из него покров. Над ней Дезире пыхтел добрый час: мы сидели на бульваре, а он всё пучил глаза и собирал крошечные искорки в узоры.
– Ну, нормально вроде? – с сомнением сказал он.
У меня не было с собой зеркальца, но я тронула свисающую с виска сияющую нить, – и серебряные блики разлетелись по снегу. Это было красиво и по-лунному странно, а Дезире выразился туманно: «вместо удостоверения».
Парадного росомаху, однако, о таких «удостоверениях» предупредить забыли, потому что он, снова уперев взгляд в противоположную сторону улицы, весомо сказал:
– Вход в канцелярию с левого торца здания. Пожалуйста, не задерживайтесь.
Я никогда не была в банке, но почему-то сомневалась, что в канцелярии выдают деньги. Да и сумка как-то подозрительно недовольно кашлянула.
– По поручению снятия наличных средств, – сформулировала я, пытаясь придать себе такой же уверенный вид. – От лунного господина.
Росомаха моргнул. Лицо у него сделалось сложное. Медленно-медленно он скользнул ладонью под плащ, вынул оттуда чёрный коробок рации и выплюнул в него что-то неразборчивое. В ответ рация отозвалась шумами, в которых мой невольный собеседник, похоже, разобрал какой-то смысл, потому что мне он кивнул важно:
– Ожидайте.
Ждать пришлось довольно долго: похоже, в банке решали, принимают ли там помятых двоедушниц «по поручению лунного господина». Наконец, на крыльцо выскользнула холёная блондинка-синица в атласном платье того же оттенка, что и ливрея росомахи; при виде меня она расплылась в профессиональной улыбке и, небрежно отмахнувшись от мужчины, повела меня по местным коридорам.
Всё здесь было такое же парадное и помпезное: скользкие белые полы, огромный вазон с живыми цветами, какие-то портреты в массивных рамах. «Клиентский зал» оказался широким пространством под округлым сводом, в котором мерцала золотом многоярусная люстра; он был разделён стеклянными перегородками на отдельные небольшие кабинеты с синими кожаными диванами и массивной мебелью.
Меня провели мимо зала по коридору, а затем – в обшитую светлым деревом комнату, где стояла лишь пара кресел и ряд из дюжины гипсовых бюстов. Среди них были и мужчины, и женщины самых разных возрастов и типажей.
– Аремике Лега, – представилась синица, всё так же ослепительно скалясь, – старший специалист отдела обсуживания особых персон, к вашим услугам. Как я могу обращаться?..
Я помялась, поудобнее устраиваясь в слишком глубоком кресле. Здесь было жарко; я неуклюже выпуталась сперва из шубы, затем из двух платков, – они прошли сквозь прозрачные нити, и Аремике уставилась на них со странным благоговением, – и лишь затем назвалась.
– И вы представляете?..
– Лунного господина, – торопливо сказала я.
Синица, похоже, не первый раз сталкивалась с детьми Луны, потому что она даже не попыталась спросить имя; вместо этого она поинтересовалась, не знаю ли я номера договора?
Тогда я открыла сумку, кое-как вынула из неё голову и спросила:
– Ты знаешь номер?
Несколько мгновений Аремике сидела с открытым ртом. Но потом закрыла его, суетливо разгладила невидимые складочки на платье и снова улыбнулась:
– Ровного света, милостивый господин!.. Право слово, вы могли бы не утруждать себя… в нашем учреждении для вас превеликое множество пустых глаз. Как я могу обращаться к вам?
– Никак, – безразлично сказал Дезире. – Я хочу, чтобы вы выдали Олте мои деньги.
– Разумеется, – зачастила девушка, – разумеется!..
Она вызвала кого-то по коммутатору, а вынужденную паузу заполнила какой-то тарабарщиной. В самых напыщенных словах синица рассказывала, что с этого года в банках держат специальные артефакты, которые узнают всякого клиента банка по образу глаз; замечательная разработка выдающихся учёных, самым разительным образом повлиявшая на безопасность проводимых операций, полностью исключающая использование подложных документов, а также гарантирующая конфиденциальность и комфорт многоуважаемых гостей из лунных друз.
Дезире молчал. Я, даже если бы захотела, не смогла бы вставить в этот поток ни слова. К счастью, совсем скоро в комнату внесли тот самый артефакт – он выглядел как металлическая коробка с небольшим зеркалом, – Дезире покорно в него заглянул, аппарат пискнул, и из него змеёй выползла узкая бумага с какими-то штрихами.
– Сколько вы желаете снять? – деловито уточнила синица.
– А сколько там есть?
– Одиннадцать миллионов шестьсот восемьдесят две тысячи пятьсот сорок семь, – зачитала она, даже не запнувшись, – на основном счёте, также за вами числятся некоторые активы, купоны по синтезу артефакторных рубинов, средства фондирования, портфель бумаг и средства на афиллированных…
– Пять тысяч, – прервал её Дезире.
Синица важно кивнула. Аппарат унесли, а вместо него принесли хрустящие, новенькие купюры, пахнущие краской и немного металлом, ровно двадцать пять штук.
Деньги я запихнула в носок. Сотрудники банка смотрели при этом куда-то в потолок. Я положила голову обратно в сумку на колёсиках, и синица, рассыпаясь в каких-то важных словах, повела меня обратно.
Всё это было так не по-настоящему, что удержаться было никак нельзя. Я распрощалась с Аремике, а потом подёргала за рукав росомаху в ливрее:
– Извините. А вы живой вообще или голем, как у Бишигов? Только простите, ради Полуночи!
Несколько мгновений росомаха всё ещё сохранял на лице эти свои сложные щи. Но потом хохотнул, хлопнул меня по спине и помог спустить с крыльца сумку.
xxx.
Огиц понравился мне сразу, с первого вдоха, с первого взгляда. Он начался для меня маленькой железнодорожной платформой – единственная узкоколейная ветка связывала город с магистралью, – и там были прозрачная дымка, и рассеянный свет, и голубоватые ёлки, и как-то вдруг кисловато пахло рекой, а ещё просто было очень легко, будто птицы подняли с земли мою тень и понесли сами, как полы длинного плаща.
Склон убегал вниз, и по нему хотелось скользить через малоэтажную застройку к блестящему льдом руслу реки. Небо было синее-синее, укреплённая металлической сеткой насыпь нависала над перроном, от станции к остановке вела крутая лестница, присыпанная толстым слоем песка, и даже печать, которую мне шлёпнули в путевое, была не банально-синей, а фиолетовой с прозеленью. На платформе – брусчатка; сумка катилась по ней, весело подпрыгивая. По опорам навесов расклеены цветастые рекламы чудо-настойки для здоровой печени и чёрно-красные плакаты, предлагающие обратиться к оракулу; ветер полоскал зажатый в руке буклет: что-то там про особую территорию и кросскультурные коммуникации. Подмораживает, но холод размывается солнцем, и спина выпрямляется сама собой, и улыбка кусает губы.
Когда-то здесь были земли одного из хладнокровных кланов. Река величаво несла свои витые кольца между холмов, и жили здесь то ли ящерицы, то ли рыбы. Потом, во времена Крысиного Короля, кого-то из них перебили, а кого-то согнали в далёкий Гажий Угол; тогда эти берега десятилетиями заливало кровью территориальный споров, пока в конце концов, уже во времена новых Кланов, они не опустели совсем.
Потом землю выкупил какой-то приезжий колдун и поставил здесь университет, вокруг которого и вырос Огиц.
Столица показалась мне пафосной и холодной: дома, подметающие макушками небо, сдержанные цвета, вымученная чистота линий, бурлящие потоки людей, – эдакая ужасно серьёзная престарелая учительница, которая зализывает волосы в идеальную шишку. Ещё и это чудовищное метро, в котором сначала лестница катит тебя куда-то в шахту с такой скоростью, что кружится голова, а потом громыхают створы дверей, вагон гремит через черноту, и только голос в динамике связывает тебя с большой землёй.
Столица давила, а Огиц – звал веселиться вместе, и от этого ему сразу хотелось улыбаться, и всё пузырилось внутри. Огиц был молодой и азартный, карабкался по холмам так и эдак, оплетал их лестницами и серпантином дорог, и прилепленные к склонам дома были смешные: вход на первом этаже, и другой вход на третьем этаже, и ещё балкон шестого этажа соединён с дорогой переходом. Часть окон из-за этого смотрит в камень или в газон, зато с другой стороны такой вид, что можно на месте умереть от восторга. И оранжевые крыши, покатые оранжевые крыши, куда ни глянь, словно весь город хитрый и рыжий.
Ещё в Огице всё было выкрашено в яркое: если синий, то не приглушённо-элегантный, как форма у работников банка, а синий, который щиплет глаза; если красный, то не благородное бордо, а красный-дорожный-знак, красный-тепличный-помидор, красный-детская-гуашь. И в бесконечных лестницах здесь каждую ступеньку красили своим цветом.
– Ладно, – я запихнула чемодан под узкую гостиничную кровать, отряхнула сумку от дорожной пыли и села переплетать косу, – где искать твою Юту?
Дезире глядел на меня только одним глазом: голова завалилась на подушках вбок. Подушек здесь зачем-то положили целых четыре, мал мала меньше, и все они радовали глаз яркими вышитыми птицами; в номере были лимонно-жёлтые обои и галерея горшков, засаженных алоэ, на подоконнике. Лунный предлагал снять какой-нибудь приличный отель, но за время путешествия я так и не научилась тратить деньги.
Я хранила их в левом носке, селилась в гостиницы подешевле, а из совсем лишнего купила только музыкальную шкатулку, так похожую на ту, что мне подарила мама. Правда, лунному удалось уговорить меня попробовать устриц. Редкостная гадость.
– Юту? Она должна быть в городе.
Я наморщила лоб:
– Ты говорил, она в школе работает?
– Работала, – рассеянно подтвердил Дезире.
– А сейчас?
– Сейчас не знаю.
Я прикусила губу. Огиц не выглядел городом, в котором легко найти Юту просто потому, что она Юта.
– Разберёмся как-нибудь, – уверенно заявил Дезире. – Не может быть, чтобы её никто не знал!
А если она на самом деле давно уехала? Или поменяла имя? Или, хуже того, «заблудилась в своём свете» и давно уже сама не помнит никаких синеглазых рыцарей и никаких заклинаний. Что мне делать тогда? Искать других лунных, которые, может быть, добрые друзья неведомых жрецов-тюремщиков?
А что, если…
– Всё нормально, – отмахнулся Дезире. – Юта хорошая.
Тяжесть задумки навалилась на меня как-то вдруг, но почти сразу отпустило. И решение пришло неожиданно легко, и совершенно банальное: в холле гостиницы висел телефон, а под ним, привязанный шнурком к подставке, лежал справочник. Ровные колонки названий, имён и иногда должностей занимали почти триста страниц плохонькой газетной бумаги.
– А какая у Юты фамилия?.. О, точно… хм.
Я пролистнула несколько раз наугад. «Баре, Ю.» и «Кепрелле, Ю., м.» выглядели в равной степени возможными Ютами.
– Она просто Юта, – чуть раздражённо прошипел Дезире из глубин сумки. Девушка за стойкой вздрогнула и посмотрела на меня вопросительно, а я в ответ улыбнулась и сделала вид, что ничего не слышала. – Юта, и всё.
Как ни странно, он был прав. «Юта, м., проф.», гласила надпись; а номеров телефона было указано два: один с пометкой «приёмная», а другой – «учебная часть».
После этого несложно было узнать и всё остальное.
Официально Юта была мастер Юта Проводница, заместитель директора вечерней школы при университете имени Амриса Нгье, руководитель программы эзотерической ритуалистики, профессор, – но она предпочитала просто «Юта». Такое имя, без фамилий и должностей, значилось и в расписании, вывешенном на первом этаже корпуса, и на табличке у тяжёлой, обитой металлом двери.
– Юта крутая, – уверенно заявил Дезире.
И больше толком ничего не сказал.
Она была, конечно, лунная, – Дезире помнил всё больше времена из тех, что никто из живущих ныне, кроме лунных, и не мог бы застать. И я привыкла слышать, что лунные не то чтобы кичатся своей природой, скорее – просто не умеют её скрыть. Они катались по Кланам в паланкинах, обитых розовым шёлком, и паланкины те носила дюжина человек, все как один – в масках без прорезей для глаз. Они ходили по снегу обнажёнными и кутались в меха по июльской жаре. Они не нуждались ни в пище, ни во сне, забывали свои тела пустыми и умели заглядывать в глаза статуй.
А Юта была – женщина как женщина; увидишь на улице – и не поймёшь, пока не принюхаешься. Высокая, статная и мягкая на вид, с чуть усталой слабой улыбкой на лице, она носила длинные, немного старомодные платья и затемнённые круглые очки, за которыми не видно было сияющих лунных глаз.
Тёмные волосы Юта закручивала в гульку, из которой торчала длинная серебряная шпилька, – с конца свисали на дюжине цепочек каменные бусины. В её кабинете, куда меня как-то очень просто проводил секретарь, пахло сандалом, старыми книгами и водой. Длинные стеллажи и нечто вроде серванта, только внутри не тарелки, а спилы камней. На столе поверх зелёного сукна – ровная стопка папок, печатная машинка, арифмометр и малахитовый письменный прибор.
Меня Юта разглядывала со сдержанным любопытством.
– Я привела… – я как-то смешалась. – В общем, вот.
Как назло, на сумке заело замок, и я какое-то время боролась с ним, пока Юта всё так же спокойно меня рассматривала. Наконец, сумка поддалась, я развязала внутренний шнурок, растянула горловину, – и, выпутав из полотенца, вытащила наружу голову.
– Юточка!..
Он и так был довольно тяжёлый, а тут Дезире ещё и завопил, – я дёрнулась, – мраморная голова шлёпнулась в вытертый ковёр. Я ойкнула, а лунная вдруг резко перегнулась через стол:
– Филипп?!
