Текст книги "Чёрный полдень (СИ)"
Автор книги: Юля Тихая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)
lii.
Никогда раньше мне не приходилось шить саванов.
У нас, в Марпери, хоронили по-простому, в большом отрезе ткани, и шить в нём было совсем нечего. Но оракул попросила чего-то значимого, красивого; оракул назначила это ценой.
Я долго выбирала лён: чтобы и небелёный, чистый, но при том гладкий и тонко сделанный, и из широкого рулона. Перещупала половину магазина, прислушиваясь каждый раз к тому, как ткань комкается в руках; потом передумала, когда продавщица уже раскатала, пыхтя, рулон и занесла над ним ножницы.
– Извините, – неловко улыбалась я, – всё-таки, наверное… вон тот. Он поуже, да… давайте четыре метра. Или нет, пусть даже четыре с половиной. И есть ли у вас здесь нитки?
– Какие вам?
– Не знаю…
Я снова улыбнулась и развела руками.
Хотя внутри меня тикало, с саваном я почему-то не торопилась. Всё как будто замерло, зависло в странном равновесии, словно мир подпрыгнул – и время остановилось раньше, чем он успел приземлиться. Я знала, что что-то зрело. Но всё, что я делала, потеряло почему-то значение.
Я даже склепы посещала не каждый день: уже в апреле я ездила в них не чаще трёх раз в неделю. Город взорвался листвой и ранними цветами, какими-то мелкими жёлтыми колокольчиками с заострёнными лепестками, – я нарвала их украдкой и сплела для Дезире новый венок.
Что-то во мне надеялось, что это сработает, как в прошлый раз. Я надену на него венок, а он чихнёт и засмеётся. Но голова стояла, чуть покосившись набок, всё такая же мраморная и мёртвая. Глаза в ней не горели.
Несколько дней я прикидывала так и эдак, как было бы хорошо заворачивать тело в отрез, и даже спросила в Храме, есть ли для этого какие-нибудь правила. Выстирала на руках лён и сушила, разложив на покрывале. Почти два часа потратила на то, чтобы прогладить ткань на узкой гладильной доске в хозкомнатке на этаже, ворочала её так и эдак, заработала синяк на затылке от неудачно повешенного шкафчика; только что выглаженное стремилось, упав на пол, помяться обратно и вымазаться в липкой пыли.
Обработала все края, сострочила на машинке с ручным колесом, которую купила с рук для мелкого рукоделия. Пальцы кололо почему-то, – не иглой, конечно, скорее неясным ощущением чего-то неизбежного; долго вымеряла стороны, чтобы убедиться, что всё получилось ровно. Тогда же, поддавшись неожиданному порыву, отварила лён в можжевеловой воде, провоняв всю комнату чем-то неуловимо кладбищенским.
А в книгах было – всё то же самое: крылатый рыцарь с сияющим мечом шагал по их страницам, безразлично перерезая звенящие нити человеческих жизней. То ли убивал он кого-то, то ли спасал этим кого-то другого; то ли были то преступники против законов мироздания, то ли приличные, уважаемые люди. Усекновитель не видел разницы между двоедушниками и колдунами, между молодыми и старыми, между виновными и теми, кто будто бы просто стоял рядом. Он просыпался, а затем поднимал меч.
Лет семьдесят назад, судя по монографии специалиста по международному праву, Усекновитель даже убил лунного. Законы друз не предполагают для этого наказания, потому что, как считается, дитя Луны невозможно убить. Да и наказывать было некого, потому что сразу после этого Усекновитель снова уснул.
В его случае это значило – исчез.
Май прошёлся над Огицем дождями. На моей улице выстрелил крупными почками конский каштан, заглянул робкой зеленью в окно, постучался в ставни. На бульваре зацвели чем-то жёлтым незнакомые кустарники, в пальто стало совсем жарко, и я, подглядев за горожанками, стала набрасывать на плечи свитер крупной вязки и прятаться под шляпой от непривычно яркого солнца. От реки всё ещё тянуло холодом, и над ней верещали мелкие черноголовые чайки; я полюбила сидеть на набережной, устроив рядом с собой на рукове свитера мраморную голову и глядя невидяще в какой-нибудь приключенческий роман.
В них всё было быстро, бодро, и судьбы мира решались одним ярким всплеском. От этого читать было трудно.
Или, может быть, от того, что мрамор под моей ладонью оставался холодным.
Плакаты так и щерились с остановок: оракул знает ответы. Кое-где их сорвали, кое-где дождь размыл краски в некрасивые грязные потёки. А где-то ещё легко читались узкие жирные буквы: принимает в Огице с Долгой Ночи и до первой весенней грозы.
Как-то, не удержавшись, я позвонила по телефону с плаката, но мне ответила щебечущая девушка, судя по голосу – хохотушка. Он знать ничего не знала об оракуле, зато звала меня на последние спектакли этого сезона.
Грозы всё не было. Саркофаги все оказались не те. Голова рыцаря оставалась молчаливым куском мрамора, а лён всё никак не превращался в саван. Я сняла один из плакатов, отрезала от него верх, с красно-чёрным абстрактным узором, и попросила в багетной мастерской вырезать мне таких печатей для ткани.
Моя комнатка была совсем маленькой, и в ней никак нельзя было расправить ткань целиком, даже если бы я вынесла всю мебель. И большого стола, вроде раскройного, в наёмных комнатах, конечно, не было тоже. Я думала даже попроситься в какой-нибудь цех, но от этого по плечам почему-то побежал холодок.
Расправила отрез по обычному столу, поскладывала её так и эдак, замерила и перемерила, чтобы попасть узором в задуманное место, придавила ткань головой, чтобы не скользила. Развела в двух блюдцах чернила, испоганила пробами с десяток страниц блокнота.
– Я всё читаю, читаю, – сказала я, оставляя на ткани первый робкий оттиск, – и мне кажется… знаешь, мне кажется, тебе всё-таки зачем-то нужно проснуться. Может быть, даже не тебе нужно, а нам. Наверное, это нужно… нам.
Голова молчала.
– Ты и правда… не помнишь?
Я взяла другую печать, треугольную, и шлёпнула ею несколько отпечатков подряд.
– Ты что-то помнил. Это было заметно. Но не всё, наверное. Ту деревню, Осинки или как их там… Мне кажется, ты не помнил этого. Ты знал, что есть что-то плохое, но ведь… не такое? Или…
Красные чернила похожи на кровь. Я не замечала этого, пока смотрела на плакат, но здесь, во влажной поблескивающей краске, это стало вдруг очевидным.
Чёрные оттиски были чёрными, как немой берег, как мёртвая вода, как текущая с неба смолянистая гниль. Красные были густой, багряно-бурой кровью, липкой и пахнущей болью.
А льняной отрез, мой холст, был светлым, как обесцвеченное сияющим мечом небо.
Какое-то время я глядела в него, унимая дрожь в пальцах. Проморгалась, поставила пару оттисков. И заставила смотреть в переплетение льняных нитей и то, как медленно расползается по волокнам краска.
Пока она сохла, я лежала на кровати, запустив пальцы в мраморные волосы, и любовалась тем, как по белёному потолку рассыпались блики от мендабелё. Они плясали надо мной, складываясь с каждым моим вдохом в новый узор, а потом картинка разбивалась заново. Они кружились, сплетаясь, смешиваясь цветами и делясь друг с другом светом.
Этого света было всё больше и больше. Он пробуждался где-то внутри, ласковый и тёплый. Я лежала неподвижно – тело свинцовое, глаза закрыты – и вместе с тем тянулась к нему руками, пока вокруг не оставался один только свет, белый-белый, полный цветных разводов вроде тех, какими горит небо в Долгую Ночь.
– Наверное, это плохо, – шептала я, касаясь тонкой золотой нити, связывающей меня с чем-то ещё, – наверное, я не должна. Но я… я так хочу, чтобы ты проснулся. Я… я жду, ты знаешь? Ты только…
Золотая нить крепла с каждым днём. Она и пугала меня, и почему-то давала нелепую, слепую надежду, как будто эта связь обещала мне другую жизнь – новую и лучше прежней, и вместе с ней свободу, и выбор, и смысл. В ней было что-то пронзительно волшебное и при этом ужасно интимное. Очнувшись, я ещё долго лежала с глупой улыбкой, глядя, как надо мной кружится потолок.
А потом садилась – и бралась за другие нити. Разрезала их на равные отрезки, связывала узлом, вешала на гвоздик от картины и плела, плела, плела.
Плела чёрно-красно-белый шнурок, а потом свивала шнурки вместе. Концы обжала медными колпачками, и к ним привесила пушистые тяжёлые кисти.
– Меня зовут Олта, – сказала я важно, и цветные искры рассыпались по тяжёлой малиновой мантии колдуна. – Олта Тардаш из Марпери. Я голос жреца Луны, и по поручению лунного господина…
Был почти конец мая, и город пропах рекой и сиренью, пьяной и ядовитой. Пару недель назад по набережным прокатился шёлковый паланкин, в котором прибыли в хрустальный дворец какие-то важные лунные, но я видела их только на мутных фотографиях в газете.
– Наш склеп? – колдун встревоженно посмотрел на тёмное небо, а затем посторонился в дверях: – Проходите.
Это был довольно простой дом, какого-то не очень значительного рода. В склепе здесь были толстые деревянные опоры, наборный паркет и потолок, выложенный мелкой плиткой и ракушками; саркофаги были такие же, все один к одному, в дереве и с ракушечным декором.
– Спасибо, – сухо сказала я. – Это всё.
– Если на то воля Луны, – задумчиво протянул колдун. —Госпожа голос, кажется, будет дождь. Вызвать для вас водителя?
Я покачала головой, поправила свитер на плечах и спустилась по ступеням.
Я не боялась дождя. Мне даже хотелось отчасти вымокнуть, чтобы снова почувствовать себя живой. Но пока только ветер гнал по улице вниз пыль и кленовые серёжки, трепал платье, звенел нитями в моих волосах. Я глянула вверх и всё-таки ускорила шаг.
Сверкнуло. Это молния разбила небо, ткнулась белыми шипами в громоотводы, прокатилась по холмам вибрацией. Вслед за ней – грохот: такой оглушительный, что заложило уши. Иссиня-фиолетовые, глубокие глухие тучи клубились над головой, комкались и скручивались.
Молния рождалась где-то в глубине, и тогда тучу на долгое мгновение высвечивало изнутри, будто кто-то зажёг в тумане фонарь. Потом это свечение затухало, и вместо него разбегался по куполу неба слепящий разряд.
Их было пять или шесть подряд, злых ветвистых молний, звенящих в воздухе сухим электричеством. Ветер пугано прятался в юбке, измученно скрипнула едва зацветшая груша.
Туча вздохнула – шумно и совсем по-человечески. И в город осколками ударил дождь.
liii.
Вперёд неё в комнату вошёл запах: плотный, тяжёлый запах духов, сладких и неуловимо несъедобных. Вкусно, – и вместе с тем так много и так ярко, что нелегко вынюхать за духами человека.
Колдунья, конечно. Высокая, полная, очень холёная. Пухлые белые пальцы все унизаны перстнями, длиннющие ногти заточены и выкрашены алым; гостья была одета в расклешённые брюки и атласную блузку с пышным бантом и крупной брошью, а светлые кудри прикрывала зелёная – в тон к брюкам, – шляпка с густой тёмной вуалью.
– Добрый день, – дружелюбно сказала женщина. – Верно ли я слышу, что вы – госпожа Олта Тардаш из Марпери?
– Д-да, – с заминкой признала я. Было раннее утро, и я только накинула халат поверх ночной рубашки. – А вы?..
– Моё имя Лира. Я приехала за саваном.
– О. То есть, да. Да, сейчас. Проходите…
Кровать была ещё разобрана, и в целом по комнате плыл ленивый сонный дух, а в луче света плясали пылинки. Я украдкой сцедила зевок в кулак, придвинула к гостье стул, а сама полезла в короб в шкафу, где хранила саван, завернув его в простынь от пыли. Витой шнур я намотала на картон от упаковки чая.
Колдунья оглядывалась с интересом и даже легонько коснулась пальцами колеса швейной машинки.
– Она… умерла? – неловко спросила я, развязывая узлы простыни. Кажется, с ними я немного перестаралась.
– Сгинула, – так же доброжелательно сказала Лира.
– Мне очень жаль.
– Не стоит. Кровь гасла, ей это было прекрасно известно.
Я поглядела на Лиру исподлобья. Тётка Сати тоже знала, что от отмеренной Полуночью дороги осталось совсем немного; это не делало её смерть меньшей трагедией.
Я протянула Лире сложенный саван и шнур. Она совсем не выглядела горюющей.
– У вас не найдётся какого-нибудь пакета?
Пакетов у меня не было, и упаковочной бумаги тоже. Колдунья приняла эту новость без удивления: бобину со шнурком сунула в карман брюк, а саван обхватила руками. Несколько секунд я смотрела хмуро, как наточенные ногти царапают краску на ткани, а потом не выдержала:
– Вы пригласите кого-то? Прибрать тело.
– Мне не рекомендовали, – она сморщила нос, – похоронные службы мохнатых. Вы знаете кого-то достойного?
Я довольно долго пыталась понять, что она имела в виду под «похоронной службой». Потом всё-таки сообразила: наверное, речь шла о городской конторе, которая отвечала за невостребованные тела, – всяких преступников, бродяг и стариков, при которых не осталось никого из родственников, а также всех тех, кого попросту не удалось опознать. Кажется, их схоранивали где-то в пригороде, в одной яме на всех.
– Обычно все… самостоятельно. Близкие, ну или соседи. Вы ведь, наверное, как-то с ней…
– Она моя кузина, – огорошила меня Лира. Я принюхалась снова, но оракул пахла старостью и ужасом, а Лира – всё больше духами, смазавшими всё остальное. – Но она пожелала по традициям мохнатых.
– Кузина?..
– О, извините. По-вашему это будет… как у вас называют всех кровных неясной степени родства?
Я потрясла головой, и растрёпанная ночная коса растрепалась ещё сильнее. Получается, оракул была колдунья? И уши… Брр, жуть какая.
– Никак особо… никак не называют. Родня.
– Хм. Сколько я вам должна?
– Вы? Должны?
– За саван, – пояснила Лира и улыбнулась.
– Так… ничего. Это я… оракул назвала это ценой. За своё предсказание. А вы выбрали место? И разрешение уже взяли? И солёный хлеб… и ленты…
– Разрешение?
Я мысленно обругала себя и вздохнула:
– Дайте меня десять минут.
Лира ездила на длинной блестящей машине, которая смотрелась на нашей улице как-то неуместно и глупо. Водитель отворил перед ней дверцу и придержал руку, пока женщина грациозно опускалась на сидение.
Я плюхнулась сама и хотела было открыть окно, но не поняла, как это сделать.
– По нашим традициям, – твёрдо сказала я тем чужим голосом, который использовала в колдовских домах, где изображала кого-то невероятно важного, – покойник проводит три ночи в доме с семьёй. Окна занавешивают тканью, и в это время…
– Я не буду ночевать с трупом, – строго сказала колдунья. – Это решительно невозможно. И, по-моему, она уже достаточно полежала.
– Достаточно? А когда…
– В пятницу. Двадцатого.
Я нахмурилась. Было воскресенье, и позавчера… кажется, это позавчера была гроза.
Я скосила взгляд на Лиру. Пожалуй, и правда не стоит надеяться, что она станет горевать и плакать, как положено осиротевшей родне. И что тогда толку, и правда, телу тухнуть просто так? Можно отвезти его в больницу, кое-где санитары при моргах омывают сами и помогают завернуть, только придётся заплатить, но вряд ли эта колдунья нуждается в деньгах. Потом выбрать место, получить справку, где это делается в Огице? Почти наверняка удастся нанять копателя, хотя уже ведь совсем тепло, весна, – можно и самим. Ленты купить… и хлеб солёный, хлеб обязательно нужно.
– Скажите, Олта, – Лира смотрела на меня с любопытством, – вы ведь швея?
– Швея.
– Расскажите, как это? Вы что угодно можете сшить?
Я чуть смягчилась. Может быть, они просто были не очень близки, Лира и оракул, – в конце концов, это и среди двоедушников не такая редкая вещь, когда у тебя есть какая-нибудь тётка, но она уехала к своей паре далеко на запад и ты только помнишь смутно, что она пекла плоские пироги с яблоками, заливая их сверху сметаной с сахаром. И если умрёт какая-нибудь такая тётка, вряд ли легко будет загоревать всерьёз.
Нет, я бы, конечно, заплакала. Но я вообще легко начинаю плакать, мне для этого многого не нужно. А у колдунов так, наверное, и не принято. А эта Лира – она за саваном приехала и хоронить согласилась, как захотела оракул, а не как положено…
Тут я вспомнила Мариуса, тело которого увезли на остров и забыли в мёртвом склепе против его воли, и прониклась к Лире неожиданным уважением.
К тому же, болтать о шитье я могла бесконечно, а ей, похоже, было искренне интересно. Это вообще ужасно приятно, когда кто-то задаёт вопросы и серьёзно слушает ответы, а потом спрашивает снова, будто правда пытается понять и пройти в твоих башмаках хотя бы небольшой кусочек дороги. И я рассказывала охотно и про фабрику, и про училище, и про то, как конструкторы придумывают новые модели, и про то, как здорово было ездить на выставки, где в ангаре ставят много-много столов, и на них – тысячи видов пуговиц, некоторые из которых можно купить здесь же, а какие-то – заказать ящиком с завода. И ты ходишь между ними, моргая от восторга, и прикладываешь к полосатому твиду такие кнопки и сякие кнопки, придумывая, как было бы красиво, пока Циви, главная по закупкам, решала, как будет правильно.
– Я бы хотела в ателье, – сказала я, – чтобы не сто раз одно и тоже, а на конкретного человека, на его фигуру, и что-то такое… именно для него. Одно и то же платье – оно кого-то красит, кого-то уродует, и всегда так здорово видеть, как…
Как пустые, безликие ткани превращаются во что-то новое. Дезире всё уговаривал меня купить-таки манекен, хоть бы и самый простой, и накалывать на нём что-нибудь, как я мечтала. Грозился даже придумывать вместе со мной, и придумал даже, что ленту с пайетками здорово будет пустить по бархату. Но я-то знала, что если куплю манекен – меня будет не оторвать и от него, и от магазина с тканями, и всё отшучивалась.
А потом он пропал. И стало… стало так пусто, что ткани стали просто цветными тряпками.
Моя улыбка поблекла. Машина медленно катила по набережной, а колдунья, несмотря на участливый взгляд и мягкий смех, всё-таки была бесконечно чужой.
Она будто поймала эту мысль и сказала вдруг:
– Хотите, я вам погадаю?
Я посмотрела на неё недоверчиво:
– А вы умеете?
– Я и оракул всё-таки, как вы сказали? Родня.
– Вы умеете… как оракул?
Она улыбнулась и отвела в сторону вуаль и светлые кудри неровно отрезанной чёлки.
На её лбу был толстой синей линией нарисован глаз. Он был закрыт, но где-то за ним ощущалась ужасная, невозможная сила, перемалывающая стеклянные капли.
– Погадайте, – медленно сказала я.
Я помнила, как это делала оракул. Она взяла меня за руку, начертила спираль, и глаз открылся. Но Лира была, наверное, не совсем оракул: она неуверенно глянула в водительское зеркало, будто проверяя, что он не станет вмешиваться, а потом провела тёплыми пальцами по линиям ладони.
– Вот здесь, под мизинцем, линия брака, – она прочертила её ногтём, – видите? Очень чёткая, хотя начинается далеко. Это большая, сильная связь.
– Конечно, – я разулыбалась, – я же двоедушница.
– Линия правды тоже хороша. А вот линия… ох, Олта, дайте-ка другую руку.
Я пожала плечами и протянула ей левую. Колдунья хмурилась.
– Извините, Олта, дурная была затея.
– Что-то не так?
– Я видела такие ладони, – медленно произнесла она. – Где линия правды пересекает линию жизни. Это сложно трактовать, только и всего. Мой дар со мной недавно.
Я кивнула и неловко пожала её пальцы. А Лира вздохнула прерывисто и сказала:
– У моего брата такая рука.
liv.
Странно было ожидать, что оракул, выплёвывающая их лёгких тьму, умрёт, как обычный человек. Её тело было не трупом – мумией: совершенно сухой, пустой и лёгкой, неинтересной даже мухам.
Она лежала там же, в бывшем ателье, в центре ковра. Вокруг были расставлены свечи, – все они давно догорели; синий глаз на лбу был открыт и пуст, а глаза обычные оказались совершенно чёрными, будто тьма разлилась из радужки.
– Спи спокойно, – певуче сказала Лира.
А я вдруг сообразила: дверь в кабинет была не заперта, но тело всё ещё лежало здесь, не прибранное.
– Кто её… нашёл?
– Никто.
– Но вы же откуда-то…
– Я видела, – уклончиво ответила она. – Что нужно делать?
Ещё в машине я объяснила ей про похоронный лес и разрешение, и Лира, ни на секунду не задумавшись, отправила водителя разбираться «с этим вопросом».
– Нужно дождаться полиции, – вспомнила я. – Чтобы свидетельство написали...
Лира осталась одна, а я сбегала к таксофону и позвонила в патруль, а потом, покачавшись немного на каблуках, двинулась к местному базару. От того, чтобы печь поминальный хлеб, колдунья категорически отказалась, но я купила в пекарне солёных сухарей и сочла, что они тоже подойдут. В конце концов, хлеб ведь, вроде как, про скорбящую плоть и слёзы, а Писание не велит понимать символы буквально. Впрочем, я была тем ещё знатоком духовных законов.
Зато я разбиралась в лентах, и купила их десяток всяких разных: и атласных подороже, и совсем простых хлопковых, и даже одну кружевную. Ну и что, что повяжут их все мои руки; в Кланах должно быть достаточно людей, в которых живут память и благодарность оракулу, – можно сказать, что все они просто не смогли приехать.
Ещё я купила семена и орешки, чекушку водки и бутылочку удобрения для сада. А потом случайно наткнулась на россыпь птичьих перьев, которые отдавали по дешёвке, и взяла разных без разбору.
Когда я вернулась, Лира сидела за столом и изучала бледные бланки документов.
– Мохнатая полиция такая странная, – пожаловалась она в пространство.
– Это ведь Кланы… Здесь только такая полиция.
Саван лежал на столе, болезненно чистый по сравнению со всей этой комнатой, душной и пропахшей безнадёжным страхом. Я вызвалась помыть полы, но Лира поморщилась и прочла какое-то длинное заклинание, отчего вся пыль собралась в одну мутную кляксу в углу. В обычных справочниках такого не было: как-то в школе нам объясняли что-то про вектора в таких чарах, но, кажется, никто ничего не понял.
Потом мы раскатали отрез по полу и уложили на него тело.
Оракул вся была какая-то… никакая, будто она и не человек вовсе и никогда не была им. Когда я заворачивала в саван тётку Сати, я выплакала себе все глаза, я гладила родное лицо и безотчётно просила прощения; чужие тела, я помню по похоронам одной соседки, бывают отвратительными до тошноты.
А здесь – будто отколотая ветка. Когда-то живая, теперь мёртвая. Сухая, а в земле со временем размокнет и сгниёт. Ветка и ветка; листва облетела давно.
Пока Лира укладывала руки на груди, я заплела редкие седые волосы в пару кос, скрыв ими безжалостно отрезанные раковины ушей, – на их месте у старухи были рваные чёрные раны со следами швов. Прикрыла глаза, разгладила лицо. Попыталась закрыть рот, но он почему-то не закрывался.
– Что там?
– Как будто зажало… или мешает что-то.
Лира придержала голову, а я открыла рот пошире.
У ведьмы были ужасные, прогнившие до черноты зубы, —даже странно, что их запах не пропитал всю комнату, но пахло тело всё так же, магией и страхом. Вялый язык завалился куда-то вглубь, а в ямке под ним, в круге зубов, что-то торчало.
Лира вынула, покрутила в руках.
– Надо положить обратно. Только плоско, чтобы рот закрылся.
– Что это?
Она протянула мне:
– Монета.
– Монета?..
Она не обманула: это действительно была монета, белёсо-светлая, может быть, даже серебряная.
На аверсе в круге листьев, по обычаю Леса, был выбит номинал – одинокая пятёрка. Но ни года, ни названия банка не было, а линии были все какие-то нечёткие, совсем не такие, как должны быть на деньгах.
Я перевернула монету – и долгое мгновение мне казалось, что это он, Крысиный Король, прямо у меня в руках; тщедушное тельце в центре вьющихся хвостов. Потом я проморгалась, пригляделась и поняла, что у «короля» не было ни лапок, ни головы, ни оскаленных зубов.
Это и вовсе была не крыса, а что-то вроде круга с точкой в центре.
– Она… странная, – хрипло сказала я.
– Это островная, – пожала плечами Лира.
– Что это значит?
– Это… по-вашему будет, наверное, дороги.
– Из колодца?
Она вздохнула.
Не хвосты, объяснила Лира, посмеявшись над моей догадкой; зачем бы колдунам рисовать на деньгах Крысиного Короля? Крысиный Король – это враг; все это знают, и колдунам он враг не меньше, чем двоедушникам. В конце концов, когда-то он едва не объявил островам войну.
Не хвосты, конечно. Нет. Это дороги, которые… как там по-вашему? Дороги, из которых состоит вселенная. Тысячи путей и тысячи судеб, из которых сбудется только одна.
И источник. Источник, который дарует силу – и выбор.
– Источник чего? – хмуро спросила я.
– Воды. Или крови. Или Тьмы. Как нравится.
…он стоит по колено в чёрной воде, густой, жирной, говорливой. Деревья стекают вниз каплями, и травы скользят по маслянистой глади.
Вода собрана из тысяч стеклянных осколков. Они перекатываются с шелестом и звоном, они шепчут, и у каждого свой секрет. Над водой – дивное небо, которого нет; над водой – чистый бескрайний космос, и из этого космоса на него смотрят глаза.
Эти глаза прекраснее всего, что можно увидеть. В этих глазах безграничная сила – и обещание.
– Тьмы? – тихо спросила я, омертвев. – Или Бездны?
– Есть большая разница, – Лира поджала губы, – между Бездной и Тьмой. Как с ней… теперь?
Я с трудом оторвала взгляд от лица Лиры и вернулась к оракулу.
Мы положили монету обратно под язык, – я слышала где-то, что и двоедушники в некоторых провинциях тоже так делали, правда, не могла вспомнить, зачем, – и прикрыли рот, как сумели. Потом раздели тело, обернули в саван в несколько слоёв, чтобы отпечатанный на ткани узор свился спиралью вокруг тела; вложили внутрь несколько перьев, а Лира бросила кольцо; перевязали шнуром.
Вернулся водитель, безмолвный и непоколебимый. Протянул Лире бумаги, взвалил на себя тело, уложил его на заднее сидение.
До леса я ехала на переднем, а Лире сидела сзади, и скрытая саваном голова оракула лежала у неё на коленях. Она пела что-то немелодичное едва слышно, а потом шла по тропинке самой последней, подобрав слишком длинные штанины брюк.
Мы молчали, пока водитель копал яму под старой берёзой. И потом, когда спускали в неё тело, тоже. Я предложила Лире бросить семена и орехи, и она сыпанула их с раскрытой ладони.
– Она подарила мне судьбу, – хрипло сказала Лира, – которой я не просила.
Я взяла её за ладонь.
Может быть, колдуны по-своему понимали смысл слова «родные», не умели горевать и дурно обращались со своими покойниками. Но сейчас она выглядела сломанной, а я ещё помнила, каково это – стоять над могилой, и никому не желала проходить это в одиночестве.
– Спасибо, – одними губами шепнула она. – Я не смогла бы, если…
Я погладила её пальцы, и Лира велела закапывать.
Комья земли ударили в крашеный лён, погребли под собой перья и семена, легли на саван влажно-бурым покрывалом. Я щедро вылила удобрение, а колдунья – водку. Берёза говорила листвой, а в глубине леса гомонили птицы.
– Как оракул, – тихо сказала Лира, сжав мои пальцы, – я вижу множество вариантов. Сотни, тысячи вариантов будущего. Ей иногда удавалось понять, как они связаны, и как помочь какому-то из них осуществиться. И я вижу…
Она вздохнула, как перед прыжком в воду.
– Я вижу, как ты уезжаешь из Огица. Вокруг звенит июнь, на тебе платье из синего ситца, а в волосах голубые цветы. Ты стоишь на перроне, в руке билеты. И крыши все мокрые от недавнего дождя. Так я вижу. Вот так.
– Я на этом перроне… одна?
Лира вздрогнула и ничего не ответила.
