Текст книги "Чёрный полдень (СИ)"
Автор книги: Юля Тихая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)
xliii.
– Меня зовут Олта, – твёрдо говорила я. – Олта Тардаш из Марпери, и я голос жреца Луны. От имени благородного господина я прошу вас показать мне ваш родовой склеп.
На этом месте я вызывающе поднимала подбородок повыше и легонько трясла головой, чтобы стекляшки с цветными знаками по-новому рассыпались у меня в волосах.
– Вы можете прочесть сами, – заявляла я, как будто и правда верила, что кто-то из моих собеседников умеет читать лунные закорючки. – Здесь всё выражено ясно. Чарен вот здесь, золотым по синему, означает моё право говорить…
Теперь я знала название странных лунных «документов», и в центральном книжном магазине оказалось не так-то сложно найти изящную брошюру «Главные слова, объясняющие важнейшие традиции Луны». Книга стоила для своих размеров совершенно невероятную сумму, но деньги были не мои, а меня всю ночь преследовали кошмары о механических чудовищах, и даже утром я всё ещё вздрагивала от резких звуков.
На гладкой, странной на ощупь бумаге были короткие возвышенные описания, кое-где даже в стихах, и множество тонких штриховых рисунков. Первая глава кратко рассказывала об этапах воплощения света, одиннадцати линзах, отражениях и священных путях Луны; вторая глава была посвящена теням и могуществу Бездны; третья объясняла смысл девяти имён, а вся четвёртая перечисляла роли при дворе жрецов, титулы глаз и голосов, опоры и клинка, а ещё сами друзы и важнейшие вершины гор. Наконец, после кратких бессмысленных описаний символики цвета, важнейших принципов сакральной геометрии и смысла каждого из двадцати шести элементов, составляющих знаки (скажем, «~» соответствовали волна, трансмутация, миротворчество, солнечный дух, красота, обучение, лось и соль-диез), шёл напечатанный мелким шрифтом шестистраничный справочник.
Слово мендабелё в нём трактовалось так: «букв. обещание служить; налобный знак отличия, собранный из света милостью жреца Луны».
Вдобавок к брошюре пришлось купить ещё и словарь, который оказался, правда, странно устроенным и очень бедным. Я сумела найти в нём только шесть знаков из почти двух десятков, которые на самом деле красовались у меня на голове. Но даже этого было достаточно для того, чтобы с важным видом указывать всем сомневающимся на символы и задирать нос.
– По поручению лунного господина, – я старалась произносить это серьёзно, весомо, – я должна посетить ваш склеп. Свет взволнован. Его неверное преломление причиняет всем нам беспокойство.
Здесь мои собеседники обычно хмурились, извинялись и звали к воротам кого-то другого, более важного. Тогда я повторяла всё ту же ахинею заново, делая вид, что она действительно что-то значит.
Колдовские глаза смотрели на меня – удивлённо или задумчиво. Я картинно вздыхала и добавляла:
– Со всем возможным уважением к вашим достойным предкам.
Тогда мне всё-таки отвечали:
– Приглашаю вас в дом.
Склепы были – самые разные. Их перечислил для меня Ёши: он встретил нас на выходе, весь нарядный и напомаженный, вызвался проводить меня к калитке, рассыпался в красивых словах и выписал по памяти фамилии родов, которые имели бы в городе собственные склепы. Он же объяснил, что из-за каких-то юридических разногласий колдуны не строят склепов нигде в Кланах, кроме Огица, – исключением могли быть разве что одиночные усыпальницы безродных, про которые вряд ли вообще что-нибудь кому-нибудь было известно.
Дикую речь я написала в блокноте и выучила наизусть, а потом репетировала перед зеркалом, пробуя произносить безумные слова то так, то эдак. На это и книги я потратила всё воскресенье и утро понедельника, а затем разложила на полу карту города и ползала по ней, выискивая в мелких надписях колдовские резиденции.
И вот теперь я ездила по важным, пышным домам, стены которых дышали стариной и чванством, и глядела на чужих мертвецов.
– Прошу вас, – вежливо сказал очередной колдун, моложавый смуглокожий мужчина с пышными бакенбардами и ранней серебряной сединой в иссиня-чёрных кудрях, – будьте аккуратны, здесь низкий проём…
Я кивнула и, склонившись, прошла в склеп.
Этот тоже уходил вглубь спиралью, как и большинство городских склепов, – мне пока встретился лишь один, в котором было что-то наподобие этажей с крутой лестницей в центре. Стены здесь выкрасили ярко-красным, а поверх были нарисованы белым какие-то линии и завитки. Здесь и там висели небольшие зеркала в кованых рамах и миниатюрные портреты, а таблички с именами покойников в семействе Аркеац было принято не класть на плиту, а привешивать на вбитый в потолок крюк.
Почти все старые саркофаги здесь были выполнены из желтоватого песчаника и богато украшены ракушками. Я встречала их с облегчением.
Честно говоря, я не смогла бы сказать, что стану делать, когда действительно увижу спящего в саркофаге Дезире. Узнаю ли я его? Будет ли он похож на белую статую рыцаря, глядящую безразлично на тонущий в тумане склон? Смогу ли я его разбудить – и как это сделать? Что он будет помнить, когда он проснётся?
Может быть, он вовсе забудет и меня, и всё остальное. А может быть, наоборот: вспомнит решительно всё и станет тем Филиппом, которого так хотела видеть в нём Юта.
Не так и важно, будет ли для меня место в его новой жизни. Я ищу его вовсе не для того, чтобы что-то от него требовать или даже получить просто так; сложно сказать даже, хочу ли я и дальше касаться той страшной, хаотичной действительности, которая кажется детям Луны жизнью. Я хожу по затхлым чужим склепам не потому, что чего-то хочу. Я просто знаю, что если не стану этого делать – не смогу так же ровно смотреть на себя в зеркало.
Иногда низко – делать низкие вещи. Но бывает и так, что не делать – тоже низко; даже если ты по правде и не обязан, даже если ты имеешь полное право развернуться и уехать, как уехал из Марпери Гай, не пригласив меня даже в гости.
Я могу, конечно, не делать всего этого. Найти новую работу, а то и вовсе – отправиться на деньги Дезире куда-нибудь к побережью, купить крошечный домик и растить там кабачки, а по утрам слушать, как шумит море. Я могу построить себе новую, красивую жизнь, куда лучше прежней, и никогда больше не вспоминать о лунном и том, что он может и не проснуться. Только это буду не я, если я так сделаю. Это будет кто угодно – но не я.
– …с шестидесятых годов прошлого века в роду Аркеац приняты саркофаги в металле…
Я моргнула и натянуто улыбнулась.
Гробницы из песчаника и правда закончились: вместо них теперь стояли массивные металлические монстры, укрытые богатым кованым декором. Около десятка из них были всё в тех же бледно-жёлтых тонах, а дальше родственники покойников решили дать волю фантазии: появились и серебро с чернением, и даже странные гладкие листы с нефтяными разводами.
А почти в самом конце склепа стоял он. Бронзовый саркофаг с золотыми узорами.
– Здесь покоится Наама Аркеац, – с готовностью сказал мой спутник. Вообще-то он представился, но я, к собственному стыду, мгновенно забыла его имя. – Младшая дочь Адасы Аркеац, одной из лучших спиритуалисток нашего времени. К сожалению, нить жизни Наамы оборвалась очень рано.
На стене над саркофагом висело под стеклом пышное красное платье, богато украшенное кружевом.
– Свадебное, – пояснил колдун, проследив за моим взглядом. – Наама была в нём на прощании, такова традиция.
– Скажите, – я облизнула губы, – его можно… открыть?
– Саркофаг, вы имеете в виду?
– Да.
– Именно этот? Наамы?
Я вдохнула поглубже и сказала:
– Да.
Несколько мгновений мужчина смотрел на меня с лёгким сомнением, но потом пожал плечами и кивнул.
За эту неделю я узнала о погребальных традициях колдунов больше, чем за всю прошлую жизнь, – и большая часть из них казалась мне порождением какого-то больного разума. Мертвеца умывали и гладко причёсывали, а лицо облепляли специальной клейкой массой, чтобы сделать потом слепок для посмертной маски. У покойников отрезали ушные раковины и запихивали их в банки с формалином; в некоторых родах вынимали внутренности и рассовывали по отдельным сосудам; где-то было принято обривать труп налысо. И абсолютно везде тело стремились сохранить настолько долго, насколько это возможно. В ход шли хитрые заклинания и артефакты, а ещё – странные растворы для бальзамирования, в которых и хранилось тело.
Колдовской саркофаг был по сути своей посмертной ванной, закрытой сверху для того, чтобы избежать испарения жидкости.
– Это сложное зрелище, – предупредил меня колдун.
А затем отщёлкнул запоры, – саркофаг отозвался тихим присвистом, – и сдвинул крышку в сторону.
Чаша саркофага оказалась металлической и теперь была вся покрыта какими-то хлопьеобразными отложениями. А внутри неё лежало вспухшее, неприятно-белое, склизкое на вид тело.
Я посмотрела в лицо покойницы и поняла, что задыхаюсь. Колдун невозмутимо протянул мне надушенный платок, а сам задвинул крышку обратно, закрыл замки и кинул какие-то короткие чары в артефакт, установленный в изголовье.
– Наама Аркеац была признанной красавицей, в семье сохранились её прижизненные фотографии.
Я поглубже вдохнула через платок и отказалась смотреть.
В склепе обнаружился ещё один саркофаг из бронзы и золота, – но он, к моему стыдному облегчению, был совсем крошечный, младенческий. В такой ни за что не поместился бы взрослый лунный, как его ни складывай, и совсем скоро я торопливо пообщалась с очередным представителем достойного и древнего рода.
В съёмной комнате я долго сидела, чокаясь стаканом с мраморной головой и запивая газировкой чудовищные впечатления; пузырьки в воде смешно щекотали нёбо. Потом я вынула блокнот и жирной линией вычеркнула из него фамилию Аркеац.
Это был склеп номер восемь – из всего-то пятидесяти двух.
xliv.
Оракул видела, как он открывает глаза. Оракул видела это; значит, это обязательно будет. Оракул никогда не ошибается, оракул никогда не лжёт, оракул всё и всегда знает верно.
Я повторяла это, как заклинание, раз за разом, но что-то внутри меня глухо, тревожно тикало. От этого сжималось сердце и темнело в глазах. Что-то внутри торопилось, волновалось, но вместе с тем безразлично отсчитывало бегущие вперёд и утекающие сквозь пальцы минуты.
Времени совсем мало, – шептало это что-то.
Его вовсе почти и нет, – приносило гулкое эхо.
Мы опаздываем, опаздываем! – говорили прохожие, и ветер повторял за ними:
…опаздываем, опаздываем, опаздываем…
Совсем скоро, – звучало в весенней капели, – совсем скоро что-то случится.
Странные часы внутри меня ощущались почему-то клепсидрой. Я видела такую ровно однажды, в холле очередного колдовского особняка, среди картин и безвкусных каминных статуэток. Из верхнего сосуда тёмная, мерцающая серебром вода тянулась вниз – и падала в хрустальную чашу крупными громкими каплями.
Кап, – это я снова делаю важное лицо в дверях богатого дома. Кап, кап – десятки саркофагов, и каждый из них – не тот. Кап – бессмысленные вежливые прощания.
Кап, кап, кап. Кап, кап, кап.
И за этим мерным, сводящим с ума звуком – то ли шелест набегающих волн, то ли свист; он стихает, как только я пытаюсь прислушаться, и тогда только бьёт набатом: кап, кап, кап.
Для этого нет никаких причин, но я измотана и испугана. Я сгрызла губы в кровь, они болели теперь, и от этого всё труднее было улыбаться. Я перестала замечать даже, с каким лицом на меня смотрит очередной колдун; я и так знала, что они видят перед собой – двоедушницу в лунных знаках и фиолетовом пальто, на котором, несмотря на чистку, всё ещё видны пятна; я знала, и мне было всё равно.
Странные часы не останавливались ни на мгновение. Они стучали, пока я чистила зубы, и пока ждала трамвая, и пока жевала масляный пирожок с печенью, прячась от ветра на остановке.
Они стучали – и был ровно один способ заткнуть их хотя бы на полчаса.
Вообще-то, когда Юта посоветовала мне медитировать, я не приняла это всерьёз.
Сидеть в странной позе и глупо мычать, делая вид, будто имеет какой-то смысл? Зачем бы, что с этого толку? Я и не умею; это, говорят, принято в друзах, и есть три сотни правил о том, как медитировать верно.
Но так уж вышло, что после визитов в склепы у меня оставалось ещё достаточно времени, которое было совершенно не на что потратить, – и что в брошюре с лунными словами был раздел об «осознании света».
И как-то раз, после новых трупов и мучительно-неприятного разговора о величии колдовских островов и истинной истории вселенной, я вернулась в пустую холодную комнату нервная и сердитая. Я хмурилась и расплетала косу, больно дёргая расчёской, а внутри меня сжималось тревожное, почти болезненное чувство, которое знало точно: время заканчивается.
Тогда я решила попробовать.
Порядочные лунные, конечно же, медитировали в самых странных позах: то стоя на голове, то балансируя на цыпочках и скрестив руки за спиной. Но брошюра уверяла, что это всё – для опытных практиков, а всякие лохи могут начать с любой удобной позы. У меня была одна такая: я любила сидеть на кровати, заложив под себя одну ногу и упираясь второй в пол.
«Закройте глаза и представьте, что видите себя по стороны, – велела брошюра. – Расщепите себя на тело и наблюдателя.»
С тем, чтобы закрыть глаза, я справилась без затруднений. С остальным было сложнее: я не могла похвастаться особенным воображением, и даже платья предпочитала рисовать снова и снова, пока образ хоть как-то не уложится в голове. Если я смотрю на себя со стороны, то со стороны – это откуда? Коса у меня тяжёлая, густая, стекает по спине и тянет голову назад. Она всегда немного давит виски. Ноги босые – пол холодит ступню. Должно быть, со стороны можно увидеть крупную косточку на большом пальце. Ещё чуть-чуть, и она перестанет помещаться в туфли. Хмурюсь ли я? Кажется, да; мышцы лица казались онемевшими.
«Освободите сознание. Представьте весь ряд линз,в которых преломляется свет. Потянитесь своей сутью к первой из них…»
Схема с линзами была большая и страшная: странная несимметричная жуть, десятки взаимосвязей, какие-то стрелки и подписи с лунными знаками. У каждой линзы и каждой связи было своё имя, пафосное и труднопроизносимое. Как я ни старалась, моя суть не хотела тянуться к «всепроницающему флюиду», «универсальному астральному приливу» и «источнику потенций», что бы это всё ни значило. К тому же, внутри меня грохотали часы, и волнительная дрожь в теле болезненно сжимала кишки и скручивала их, как хозяйка выжимает бельё.
Я пролистнула раздражённо все инструкции про линзы и уставилась на последнюю строчку.
Почувствуйте свет.
В этом тоже не было никакого смысла, – почувствуйте чем? и какой, в конце-то концов, свет? – но стоило мне вдохнуть, как он хлынул в меня сам.
Если всё вокруг создано светом – если всё из него состоит – если и мы сами друг другу лишь кажемся из-за причудливой игры лучей – всего лишь естественно, что и свет этот видно… не глазами.
На голове легонько звенели лунные знаки, и я вспомнила вдруг, как красиво рассыпаются блики. Они пляшут и кружатся, лёгкие и цветные, они уравнивают собой волосы и кожу, снег и асфальт, и я потянулась за ними – и будто скользнула в иное пространство, дивное и дикое.
Здесь был только свет, и он был не белый и не жёлтый, и не синеватый по-больничному и не электрически дрожащий.
Он был тёплый. Он был мягкий и медленный. Он был вокруг, ласковый, как нагретая летним солнцем прудовая вода, и я плыла в этом свете.
Потом вдали что-то сверкнуло.
– Дезире?..
Мои слова – стайка пушистых искр.
– Дезире!..
Свет качал в себе, будто в лодке, и тянул вперёд, кружа. Я была в нём – песчинка, невесомое зерно, точка в бесконечности бытия. И он тоже был точкой, абсолютной и неузнаваемой, но не узнать было нельзя.
– Дезире!
Мы соприкоснулись на мгновение, и меня прошибло, будто молнией, от макушки до пяток
…он стоит по колено в мёртвой воде, густой, жирной, страшной. Деревья стекают вниз каплями жжёной плоти, и травы рассыпаются трухой и скользят по маслянистой глади сизо-серым пеплом.
Во всякой волне – пасть, искажённая воплем ужаса.
В далёком береге – чёрный камень без следа жизни.
Тягучие струны-капли, связывающие землю и воду, – пуповины, в которых пульсирует кровь.
Мёртвая вода собрана из тысяч стеклянных осколков. Они перекатываются с шелестом и звоном, скрежетом и криком, и над ними стоят глаза, мёртвые и живые одновременно.
– Ты слышишь меня, – значится в них. – Я знаю, ты слышишь меня. Так чего же ты хочешь?
И всё вокруг серое, или чёрное, или красное, или мёртвое. И ничто не дышит. И нет ни звука, и небо немое и низкое, и всё, что есть под ним белого – сияющий меч.
Тогда он поднимает его.
Я хватанула ртом воздух и завалилась на спину.
Надо мной – потолок, белёный с синькой и перечёркнутый длинной трещиной там, где угадывался контур балки. С крюка на витом проводе свисала лампочка, на стене – бледный выцветший пейзаж, ещё чуть ниже, на самом краю видимого – красный умывальник над жестяным тазом.
За окном темнота. Форточка плотно закрыта, и занавески неподвижны.
Тихо. Только оглушительно стучало сердце.
Была ли это – магия? Странные видения, дрожащие на пальцах так, словно только они и есть реальность. Они пахли ничем, но казались – магией. Запретной магией, неблагой, чёрной.
Но я ведь и не делала ничего, ничего не прочла, не сказала ни единого слова. И там был Дезире, там, в этом свете, яркая искра в сияющем потоке. Я коснулась его, и тогда…
Был ли это его сон?
Кап, – сказали мои внутренние часы, и вместе с этим будто снова запустилось время.
Кап. Кап. Кап, кап, кап.
А за этими каплями и за звуком часов – то ли шелест, то ли свист, то ли звон; прислушаешься – пропадёт, будто и не было. Вот только теперь я вдруг почувствовала холодным, противоестественным чувством: он действительно есть.
Это шептали осколки, из которых собраны волны в мёртвой воде. Там, на-обратной-стороне-бесконечного-света, вода говорит тысячей голосов и отражает в себе самые страшные в мире глаза.
Эта вода точит камень.
xlv.
Весна пахла сумасшествием, и не поддаться ей было нельзя: когда по реке прошли с репетицией парада корабли, зверь взволновался и потребовал свободы и гульбищ.
Больше всего это было похоже на то, что какая-то невидимая часть меня – третья рука, или третья нога, или, на крайний случай, хвост, – решила жить своей жизнью, и эта жизнь непременно должна быть в дикости и грязи. По зиме я обращалась от силы раз в месяц, и то просто сворачивалась клубком на подушке и лежала, подрёмывая и грея бока; но теперь случилась весна, а весна – это время для приключений и того, чтобы потеряться в лесу и никогда не найтись.
Наверное, нет во всех Кланах подростка, который никогда не сбегал бы из дома в лес и не проводил там в зверином обличье неделю или чуть больше. Это примерно то же самое, что подхватить простуду: ты и не хочешь вроде как чихать, но что-то в тебе никак не может от этого отказаться. Ты чихаешь, тело складывается пополам, жмурится, хватает ртом воздух.
Ну, или уносится в буйную дикую зелень, чтобы жрать там что попало и радоваться пустым дурным радостям.
Я тоже сбежала так однажды, конечно. И, конечно, огребла: тётку Сати тогда только-только выпустили из больницы, мы переехали к ней от соседей, в доме были разруха и плесень, а Гай прогуливал математику. А я развлекалась на серых склонах Марпери и наелась каких-то жуков. Сейчас, будучи взрослой, я бы и сама себя за это треснула веником. Тогда – было обидно.
Сейчас было обидно тоже, обидно и тревожно, но совсем иначе: день звериной гулянки – это целый день, который я проведу вне колдовских склепов. А время течёт, течёт, течёт и утекает, и я чувствую пятками, как дорога подо мной несётся всё быстрее куда-то совсем не туда, куда я хотела бы, чтобы она повернула.
Но третьей руке не прикажешь. Поэтому как-то в пятницу я затолкала в сумку махровое полотенце и побольше чистых носков, погладила мраморную голову по волосам и уехала с вокзала на пригородную станцию, затерявшуюся между лесом и кольцами реки.
Огиц – странный город: здесь специальным указом муниципалитета запрещено оборачиваться в публичных местах; это то ли оскорбляет наших иностранных гостей, то ли создаёт какие-то там угрозы общественной безопасности. Зато по округе раскидано порядочно домиков и шатров, где предусмотрены раздевалки и даже душ, а на огороженной территории совершенно точно не бывает охотников. Я выбрала пункт у каменистого склона, немножко похожего на места вблизи Марпери, и с полчаса плутала по дорожкам среди дачных домиков.
– Бронь? – хмуро спросил у меня кабан, мощный даже в челоческом обличье.
– А так… нельзя?
– Можно, – пожал плечами он и вынул из ящика пачку пустых квитанций.
Мужскую и женскую половины символически разделяла штора из парусины, пропахшая сотнями зверей и немного – хлоркой. Для новеньких вроде меня на стене висели яркие, бойкие плакаты: сложи вещи в ящик, поставь на полку, не бери чужого, вытирай ноги, не мочись в душ…
Я фыркнула, повесила пальто на вешалку и принялась раздеваться.
По ногам тянуло холодом, а пара девиц в углу безудержно трещали, обсуждая какого-то красавчика, не обременённого пока парой. Я расплела косу, пропустила тяжёлые пряди сквозь пальцы. Лунные знаки рассыпались по плечам.
Я зажмурилась – и обернулась.
Дать зверю волю – это будто разрешить себе стать, наконец, настоящей.
Ты отбрасываешь всю человеческую шелуху, стряхиваешь её с себя, как отмершую кожу, и выскальзываешь в свободный, дикий мир, чтобы наконец занять своё место. Ты не становишься зверем, нет; ты вспоминаешь, что зверь – это и есть ты.
Тело сжимается, комкается, будто податливая глина, и ты лепишь себя заново. Мир вокруг подскакивает куда-то вверх, сереет, расцвечивается новыми красками и движется рывками, дрожа и смазываясь. Зато если смотреть в конкретную точку, она обрастает подробностями и объёмом.
Долгую секунду ты пытаешься сообразить, почему у тебя нет рук. А потом в пасть бьют запахи, мышцы напрягаются и толкают вперёд, хвост суетливо бьёт из стороны в сторону.
Я скользнула мимо шторы и в открытые двери, плюхнулась брюхом в грязь, подставила голову солнцу. Оно пробежалось ласково по дугам над глазами. Тепло, тепло и дико, и тянет влажностью и разложением, а вон там, в кустах, копошатся мелкие полевые мыши, от которых совсем не пахнет человеком.
Две девицы из раздевалки оказались птицами и вылетели наружу, всё так же гомоня и пересвистываясь. Я проводила их взглядом, щурясь на солнце. В ноздри били запахи, тело истосковалось по движению, в крови бурлил коктейль из азарта и жажды.
Я толкнула себя в кусты. Прошлогодняя листва, склизкая и смешанная с дёрном, почти не шуршала. Я приближалась беззвучно, как сама смерть, пока жертва хрустела чем-то своим и топтала крошечными лапами влажную кору.
Рывок. Я распрямилась стрелой, стремительной и беспощадной, всё тело напряглось и натянулось, зубы впились в тельце, остро пахнуло кровью, дерьмом и ужасом.
Я широко разинула пасть и заглотила добычу целиком.
Напряглась, проталкивая её глубже и чувствуя, как раздаются в стороны рёбра: чуть неприятно и одновременно с этим тепло, сыто.
Тело не отказалось бы ещё от нескольких мышей: их, таких мелких, нужно куда больше одной, чтобы свернуться на солнце и довольно переваривать. Но если слишком увлечься звериной охотой, у человека будет потом диарея, и хорошо если только она.
Я посмаковала мгновение, запоминая всем телом, как трепыхалась в зубах беспомощная добыча, как я летела в броске сквозь бьющий в морду воздух, как скользило по мышцам солнце. Потёрлась боками о тёплую кору дерева. А потом расслабленно зевнула и углубилась в лес.
Есть мало радостей лучше весеннего леса. В нём всё дышит жизнью, будущим теплом и свободой. Лес ввинчивается в лёгкие, пьянит и наполняет изнутри веселящим газом, лес щедро дарит и лёгкость, и естественность всякого решения, и невозможное ощущение правильности.
Нетрудно понять, почему когда-то далёкие предки двоедушников выбрали Лес. Даже если он долгое время был страшен и чужд, даже если в нём за каждым деревом пряталась смерть, он давал самое главное: смысл.
А ещё здесь, среди набухающих влажных почек и старой листвы, звериных меток и невидимых троп, среди тысяч запахов и звуков я была, наконец, настоящей.
Здесь нельзя было сделать вид, будто меня нет, или я не такая, какая я есть. Здесь ты – это ты, и всё вдруг очень просто и кристально ясно. Здесь замолчали чудовищные часы, звучащие у меня внутри, и я была перед Лесом – самой собой, чистой и обнажённой.
Даже тень стала невесомой, и я легко скользнула по склону выше, выбрала большой, нагретый солнцем камень, и свернулась на нём, устроив подбородок на кончике хвоста.
К раздевалке я вернулась, когда по лесу поползла закатная влажная прохлада, и зверя потянуло забиться в какую-нибудь щель и забыться там глубоким мёрзлым сном.
Всё тело, отвыкшее от нагрузок, ныло, а желудок недовольно бурчал: возможно, всё-таки не стоило жрать ту мышь, даже если всего одну. Во рту поселился неприятный горький привкус, а язык легонько колола вина: я ведь мягкая по жизни, понимающая и добрая, так почему меня так порадовала брызнувшая в горло кровь?
Зато голова была лёгкая-лёгкая, и усталось мышц разливалась приятным теплом, как после хорошо сделанной работы.
Я прошлась по коже мокрым полотенцем, до красноты натёрлась сухим и жёстким, натянула носки. Потянулась от макушки до пяток, скрутилась в бок, растягивая спину. Ох, и всё-таки хорошо быть зверем! Каким бы ни было животное у тебя внутри, иногда ему нужно брать своё, – иначе жить человеком будет гораздо, гораздо труднее!
Увы, мою лёгкую радость разделяли не все: в раздевалке кисловато пахло тревогой и страхом. Я чуть поморщилась, натянула трусы и взялась за расчёску, принялась разбирать спутанные волосы снизу вверх.
Запах тревоги стал острее и направленнее, как будто боялись меня. А ещё он мешался с чем-то неуловимо знакомым, как будто волновалась не просто какая-то случайная псина, а собака, которую я уже встречала раньше.
Я заозиралась и быстро нашарила взглядом нескладную высокую фигуру в дальнем от меня углу. Прищурилась, силясь то ли вспомнить запах, то ли разглядеть что-то знакомое в сгорбленных плечах и алеющих оттопыренных ушах.
И вытаращила глаза:
– Алика?!
