Текст книги "Чёрный полдень (СИ)"
Автор книги: Юля Тихая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)
-vii.
Потолок здесь был сложен из мерцающих стеклянных линз. Свет в них бился и расслаивался на цвета, падал в зеркала и в них становился ненастоящим.
– Пришёл, – шепнуло в стороне.
Я обернулась на звук, но вокруг были одни лишь зеркала, утопленные в синеватом прозрачном свете.
– Ну надо же!
– А меч его где?
– В обитель света – и с мечом?
Голоса множились эхом и путались в бесконечных стеклянных колоннах. Дезире шёл прямо, ровно и властно, словно снова был каменным рыцарем.
И это было так не про него, что я вспомнила: ведь мы играем. Это всё не мы, наша суть – в глубине и спит, а это – цирковой манеж, где показывают фокусы.
Вспомнила – и громко, звонко засмеялась.
– Так красиво! – восторженно сказала я. – А для кого вон те балкончики?
– Для крылатых.
– А нас не пустят?
– А ты бы хотела?
Я поймала на себе взгляд лунной, всё лицо которой было обклеено сияющими стразами, неприятно похожими на крупные прыщи. И снова засмеялась, ещё громче прежнего.
Дезире потянул меня за руку, крутанул так, что взметнулась юбка, опрокинул на себя и не поцеловал даже – засосал так, что я выпучила глаза и забрыкалась.
Куснула его за губу. Слизнула капельку крови. И медленно, тягуче запустила ладони под рубаху.
– Олта не кажется мне хорошей актрисой, – с сомнением сказала Става, когда мы только начали обсуждать этот визит. – Может быть, даже лучше, если она не пойдёт.
– Я отвратительная лгунья, – согласилась я.
И даже моя змея кивнула гранёной головой и стыдливо прикрыла глаза хвостом.
– Ерунда, – отмахнулся Дезире. – Там будут одни только лунные. Они ничего не понимают в зверушках.
Тогда Става громко, зубасто засмеялась.
Теперь я смеялась, как она, открыто показывая лунным клыки. А они глядели на меня, как на горную козу, пленённую в узкой бревёнчатой клетке зоопарка.
Их были десятки, этих лунных, а всё пространство дворца оказалось огромным высоким залом с хаосом колонн, балконов и лестниц, которые никуда не вели. С люстры свисал, подёргивая ногами в длинных красных туфлях, гуттаперчевый человечек, с высокой розовой призмы читала стихи женщина, разодетая в цветные перья, а ещё один лунный, безбровый и совершенно лысый, прятался под радужным зонтом.
Над его зонтом висела туча, и из этой тучи всё время лило. Вокруг лунного собралось уже целое озеро, странно вздыбленное у его ног. Лужа достигала лодыжек и давно залилась внутрь туфель, а сам лунный выглядел совершенно несчастным, и по гладкому круглому лицу бесконечным потоком текли слёзы.
– Что с вами? – участливо спросила я, когда мы проходили мимо.
Лунный вздёрнул нос и сложил зонт, отчего туча схлопнулась, а лужа исчезла. Потом лунный наставил зонт на меня и раскрыл его.
Водой меня окатило с ног до головы. Я взвизгнула, а лунный стоял и оглушительно, счастливо смеялся.
– Вы что творите?! – голубой ситец облепил меня так неприлично, что сложно было придумать, что прикрыть первым.
Лунный продолжал смеяться. Дезире нахмурился. Шепотки в лунном дворце набирали силу и громкость.
– Вы полагаете, он сможет? Прямо сейчас, из-за какой-то зверушки? Какая поразительная сила!
– А-ха-ха-ха-ха!
– …не простая зверушка, – зашипел девичий голос. – Она ведь его хме, вы не слышите?
– У него не может быть хме. Он ненастоящий.
– Милостью Луны…
– Кто его пригласил?
– …искажённый. Какая дисгармония!
– Даже сквозь мутную линзу…
– Фи.
Дезире протянул лунному с зонтиком раскрытую ладонь:
– Филипп. Ваше имя?
– Черлиани, – расплылся в улыбке тот и застряс ладонь Дезире двумя руками.
– Будет забыто, – кивнул Дезире и брезгливо вырвал ладонь. – Высушите даму.
Глаза у лунного и так сияли не слишком ярко, а теперь совсем потемнели. Он скуксился, обиделся и раскрыл над собой зонт, отчего у него в ногах снова собралась лужа.
– А что же, – осклабился он из-под зонта, – дама сама не знает слов света?
– Ну?!
Лунный закатил глаза, но всё же сделал какой-то сложный пасс, отчего вода вода вдруг хлыпнула от меня обратно. Она сочилась из ткани и из волос, собралась лужей на коже, а потом слепилась в один влажный язык и нырнула в тучу.
– С-спасибо, – вежливо сказала я.
Дезире снова взял меня под руку, и я кивнула лунному на прощание, а Дезире смотрел куда-то мимо и сквозь, будто мужчины с зонтиком больше не существовало. Шепотки слились для меня в неразборчивый гул.
– Я забуду вас тоже, – крикнул лунный на вслед. – Я уже практически вас забыл! Посмотрите, посмотрите, я уже совсем о вас не помню! Как звали этого белого сына Луны? Вы помните? Или вот вы! Вы помните? Я не помню совсем! Да и Луне ли он сын? Да он поганое отродье!.. Да он…
– А ты, – я пихнула Дезире в бок и хихикнула. – Что, правда его забыл?
– Кого?
– Ну… этого… с зонтиком.
– С каким ещё зонтиком?
– Да ты придуриваешься, – нахохлилась я.
В глубине глаз Дезире плясали смешинки. Потом он поднёс палец к губам:
– Тсс.
– Ладно-ладно!
У самого входа, на балконах и среди зеркальных столпов, собирались, похоже, какие-то не очень важные лунные. Все они были по человеческим меркам странные, а ещё чудные и какие-то жалкие, словно больше пыжились, чем на самом деле что-то из себя представляли. Одна из девушек носила на голове такой огромный картонный кокошник, что её едва не сдувало с ног, а вокруг желтоватой колонны вышагивал кругами старичок, которого сопровождало не меньше пятидесяти хрустальных собачек.
Старичок говорил сам с собой, а собачки лаяли и задирали над колонной лапы.
Мы прошли дальше, и колонны закончились – с потолка свисали теперь десятки огромных глаз, свитых из медной проволоки. Вместо зрачков в каждом из них были крупные цветные камни, и некоторые из них сияли светом лунных, которые предпочли прийти своей сутью, но не телом. Всего же в зале было, наверное, несколько десятков лунных – не так и много.
Дальше стеклянный пол обрывался ступенями, и они спускались амфитеатром к глубокому бассейну.
Там на золотом листе горой был высыпан песок.
– Любимый, – с придыханием сказала я, ловя на себя десятки заинтересованных взглядов, – а здесь нет чего-нибудь выпить?
– Я же предлагал тебе взять с собой.
Моя змея гипнотически складывала кольца. Вообще-то я терпеть не могла ложь, но здесь и сейчас то, что я пыталась из себя изобразить, не было ложью.
Ложь – это всё-таки форма правды, только кривая и уродливая. А в хрустальном дворце не было совершенно ничего правдивого или настоящего, только миражи, слепящие блики и пыль в глазах.
– Я хочу шампанского, – надула губы я.
– Ну, потерпи немного. Или вот, знаешь…
Дезире сделал неуловимое движение и отколол от стеклянной скульптуры цветок, протянул его мне.
Цветок этот оказался карамельным леденцом на палочке. Я сунула леденец в рот, вздёрнула нос и позволила Дезире усадить меня на одну из ступеней амфитеатра.
Нигде здесь не было вывешено программы, и я очень сомневалась, что эта программа вообще существует. И всё же все, похоже, чего-то ждали, и глазели то на нас, то друг на друга, то на кучу песка на золотом листе.
Потом вокруг зашелестело громче, и по залу будто отблеск пробежал, высвечивая в стекле блестящую лунную дорожку. По ней шла, кутаясь в многослойные мягкие тряпки, Юта, только очков на ней не было, и глаза её горели каким-то странным огнём.
– Филипп, – кивнула она, расцвела улыбкой и распахнула объятия. – Как ты? Теперь-то ты помнишь, что…
Дезире коротко, очень формально её обнял, а потом выразительно показал глазами на меня.
– Она не знает? – спокойно уточнила Юта.
Дезире покачал головой.
Что я не знаю? – хотела спросить я, и устроить прямо здесь безобразнейший из скандалов. Чего ещё я не знаю? И не хватит ли на нас уже наконец тайн?!
– Мы обсудим кое-что с другом, – она улыбнулась мне одними губами и цепко взяла Дезире под локоть. – Идём? Твоя зверушка побудет пока здесь, а ты окажешь мне честь…
– Честь?
– Я хозяйка сегодня, – легко сказала Юта.
Дезире коротко пожал мои пальцы. На мгновение мы встретились взглядами: мой разочарованный и гневный, и его – отчего-то снизу вверх, будто он просил меня о чём-то. Меня вдруг остро кольнуло всем тем, что мы не успели обсудить и сделать, и всем тем, что ещё могло бы у нас быть, и тем, что я хотела бы сказать, и что хотела бы услышать, – а Юта уже повела его вниз.
Со ступеней амфитеатра удобно было смотреть, как она гвоздём процарапывает в золотом листе ритуальные узоры. Как Дезире стоит рядом, заложив руки за спину, что-то говорит и сдержанно улыбается. Как стеклянные призмы, многие десятки стеклянных призм, поднимаются из пола.
«Это старый праздник, – сказал Дезире, когда я спросила его, что будет на этом их вечере. – Небольшой ритуал. Людям… людям нельзя объяснить это в полной мере. Может быть, ты поймёшь о нас что-то, но я не могу объяснить.»
Закатное солнце заглянуло в окна и рассыпалось в линзах горячими отблесками. Оно горело, горело и умирало, и в его тенях из мёртвого песка вставал ковыль.
Серебряные, почти призрачные стебли вырастали из песка длинными пушистыми ветвями. Тени они бросали белые и пустые, кисти гнулись под неслышным ветром, и сперва от них был один только травянистый шелест, но потом он сделался голосами.
Ковыль говорил тысячей голосов, негромких, но набирающих силу. Ковыль пел, и от его песни стыла в жилах кровь.
– А теперь, – Юта раскинула руки, и ковыль взметнулся, – танцы!
-vi.
– Танцы под голоса первого имени! – торжественно объявила Юта.
И всё вокруг вдруг пришло в движение. Закружилось, побежало, завертелось цветастой воронкой. Люди вокруг – то есть, простите, не люди, – как будто каждый слышал свою музыку, но это совсем им не мешало. Вот один лунный ритмично подпрыгивает из приседа и выбрасывает вперёд ноги, обутые в яркие бирюзовые сапожки, вот томная женщина гипнотически вращает бёдрами и обнажает идеально круглую белую задницу, а вот пара крылатых желтоглазых фигур выплясывает в воздухе так, что от них летят искры.
Я невольно попятилась, хотя сегодняшняя роль предписывала совсем иное, – но не успела устыдиться. Меня обступили со всех сторон, а жеманный юноша слконился в глубоком поклоне:
– Окажете мне честь?
Он был меня ниже и танцевал плохо. Мы никак не могли совпасть в своём понимании ритма, а в попытках выпендриться он знатно оттоптал мне ноги. И всё равно я нашла в себе силы улыбаться и сказать кокетливо:
– Наверное, это забавно?
– Забавно? – удивился он и сбился с шага, наконец-то ступив мимо носков моих туфель.
– Забавно, – я тряхнула головой, и цветные знаки рассыпались среди синих цветов, – танцевать с чужой зверушкой!..
Юноша оказался велеречив. Он топтал мои ноги и убеждал многословно: он вовсе не имел в виду… не держал ни единой мысли… и ежели господин усмотрит оскорбление, то, во имя самого света…
– Ах, оставьте, – широко улыбнулась я.
Мне казалось, я переигрываю, но лунный смотрел на меня чистыми, незамутнёнными глазами.
– Мы с любимым доверяем друг другу, – важно сказала я и мстительно впечатала в него каблук. – Для меня нет никого, кроме него!
Юноша разулыбался, а потом вдруг расстроился:
– Когда-то у меня тоже была хме, – тоскливо сказал он.
– Я не хме, – возразила я.
Но он не слышал.
– Когда-то у меня была хме, – продолжал он, вдруг остановившись и сгорбившись. – Она была прекрасна, как сам лунный свет. Я выбрал её одну, я назвал Луне её имя, она стала моей. А потом полюбила другого, и теперь у неё есть свой хме.
Чужие любовные треугольники не поместились мне в голову, и я повторила вместо сочувствия:
– Я не хме.
Юноша смотрел сквозь меня. Музыка бежала дальше, танец торопился и кружил, а его глаза поблекли. Он всё бормотал что-то о своей единственной любви, и я поняла, что ничего больше от него не добьюсь.
Ковыль шептал, и его голоса складывались для меня в барабанную мелодию, отрывистую и будоражащую. Танцующие были стаей цветастых птиц, кружащих по огромному, но всё равно слишком тесному залу. Луна заглянула в одну из линз, и её свет разбился по дворцу – будто хрустальный графин разлетелся осколками.
Дезире всё ещё был внизу, у ковыля, рядом с Ютой, – я не могла понять выражения его лица из-за яркого блика на серебряной маске.
– Ревнуете? – мягко спросил грудной женский голос.
Я натянула на лицо улыбку:
– Ах, вовсе нет.
– Ваш свет взволнован, – сочувственно сказала лунная. Она оказалась неожиданно очень тонкой и маленькой, как птичка, а говорила глубоким голосом оперной дивы. – Я слышу в вашем потоке отблески волнения.
– Ничего такого, – фальшиво рассмеялась я. – Просто, вы знаете… дело в том, что я ему не хме.
– Конечно, – согласилась она. – У него не может быть хме.
– Да, – скорбно сказала я. – Но я так хотела бы, так хотела бы…
Танец кружился, объявили уже «голоса третьего имени», я запыхалась от дурных плясок, ковыль шептал всё громче, и десятку людей я повторила с затаённой тоской: я ведь не хме ему. Но если бы только была!.. Если бы, если бы!.. Если существует хоть единый шанс, что я могла бы стать ему хме, то…
– У Дезире никогда не было вкуса, – презрительно выплюнул важный усач, драпированный зелёным шёлком.
– Волосы у неё словно поток из…
– Зверушка!
– Его свет спутался. Должно быть, он растворится совсем скоро…
– Его свет искажённый.
Я бродила по залу, улыбалась и не не различала лиц, и всё твердила, как заведённая: я бы так хотела быть его хме. Может быть, есть хоть какой-нибудь способ?
Это придумала Става. Она пришла к этой мысли как-то сразу, когда перламутровое приглашение ещё лежало на моём столе, скользкое и мерзкое, как наполовину раздавленный жук.
– Я не знаю, чего чернокнижники хотят прямо сейчас, – неохотно объяснила она, барабаня пальцами по своему блокноту. – Там колдовские какие-то дела, очень мутные. Но я знаю точно, что просят у Бездны те, кто привыкли стоять в тени.
– Силы? – наивно спросила я.
А Става усмехнулась криво:
– Бессмертия.
Служба не искала среди лунных зачинщика или того, кто станет проводить своими руками кровавые ритуалы. Служба искала того, кто был бы не против; кто мог бы что-то знать – и молчать об этом.
Это был дурной план почти без шансов на успех; по правде, было куда более вероятно, что Дезире узнает от Юты что-то полезное. Но Става снова говорила о яйцах в одном мешке и о том, что «почему бы и не попробовать».
Если хоть чьё-то имя произвучит в ответ на моё отчаянное желание стать хме, это будет имя того, кто давно потерял границы возможного. Поэтому сегодня я была глупой, ничего не значащей зверушкой, сходящей с ума от противоестественной любви. И эта роль неожиданно мне понравилась.
– Если бы только… – шептала я и сама себе верила.
– Он ненастоящий, – сочувственно сказала фигура, замотанная в фиолетовую мантию с ног до головы. – Его свет неверный, и он не может разделить своё сияние…
– Остётся только молиться Луне, – кивнул обклеенный перьями лунный, прижимающий к груди мёртвую канарейку.
– Бывают призмы, – прошелестел старческий голос, и я навострила было уши, но он продолжил неинтересным: – которые можно поставить вокруг кровати, чтобы заглушить ненужное чувство…
– Оно мне нужно, – сказала я. – Я хочу любить его, понимаете? Я живая рядом с ним! Живая!
– Твой свет яркий, – согласился он и отступил, поджав губы.
Так я билась среди пустых бликов и отзвуков, среди глупых бессмысленных советов, среди рваного ритма и набирающих силу голосов за ковылём. Танец под голоса четвёртого имени – что бы это ни значило, – оказался медленным, и чудилось, будто странная музыка плачет, а море танцующих волнуется и колеблется в одном ему понятном порядке.
Не знаю, сколько времени я ходила так. Дезире куда-то исчез – должно быть, разговаривал с кем-нибудь важным, кому не было дела до болтовни глупой зверушки. Я устала, почти отчаялась, в туфли будто насыпали стекла, а во рту такая сухость, что казалось – я нажралась поющего песка.
А потом за мой спиной вдруг прозвучало:
– Послезавтра будет сильная дата.
Я обернулась. Это был гуттаперчевый человек. Он стоял на руках, свернув спину кольцом и поставив носки бархатных туфель на собственный лоб.
Я уже видела этого лунного: когда мы только вошли во дворец, он висел под люстрой и жонглировал. А ещё раньше, в незапамятные времена, когда чёрная молния только-только разбила небо над Марпери, он сопровождал золотую женщину, шагал на руках по дороге и белозубо смеялся.
Тогда я слышала от него только четыре слова, сказанные с неприятной усмешкой: Ллинорис не будет довольна.
– Сильная дата? – переспросила я, будто о чём-то задумавшись.
– Чёрный полдень, – охотно пояснил он. У него было очень подвижное, какое-то детское лицо, а смотреть на него перевёрнутого сверху вниз было отчего-то ужасно неудобно. – Летнее солнцестояние и затмение, а ещё трин солнца с…
– О, это я знаю! Мы ходили в планетарий. И что же можно в этот день сделать?
– Можно молиться, – серьёзно сказал лунный и ослепительно улыбнулся. – Если Луна будет милостива…
– Мне очень нужно, – перебила я горячечно. – Расскажите, как правильно? Просто молиться? Свечи? Аскеза? Я на всё готова, я всё сделаю, только помогите мне! Я с ним одним… я ради него одного… пожалуйста!..
Я попыталась взять его за руки, но осеклась. А потом заполошно схватилась за кошель на поясе, дёрнула кнопку, запустила внутрь дрожащие пальцы и поднесла к глазам перевёрнутого лунного первую попавшуюся монету.
Это была мелкая мельхиоровая деньга, вот только вместо профиля Большого Волка на ней была неаккуратная решётка царапин от напильника.
– Вот, возьмите! Мне говорили, что…
Лунный молчал и смотрел на меня с прищуром.
– Возьмите! – громко сказала я и поняла, что танец стихает, а на меня оборачиваются. Дезире ведь смотрит за ними? Мы договаривались, что он станет смотреть! – Сколько нужно? Я всё сделаю, только…
Я вынула крысиные деньги горстью, подбросила на ладони. Монеты сверкали в лунном свете, будто золото дураков: стёсанные волки, неясные крысиные хвосты, выбитые волчьи глаза.
Я развела ладони, и монеты зазвенели по полу. Я вынула ещё, и ещё, и ещё. Я рассыпала их, раскидывала вокруг, и они гремели по сверкающим полам, отскакивали и переворачивались в воздухе, крутились со свистом, скользили, разлетались по залу.
– Возьмите, – с мольбой сказала я так, как учила Става. – Возьмите всё, только… только…
Деньги звенели по полу. Мой кошель опустел. Вокруг шептались, и я не могла определить больше, чьи это голоса – лунных или ковыля.
Гуттаперчевый молчал.
– Юная двоедушница, – вдруг позвал меня вкрадчивый голос, и я мгновенно узнала в говорящем второго спутника золотой женщины, массивного лунного в парчовом прямоугольнике. – Ваше единственное имя Олта, не так ли?
– Всё верно, – сказала я, с трудом уняв дрожь в голосе.
– Лунная госпожа Раэ-Шивин, – важно сказал он, – видит вас в свете. Видит рядом со своим троном.
-v.
У золотой женщины был серебряный трон.
Он стоял молчаливой громадой на одном из высоких стеклянных балконов, окружённый дождём из разноцветных стеклянных линз. Они висели под потолком на разной высоте, вращаясь и колеблясь от каждого движения воздуха, и цветастые зайчики многократно повторялись в гранях стеклянных колонн.
Трон сложен из серебряных глаз. Три или четыре из них горели, – а остальные лежали грудой мёртвого серебра. И госпожа Раэ-Шивин Ослепительница, милостью Луны глаза жрицы Ллинорис, сидела на нём золотым изваянием.
Вся кожа выкрашена золотой краской. Золотая лысина, золотые губы, золотые соски на точёной груди, в навершии каждого – крошечная золотая капелька. Золотой треугольник пышных кудрей между ног, на ногах золотой каждый пальчик, и даже ногти на них золотые. И только на руках – белые перчатки, усыпанные жемчугом.
Глаза у неё были золотые тоже.
– Здравствуйте, – неуверенно сказала я.
Свита золотой женщины разглядывала меня с любопытством. Здесь собрались и квадратный, и гуттаперчевый, и сидящая женщина, вся облепленная перьями, и ещё трое лунных, таких же странных.
У ног Раэ-Шивин сидел слуга в золотой маске без прорезей для глаз, который едва слышно наигрывал что-то на лютне.
– У тебя ещё остались? – спросила лунная госпожа.
– Остались?..
– Деньги.
Я суетливо вывернула кошель, но нашла в нём только одну монетку, мелкую и позеленевшую.
Ширин кивнула чуть в сторону, женщина в перьях вскочила – и оказалось, что она сидит на серебряном сундуке. Монетку она забрала у меня со всем почтением и быстро спрятала её в сундук, а потом снова села на крышку сверху.
– Это память, – безразлично сказала Шивин. – Важная для самой жрицы Ллинорис.
Свита склонила головы и зароптала что-то почтительное.
Шивин тем временем смотрела прямо на меня:
– Она желает говорить с тобой.
– Ллинорис? – я зябко подёрнула плечами. – Она… здесь?
– Она всегда и везде, где открыты её глаза.
Я посмотрела сперва на те, из которых был сложен трон, а затем на те, что висели над залом дворца, – и потому пропустила, как глаза самой Шивин выцвели. Они казались теперь гипсовой вставкой под неподвижной золотой маской. Потом в глубине матовой белизны сверкнул серебряный огонёк, он разгорался всё ярче, и вместе с тем лицо смяло непривычной чужой мимикой, будто жрица, явившись, надела на себя дурно сидящий костюм.
На мгновение мне почудилось в её кривой улыбке что-то знакомое. Но я не успела додумать эту мысль: её взгляд сфокусировался на мне.
– Ну, давай, – сказала она.
Голос тоже был совсем иной, ниже и богаче, и говорила она с присвистом. Но когда я моргнула удивлённо и ничего не сделала, ей пришлось повторить – и тогда в нём появилось что-то истеричное и визгливое:
– Давай! Чего ты застыла?
– Извините, – неловко сказала я, чувствуя, что балкон подо мной раскачивается. – Что я должна?..
– Разуйся, – усмехнулась Ллинорис.
В лунной книжечке ничего не писали о том, что при встрече со жрецом полагается разуваться. С другой стороны, мы ведь разуваемся на ступенях наших храмов, а лунные близки к богам…
Да и разве мне жалко? Мне оттоптали в танцах все ноги, а непривычные каблуки давно казались пыткой.
Я кивнула – вышло снова как-то нелепо, – сглотнула, подцепила пальцами застёжку, вышла из туфлей. Едва удержалась от стона, когда босая ступня наконец распрямилась.
Пол ужалил холодом.
– Теперь на колени, – велела Ллинорис.
– На ко…
Я проглотила возражения. Она ведь лунная, верно? А у меня, честное слово, не переломится спина.
И я кое-как встала на колени.
Ллинорис криво, довольно усмехнулась. В серебряных глазах плескалось развлечение. Наверное, я должна была подобострастно склонить голову, но я не подумала об этом сразу и теперь смотрела, как искажённое чужой мимикой лицо подрагивает в кривых судорогах.
Стоять на коленях было неудобно. Я помялась немного, покачнулась и опустилась задницей на пятки.
– Теперь молись, – милостиво разрешила Ллинорис.
– Молиться? О чём?
– О чём захочешь. Зверушки легко придумывают, о чём молить! Кто о деньгах просит, кто о важной дороге, а кто о том, чтобы сдох соперник в делах. Чего угодно тебе?
Я смотрела на неё и не могла найти слов.
– Могу подсказать, – скучающим голосом продолжала среброглазая лунная. Улыбка на золотых губах была гадкая. – Ты можешь молить о прощении, маленькая дрянь. Тогда, может быть, я дам твоей племяннице зверя, для которого на дорогах встретится пара!
Что-то с хрустом сломалось у меня внутри.
– Ну давай же! Проси! Молись! Почему ты не извиняешься? Или что же, зверушкам не хочется больше любить и размножаться? Ты не для того разве искала встречи, чтобы извиниться? Тебе придётся долго просить меня о прощении! Я придумаю тебе испытаний… скажем, переплыть Колдовское море и принести в мой храм жемчугов, а ещё побриться налысо и молчать три года, а ещё есть только еду, которая называется на букву «л». И если ты со всем справишься, я сниму своё проклятие. Но сначала нужно как следует помолиться. И поторопись, пока твои племяшки не доросли до Охоты! Я ведь могу им, как и тебе, выбрать кого-нибудь беспарного и неподходящего. Разве ты этого хочешь?
– Так ты, – сухо произнесла я, – Полуночь? Ты ведёшь зверей через небо в Долгую Ночь. Ты придумала Охоту. Ты раздаёшь дороги. Ты являешься в храмах. Ты?
– Это имя придумали люди, – презрительно фыркнула Ллинорис. – Почему ты не молишься? Я всё ещё не слышу извинений! Или тебе дать время, чтобы написать речь?
Её слова бились у меня в сознании эхом.
В Марпери болтали, будто одна из женщин в числе моих предков посмела прогневать Полуночь. Она – сумасшедшая – отказалась от пары, с которой её свела дорога; заявила самому горящему огнями небу, будто сама придумает себе судьбу; показала Полуночи плохих жестов и уехала навсегда. От того Полуночь разгневалась и прокляла её и нас так, чтобы в каждом поколении у старшей дочери не было пары.
Когда-то, безумно давно, вокруг меня шептались: это правда, про проклятие? Ведь мне стукнуло двадцать семь, а я так никого и не встретила. Тётка Сати, моей матери старшая сестра, умерла, так и не вынюхав своей пары. И у них с мамой матери, моей бабушки, тоже была сестра: в городе её звали Одинокой Лассой и болтали, будто она чернокнижница; а у неё тётей была храмовница Ки, которая тоже никого не встретила; а у той…
Все мы ловили зверей, которым как будто бы вовсе никто не предназначался. И ездили на танцы раз в сезон, отчаянно надеясь на милость судьбы.
И даже если слова, которые сказала Полуночи та женщина, были так уж плохи – разве же я за них отвечаю? И разве мало молилась храмовница Ки, которая всю свою жизнь провела при храме?
Что-то во мне порвалось тонкой струной. Что-то щёлкнуло и рассыпалось. Тело лёгкое и непослушное: оно само поднялось на ноги, и лунные знаки в моих волосах со звоном ссыпались и перемешались.
Наверное, иногда нужно на время стать чем-то другим и сыграть глупую роль, чтобы вспомнить с оглушительной ясностью, кто ты такая на самом деле.
Наверное, нужно увидеть бессчисленное множество диких вещей, открыть десяток колдовских саркофагов, нащупать в свете нить из чистого золота и услышать шелест стеклянных волн, чтобы совсем перестать бояться.
Может быть, в моей дороге не было написано ничего великого. Но кто, в конце концов, смеет писать в дорогах?
– Ты не богиня, – громко сказала я и поняла, что ко мне оборачиваются свита Раэ-Шивин, и танцующие гости, и цветные глаза в серебре. – И нет в тебе никакого света! Ты старая мразь, которая сдурела от собственной власти. Лелеешь глупую обидку, сидишь в чужом теле, сложила себе троны из глаз и думаешь, что великая. Но знаешь что? Мне не нужны такие боги. Никому не нужны!
– Ты будешь проклята, – зашипела она. – Проклята! Ты уже один раз посмела отказаться…
– Я?! Я? Ты кого прокляла? Мою в скольки коленях прабабку? Она мертва давно, больная ты женщина! Времени утекло – целое Колдовское море! Я не помню даже, как её звали. А ты ничего не знаешь о людях, если думаешь, что я стала бы молиться. Я если бы и просила, то только за Дезире!
– Он уснёт, – безразлично сказала Полуночь. – Он уснёт, и мы запрём его навсегда. Он не смеет топтать землю после того, как убил моего любимого.
– Это кого? – я хрипло, сухо рассмеялась. – Большого Волка?
– Не поминай!.. Этот Волк убил моего Короля! А твой мечник посмел сжечь всё, что от него осталось.
– Короля? Крысиного Короля? Ты, которая считает себя нашей богиней! Путалась с Крысиным Королём? Ты?!
– Мы творили мир!
Я рассмеялась диким, страшным смехом. А потом неожиданно для самой себе плюнула ей в лицо.
– Твоё имя, – твёрдо сказала я, глядя прямо в серебряные глаза, и вдруг ощутила, что всё вокруг ловит мои слова, – будет забыто.
Забыто? Что-то в глубине сознания шелестело. Забытое имя. Ты этого хочешь, девочка без будущего? Этого?
Ковыль пел сотнями жутких, чуждых голосов. Они поднимались в высокие башни хрустального дворца, путались в стеклянных балконах и волновали развешанные в воздухе глаза. Не отличить больше, что слышишь – голос или его эхо.
Лунные молчали. Свита золотой женщины наблюдала, не мигая, как плевок стекает по её лицу.
Ллинорис криво усмехнулась и смахнула его с себя, выпачкав перчатку и стерев с щеки золотую краску. Кожа под ней была светлая и человеческая.
– Объявите девятый танец, – с шипением велела она.
– Ещё не подошло время, – с поклоном возразил квадратный.
– Плевать! Объявите его прямо сейчас!
– Хозяйкой здесь госпожа Юта, – напомнил гуттаперчевый.
Она произнесла в сторону что-то ругательное, а потом взмахнула руками золотой женщины и подошла к краю балкона ломаной куклой.
Ковыль взметнулся тенями. В его песне мелькнула фальшивая нота.
– Танец, – объявила Ллинорис, и на лицо её выплыла ядовитая улыбка, – девятого имени!
