Текст книги "Чёрный полдень (СИ)"
Автор книги: Юля Тихая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)
xiii.
Дома я долго рассматривала монету. Большая, почти с ладонь размером, она была очень толстой и довольно тяжёлой; кромку покрывала тонкая вязь знаков изначального языка. Красивая: кое-где линии рисунка подчёркивало золото, а по краю – чернение. Царбик бубнил, что чистил её со средством и натирал замшей.
На лицевой части цифры «200» обнимали силуэты цветов. Их было приятно трогать, гладить пальцами, прослеживая чёткие линии гладкого металла. И Большой Волк на обороте был чудо как хорош: огромная морда с ясно прорисованной шерстью. За спиной зверя сияло засечками небо, и через него неслась серебряная колесница Полуночи. А глаза Волка были не выплавлены в металле, а прорублены насквозь, – и если смотреть через монету на свет, получалось, будто глаза горят.
Я никогда не слышала, чтобы в Кланах были в ходу дырявые деньги. Это на колдовских островах, кажется, нанизывали монетки на шнурок и надевали на шею… и то, я не была уверена, что это было правдой, а не отколотым кусочком какой-нибудь странной сказки.
Может быть, стоило и правда сходить на почту, как советовала Абра, и там разменять деньги. Но я всё крутила монету в руках и думала: ведь если съездить в Старый Биц и зайти в банк, – её, может быть, удастся продать дороже, как редкую, ограниченного выпуска? Кто знает, сколько она будет стоить: в газете как-то писали про нумизматические ценности и полушку из бракованной партии пятидесятилетней давности, которую продали на аукционе за двадцать восемь тысяч. Совершенно сумасшедшие деньги, и за полушку! А тут ведь – серебро…
И, что скрывать, в этой монете было что-то чарующее – и одновременно с тем пугающее. Она манила к себе и при этом отталкивала. Она была как будто частью какой-то большой и немного страшной истории, как волшебная чашка, подаренная Тощему Кияку Серой Совой, – лишь фрагмент сказки про мост через реку времени.
Но что за история может стоять за какой-то монетой? Её привёз, наверное, такую красивую, какой-нибудь турист. А потом кто-то другой, из местных, припрятал у себя в доме деньги. Может быть, он копил на телевизор, – по тем временам они были ещё дороже, чем теперь; но, увы, авария смешала надежды и планы с грязью. Обычное дело в наших краях.
Надо узнать всё-таки, сколько она стоит. Мы поедем в Биц за фурнитурой, через месяц или два, – и я зайду там в ломбард или в магазинчик антиквариата у кованого моста, и пусть там предложат свою цену. А пока лучше бы припрятать её, наверное; не один только Царбик любит перекладывать в новые места вещи, которые плохо лежат; а тут – серебро!..
Монета неприятно жгла ладонь. Тётка Сати всхрапнула, причмокнула во сне, а я подпрыгнула и больно ударилась локтём о стол, – и, пока она не проснулась окончательно и не стала задавать вопросы, поскорее всунула монету в паклю под подоконником. Даже если станут искать – не найдут.
И я засуетилась у печи, торопясь к тёткиному пробуждению сообразить на стол хоть что-нибудь, и вот там меня как током прошибло.
Ведь бывший владелец, тот, кто схоронил монеты в сегодняшних руинах… он ведь тоже, должно быть, думал, что их никогда не найдут?
К счастью, думать о мёртвых у меня не было времени: на фабрику приехала неприятная костлявая женщина от заказчика, которая совала во все углы свой длинный нос и придиралась к каждому шву. Она принимала многотысячную партию тёплых платьев и зазнавалась то ли поэтому, то ли потому, что была не какой-то там лягушкой или даже бобрихой, как наша бригадирша, а целой куницей, вёрткой и ловкой хищницей.
– Шубы мы из таких шьём, – ворчала старшая, которую совсем допекли придирками. – Хвостом тут вертит…
Отбивались от гостьи мы все по очереди: то дамы из коммерции, то руководство швейного, то кто-нибудь ещё, кого не жалко, а однажды даже спустился директор и ходил между стеллажами в лакированных туфлях. Раз за разом мы вынимали уложенные и запакованные платья, а потом целый час толклись на затхлом складе, рассматривая в лупу строчки и закрепки.
– У вас здесь мыши, – морщила нос женщина. – Как я могу быть уверена, что в этих ваших условиях половина партии не будет сгрызена до отгрузки!
– У нас нет мышей, – скрежетала зубами старшая. – На территории фабрики живёт тридцать котов, они здесь уже всех съели! А от насекомых…
– У вас здесь кошки! – в ужасе возопила куница. – Шерсть!.. Это же аллергены!..
Кажется, она просто не хотела платить, и всё надеялась измором вытащить из производства скидку за брак или нарушение каких-нибудь санитарных норм. Чем это всё кончилось, не знаю, – но в пятницу утром во двор наконец загнали грузовик, и бодрые работники утрамбовали в него объёмные коробки с платьями. Куница окрысилась, ещё раз что-то пересчитала, задрала нос и запрыгнула в кабину.
В честь избавления старшая приволокла в раздевалку целый килограмм мармелада, который мы с удовольствием сточили под чай.
Вечером я купила газет недельной давности из тех, что продавались в киоске за полцены, а утром, обмыв тётку и заведя для неё радио, отправилась на склон в удивительно хорошем настроении. Правда, оно быстро оказалось испорчено: в этот раз лунный был не рад меня видеть.
Его глаза вместо обычной яркой синевы горели тускло, с болотной зеленцой. Он смотрел в сторону и вверх, а в ответ на моё приветствие сказал словно сквозь зубы:
– Ты меня обманула.
Я растерялась. Лунный был, конечно, со своими странностями, – и всё-таки он был почти человеком. С ним было забавно болтать о ерунде, придумывать будущий горнолыжный курорт Марпери и рассуждать о прогрессе и звёздах. Может быть, отчасти поэтому я и не пошла к мэру с рассказом о высоком госте, как он и просил, – и уж точно я ни в чём ему не лгала.
– Когда?..
Лунный глядел мимо.
– Ты сказала, что радио – это очень дорого. Но в этих твоих газетах были цены на радио. Могла бы выдумать что-нибудь другое, если тебе не хотелось его оставлять!
На неделе был дождь, и газетная карусель представляла теперь собой жалкое зрелище. Листы размокли, упали, многие из них разодрал ветер, – и единственный относительно целый лист, наполовину прилипший к стволу дерева, щерился на меня пустыми клетками кроссворда.
– И что же в газетах, – раздражённо бросила я, принимаясь собирать мусор, – написали, будто радио раздают бесплатно?
– Не бесплатно, – обиженно высказывали лунный, – четыреста, четыреста пятьдесят, а набор юного радиотехника продают за восемьдесят!
Я молчала. Размокшие листы собирались с площадки плохо и рвались в руках. Установленные на прошлых выходных вилы покосились и хорошо ещё, что не упали и не укатились по склону вниз, – зубец удачно зацепился за металлическую дорожку.
Выщербленная полоса в палец толщиной бежала через грязь, землю, камни и кирпич и обводила рыцаря кольцом. Кажется, когда-то здесь были выбиты знаки, но время совсем их стёрло, так, что не различить; и всё равно я вяло обводила следы пальцем, давя в себе жгучую обиду.
Он лунный, в конце концов. Чего я ждала от лунного? Мы – пыль под их ногами; разве я не знала об этом раньше?
– Эй, – забеспокоился лунный. Наверное, заметил, что я не тороплюсь развешивать для него новые газеты. Станет ли он теперь угрожать, что повернёт вспять реки? – Я не то сказал. Ты, конечно, не должна покупать мне радио, я сам его куплю, когда только вспомню, как… только врать не надо. Терпеть не могу вранья.
– Я сказала вам правду.
– Но в газете…
– Может быть, – я всплылила и стиснула кулаки, – в ваши времена были какие-то другие деньги, и они как-то иначе стоили. Четыреста пятьдесят – это мой заработок за две недели. Если вам так нужно радио, я схожу к мэру, он напишет про вас куда-нибудь, и из бюджета…
Зачем я полезла только, дура! Надо было сразу идти к мэру. Лунные и двоедушники – это ведь политика? Есть специальные люди, которые понимают, что с этим всем делать. Может быть даже, мы действительно должны предоставить лунному радио, как знать?
А может быть, он просто прямо сейчас превратит меня в цветок клевера, как в сказке про девочку-козопаску.
Я выпрямилась и подняла на него взгляд, ожидая прочесть в мраморном лице что-нибудь ужасное, но глаза рыцаря светились привычным любопытствующим голубым:
– Почему ты сердишься?
– Потому что… – я запнулась. – Знаешь, давай я лучше газеты повешу. Сколько заклинание продержалось? Не искрило ничего?
– Не-а.
– Хорошо.
Хорошие тётка Сати купила прищепки. Она привезла их откуда-то из города, мощные, тугие, страшенные на вид, – бабушка называла их «чудищами» и вешала на них только самые тяжёлые вещи, вроде половика. Зато прищепки пережили и бабушку, и маму; и меня, наверное, переживут. На верёвке, кружащей между вилами и деревом, они смотрелись жутковато, и для газет были, пожалуй, перебором, – впрочем, других лишних прищепок у меня дома не было.
– Я очень рад, что ты приходишь, – виновато говорил лунный, пока я вывешивала листы и повторяла про себя заклинание. – Ты хорошая, с тобой здорово. Ты, как захочешь, всегда приходи…
Наверное, ему было здесь очень скучно. Мало ли дурных мыслей можно надумать, если неподвижно стоять под дождём целую неделю, не умея даже уснуть? Я бы свихнулась, а он всего лишь придумал какую-то глупую обидку. Да и откуда ему знать нынешние цены, если он проспал… сколько там он проспал?
Говорят, лунные живут в хрустале, едят с золота и переплетают волосы серебром. Наверное, для него стоимость радио – и правда ничего такого.
– Я не сержусь, – вздохнула я. – Но больше так не делай.
– Конечно! И… ты не должна, – сразу же виновато вставил он. – Но если вдруг тебе захочется… словом, у меня есть одна просьба.
xiv.
Дорога была ровная-ровная, гладкая, будто бархатная; жёлтые песочные плиты не потрескались от времени, не выцвели, не пропустили ни травинки. Дорога вилась широкой полосой-лентой, словно змеиный след в траве, а вокруг стоял седой ковыль, и его взволнованная гладь под оглушительно-синим небом казалась посмертием.
Воздух здесь был редкий, тяжёлый; на шею будто повесили ярмо, и я порядком запыхалась от подъёма по затерянной в листве полуразрушенной лестнице. Гудели ноги, левую ладонь саднило, – в одном месте ступени совсем развалились, и пришлось лезть по камням.
И вот она – верхняя площадка, залитая растрескавшимся бетоном, совсем теряющаяся среди трав. Когда-то здесь были ангары, и тележки погрузчиков, – вон, виднеются проржавевшие рельсы; когда-то тот остов башни был выкрашен в бело-красную полосу и звался маяком, и оттуда управляли фонарями, заливающими светом платформы и весь Марпери; когда-то здесь кипела жизнь.
Теперь осталась только дорога. Ровная, гладкая, оставленная будто вчера. Совершенно пустая. Она взбиралась ещё немного вверх, а потом уходила влево, в узкую расщелину между скалами.
Выше были только голые камни и облака. А там, за прорубленным в горе перешейком, начинались земли лунных.
Я ни разу не была здесь после аварии, и, когда рыцарь только попросил – сомневалась, что смогу найти путь. Ходить сюда было не так чтобы запрещено, скорее – не принято; подростки, конечно, лазали, кто из любопытства, кто на спор, ну да много ли в Марпери осталось подростков? А смотреть здесь было толком и нечего.
– Зачем тебе? – спросила я лунного, когда он озвучил свою странную просьбу.
– Не знаю, – честно сказал он. – Мне кажется, там что-то должно быть. Если не хочешь, не ходи.
Я снова сидела у его ног, оперевшись на гигантский меч и зябко кутаясь в платок. Осень отгорала, отцветала, и приятно прохладный ветер становился постепенно кусачим, неприветливым. Ногам в высоких носках было хорошо, а колени мёрзли: свободная, хлопающая подолом юбка плохо держала тепло. Ещё легонько звенело в ушах, грозя простудой и головной болью.
Я забыла уже о нашей краткой ссоре, своей обиде и том, что двоедушнице полагается бояться лунных. И о его уклончивых ответах тоже забыла, поэтому спросила расслабленно:
– Ты был здесь? Когда ударила… когда случилась авария.
Рыцарь молчал, и я подумала: он скажет, что не помнит, – как он удобно не помнил множество других вещей. Но он ответил иначе:
– Наверное. Скорее всего.
– И?
– Что – и?
– Это сделал ты? Взрыв. Это был ты?
– Я не убиваю обычных людей. Это не то, что я делаю.
– А что ты делаешь?
Лунный хмыкнул, но всё-таки признал:
– Убиваю людей.
Это я и так знала.
У лунных были свои имена, целых девять, и большую их часть было принято держать в тайне; кто-то говорил даже, будто человек, знающий девятое имя, сможет воплощать в жизнь свою волю через свет. В Кланах путаные лунные имена были не в чести, и газеты знали детей Луны по прозвищам.
Золотую женщину, глаза восточной жрицы, у нас называли Ослепительницей, – за то, как больно было на неё смотреть, и за то, что она и вправду ослепила однажды мастера, выложившего мозаику с её образом, чтобы он никогда не смог создать ничего прекраснее. А мраморный рыцарь был Усекновителем; он упоминался в истории Леса по меньшей мере пять или шесть раз и всякий раз кого-то карал, и его огромный белый меч опускался на шеи виновных.
Мой голубоглазый знакомый говорил, будто не уверен, что он и есть Усекновитель. Но бесконечное кольцо знаков у меча – «боль или покой или» – что-то для него значили.
У нас говорили, будто лунные – не то подобны богам, не то им противны. Светочи истины – или бездушные монстры; так бывало в сказках, где персонажи делились на зло и добро, на «хороших» и «плохих».
Я знала достаточно сказок, чтобы помнить: однажды Кладенец одарил Тощего Кияка чудесным клинком, а в другой раз – в ярости откусил ему руку, и только болотная ведьма сумела прирастить герою новую. Даже потусторонние из сказок жили по своим законам и имели своё мнение; что уж говорить о лунных?
– В тот день, – я смотрела только в небо, бездонное и безразличное, – всё вдруг вспыхнуло. И белую пустоту пронзила чёрная молния. Она ударила в четвёртое колесо, оно накренилось, упало и покатилось, и железные канаты рвались, как нитки. Это был ты? Это ты её бросил?
– Ты поверишь мне, если я скажу «нет»?
– Да.
– Зря. Я не помню.
Листья шуршат над головой. Жёсткие дубовые листья. Они так похожи на электрокартон, из которого рубят лекала, только тоньше, нежнее. Спине зябко, и шея затекла, и надо бы поправить кофту, а платок натянуть повыше, обмотать горло, закрыть уши, но скрещенные на коленях руки тяжелы, и мне никак их не поднять.
– Я мало что помню, – задумчиво сказал лунный. Должно быть, он тоже смотрел в небо. – Я просыпаюсь, когда приходит время, чтобы что-то сделать. Я делаю это – и засыпаю. Это должно быть что-то важное. Что-то правильное.
Правильное, сказал он. Правильное. Это должно было тронуть что-то внутри, но я слишком устала от всего, что меня трогает.
А небо ничего от меня не ждёт. Небо ничего не хочет. Оно просто стоит над нами, бескрайнее синее полотно, точно купол из атласа с блеском. Можно протянуть руки, и…
– Ты знаешь, сколько людей тогда умерло? Сколько всего… разбилось.
– Не знаю. Сколько?
– Никто не знает. Мы не смогли посчитать.
– Мне жаль, – просто сказал тогда лунный, как будто всё это вовсе его не волновало. Может быть, и правда не волновало. – Я не помню.
Наверное, я должна была его возненавидеть. Но ненавидеть его было нельзя. Он стоял – мраморная статуя среди золотарника – потерянный, брошенный, бесконечно одинокий, прикованный к одному и тому же скорбному виду на просеку и ЛЭП. Он говорил со мной о радио, решал кроссворды, придумывал новые платья, слушал мою бесконечную болтовню и верил, что однажды я встречу свою пару.
Когда-нибудь он вспомнит, как перемещаться между глазами, и у него начнётся другая, новая жизнь, в которой он будет делать свои «правильные» вещи. А я буду жить в городе и работать в ателье с витринными окнами.
Но пока всё это не наступило, новое время не началось, и я стояла на пустой дороге, ровной-ровной, точно бархатной, и глядела на колышащийся ковыль.
Лунный так и не смог объяснить толком, на что мне здесь смотреть. На дорогу? Отличная дорога; хорошо сохранилась. На площадку? Растрескалась и заросла колючей травой. На башню?
Я думала даже в неё залезть, но дверь оказалась заварена, а окна – забиты досками. Кое-где красовались неаккуратные граффити и потёки краски, а на облупившейся красной двери кто-то играл белым мелом в бесконечные крестики-нолики.
Жёлтая дорога казалась странной, потусторонней, как будто вела не от верхней площадки к перевалу, а по меньшей мере в самое небо. Первый шаг по ней дался мне с внутренней дрожью, но дальше было всё легче и легче.
В белёсой пыли оставались рельефные следы моих сапог.
Ковыль волновался, дрожал, кланялся, и я почему-то развеселилась. А когда дошла до ворот – засмеялась.
«Стеклянные врата», так про них говорили в Марпери. Они были, и правда, стеклянные. И «врата», тут тоже безо всякого вранья. Они стояли посреди жёлтой дороги: две совершенно прозрачные колонны, покрытые тонким узором, будто выплавленным в поверхности, и две текучие, странные створки. Стекло пузырилось, набегало на само себя, путалось, бликовало, и здесь и там на нём были изображены глаза – вполне в духе лунных.
Смешное было в другом: к этим вратам не прилагалось забора. Стеклянная конструкция высилась над жёлтой дорогой, а вокруг стоял ковыль, серебряный от седины, косматый, сливающийся в пышную гриву сотканной из тумана лошади. И можно было зайти в траву, сделать буквально пять или шесть шагов и оказаться вновь на дороге, уже за воротами, и идти к перевалу.
На ощупь ворота были холодные и чуть влажные, будто не из стекла, а из чистого льда. Внутри – едва заметные искры-огни, будто лучик света нырнул внутрь и заблудился.
А трава – ну, трава травой. Я тронула пальцами белое перо ковыля, прикусила губу: зайти или не стоит?
– Эй! – голос был девчачий голос и смешливый. – Ты куда?
Это глаз был не голубой, как у рыцаря, а янтарно-жёлтый – и он почему-то был один, смотрел на меня из левой колонны.
– Извините, – сказала я, отдёрнув руку и натягивая на лицо улыбку. – Просто стало любопытно. Дальше нельзя?
– Не стоит, – хихикнул голос. – А ты зверушка, да? Настоящая? Ух, какая косища!
Я пригладила волосы и нервно сцепила руки. Горящий глаз и голос, – она ведь лунная? Не много ли в моей тихой жизни стало лунных?
И разве не ушли они все отсюда давным-давно, потому что здесь «померк свет»?
– Подожди минутку, – засуетилась моя странная собеседница. – Никуда не ходи! Я сейчас спу… аай! Я сейчас спущусь и на всю тебя посмотрю!
Глаз сверкнул на меня жёлтым и закрылся. Стеклянные ворота стояли холодные и пустые. Ковыль шелестел, дышал в такт с гуляющим здесь порывистым ветром; небо стояло пустое и синее-синее; пахло росой, озоном, песчаной пылью, мелкой луговой живностью и стрекозами, – безо всякого челоческого следа.
А потом над горами сверкнул силуэт.
xv.
Она была… волшебная.
Да, это правильное слово: волшебная. Такими бывают прекрасные героини страшных сказок до того, как чудесное приветливое лицо сползёт с них, как бумажная маска, и обнажит череп с пустыми глазницами и серые наточенные зубы.
Ещё она была странная, даже для лунной.
Говорят, лунные уже рождаются взрослыми, – или, может быть, прячут младенцев среди людей и забирают в свои друзы, когда приходит время. Но эта девочка, несомненно лунная, была подростком лет четырнадцати на вид или даже младше. Вся угловатая и какая-то дёрганая, она была одета в кошмарно обтягивающий ярко-фиолетовый комбинезон, который сидел на ней, как вторая кожа, а её совершенно белые волосы были заплетены в добрый десяток косичек, и каждая косичка перевязана лентой своего цвета.
За спиной у девочки хлопали крылья. Полупрозрачные и сияющие, они казались собранными из воздушных потоков, хотя были, должно быть, сделаны из чистого света.
Обуви девочка не носила, а из аксессуаров – только крупные часы с какими-то надписями.
– Ух ты, – девочка была ужасно рада меня видеть, тараторила и суетилась. – Действительно! Настоящая зверушка! Что у вас говорят? Что делают? Вы уже поймали Крысиного Короля? Или нет, я знаю! Ты, наверное, принесла мне письмо! Дай, дай, дай!
– Извини, – я развела руками, – у меня нет для тебя письма. Меня зовут Олта, я здесь просто… гуляю.
– Фи, – расстроилась девочка. Её жёлтые глаза очень косили: левый смотрел прямо на меня, а правый гулял сам собой и иногда укатывался назад, оставляя видимым только белок. – А хочешь, я покажу тебе НЛО? Или нет, нет, я знаю! Я покажу тебе своё любимое место! Идём!
Теперь она, наконец, приземлилась, схватила меня за руку и потянула в ковыль.
Он оказался мягким, точно шёлковым, и рос не из земли, а из мельчайшего серебряного песка, такого тонкого, что он казался пылью. Ноги проскальзывали на нём, разъезжались, плотные ряды трав били в грудь и лишь затем расступались, а девочка тянула меня к стоящему у обрыва кривому мёртвому дереву.
Здесь было холодно и чуть кружилась голова. Сухие ветки топорщились в небо когтями, край ствола казался обгорелым, а в коре кто-то вырезал ножом знаки, похожие чем-то на знаки изначального языка.
– Ты умеешь читать? – деловито спросила девочка.
– Такое? Не умею.
– Я тебе помогу. Это значит: меннекюрялё, по-вашему: «обещаю помнить». Красиво, правда?
Меннекю.. тьфу, язык сломать можно.
– Красиво. А это… про что?
– Ну…
Девочка прыгала по веткам, совсем не боясь свалиться вниз, – воздушные крылья держали её, словно невесомую. Привстала на цыпочки, едва касаясь большими пальцами ног тоненькой веточки, приложила ладонь к глазам, а потом спрыгнула вниз и рассмеялась:
– Ну так – вот!
Отсюда, сверху, следы от скатившихся по склону колёс казались ненастоящими, – будто не живой склон, а макет, в котором чья-то шальная рука вычертила кривые раны-бугры. Теперь они заросли кустарником, спрятались, затянулись, но остались уродливыми шрамами.
– У вас… помнят о Марпери?
Девочка пожала плечами. А потом опять развеселилась и сказала театральным шёпотом:
– Это наша маленькая тайна! Видишь, мы обводим знак и вот здесь крест? Наш секрет! Как в том детективе, где три друга украли у подгорного короля золотые деньги, но один умер, второй оказался в тюрьме, а третий завещал своей дочери…
– …а потом тот, кто в тюрьме, стал присылать ей таинственные письма и грозить проклятием, – подхватила я. – Я читала!
Это были детские приключенческие детективы, лёгкие и при этом загадочные. Они выходили серией в мягких обложках, на газетной бумаге, и редко попадали в библиотеки, но стоили недорого, – и я до сих пор иногда перечитывала полюбившиеся истории.
– Да-а-а?.. А какую ты любишь больше всего?!
– Про чёрную руку! Где Меленея встечает пару, а он оказывается криминальным гением, и они вместе…
– А мне про катафалк нравится, – протянула лунная. Любовь ей была, похоже, не слишком интересна. – Где по чёрному-чёрному городу катится чёрный-чёрный…
Так мы болтали про детективы, а вокруг шептался ковыль, будто прислушивался тоже. И почему только эта девочка показалась мне страшно-прекрасной? Девочка как девочка; даром что лунная.
Когда мы были маленькими, Гай ужасно боялся мокриц. А какой бывает дом без мокриц? Мокриц у нас было достаточно. Они прятались под влажной тряпкой у двери, под ведром умывальника, за веником, а в дождливые года и под кроватью. Завидев мокрицу, Гай сразу принимался верещать.
Я тоже не любила мокриц. Противные, склизкие, они шевелили своими лапками и усиками, и от этого сразу хотелось чесаться. Но Гай всегда ухитрялся испугаться первым. А я, пока глупо моргала, успевала привыкнуть к виду убогих созданий и найти в них что-нибудь, достойное уважения.
А лунная девочка была куда лучше мокрицы, честно говоря.
– Мне казалось, в наших местах не бывает лунных, – я сказала это, когда она оттараторила краткий пересказ детектива про жужжащее привидение и остановилась перевести дух, – нам говорили, что здесь «померк свет», всё закрыли, все уехали…
Девочка нахмурилась, надула губы и протянула:
– «Все»? А моё имя не называют?
– Твоё имя?
– Оно мне не нравится, – недовольно сказала лунная. – По-вашему меня зовут Оставленная. Но это глупости! Меня никто не оставлял. Я просто живу здесь, да и всё.
– Одна?
– А кто ещё нужен?
Я отвела взгляд.
– И у тебя здесь… своя друза?
– Вооон там, – она ткнула пальцем в сторону гор, но с нашего места ничего не было видно. – Над шахтой. Я ещё звенящие мосты себе сделаю, как на западе!
– Наверное, одной скучно.
– Ерунда. Я умею смотреть в разные места, – похвасталась она. – Одним глазом туда, другим – сюда! Очень удобно! Жалко, что ваши так редко приходят. Вот лет пять назад был мальчик… потом встретил свою и уехал. Писать обещал. Но ты же не принесла писем? Значит, наврал. Ну, Ллинорис ему судья.
– Обниму тебя. Можно?
Девочка покосилась на меня странно, но придвинулась ближе. Я обняла её за тонкие плечи, погладила по волосам. Она едва доставала мне до плеча, пахла одним только гретым воздухом и была вся какая-то звенящая внутри, дрожащая, как будто замёрзла – или не была уверена, что ей вообще требуется тело.
Так мы простояли несколько минут, а потом девочка завозилась, расфырчалась, сдула косичку с лица и забралась на самый верх дерева.
– Хороший здесь свет, – сказала она подчёркнуто независимым тоном. – Зря они все уехали.
– А почему тогда?
– Да кто же их разберёт? Жрица сказала, чтобы уехали. Все собрались и поехали. На то она и жрица!
– А ты? Не поехала?
– Не поехала.
– Почему?
– Тогда она меня больше не найдёт.
– Она? Кто?
– Она, – передёрнула плечами девочка.
Её лицо заострилось, а я снова вспомнила, что в первый момент лунная показалась мне страшной. И я не стала спрашивать дальше про загадочную «неё», которую маленькая лунная ждала здесь, среди ковыля и бескрайнего ничего, уже пятнадцать лет.
Снова захотелось обнять её, прижать к себе и поделиться кусочком тепла. Но лунная сидела высоко на дереве, а мне было на него никак не забраться, поэтому я сказала другое:
– У нас почти никого из лунных не знают по именам. Вот только Усекновитель, у нас стоит ему памятник из мрамора. И все боятся, что он когда-нибудь проснётся.
– Усекновитель? Фи!
Я смотрела снизу вверх на тонкую фигурку.
– Во-первых, – девочка высокомерно задрала голову, – это ненастоящее имя. Это вы придумываете всякие глупые глупости. А во-вторых, он не проснётся.
– Не проснётся? Откуда ты знаешь?
– Оттуда! Он никогда больше не проснётся, забудьте о нём, да и всё.
– Но почему?
– Потому что он не проснётся! Жрецы велели ему больше не просыпаться. Да и зачем он нужен? Пусть спит.
Зачем он нужен? Чтобы делать что-то «правильное», как сказал синеглазый лунный. И для этого «правильного» у него был огромный меч, – а ещё, может быть, чёрные молнии.
Или, может быть, что-то другое. Откуда мне знать, что за дела у этих лунных?
– Тебе пора, – сказала тем временем девочка, растеряв где-то весь свой задор. – Тебе нельзя оставаться здесь долго, иначе можно не захотеть возвращаться. И никогда-никогда не заходи за ворота!
Она проводила меня до самой дороги и обещала смотреть, как я стану спускаться. И, когда я помахала ей рукой, попросила жалобно:
– Приходи ещё. Ладно?
Я обещала.
