Текст книги "Чёрный полдень (СИ)"
Автор книги: Юля Тихая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 28 страниц)
ii.
Колдуны и двоедушники любят спорить, кто из нас ближе к старым, исконным временам, когда люди только-только бежали из старого мира, в котором нас жгли и гнали с севера на юг и с юга на север. Колдуны любят задирать нос и говорить, будто это мы оставили память предков, когда стали брататься с пришлыми призраками; но, по правде, не они ли до того пустили в кровь саму Тьму?
Всё это было давно, очень давно, и теперь не разобрать уже, кто был прав, и отчего всё так вышло. Мы пришли из старого мира в этот, и здесь была один только голый, мёртвый камень, и больше ничего не было. Тогда мы научились слышать изначальный язык, тогда мы научились плести из своей крови и своего дыхания чары, тогда мы обрели своё могущество и построили тот мир, который и есть у нас сегодня.
Мы меняли его, – и менялись сами, конечно.
Мы – продукт всего того, что с нами случилось; мы воспитаны знанием о том, кем мы должны быть; вместе с тем мы – это, по счастью, ещё и просто мы.
Здесь Става поморщилась, как будто у неё заболели зубы, а я нахмурилась. Истории о старых временах я знала другие, – в чём-то похоже, может быть, но другие, – но на то она, в конце концов, и незапамятная древность, чтобы ничего о ней не было известно наверняка.
В чём все эти пересказы сходились, так это в том, что наш мир соткан из катастроф. Череда ужасных, чудовищных событий – и вместе с тем колоссальных изменений и огромных неотменяемых решений, после которых одни законы сменялись совсем другими.
Колдуны придумали себе Рода, острова и море, полное чудовищ, а ещё живущий в крови Долг и вечную кару за то, что ты ему не следуешь. Двоедушники создали Долгую Ночь, и Охоту, и парность, и то, что судьбу можно поймать за хвост, а потом всего лишь ей следовать.
А лунные… что же до лунных, мы привыкли думать, что они были раньше, древнее. И в каком-то смысле, конечно, в этом была правда. Потому что первые из них были не больше и не меньше – голосами предков, призванными из Тьмы.
Те, кто были до нас, кто помогал советом и делился знанием, кто давным давно должен был упокоиться в тишине, – иногда они говорили с нами из серых теней. И когда-то мы так захотели увидеть их рядом с собой, что попросили Бездну дать им право вернуться.
И они вернулись – прекрасными видениями, чистыми образами, оторванными от телесности, больше сказкой, конструктами, абстракциями, чем людьми. Они жили среди нас, будто овеществлённые чудеса.
Если бы о детях Луны говорила Юта, она сказала бы значимо: мы дети Луны, Олта, а не Солнца.
Наш свет отражённый, сказала бы она.
Ставе была чужда поэтика, и её история была больше про человеческую глупость, за которой неожиданно было видеть чудную, возвышенную красоту.
Чем дальше, тем больше в возвращённых духах было человеческого, и тем больше мы забывали видеть в них воспоминания. Они стали называться детьми Луны, рождёнными из людских слёз, как сама Луна сделана из слёз одинокой Тьмы.
В начале их было совсем немного, быть может, несколько дюжин, – лунных и сейчас так мало, что многие люди проживают целую жизнь, никого из них не встретив. Они возвели в горах свои хрустальные друзы, а однажды стали достаточно людьми, чтобы научиться любить.
Есть ли горе большее, чем быть бессмертным и полюбить человека?
Старое колдовство, что создало первых из детей Луны, совсем к тому времени истончилось. Тогда они снова обратились к Бездне и научились выбирать себе хме.
Однажды за всю свою бесконечную жизнь лунный может теперь назвать своего хме. Умирая, хме возвращался в тело, напитанное светом Луны, и рождался из этого света заново – чтобы стать лунным и однажды выбрать своего хме.
– А как же… прошлый лунный? То есть это ведь, получается…
– Ай, да кто их разберёт!
Става замахала на меня руками и скривилась: любовь лунного – чудовищно странная штука, ты-то уж должна знать! Кого они только не любят!..
Бывало, конечно, что лунный называл хме возлюбленного, а затем чувство между ними погибало. Но бывало, по правде, много как ещё: дети Луны называли своими хме и друзей, и коллег, и детей из человеческого прошлого, и любимых художников, и даже кошек. Хме – это выбор; хме – это тот, с чьей смертью ты не можешь смириться.
Их очень мало, этих лунных. Они живут в загадочных горах, говорят странное, и, как говорят люди, близки к богам. Кто уж разберётся в десятках ни на что не похожих историй, если новые лунные рождаются не чаще нескольких раз за столетие?
Здесь Става подняла бровь, а я посмотрела на свои руки.
Руки как руки, обыкновенные. Человеческие. Не прозрачные и не сияют. Ноги покрыты гусиной кожей, на мизинцах искривлённые маленькие ногти, на пятках шершавый натоптыш. Ноги и ноги, ничего волшебного.
У меня в груди не было ни следа раны, но кровь лилась откуда-то, липкая и бурая. Става пояснила недовольно: ты, может быть, и живёшь дальше, но что-то в тебе помнит. Часто бывает, что что-то в лунном раз за разом возвращается в то состояние, и в этом нет вроде как ничего страшного – но всё равно принято скрывать… проявления.
Теперь кровь из раны, которой не было, заливала платье и грозило заляпать оранжевый жилет.
Чёрные волосы вились среди синих цветов. У меня всегда были длинные волосы, крепкие и густые, коса до пояса, девичья гордость. И всё-таки до полу они никогда не дорастали, да и блестели, честно говоря, не так, и локоны эти…
Потом я догадалась поймать своё отражение в хрустальной крышке – и поняла, что в глазах моих нет белка, и что они светятся.
– Получается, я действительно у… – выговорить, почему-то, никак не получается. – Получается, они все у… то есть, они все мё…
Слова застревали в горле и никак не желали из него выходить.
– Да, – Става кивнула. – И не старайся, об этом нельзя сказать вслух, все лунные издревле связаны обязательством молчать о своей природе.
Наверное, оттого и говорили лунные всё больше о свете, пробуждении и тайных именах.
Порой лунные менялись при перерождении до неузнаваемости: двоедушники теряли зверей, колдуны забывали кровь, тела становились странными, а у одного из лунных и вовсе была, говорят, бычья голова. Бывало и так, что они оставались точно такими же. Кто-то растворялся в свете всего за десяток лет, а кто-то – мог веками «сохранять к жизни вкус».
Я вспомнила зеркало и кивнула.
– А теперь, – Става хлопнула в ладоши, – нужно придумать тебе лунное имя. И подождать, пока все вокруг, кроме избранных, забудут девятое.
– Имя?..
– Новое имя! Старое будет теперь девятым, первое с годами дадут люди по деяниям, второе… тьфу, запуталась. Сейчас нужно придумать второе, самое простое, какое понравится. Ну, чтобы не ходить безымянной. Есть у тебя там какое-нибудь? Ну там, из детских игр, или я не знаю…
В детстве я играла в разные игры, но новых имён ни в одной из них не придумывала. А теперь меня и узнавать, наверное, перестанут… Гаю надо написать. Только придумать, что.
В голове было пусто-пусто. Потом я спохватилась:
– Если я теперь лунная. Значит, Дезире, он… сделал меня…
Става закатила глаза:
– Да, да, только умоляю, избавь меня от розовых соплей! Конечно, он назвал тебя хме, а ещё клялся в вечной любви, целовал бездыханное тело и рыдал над саркофагом, или как там у вас это полагается!
Я смешалась и зябко обняла себя за плечи.
Право слово, я этого не хотела. Я просила не для себя; он не был мне ничего должен…
– Все вот эти вот глупости, – Става сделала широкий жест, как будто бы глупостью я была вся целиком, – ты их выброси. И давай соображай быстрее, что тебе ещё объяснить? Неси сюда все свои вопросы, пока я добрая!
– Погоди, – я вдруг осеклась. – Но почему вообще… ты? Ты же никакая не лунная! Ты ведь… разве не так?
Става усмехнулась криво, отвела взгляд, побарабанила пальцами по металлу. А потом сказала медленно, растеряв вдруг всё своё бойкое раздражение:
– Видишь ли… это не такой простой вопрос, как тебе кажется.
iii.
Люди смертны, вот в чём загвоздка. И иногда это причиняет такую боль, что…
Людям многое причиняет боль. И часто – о, куда как чаще, чем стоило бы! – люди решают, будто знают, как можно исправить самые глубинные из несправедливостей. Люди убивают ради свободы, льют кровь ради жизни, умирают сами ради высших целей и верят, будто знают, что из этого выйдет.
Смешно, не правда ли?
Ещё смешнее, что иногда у них получается.
– Великое часто оказывается человеческим, – печально усмехнулась Става.
А потом вспомнила о своей маске смешливой девочки, глупо улыбнулась и заговорила дальше.
Её отцом был конь, а матерью – ворона, и у них было своё семейное дело, стеклодувная мастерская, где делали вазы удивительной красоты. Става была совсем маленькой, когда вся их семья по особому приглашению уехала в горы, где поселилась в двоедушном городке при друзах и создавала прекрасное.
Ставе никогда не нравилось стекло. И все эти вычурные формы, полное отсутствие красок, скупое изящество лаконичных линий. Красиво, бесспорно, но иногда девочке хочется быть просто девочкой и носить цветастые сарафаны, не правда ли? Она и носила, всем назло, и бесила своим цветущим видом и семью, и половину города.
Конечно, она переросла бы однажды этот дурацкий конфликт. Если бы только не заболела.
Люди болеют; такова часть природы. И тринадцатилетние девочки иногда болеют тяжёлыми, плохими болезнями, слабеют, падают в обмороки и худеют до страшного.
Её лечили так, как может медицина. Сперва прогнозы были весьма оптимистичны, а потом становились всё хуже и хуже. Отец нашёл даже возможность погасать Меленею колдуну из целительского рода, но тот покачал головой и признал, что даже его чары будут здесь бессильны.
Меленея умирала, не успев даже поймать зверя. А как она мечтала тогда о лисе!..
Следующей осенью семья переехала в Марпери, в синий дом с коньком в виде рыбы, потому что за перевалом Марпери была, как говорят, невероятно закрытая и удивительная лечебница; отец повесил под грушей качели, и Меленея сидела на них часами, раскачиваясь и глядя, как плывут облака. Потом мама привезла из той лечебницы микстуру – золотую пыль, которую разводили в воде, и вода становилась чёрная-чёрная.
Верила ли Меленея в эту микстурку? Не слишком, и лучше от неё всё никак не становилось. Меленея была заперта в тёмном доме, среди стеклянных ваз и скрываемых слёз, злилась на суку-судьбу и никак не могла осознать происходящее.
А в Долгую Ночь, хотя отец был категорически против, мама втайне от него отвезла дочь в храм.
Она поднялась по ступеням босой, – кое-как, как могла, стиснув зубы и опираясь на трость. Поклонилась гобеленам Полуночи. Испила серебряной воды из зачарованной чаши.
В Долгую Ночь мы раскалываем свою душу и меняем её половину на шанс поймать свою судьбу. И одна Меленея, лёгкая и свободная, побежала по призрачной дороге через горящее огнями небо, а другая – осталась тенью, вырванной силой колдовства из лиминала.
– Не смотри на неё, – сказала мама, когда новая, взрослая Меленея-двоедушница рухнула в снег. – Никогда на неё не смотри.
Золотой порошок ей дал жрец Луны, взяв за него плату крысиными деньгами. Он сказал что-то про эксперимент, Бездну, хме, расщепление и много других слов; он же объяснил: может быть, нам удастся отделить от неё смерть.
– Так она ждёт тебя, чтобы…
– Когда придёт моё время, – Става кивнула, – мы встретимся снова, и она заберёт меня дальше.
Я потёрла пальцами виски. В голове гремело. Там, в невозможном тумане, который мне приснился, я спросила у Дезире:
Так лунный – это чья-то смерть?
И он сказал мне, усмехнувшись:
Разве что своя собственная.
А я-то сама теперь… кто? Та Олта-из-тумана, которую прошлая я взяла за руку? Или я – всё ещё старая я, только…
– Не думай об этом, – очень серьёзно посоветовала Става. – Поверь мне, ты ни до чего не додумаешься! Мы не можем знать до конца, как устроен мир, потому что тогда в нём не останется никакой магии, понимаешь?
Голова у меня раскалывалась. Разве может вообще у меня теперь болеть голова? Это ведь голова, сделанная из света!..
Става тем временем рассказывала легко, как смешную байку о давно раскрытом деле, как узнала о взрыве в Марпери. И, может быть, для всех остальных это была катастрофа на перевале, но для Ставы слухи о крысиных деньгах и чёрной молнии не были слухами.
Когда-то бесконечно давно Полуночь создала Охоту, и вместе с ней родился новый мир, в котором не было клановых войн и судьбы, определённой от самого рождения. Великое, великое изменение, за которое Полуночь стала считаться богиней; вот только полюбила она отчего-то – врага и преступника, и его же назвала своим хме. Когда кто-то – Большой Волк ли, или, может быть, тот, кто нёс белый меч Усекновителя задолго до наших времён, – убил Крысиного Короля, Крысиный Король стал лунным. И много, много лет жил в далёких таинственных горах, пока в конце концов не возомнил себя целителем и не решил, что ему должна подчиниться сама смерть.
Тогда, пятнадцать лет назад, за ним пришёл Дезире. Чёрная молния разбила небо над Марпери, и Крысиный Король был убит до конца. А ослеплённая гневом Ллинорис повелела запереть Усекновителя в мраморной статуе.
Става знала только, что золотая микстура не могла не быть запретной магией. А ещё она знала, что туда, к своему создателю, уехала её смерть.
Где-то тогда, после катастрофы в Марпери, Става решила связать свою жизнь с Волчьей Службой и посвятила себя охоте на тех, кто считал себя в праве совершить невозможное. В Службе она считалась немного придурошной, но при этом часто приходила с хорошими идеями, работала на совесть и была к тому же видным экспертом по лиминалу, хотя причины этого старались держать ото всех в секрете.
Так всю ставину жизнь наполнили теперь секреты, за которые убивают.
– Он спас тебе жизнь, – задумчиво сказала я, вглядываясь ей в лицо. – Крысиный Король. А ты всё старалась найти его и убить?
Става пожала плечами:
– Есть вещи, которые не стоят своей цены, вот и всё.
Это была сложная мысль, и моя голова отказывалась её думать. Ведь всё возможно, и это хорошая новость, не так ли? С другой стороны, здесь есть и плохая: возможно всё.
Лампа на полу мигнула, и будто в ответ на это через проём в стене до нас дошёл звук шагов. Он приближался и приближался, размашистый, сильный, и Става торопливо сунула свой блокнот в сумку.
Размытый силуэт замер за хрустальной крышкой саркофага. Руки обхватили край крышки и сдвинули её, будто невесомую.
Может быть, Дезире не был больше Усекновителем, но сейчас он смотрел на меня в упор и дышал грозой.
– Пойду-ка я отсюда, – деловито заявила Става. А потом подмигнула мне: – Кстати, он обещал прибить тебя обратно, как только ты воскреснешь! Правда, у него, наверное, теперь и не получится.
Взгляд у Дезире стал совсем тяжёлый. Я поправила на плечах жилет и запахнула его посильнее, чтобы скрыть пятно на платье, но кровавый цветок уже пустил корни на оранжевом подкладе.
– Ты купил? – робко спросила я.
Дезире смотрел на меня с тяжёлым недоумением, и я пояснила робко:
– Экскаватор.
– Да, – отрывисто сказал он. – Купил.
Что же. Он купил экскаватор. Целый, мать его, экскаватор. Купил.
Не знаю, почему именно это – на фоне всего остального, по правде, куда более странного, – казалось мне таким невероятным.
Я торопливо завозилась, перекинула ноги через край саркофага, кое-как, отталкиваясь руками, выбралась из него. Помялась босыми ногами по мраморным плитам пола, неожиданно не ощутив холода.
Подошла к Дезире, обняла его за талию, ткнулась носом в рубашку.
Он пах дождём и стиральным порошком, – и собой, конечно. Змея довольно сощурилась, и мы с ней дышали вместе, пропитываясь нежностью и покоем.
Дезире стоял столбом и, похоже, вертел внутри много очень плохих сердитых слов, которые он хотел выплеснуть мне на голову. Но потом – и минуты не прошло – шумно вздохнул, обхватил меня руками и выдохнул в макушку:
– Никогда больше так не делай. Слышишь? Никогда.
– Больше и не получится, – неловко пошутила я.
– Олта.
– Хорошо, – я успокаивающе погладила его по плечу. – Я не буду. Я… всё будет хорошо теперь, да? Или ты не хотел на самом деле назвать своей хме именно меня?
Он аккуратно взял меня за плечи и легонько встряхнул:
– Я люблю тебя.
Я привстала на цыпочки, чмокнула его в подбородок, а потом сказала лукаво:
– Видишь? Значит, всё хорошо.
__________
Дорогие читатели! История Олты и Дезире подходит к концу, – остался только эпилог. Это последний, третий роман цикла; также медленно пишется сборник рассказов по этому миру.
А пока буду рада видеть вас в своей новой книге. она называется «Погода нелётная» и уже выложена на моей странице
p.s.
– Всё плохо, – безапелляционно говорит Дезире и отбрасывает бумаги. Листы рассыпаются по столику, а один даже улетает вниз и теряется среди багажа. – Это никуда не годится!
– Нельзя так говорить, – увещеваю я, украдкой заглядывая в телеграмму и внутренне содрогаясь. – Надо составить какую-то конструктивную…
– Ты видела это вообще?
К сожалению, я видела. К ещё большему сожалению, я всё ещё – и это после трёх с лишним лет – очень плоха во всех этих финансовых делах, и страшные сокращения и столбики с процентами расшифровываю по большей часть по выражению лица Дезире. Если он хмурится, значит, дела идут не очень; если вот так трёт пальцами переносицу, значит, они идут даже ещё немножко похуже.
– Это хорошее предложение, – спокойно возражает Юта, глядящая на нас жёлтыми глазами из небольшой куклы, которую мы специально возим с собой для этих целей. – Годовой процент…
– Ерунда какая-то.
– Ты подумай, ладно? Если пересчитывать в…
Она снова говорит много-много страшных слов, и я привычно отворачиваюсь к окну и перестаю слушать.
Я знаю: Юта считает меня неумной. Прямо скажем, у неё есть на это своя причина: в общем и целом Юта считает внушающими хоть какие-то надежды только тех, кто успел получить мастера в хотя бы трёх разных дисциплинах. Моё удостоверение швеи-мотористки вызвало у неё когда-то глубокий исследовательский интерес, и разглядывала она его буквально как таракана.
К её глубокому неодобрению, я так и не решила поступать в университет, хотя она даже предлагала мне какие-то «подходящие подготовительные курсы», а Дезире искренне считал, что «всё это очень интересно». Увы, мне не было интересно. Поэтому теперь они с Ютой обсуждают какие-то непонятные отчисления даже не знаю куда, а я слушаю их препирания примерно так, как раньше слушала радио, рассказывающее о дорогах незнакомого мне города.
За окном плывёт лес, кудрявый и стремительно желтеющий. Ещё совсем немного, и осень укроет эти места золотым покрывалом, и на несколько недель воцарится прозрачное, царственное волшебство, от которого кружится голова, и воздух делается пьяным. А пока поезд гремит через зелень, высокие ёлки подметают небо и пытаются проколоть облака, и я перелистываю блокнот, заношу ручку над страницей и собираю из отрывистых образов красоту.
У меня новая клиентка, двоедушница, которую привела в мою мастерскую знакомая лунная. Девушка светленькая, как летучий одуванчик, недовольная, как всегда недовольна Ллинорис, и глубоко беременная. Тонкие черты в ней забавно сочетаются с хищным выражением лица, и мне почему-то – хотя до холодов ещё далеко, – очень хочется надеть на неё шубу, пышную, белую, из длинных-длинных нитей.
Я совсем потеряла интерес к самому шитью, зато мне всё больше и больше нравится слушать, как вещи звучат на своих людях. И теперь я чёркаю, чёркаю, чёркаю, всё пытаясь отыскать в игре линий новую гармонию.
– Может перья? – это Дезире сунул нос в мой блокнот. Глаза Юты в кукле погасли.
Я прикусываю кончик карандаша, а потом с наслаждением чешу голую пятку. Мне пока очень далеко до обычных лунных странностей, и человечья жизнь совсем не успела мне наскучить, – только вот с обувью не задалось, она вся стала дурно сидеть и мешать, и по большей части я хожу босиком, наступая голой пяткой на кончик длиннющей косы.
– Нет, – наконец, решаю я. – Перья – это другое…
Мы немного рассуждаем, что ещё можно взять вместо меха, и я снова вспоминаю, что из-за поездки пропущу выставку тканей. Туда, конечно, по большей части привозят всякую ерунду, но иногда можно поймать настоящую жемчужину.
– Пусть Хейси возьмёт глаза, – снова предлагает Дезире.– Ты заглянешь, и…
– А потрогать?
– Ну, пусть Хейси потрогает.
Я вздыхаю. Я не хочу, чтобы трогала Хейси, и заглядывать через глаза не хочу тоже. Хейси хорошая девочка, очень старательная, превосходно шьёт и во всём мне нравится, но на выставку надо ходить самой, своими ногами, без этой всякой ерунды.
– Я мог бы поехать один, – напоминает Дезире.
Он, похоже, чувствует себя слегка виноватым.
– Нет-нет. Я хочу.
Я улыбаюсь, Дезире расслабляется, а потом снова трёт переносицу и возвращается к своим расчётам и арифмометру.
Дезире, конечно, немножко сумасшедший, – и, похоже, всегда таким был, от самого рождения. Три года назад, когда он только начал искать себя в новом мире, где ему не приходится засыпать, едва проснувшись, я ожидала, что он решить продавать телевизоры, или займётся астрологией, или, в конце концов, станет строить горнолыжный курорт.
Вместо этого он устроился работать в точку с уличной едой и с огромным энтузиазмом продавал бутерброды. А полтора месяца спустя заявил, что будет кормить горожан быстрыми булками, и уже нашёл на это дело финансирование.
В роли финансирования выступала Юта, и вот уже три года они занимались бесконечным пересчётом каких-то займов с какими-то дивидендами. Быстрые булки тем временем пришлись людям по вкусу, в прошлом году для них сделали наконец специальные артефакторные печи, весной мы открыли первую точку вне Огица, – и вот теперь Дезире ехал смотреть новое помещение.
И он мог бы, конечно, поехать один.
Но он ехал в Марпери. Поезд нёс нас туда, в моё прошлое, и всё внутри у меня было взнолновано и дрожало, будто сам свет потерял равновесие.
Как там теперь, в Марпери? Что там теперь? Я уезжала из серой промозглой дыры, пропахшей смертью, тленом и предвкушением скорой гибели. С тех пор, как Раэ-Шивин швырнула перчатку в лицо Ллинорис, а та, окончательно расстроившись, уехала куда-то в далёкие пустоши плакать над сундуком с крысиными деньгами, жрецы друз постановили, что свет в Марпери не так уж и померк. Расплодившийся на дороге ковыль призвали к порядку, стеклянные ворота открыли, а перевал и дальнюю ветку железной дороги – запустили вновь. И город стал, должно быть, оживать тоже.
Узнаю ли я его? Узнает ли он – меня? Что-то во мне отчаянно тянулось к нему, а что-то – не хотело ехать.
Но, так или иначе, у меня есть в городе свои дела.
Я везу в Марпери ворох цветных лент, чтобы повязать их на деревьях родителей и тётки Сати. Я везу три монеты крысиных денег и бумагу с печатью Волчьей Службы, дозволяющую Царбику открыть в своём подвале маленький музей и говорить в нём о запретной магии. Я везу несколько стеклянных глаз для северо-западной друзы, новую голову для статуи Усекновителя, небольшую горгулью, ворох платьев, новенькое радио и огромную картину с утопленницей среди цветов – кому-то в подарок.
А ещё книгу и письмо. И это письмо жжёт карман, настолько мне ужасно любопытно его прочесть.
Началось всё летом, когда ко мне в мастерскую вдруг посреди дня заявилась Става, плюхнулась в кресло-яйцо в эркере, закинула ноги на подоконник и глубокомысленно заявила:
– Знаешь, ты, наверное, была права.
В этот раз это шокировало меня чуть меньше, чем в прошлый. Я как раз собирала на манекене конструкцию из невесомых бабочек, но от такого начала отложила иглу и пересела на пуф.
Встретив пару – этот скандал почти месяц был в Огице одной из самых любопытных сплетен, – Става ничуть не стала мягче или нормальнее. Наоборот, её мужчина, обращающийся гигантским речным змеем, был таким же отбитым, как и она сама.
– В чём я была права?
– Что надо написать, – торжественно объявила она. – Меленее! Она ведь мне пишет? Наверное, я тоже могу. И ничего не случится.
– Она тебе пишет? Разве?
– Ну… просто не совсем письма.
Става замялась, а потом призналась недовольно:
– Детективы.
– Детективы?..
– Да. Эти отвратительные, неграмотные, полные всякой ерунды детские детективы, в которых нет вообще ничего, похожего на нормальные расследования. С красной лисичкой на обложке. Сорок первый том вот недавно вышел.
– Это… она их пишет?
Става раздражённо дёрнула плечом:
– А ты что же думаешь, это я придумала такую чушь? Фи!
Я знаю: как бы она ни бурчала, на самом деле Става очень любит эти детективы; возможно, она отдельно любит в них то, что они написаны для неё. Тем не менее, она не отказала себе в удовольствии написать в последнем томе на полях сотню язвительных комментариев о том, как на самом деле работает полиция.
Не думаю, что такие вещи стоит показывать автору: так недолго довести до депрессии, даже если в роли автора выступает сама смерть. Я взяла у Ставы томик, но не обещала его отдать.
Но ещё Става написала письмо. Отдельное, на шести листах, заполненных убористым почерком. Она сложила его втрое, убрала в конверт и заклеила, и лицо её было серьёзным и немного грустным, и я решила, что привезу по крайней мере письмо.
Действительно ли Меленея убила тётку Сати? Теперь, когда я знаю о лунных больше, мне кажется, что «убила» здесь стоит понимать как «отвела отлетевшую душу к стеклянным вратам». Так или иначе, лунной девочке нельзя отправить письмо обычной почтой, а мне хочется по крайней мере попробовать спросить, что же тогда случилось на самом деле.
Что будет дальше? Этого я не знаю. Может быть, мы станем с Меленеей подружками, и она будет присылать мне первой свои черновики. А, может быть, я поспешу забыть её и стану долго плакать в похоронном лесу.
Потом наступит новый день, и мы с Дезире посмотрим со стороны, как запускают первую грузовую платформу. Она будет ползти по горе вверх, вверх, вверх, пока не остановится у красно-белой башни, которую в Марпери называют маяком; тогда Дезире со вкусом поаплодирует вместе со всеми и потащит меня смотреть помещение под новую точку. Мы посидим где-нибудь на лавке, слушая, как болтают, будто наизустные формулы стали работать хуже, а в проклятиях может найтись магия, даже если они сказаны на обычном языке.
Потом я нарисую для клиентки шубу – может быть, не из меха, а из пышных воланов фатина, – загляну на фабрику, поверчусь на правильных стульях, которые выбила для швей Алика, погляжу из-за забора, как медленно копошится трактор там, где стоял когда-то синий дом под крышей с коньком в виде рыбьей головы.
Найдёт ли Дезире закопанных в уголках Земель глиняных куколок, и получится ли у него вернуть себе полную телесность? Определюсь ли я в конце концов с лунным именем? Что за Усекновитель выйдет из колдуньи, которая пожелала запретить запретную магию? И сядет ли моя шуба так, как должна, кто бы ни родился у той двоедушницы?
Всё это я узнаю когда-нибудь потом.
А пока Дезире морщит лоб и чёркает карандашом столбики с цифрами. Поезд замедляет бег, деревья отходят всё дальше от путей, и мимо окна величаво плывёт выложенная свежей брусчаткой платформа.
Тогда голос с небес говорит:
– Поезд прибывает на станцию Марпери. Следующая станция…
