Текст книги "Чёрный полдень (СИ)"

Автор книги: Юля Тихая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

xlix.

Ну и ладно, – мысленно шипела я, нервно потирая руку, с которой всё-таки не до конца смылось мерзкое артефакторное желе: теперь оно снималось с кожи тонкой липкой плёночкой. – Не больно-то и надо было! Разве моё это дело? Здесь всё, совершенно всё, не моё дело! Я могла бы вообще уехать куда-нибудь к морю, снять там кабинет и шить платья из крашеной саржи!..

Я шипела, пока хмурый сотрудник зачитывал мне какие-то нудные нормы обо всём том, чего я теперь не должна. Шипела, когда ставила десяток росписей под документами. Шипела, когда сидела на мрачной тюремной проходой, пропахшей хлоркой и чем-то несвежим, ожидая, чтобы меня выпустили. И в трамвае шипела тоже.

Но, конечно, никуда не уехала.

Не моё дело, не моё; вот только кто решил, какие дела – чьи?

Как ни старайся, нельзя сделать вид, будто всё это совсем меня не касается. Я вмешана глубоко и вязко в непонятное, странное и немножко страшное. Так уже получилось, вот и всё.

Мраморная голова молчала. Она лежала, повёрнутая чуть набок, и точёное холодное лицо отражалось мутным пятном в лакированной столешнице. Я поправила голову, подпёрла чайником поплотнее, погладила каменные волосы. Заправила за ухо подвядшую ромашку.

– У тебя были бы идеи, – шёпотом сказала я.

На долгие минуты я позволила себе утонуть в жалости к самой себе: опёрлась головой на ладони и с чувством поплакала. Потом вытерла слёзы рукавом, громко высморкалась, постучала карандашом о блокнот.

У Меленеи – не той, что живёт у стеклянных ворот, а той, что из книг, – была хорошая привычка, многократно описанная в детективах: когда дело выдавалось совсем уж запутанным, она раскладывала на полу огромный лист бумаги, пришпиливала его кнопками прямо к дощатому полу, а потом бралась за цветные карандаши и рисовала, пока не понимала, кто же убийца.

Наверное, Меленея на моём месте нарисовала бы много-много всего, а потом хлопнула себя по лбу и поняла решительно всё. Увы, – я не училась на сыскную лисицу, не водила дружбы с колдуном-предсказателем и не раскрыла в своей жизни ни одного преступления, даже самого маленького. И большого листа у меня не было, один только разворот в блокноте.

Это не помешало мне, конечно, написать в центре: «Усекновитель», а рядом дописать неуверенно: «Филипп? Университет?». И впервые подумать разумную мысль: история университета и имена его преподавателей – вряд ли такая уж ужасная тайна. Может быть, Юта и не пожелала делиться подробностями, а Дезире не пожелал вспоминать своё прошлое, но я – никому из них ничего не обещала.

Эту светлую идею я выписала на отдельный страничку и от этого сразу почувствовала себя лучше.

Дальше, как ни странно, дело пошло бодрее. Одна мысль тянула за собой другую; я будто сидела в чужой, странной комнате, заполненной непонятными предметами, щупала каждый из них и пыталась так понять что-то об их владельце. Задумавшись, я принялась грызть карандаш, загнала себе щепку между зубов и наелась грифеля. Лоб почти болел от того, как я его морщила. Зато в списке множились и множились вопросы, и на некоторые из них можно было попробовать найти ответы.

Филипп преподавал в университете, – и я могу выяснить по крайней мере то, что за предмет он вёл, и что ещё о нём известно. Университету всего-то двести шестьдесят с чем-то лет, и основал его колдун, – а колдуны известны своей тягой помнить всё и обо всём. Не может быть, чтобы где-нибудь не сохранилось расписания.

Усекновителем его тоже назвали не просто так; сам Дезире упоминал несколько раз, что делал что-то «правильное» и признался, что этим «правильным» могло быть убийство. Крылатый рыцарь с огромным мечом – не тот персонаж, появление которого могло остаться совершенно незамеченным. Что он всё-таки делал, как и почему? Что становилось с ним дальше? От чего он всё-таки просыпается, и кто его зовёт?

Этот вопрос тянул за собой другой, куда более неприятный. А хорошо ли, если он проснётся, и не будет ли лучше, если он будет спать и дальше?..

Я потёрла пальцами виски и выкинула эту мысль из головы, не записав.

Крысиные деньги. В Марпери находят крысиные деньги, хотя Крысиный Король давным-давно мёртв. В страшилках рассказывают, будто «дело его живо», и сила Крысиного Короля – в количестве его хвостов. Что могло бы понадобиться им в Марпери, и как это связано с аварией?

Можно думать, что Царбик сошёл с ума от горя, для городских легенд не нашлось байки лучше, чем байка про Крысиного Короля, а разномастные испорченные деньги – поделки какого-нибудь неадекватного нумизмата. Но тогда эти деньги не заинтересовали бы Волчью Службу. Алика сказала: они услышали про деньги, и всё сразу изменилось. Эти деньги что-то значат, что-то важное.

А ещё – их ведь украли. Украли у меня и у Абры, а Троленка… может быть, её пара действительно мало спал накануне ночью, а дорогу подморозила коварная осень. Но монет в почтовом ящике было четыре. Значит, четвёртую кто-то снял с мёртвого тела, снял и спрятал.

Его убили ради этих денег. Троленка умерла из-за них. Из-за них их маленькая дочка осталась сиротой. Всё это – из-за крысиных денег; крысиные деньги находят в Марпери пятнадцать лет, и именно эти – довольно новые, с датой; они не могут ничего не значить.

Царбик сказал, будто у Крысиного Короля была магия, какая-то особая, страшная, запретная магия. Может быть, та молния, что навсегда разбила наше небо – была его магией?

И лунная девочка! Она привела меня к дереву со знаками: обещаю помнить. Помнить о Марпери. Для неё что-то значил тот дом с грушей и качелями, под коньком с рыбой, где в почтовом ящике прятали монеты. А двоедушница, её почти точная копия, только старше, работала на Волчью Службу и расследовала что-то про крысиные деньги.

И Усекновитель… при чём здесь Усекновитель?

Его статую установили в Марпери после аварии. Её привезли лунные, и это они выбрали место на пустом склоне. Я смутно помню, что к статуе они возложили тогда цветы, много-много цветов, – где только взяли столько; рыцарь стоял, мраморный и белый, утопая в этих цветах почти по колено.

Под этими цветами нельзя было увидеть золотых знаков. Золотых знаков, которые запрещали Усекновителю помнить и просыпаться.

Но он всё равно проснулся, когда я…

Когда я надела на него цветочный венок.

Я помотала головой из стороны в сторону, как вылезшая из воды собака. Мысли перекатились внутри черепа, сложились в новом порядке, будто бусинки в калейдоскопе, но понятнее от этого не стало, и легче – тоже.

Может быть, ему действительно… не нужно просыпаться. Может быть, он и есть зло.

Он совсем не казался мне злом. Он был человеком. Он рассказывал множество интересных вещей, показал мне старую крепость и море, охотно обсуждал платья и выкройки, обожал радио, считал телевизор придумкой чернокнижников и был моим другом – лучшим другом из всех, что у меня были.

И я видела, как он говорил о мече. И о своём долге, о том «правильном», что он делал. Если бы он был злом – подлинным злом, я имею в виду, – это звучало бы совсем иначе.

Я вижу, как он открывает глаза, сказала оракул. Что-то внутри меня тревожно отсчитывало время, и вот уже много дней я цеплялась за слова оракула, как за хрупкую ниточку надежды.

Я вижу, как он открывает глаза, сказала оракул.

Оракул никогда не ошибается. Так ведь?

l.

В Марпери я считалась «читающей», заглядывала в библиотеку никак не реже раза в неделю, и Калерья иногда даже придерживала для меня приключенческие новинки или свежие детективы. Билет мне года полтора назад пришлось сделать новый, потому что в старом закончились странички, – и это всё при том, что электрического света в доме не было, а глаза мои были порядком сломаны работой в швейке, и добивать их чтением при калильной лампе было дурацкой затеей.

Вообще говоря, мне даже выписали очки. Правда, я так и не смогла к ним привыкнуть, ходила без них и только кое-где подслеповато щурилась.

Книги пахли бумагой, типографской краской, сухостью, частенько – временем и отпечатками многих сотен пальцев; получив в руки очередную историю, я первым делом засовывала нос в корешок и вдыхала крепкий запах удивительных событий, каких в моей жизни никогда не будет. И в Огице, – о, в Огице я могла бы задохнуться от восторга и умереть на месте.

Библиотек здесь было две: городская и университетская, вторая куда больше первой. Ещё были архив, хранилище, читательный зал при музее книгопечатания и – вот уж подлинное сумасшествие, – парковая читальня, из которой можно было забирать книги просто так.

Записаться в университетскую библиотеку без студенческого не получилось, и даже упоминание воли лунного господина ничем не помогло. Наверное, Юта могла бы написать какую-нибудь бумажку, по котором мне выдали бы билет, но я совсем не была уверена, что Юта придёт от моей затеи восторг.

Поэтому вместо того, чтобы отправиться к ней в приёмную, я сделала огромные несчастные глаза и сказала жалобно, что ужасно хочу знать всё-всё-всё про историю этого почтенного учреждения, и если в библиотеку нельзя, то, может быть, куда-нибудь всё-таки можно?

На библиотекарей я почему-то производила хорошее впечатление, – и здесь это тоже сработало: кругленькая тётенька, повелительница картотеки и формуляров, отправила меня в местный музей.

О да, он так и назывался: университетский музей, и занимал он всё правое крыло первого этажа главного здания. И это был музей не всего на свете, а именно университета. Для абитуриентов там проводили организованные экскурсии, все остальные могли заплатить в кассу довольно небольшую мзду и гулять среди картин и экспонатов, поражённо моргая.

Было утро вторника, и в музее я была одна. Очень длинный зал, высокие потолки, помпезный декор стен, гобелены на стенах, наборный паркет. А экспонаты – какие-то бытовые глупости и бумаги, разложенные по безликим витринам.

В первом зале стоял макет старого здания школы: действительно ничего особенного, каменный особняк над рекой и чуть вдали – двухэтажный деревянный барак, общежитие для преподавателей и учащихся, с летней кухней, угольным сараем и уличным сортиром. Шальная рука художника разбросала по макету крошечные фигурки людей, кошек и – почему-то – гусей: один из них, широко разинув крылья и вытянув шею, гнался за мальчишкой в форменной серой хламиде.

Весь второй зал был посвящён юридическим вопросам: здесь был подлинный договор о продаже земли и документ за подписью Первого Волчьего Советника, утверждающего здесь особую правовую зону и местное самоуправление. Рядом висел и муниципальный запрет на оборот в публичных местах, – ему, оказывается, уже больше двухсот лет, надо же.

Вообще музей оказался довольно скучным, хотя я внимательно разглядывала все подписи и особенно портреты, пытаясь отыскать в нём знакомые имена. Юта Проводница встречалась здесь и там, но читать про неё мне не хотелось, и я почти уверилась, что зря вообще пришла, – когда дошла до последнего зала.

Здесь, в круглом башенном помещении с расписным потолком и богатыми шторами на высоких окнах, дремала пожилая смотрительница и выставлялся единственный экспонат: окружённый артефактами огромный том.

Выпускная книга, – значилось на табличке. – Ведётся с основания школы по настоящее время и содержит личные подписи всех выпускников и преподавательского состава по годам.

Листать строго в защитных перчатках.

Вокруг книги на стендах были развешаны копии отдельных листов.

Перчаток нигде рядом не было; пришлось обратиться к смотрительнице. Она смерила меня оценивающим взглядом, но трогать книгу не позволила, подошла к ней сама и аккуратно отворила на первых оборотах.

В музее было гулко и пусто, очень сухо, излишне пафосно и пахло скукой. А от одного взгляда на книгу что-то тихонько дрожало внутри. Она была – настоящая, и она сохранила в себе крошечный отпечаток личности многих людей, многие из которых были давно мертвы.

Выпуск первый, – гласили рукописные вензеля, подчёркнутые густой зелёной линией. Дальше шли дата и годы учёбы, а ниже четырьмя колонками списки.

С отличием:

Кита Цебре из Солончаков

Огюст Клардеспри

Ру Дарвилка из Чаячьей Бухты

Виттория Странствующая

Огюст расписался витиевато и длинно, а Виттория вместо подписи написала ровными угловатыми буквами: вдаль.

Пара двоедушников, колдун и лунная – прекрасный состав; всего же выпускников было три десятка с небольшим. А преподаватели здесь делились на две колонки: «мастера-лекторы» и просто «мастера», причём первых было только двое, сам Амрис Нгье и Юта Проводница, а на одном из мастеров стояла пометка «естественные науки».

Я попросила перелистнуть, затем ещё раз, и ещё, и ещё. Списки становились больше и длиннее. На десятом выпуске появилась Леменкьяри Сказывающая, на двадцать шестом пропал Амрис, а Юта стала подписываться в самом низу, с пометкой «директор».

И только на тридцать первом в числе мастеров впервые мелькнул Филипп Спящий. Подпись у него была короткая и корявая, а рядом с именем в скобках значилось: «проф.».

– Что это значит – «проф»? Профессор?

Смотрительница мазнула по мне нечитаемым взглядом и поправила:

– Профиль. Приходящий преподаватель, по необязательным предметам.

У тридцать второго выпуска Филипп ничего не вёл, и у тридцать третьего тоже. У тридцать четвёртого таких «проф.» было шесть разных, и Филипп был перечислен из них последним, причём на листе не стояло подписи. Зато в тридцать пятом он такой «проф.» был один, и подписаться не забыл.

Я попросила полистать ещё. По всему выходило, что Филипп не был особенно вовлечённым преподавателем.

– Почему такой странный график? Разве преподаватель не должен… как-то, ну… постоянно работать?

Смотрительница пожала плечами:

– Преподавательский устав того времени не сохранился, скорее всего был сожжён вместе с другими личными записями основателя. Вы готовите какую-то исследовательскую работу?

– Да-да, – торопливо согласилась я, – пишу статью про… влияние лунных на образование.

– Обратитесь к мастеру Юте, – так же невозмутимо посоветовала она, аккуратно придерживая хрупкие листы. – Вероятно, она подскажет. Она иногда даёт интервью.

– Обязательно, – сердечно пообещала я.

Надеюсь, при этом у меня не очень покраснели уши. Но взгляд я, наверное, отвела излишне поспешно.

После сорокового выпуска имя Филиппа совсем перестало появляться в книге. Вместо него страницы помнили многих других мастеров самых разных дисциплин.

Я нахмурилась и пожевала губу. Всё это как-то не складывалось. Юта говорила так, словно Филипп был для неё кем-то важным, соратником во времена становления школы, – и это совсем не вязалось с преподавателем профильного предмета, пропадавшего где-то годами. И имя у него было такое, «Спящий», как будто в то время она уже… засыпал и просыпался.

– А такие списки есть только про выпускников и преподавателей? Были же и… другие сотрудники. Повара там, бухгалтер. Я слышала, был какой-то Мариус…

– Полные списки не выставляются, – смотрительница с облегчением отошла от книги, бросив в артефакт какие-то чары. – Про Мариуса вы могли читать во втором зале. Мариус Солидавербус двадцать два года вёл юридическую и финансовую практику при университете, его важнейшим наследием является особый статус земли, на которой стоит город.

– Спасибо. Я… почитаю.

Она кивнула и опустилась обратно на свой стул в тени тяжёлой шторы.

Я вернулась во второй зал и действительно нашла там Мариуса. Был даже небольшой портрет, изображающий скучного мужчину с крючковатым носом и глубокими залысинами, – на картине он позировал в кабинете на фоне книжного шкафа, а вовсе не в ванне за душевой шторкой. Был и небольшой карандашный набросок с его саркофагом и родовыми знамёнами и годами жизни.

«Ты не Филипп, верно?» – расстроилась Юта, когда Дезире не вспомнил этого Мариуса. Но по всему выходило, что они и не должны были быть знакомы: в выпускной книге Филипп появился позже, чем тело покойного Мариуса увезли на острова.

Я постояла ещё, жуя губу и хмурясь. Я не была сильна в математике, но здесь она совсем не получалась. Может быть, Юта и вовсе обозналась, когда решила, что Дезире и есть этот Филипп? Как я ни старалась, я не могла вспомнить, упоминала ли я в разговоре Усекновителя.

Я скучала по нему: по буйству странных идей, немного неловким шуткам и по тому, как легко и просто бывало с ним рядом. С ним всё казалось… решаемым. А без него – почему-то становилось только сложнее.

li.

Из музея я ушла в дурном настроении, и даже очередной склеп разглядывала без особого интереса, – к счастью, он оказался небольшим и совсем бесполезным, всего на три саркофага в немом тёмном граните.

А на следующий день, посетив семейство каких-то Вербусов, но не таких, как Мариус, я снова попытала счастья в библиотеке, только теперь городской.

К сожалению, в огромной картотеке мне вообще не удалось найти ни Усекновителя, ни Филиппа Спящего, а о детях Луны изданий было слишком много, чтобы даже за добрый месяц успеть заглянуть в каждое хоть одним глазом. Наверное, у меня было очень растерянное лицо, потому что библиотекарь, довольно молодой двоедушник-сорока, хлопнул крышкой своей стойки и присоединился к моим поискам. Ни одной книги, посвящённой Усекновителю лично, в собрании не было, – вероятно, её просто никому не пришло в голову написать. Зато совместно мы отыскали и справочник лунных имён, и чью-то старую диссертацию – совершенно нечитаемую, зато с богатым списком использованной литературы.

Так я стала здесь частым посетителем. После визита в колдовской дом, вычеркнув из блокнота очередную фамилию, я приходила в библиотеку, поднималась по мраморным ступеням мимо каменных волков и устраивалась в дальнем углу зала, среди богатых деревянных панелей и огромных тусклых ламп.

Я открывала книгу, листала страницы – и передо мной вставали истории, одна другой страшнее.

…представляла собой ужасное зрелище, которое я не смогу забыть до самого последнего дня. Все дома целы, журчит источник, хлопает на ветру бельё. И ни души. Ни одного живого звука.

Заходили осторожно, по всем правилам. В авангарде конный, с воздуха птицы, медведь в обороте. Людина вся при оружии. Зачистили двор, никого не встретили. С неба тишина. Вошли во второй дом, там двухдневний трупняк. Застолье на дюжину человек, молодые, старики, дети. Все мёртвые, ни у кого нет глаз, вместо них кровавые потёки. И чёрные ветки, как от молний, по всему телу.

Кто послабже, там и проблевались. Потом дальше шли, а там всё один к одному. Деревня на шестнадцать дворов, все мёртвые и без глаз, трупов восемьдесят или около, пока в могилу собрали – умаялись…

Я украдкой проморгалась и сверилась с обложкой.

Книга называлась – «Города-призраки», и была она не сказать чтобы научной. Увлечённый страшилками автор, Чатли Хара, искал очевидцев разных странных происшествий и собирал их свидетельства, – в книгу, по его собственному заявлению, они все вошли без изменений, хоть и были дополнены размышлениями составителя.

Глава, в которую меня привели ссылки в диссертации, называлась «Тихие Сосенки» и была посвящена загадочному массовому убийству примерно столетней давности. До этой книги я никогда о нём не слышала; судя по краткой справке, в один из погожих летних дней в деревне Сосенки при невыясненных обстоятельствах умерли все жители, кроме нескольких младенцев и одной молодой пары, которая была в те дни в отъезде. Они нашли погибших и обратились к властям.

Монолог о «трупняке» был выдержкой из воспоминаний одного из патрульных, барсука Кандра Абрелаци. Тогда ему было всего-то двадцать четыре, он служил первый год. Интервью он дал почти пятьдесят лет спустя, будучи глубоким стариком.

Дальше шли воспоминания ещё одного патрульного, птицы, который по памяти нарисовал карту деревни, – эту часть я проглядела по диагонали. Наконец, после нагнетаний и патетических восклицаний, автор привёл и выдержку из личных записей женщины, обнаружившей тела, – сама она к тому времени была уже мертва.

уваж. суд! я стою перед босая и (нрзб) как перед П. и прошу справедливости! не для себя но для 86 мертвецов, 2 из к-ых умершие от голоду младенчики, и для 4 деток, ставших сиротами в малолетстве. как может быть, чтобы дело закрыли и никого не нашли, если я самолично видела убийцу? мы въехали в деревню до заката 6 авг. он был ещё там. огромный лунный мужчина с крыльями с серебра в доспехе и при мече. он глянул на нас и полетел вон. по моему рассказу в полиции сделали картинку. его надо искать и найти, чтобы он понёс…

Всего женщина исписала своей речью пять или шесть листов, всё об одном и том же. Она чёркала и дописывала, потом чёркала снова, а кто-то из её детей бережно сохранил эти записи.

Её пара ни к какому суду не готовился и мемуаров не писал, зато рассказывал внукам, а внуки – пересказывали дальше.

…вспоминал, только хорошечно выпив. Винил себя, что брата не уберёг. В ту неделю в деревне был большой праздник, но дедушка повёз бабушку к её родне повидаться, и потому остался жив. А брат хотел поехать с ними до города, но дедушка отказал, и поэтому его брат умер…

…как-то раз сказал, что все мы прокляты до десятого колена. Плакал, что небесная кара найдёт, и что всё из-за блудницы. Её отдали Лесу, за это просили дождя. Был полдень, а небо стало чёрное-чёрное. Дедушка видел из города, что что-то не то там творится. Девка всех и прокляла.

Других упоминаний гулящей девицы из Сосенок автору книги найти не удалось, зато версия о проклятии очень ему понравилась. Чатли рассуждал, что и сам крылатый воин с огромным мечом мог быть не живым человеком, не лунным и даже не богом, но манифестацией проклятия.

<…> Как мы в наших сказках изображаем смерть то старухой, то прекрасной девой, чей поцелуй дарит последний покой, так человеческое сознание даёт лицо всему, что его пугает. Пережитый ужас и тяжесть проклятия трансформируются в уме и создают на своём месте магическое воспоминание. Не в силах объяснить произошедшее и смириться с ним, свидетель наделяет грозу субъектностью…

По этой книге выходило, что Усекновителя и вовсе никакого нет, а есть магическая катастрофа, про которую за давностью лет нельзя сказать, как именно она произошла. А разбирательство проходило в закрытом режиме, и справедливости в нём не нашли. Никаких обвинений по делу предъявлено не было.

Я перелистнула страницу, но там начиналась новая глава, «Чудовище Чудинского водохранилища», где рассказывалось про смытый с берега рыбацких посёлок и целое кладбище кораблей. Здесь крылатый рыцарь с огромным мечом никак не упоминался.

Зато он был в другой брошюре, сборнике статей про чернокнижников. В одной из них приводился рассказ девушки, едва не принесённой в жертву каким-то сумасшедшим заклинателем, возжелавшим бессмертия.

Он уже занёс свой чёрный нож, когда появился рыцарь. Сверкнуло белым-белым, так что я ослепла. А когда снова смогла видеть, из глаз лились слёзы, а рыцарь вынимал меч из обугленного тела.

Был сам тоже белый-белый, как мраморный. Лицо такое пустое, как будто его и нет. В ногах сброшенный плащ, за спиной – огромные крылья из серебра. Он очень высокий, но меч всё равно достаёт ему до плеча. И пахло больше не болотом или мёртвой водой, а грозою.

Я поминаю его наравне с Полуночью, и дети мои будут поминать, и дети моих детей, и их дети. Защитника людей, палача чернокнижников. Кто творит зло, на того он обрушит молнию.

Их были ещё десятки, таких противоречивых упоминаний, одно другого страннее. Но каждое из них так или иначе завершалось убийством, как будто Чатли Хара был в чём-то прав, – и Усекновитель действительно был самой смертью, открывшей глаза в человеческом теле.

Одна книга тянула за собой другую, упоминание вело к новому, его объясняли по-разному и имён ему тоже дали порядочно: Усекновитель, Безликий, Воин Чёрным, Проклятый и – почему-то – Отворяющий. Не везде даже говорилось, что он вообще был дитя Луны, а не какая-нибудь нечисть.

А рыцарь всё приходил и приходил. И убивал.

И, может быть, это я всё хотела оправдать его как-нибудь и видеть в Дезире хорошее, но мне казалось: он приходил за теми, кто посмел взяться за запретную магию, кто задобрил Лес человеческой жертвой или пытался купить себе что-то чужой кровью.

Он был будто бы как некая… мистическая полиция, и заодно безжалостный суд? Ужасная участь, если подумать; неудивительно, что Дезире не хотел больше браться за меч и не жалел, что не помнил своего прошлого.

Но, как бы ни дрожало моё сердце, когда я думала о нём, я не могла не признать: пробуждение Усекновителя не обещало ничего хорошего.

«Боль или покой или» – так гласили золотые знаки на площадке при его статуе. Он стоял совсем один в мёртвой воде, пока не приходило время поднять сияющий меч и разрубить им мир.

Тогда приходила смерть. А рыцарь закрывал глаза, чтобы спать, пока его не позовут снова.