Текст книги "Чёрный полдень (СИ)"
Автор книги: Юля Тихая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)
lxiv.
Нет ни смысла, ни справедливости.
Ни смысла, ни справедливости. Не было никогда, никогда и не будет. Это мы, люди, придумали для своего спокойствия, – пустые слова, для которых в изначальном языке, в языке истинной сути вещей, даже нет перевода.
Мы говорим – Бездна. И это тоже слово; просто слово, за которым для нас нет значения. Что-то чёрное, да, что-то запретное, что-то могущественное. Там живёт сила, там живёт магия, и если ты смел, если ты действительно чего-то хочешь…
Но что она такое, и чего она хочет? Могла ли ответить на этот вопрос сама оракул?
Или вот, скажем, суть. Новое слово, которое звучит пустым звуком, будто кто-то гулко ударил по боку бидона. Громко и значимо, звук завяз внутри, запутался. Но толку с него – чуть; и бидон тот пуст, в нём только кисловатый запах молока и холода, да и ничего больше.
Вот он, лунный, бывший безднопоклонник, а теперь – крылатый рыцарь, несущий одну только смерть. Безмолвное орудие в руках… кого?
Я запуталась, отчаянно запуталась, и не была уверена, что решение вообще существует – хоть какое-то, хоть где-то. Я будто вывалилась из понятной простой жизни и оказалась вдруг в мире чего-то зыбкого и невероятного.
И большого, конечно. Уж куда больше людей.
В храмах рассказывали: жизнь, мир, вселенная – всё это словно гобелен, сплетённый Полуночью из тысяч дорог. Каждый из нас ловит в Охоте свою судьбу, и с того дня принадлежит ей; мы проходим каждый свою дорогу от первого и последнего шага, и все вместе создаём большую картину и придуманный высшей силой мир. Мы рождаемся для чего-то и умираем зачем-то, и пусть даже эта роль не велика, она всё-таки есть.
Это и есть – смысл? Есть причудливо выдуманные взаимосвязи, и мы, конечно, не свободны в своих выборах – но не в этом и главное, верно?
Двоедушники твердят: мы сделаны из своей дороги, из прошлого и всего того, что видели и испытали. Колдуны добавляют: из крови, из долга, из культурных норм и впитанных с детства законов.
Из крошечной искры своей сути, которую так легко потерять. Казалось бы, уж лунные – эти должны бы сказать, что ты и есть – суть! Ты – решаешь, у тебя – воля, ты – что-то можешь!
Это была бы красивая, сладкая ложь.
Потому что вот он, лунный, рядом со мной. Не знает, кто он таков; должен бы знать свои имена – придуманных для него из прошлого, человеческих ожиданий и позабытых поступков, – которые хотя бы напоминают ему о том, кто он есть; вот только и имена давно потеряны в свете тоже. Одарён силой, о да, большой силой, и за это сделан покорным солдатиком чужого проклятия.
Просыпается, чтобы поднять меч. Убить. И уснуть.
– Ты ведь можешь, – шёпотом сказала я, – ты можешь решить и сделать. Должно же быть хоть что-то, что ты…
Хоть что-то, что сломает чудовищную предопределённость, странным образом живущую над чёрной водой Бездны, пока та шепчет день за днём: всё бывает, бывает абсолютно всё.
– И ты ведь старик, – вспомнила я и устало прикрыла глаза. – Тебе сколько, получается? Ты хоть помладше, скажем, Огица?
– Постарше. Немного.
– То есть, лет триста. Как только песок не сыплется…
– Ну, если вычесть всё то время, что я спал…
– Не триста же лет.
– Почему? Ну, двести пятьдесят. Думаю, если считать только бодрствование, мне… ну, скажем, тридцать пять, сорок, может быть. Ребёнок по лунным меркам!
Я вяло усмехнулась. А потом меня укололо, и даже в твёрдых мужских объятиях стало зябко, как на осеннем ветру.
– То есть… после проклятия… ты и правда просыпаешься – всего на несколько дней? И потом сразу… Ты поэтому Спящий? Я была в музее, и там… Получается, ты взмахнёшь этим своим мечом… и уснёшь?
– Да.
– Но это ужасно.
Дезире пожал плечами.
– Я не хочу, чтобы ты засыпал, – получилось жалко и глупо. – Это… нечестно.
Он снова пожал плечами. Он будто окаменел, побледнел, застыл. Каменный рыцарь, а не живой человек, – хотя сердце его, я слышала, билось.
Я чувствовала себя ребёнком, которому подарили волшебную музыкальную шкатулку, а потом, хохоча, грохнули её в пол и растоптали.
Он был не мой, конечно. Я придумала сама, будто что-то из этого может быть моим, – но в моей дороге не было того написано. С самого начала это был безнадёжный, бессмысленный роман: я знала, что он, воин Луны, уйдёт вершить свои великие дела, а я останусь выкорчёвывать его из кровоточащего сердца.
Он не мой, да и я – не его. Я ведь встречу свою пару; оракул видела это. И пусть я хотела любить его всегда, теперь нельзя было не подумать: а что, если он окажется плох? Может быть, он дурак, или грубиян, или, хуже того, преступник? Да даже если просто – не чистит зубы! Как я смогу любить его, если в моей жизни был…
Я захлопнула игольницу и отложила её в сторону, кинула штаны куда-то в сторону стула. И улеглась по-другому, свернулась на боку, носом в мужской подмышке, ноги перекинуты через колено Дезире.
Нужно признать: я была потеряна с того самого момента, как поцеловала его. Будто не человека целовала и не лунного, а собственную смерть, милостивую, как в старых сказках.
– Я не хочу, чтобы ты засыпал, – повторила я. – Давай придумаем что-нибудь. Не может быть, чтобы ничего нельзя было придумать. Ты же сам говорил мне сто раз, что всегда…
– Хорошо, – легко согласился Дезире, но я чувствовала: мыслями он где-то далеко. – Давай придумаем.
– Давай.
Как назло, ничего не придумывалось. Голова была пустая-пустая, из неё все мысли высосало водоворотом пустых переживаний и отчаянной, сумасшедшей надеждой, что всё как-нибудь может быть хорошо.
Что вообще можно сделать – с проклятием? Их же не бывает, этих проклятий…
День был такой длинный, что его не получилось охватить сознанием: оно всё рассыпалось на мелкие детали, и они путались, бликовали, отражались, складывались как в калейдоскопе в нелепую картинку, так не похожую на правду. А сердце под моим ухом билось гулко и ровно.
Дезире приобнимал меня одной рукой, мягко, уверенно. На несколько дней или даже часов – он был мой, по-настоящему мой, мы были вдвоём в сгущающейся темноте крошечной наёмной комнатки, и страшного мира вокруг почти не существовало.
Я прищурилась, потянулась, выгнулась, а потом аккуратно прикусила его ухо.
Синие глаза сперва расширились, потом потемнели, а потом загорелись ярче, – я отслеживала эти изменения с робким воодушевлением. Дезире обхватил меня покрепче, подтянул к себе, поцеловал глубоко, значимо.
Поцелуй пьянил. Он пах дождём и весной, и надеждой, и будущим, и чем-то отчаянно невероятным и невозможным и потому особенно прекрасным. Я упивалась его губами и острыми, до самых костей пронизывающими прикосновениями. Он был везде: колено за моей спиной, пальцы, зарывшиеся в волосы, ладонь на моей ноге, от которой разбегаются мурашки…
В голове бродили эхом отзвуки сложных тем, он не был моей парой, я не была его хме, всё было плохо и ненадолго, а внутри у меня ещё немного саднило, – но кровь как-то очень быстро вскипела так, что стало ясно: если он прямо сейчас что-нибудь не сделает, я, наверное, умру.
Я простонала что-то Дезире в губы и обнаружила себя на нём, прижатая спиной к груди, с призывно разведёнными ногами. Запрокинула голову, заглянула ему в лицо, поёрзала… он трогал меня через платье, я дрожала и плыла, и вечер уступал место густой, тихой ночи, в которой особенно отчётливо звучало тяжёлое, разделённое на двоих дыхание.
– Теперь ты хорошо подумала? – хрипло спросил Дезире.
Я даже не поняла сразу, о чём это. А он смотрел на меня жарко, жадно, не мигая, будто очнувшись от какого-то ужасного сна. И мне отчаянно хотелось быть ближе, поделиться теплом, вернуть его в реальность и не опускать никуда больше.
И я снова потянулась к нему губами.
Не знаю, как я не свернула себе шею: я выгибалась под его руками так, как невозможно делать в здравом уме. Юбка бесстыдно задрана до самой груди, трусы сдвинуты куда-то в сторону, по телу растекалось странное горячее чувство, будто все мышцы одновременно напряжены и расслаблены до предела, и хотелось чего-то ещё, больше и ярче, хотя уже от аккуратных прикосновений пальцев можно потерять сознание, и… ох!
Я конвульсивно вздрогнула, резко свела колени и откинулась назад, тяжело дыша.
Дезире чувственно целовал мою шею, каждое движение – будто крошечный разряд. Я выплывала медленно, вязко из затуманенного оргазмом тепла в крепкие объятия, и так же медленно вспоминала, как работает это странное тело.
Пошевелила вяло пальцами на ноге. Потёрлась щекой о мужское ухо – ну, куда уж достала; и поняла, что разгорячённое, влажное, томное чувство так и тянется к нему, стремится брать и принадлежать, и знает, что Дезире ни за что не откажется.
– Продолжай, – шепнула я.
И стекла по нему куда-то ниже, на прохладные простыни, выскользнула из платья, обняла его за шею крепко-крепко и позволила заслонить меня – хоть от уснувшего солнца, хоть от самой Луны.
Пусть даже всё закончится завтра, – звенело в голове на самой границе сознания, – пусть даже так, у меня есть сегодня. И сегодня, сегодня… сегодня я хочу всё, чтобы потом не о чем было жалеть.
lxv.
– Здравствуй, Меленея, – ровно сказал Дезире, будто вовсе не удивившись.
– Нет! – рявкнула гостья, не успев даже разуться.
– Это не наша Меленея, – подсказала я, поправляя вздыбившийся придверный коврик. – Она утверждает, что просто похожа.
– Я вижу суть, – с сомнением сказал Дезире, – в свете.
Я вздохнула. Он видел суть, а я твёрдо знала, что Става врёт, будто бы имя Меленеи ничего для неё не значит; но какая, в конце концов, разница, если она пришла сюда разговаривать о совершенно других вещах?
– Двигайся давай, – проворчала она и пихнула меня локтём, а потом ревностно следила, как я запираю дверь, и налепила на замок какую-то круглую штучку.
Разумеется, Става не была бы Ставой, если бы, только зайдя в комнату, не начала картинно принюхиваться и многозначительно улыбаться. Мол, знаю я, почему ты позвонила не сразу!.. Всё понятно с тобой, баловалась тут всякими непотребствами!.. Как не стыдно, во имя Полуночи!..
Может быть, ещё вчера мне было бы стыдно. Но к утру в теле поселилось тяжёлое, сытое довольство, как-то по-хорошему ныли все мышцы, а в ухмылочках гостьи мелькало что-то, отчасти похожее на зависть.
Поэтому я плюхнулась на стул и удобно устроила голову на крепком мужском плече.
Какое-то время мы разглядывали друг друга вот так: Дезире меланхолично жевал лаванду, вылавливая её из чайничка, Става по-детски шумно дула в свою кружку, а я щурилась и оценивала морщинки в уголках её глаз. Я всё никак не могла понять, сколько ей всё-таки лет: иногда казалось, что тридцать пять, а иногда – что восемнадцать.
– Так, ну ладно, – наконец, сказала Става, – у меня всё равно нет времени сидеть тут с вами и ждать, пока небо позеленеет! Господин лунный, скажите, вы ведь не из этих?
– Этих?
– Любителей церемониала! «Свет взволнован» и прочая хрень.
Кавычки она показала пальцами – немыслимое хамство. Но Дезире только кивнул и поморщился.
– Слава милостивым всем, – возрадовалась Става. – Тогда давай по-простому! Вот смотри, меня Става зовут, и у меня об этом документ имеется, во! А ты, говорят, Усекновитель?
– Может быть.
– А чем докажешь?
Я как раз собралась глотнуть чай, но он застрял у меня в горле. Я закашлялась и кашляла, а эти двое просто смотрели на меня выжидающе, как будто я прервала какую-то важную беседу; Дезире даже похлопал легонько ладонью у меня между лопатками.
Потом он протянул руку над столом, и она прыснула светом. Твёрдое, мощное белокожее плечо, сгиб локтя, предплечье с едва заметными светлыми кудряшками, а дальше – клочок молочно-золотистого тумана и… пустота.
Хорошо, что в этот момент чая у меня во рту не было. Я на всякий случай даже отодвинула от себя кружку.
– Принимается, – серьёзно сказала Става. – Так вот, господин Усекновитель…
– Но, – робко сказала я, – но ведь… все лунные сделаны из света? Да?
Става фыркнула, посмотрела на меня с превосходством и всё-таки милостиво пояснила:
– Свет пропитывает их плоть и составляет суть. А твой любовник – он не так чтобы обычный лунный, видишь? Целиком из одного света! Можно считать, что он нам только кажется. Будет смешно, если у него что-нибудь станет светом прямо во вре…
Я возмущённо вспыхнула, а Дезире только неловко улыбнулся. И встряхнул рукой, совершенно обычной, живой и твёрдой.
Дальше разговор пошёл спокойнее: Става, мигом посерьёзнев и бросив дурацкие шуточки, рассказывала про расследование. Деньги, говорила она. Слухи о возвращении Крысиного Короля. Запретная артефакторика, тайные общества, опасные книги. В Огице убивают молоденьких колдуний, режут на спине знак, вот фотографии трупов, нет, Олта, ты лучше не смотри, знаю я тебя, наверняка желудок слабенький. После ритуала они начинают слышать Бездну и сходят с ума. Колдовской Конклав замешан, но, кажется, не весь, я обрабатываю одну девочку…
В её монологе было много имён и подробностей, и все они были, наверное, важны, – но у меня всё никак не получалось сосредоточиться.
Я ведь знала, как ощущаются его руки. Настоящие руки; они никак не могли мне казаться. Но…
– Среди лунных у кого-то свой интерес, – невозмутимо продолжала Става. – В Марпери осенью нашли крысиные деньги, это ничего такого, их там ещё наберётся на целый монетный двор. Но тамошний патрульный посчитал, что нужно убить обывателя, лишь бы деньги не всплыли. Были ещё монеты, он отправлял их в горы дважды в год. У него в сейфе была гипсовая голова, и мы не знаем, чьи глаза…
Ещё в Огиц приехала делегация. Пышная и очень важная, почти две дюжины детей Луны – немыслимо много для визита в Кланы. Чего хотят? Неизвестно, ничего не сказали. Купили артефакторные каменья, обменяли на лунное золото в таких количествах, что чуть не уронили биржу. Ещё мы работаем с человеком в порту, который обслуживает колдовские корабли, он сказал, что Уарды привезли для лунных гребень морского чудовища… свидетель, правда, был в зюзю пьян, да и что люди понимают в чудовищах?
– Кто в делегации главный?
– На словах какой-то Ти Испытатель, но вместе с ними приехала эта, золотая. Раэ-Шивин Ослепительница, глаза жрицы… у меня где-то записано…
– Ллинорис, – тихо подсказала я.
Става щёлкнула пальцами:
– Да! Глаза жрицы Ллинорис.
– Шивин, – задумчиво повторил Дезире. – Мне кажется, я её знаю.
– Откуда?
– Не помню, – пожал плечами он. – Так чего ты хочешь?
Става вздохнула, закатила глаза. Маска заносчивой девочки сползала с неё, и то, что было под ней, мне не понравилось.
– Можешь не верить, лунный, но я делаю свою работу, и твою заодно. Я хочу, чтобы больше никого не убили. Ты-то, понятно, разберёшься, махнёшь этой своей секирой, и плевать, сколько всего сломается…
Что-то было в её голосе… болезненное. Как будто ей, со всеми дурацкими косичками, фенечками и блёстками на лбу, было не всё равно.
– В общем, я предлагаю сделку, – торжественно объявила Става и осклабилась. – Ты помогаешь мне, я арестовываю всех этих мерзавцев, никто не умирает, ты никого не бьёшь лопатой по башке. Мне дают красивый орден, тебе не приходится засыпать обратно. Как тебе?
Дезире молчал, и молчание получалось какое-то неловкое и мрачное.
– Эй, – я легонько толкнула его в бок, – мне кажется, это прекрасный план! И ты ведь… если ты засыпаешь после того, как… то ты действительно мог бы не засыпать больше? Разве это плохо? И вообще…
– Хорошо, – Дезире улыбнулся как-то вымученно. – Я выспался на триста лет вперёд.
– Отлично, – объявила Става. – Смотри, что мне от тебя нужно…
Става ушла от нас доволная и, неожиданно расчувствовавшись, подарила мне фенечку: сняла с руки и вложила в ладонь. Фенечка была самая простая, из голубых, жёлтых и розовых ниток, с выплетенными кривоватыми цветочками.
– Спасибо, – неловко сказала я.
– А, сочтёмся.
И она умчалась куда-то дальше. По коридору Става шла вприпрыжку, легкомысленно размахивая полицейской биркой на длинном фиолетовом шнурке. А водила – это видно было в окно – невзрачную серую машинку, всю заляпанную грязью и совершенно непримечательную.
Дезире смотрел бесстрастно, как машинка выворачивает с парковочного места, мягко скатывается по улице вниз, а потом замирает и сдаёт задом, вверх, – чтобы пропустить с трудом проходящий в поворот трамвай.
– Эй, – я обняла Дезире со спины, уткнулась ему лбом между лопатками. – Ты не рад как будто. Что случилось?
– Всё хорошо, Олтушка.
– Я страшная змеюка, – строго сказала я. – Ты знаешь, что в Большой Сотне одно из слов для змеюк – «ложь»? Это потому, что я всегда знаю, когда мне врут. Эй, посмотри на меня. Что случилось?
Дезире глянул на меня с сомнением. Повернулся всем телом, сгрёб в объятия, уткнулся носом в макушку.
– Это всё бесполезно, – наконец, сказал он.
– Бесполезно? Почему? Разве твоё проклятие… или Става неправильно считает, что…
– Нет, она правильно говорит. Я должен уснуть после того, как убью преступника. Если я не убью, я могу и не спать.
– Тогда что не так?
Он улыбнулся одними губами:
– Я уже проснулся.
– И что теперь?
– Значит, всё уже решено.
– Но ведь… Ты же сам всегда… у тебя же столько идей! Ты же говоришь, что всё ещё может быть! Что можно вот так попробовать, и вот так, и что-нибудь обязательно получится! Здесь тебе что не так? Почему бы не…
– Я попробую, – спокойно возразил Дезире голосом человека, который соглашается пить таблетки, хотя уже выбрал дерево, под которым хочет быть похоронен. – Я не отказываюсь.
– Но ты… не веришь, да? Не веришь? Ты?
Он улыбнулся и поцеловал меня в лоб.
– Ну и дурак, – пробормотала я.
И прижалась к нему теснее, запустила руки под рубашку.
Всё получится, всё обязательно получится. В конце концов, это всего лишь проклятие. Что такое эти ваши проклятия, кто в них верит вообще, кому они нужны? И с чего бы вдруг целый лунный поверил, будто существует судьба!..
Всё получится; не может не получиться. Потому что если…
Как я буду, если он уснёт? Как я буду?
lxvi. / -xiv.
Шестнадцать дней, безжалостно постановила Става. Шестнадцать дней, чтобы спасти мир! Вполне достаточно, не правда ли?
Шестнадцать дней, потому что была суббота, четвёртое июня. А ритуал – если будет ритуал, а он, похоже, всё-таки будет, – проведут в летнее солнцестояние, в понедельник двадцатого числа.
– Там ещё интересные астрологические аспекты, – важно пояснила Става, – очень точный трин солнца с… а, ну и затмение, конечно.
– Затмение?
– Полное солнечное, такое бывает раз в не знаю сколько лет, в планетерии даже обещали сделать про него отдельный фильм, но пока не сделали. В полдень без малого. Говорят, будет темно, почти как ночью! И чёрное солнце на белом небе. В газете напечатали старых гравюр, полный отвал башки.
– Чёрный полдень? – задумчиво переспросил Дезире. – Солнцестояние? Хорошее время, чтобы открыть Бездну.
– Отвратительное, – жиднерадостно кивнула Става. – Как и любое другое!
Как-то так вышло само собой, что Дезире остался жить в моей комнате. Он ничего не спрашивал, я ничего не предлагала, и всё равно это получилось удивительно легко и очень естественно.
Я пропахла им, кажется, вся, насквозь; я состояла из этого запаха и ужасных, разрывающих сердце чувств. Мы ложились, искренне планируя спать, – но, конечно, не спали: робкие, почти случайные движения быстро переросли в неудержимое желание большего.
Потом и уснули так, по диагонали, на разворошённой постели. А я подскочила вдруг среди ночи с колотящимся сердцем и лежала, медленно считая про себя. Подкатилась поближе к Дезире, уткнулась в него носом и так успокаивалась.
Он ведь не кажется мне, правда? Не кажется? И не растворился в этот свой молочно-золотистый свет, такой восхитительно прекрасный – и всё равно много худший, чем целый живой человек?..
С утра Дезире долго разминал запястье и удивлённо пожаловался: кажется, отлежал. А у меня страшно болели руки, и пальцы скрючило от того, как я в него вцепилась.
В тот день снова пришла хозяйка, – я как раз собирала завтрак, внюхиваясь в зелень и щедро вмешивая её в сметану, на заправку для будущего салата. Она постучалась, кивнула мне как-то неловко, выразительно посмотрела на горку из ношеной одежды на стуле. И сказала с нажимом:
– Олта, милая. Мне очень неловко, но, вообще-то, я сдаю комнаты на одного человека. Жильцы жалуются, что слышат, как вы…
Я покраснела, как маков цвет. Я в целом могла догадаться, что слышали жильцы; а ведь я так старалась сдерживаться, что искусала все губы и изгрызла угол наволочки. Но было пронзительно-хорошо, почти до потери сознания, и тело жило своей жизнью, вовсе меня не слушая.
– И-извините, – залепетала я, – я… мы…
Хозяйка смотрела на меня с осуждением, как школьная учительница, спрашивающая за несделанное домашнее задание. Возможно, я умерла бы там от разрыва сердца, но тут из-за шкафа выглянул Дезире:
– А что такое?
– Комнаты в этом доме, – куропатка нахохлилась и смотрела на него в упор, стараясь казаться важной, – сдаются на одного человека.
– А почему? – удивлённо спросил он.
– Дезире, – я легонько дёрнула его за локоток, стремясь как можно скорее закончить эту неприятную сцену, – соседи говорят, мы шумим…
– Ааа, – лицо его посветлело. – У вас есть карандашик?
– Карандашик?
– У меня есть, – пискнула я.
Дезире нарисовал на косяке какую-то лунную загогулину, прикрыл дверь – как будто банку захлопнул, так гулко ударила в уши тишина. Побарабанил по двери, выглянул и спросил, было ли слышно. Предложил покричать.
– Теперь всё в порядке? – вежливо спросил он у ошарашенной хозяйки, когда она отказалась от дальнейших экспериментов.
Она шумно сглотнула, кивнула и приветливо, хоть и чуть зажато, улыбнулась. И спросила только:
– Это у вас… магия?
– Преломление света, – заверил её Дезире. – О, Става! Заходи! Я как раз работаю над твоим желанием секретности. Хочешь испробовать?
Става сдвинула хозяйку из дверей и оскалилась, а потом удовлетворённо смотрела, как та уходит куда-то вниз – важным шагом, но всё равно быстрее, чем обычно.
Става намеревалась заходить каждый день и первым делом спросила, не чувствует ли Дезире чего-нибудь эдакого, – скажем там, открытой Бездны, ритуалов, магии или «тому подобной дряни»; мужчина только покачал головой.
– Они кокнули моего свидетеля, – возмутилась она и так громко треснула дверью, что, если бы не карандашный знак, к нам сбежался бы весь дом. – Вы представляете?!
– Ужасно, – поддержала я.
А Дезире заинтересовался:
– У тебя был свидетель?
– Колдун, чернокнижник. Служба полгода убила на требования депортации! Он бы пел у меня птичкой! А они его кокнули!
На Ставе сегодня было легкомысленное жёлтое платьице и соломенная шляпка, а ногти она выкрасила разноцветными блестючими лаками. Всё это совсем не сочеталось со зверским выражением лица, и от этого её «пения птичкой» я невольно поёжилась.
«Мне вообще совершенно неинтересно, – сказала себе я, взялась за нож и, наскоро распилив огурцы на длинные четвертины, принялась строгать их в миску. – Расследования, преступления, запретная магия… мёртвый свидетель… нет-нет-нет.»
Дезире и Става увлечённо обсуждали возможные интересы лунных, – похоже, не по первому кругу. Я щедро хлюпнула в огурцы сметану, перемешала и подсела к ним за стол.
– …кто-то из жрецов, – сказал Дезире. – Я слушал свет, но ничего не услышал. Это невозможно без жрецов.
Из пафосной лунной книжечки я знала только, что жрецами и жрицами называют тех из детей Луны, кто отмечен особой силой, – и кто светом своей души воздвиг собственную друзу. Но не маленькую друзу, что только на одного себя, а большую; такая друза – это место, где свет свободен и виден особенно ясно, где всякий гость может раскрыться и увидеть суть, где Луна ярка и могут рождаться лунные.
«Что-то вроде города на лунный манер», перевела для себя я. А жрец – получается, что-то вроде мэра.
– В Огице был только один, – прикусила язык Става. – Лунный господин Дарём Украшатель, он воздвиг хрустальный дворец. Но он, как бы сказать… немного того.
– Больше, чем другие лунные?
Става пожевала губу:
– Ему выточили из стекла большую бутылку, он в неё влез, его в ней закрыли, сургучом запечатали и кинули в реку.
– Зачем?!
– Вроде как, он хотел повидать мир. Это года два назад было, весь город собирался смотреть. Бутылку давно в море унесло, ну и он до сих пор не вернулся.
Я открыла рот, а потом закрыла. Эти лунные!..
– Вряд ли Дарём участвует, – согласился Дезире. – Но есть ещё Юта.
– Юта? Юта Проводница? Она разве жрица?
– Думаю, университет вполне можно считать её друзой.
Я растерянно моргнула, а Става невозмутимо записала имя Юты в свой блокнот.
Блокнот у неё был странный. Ярко-сиреневый, с какими-то цветочками на обложке, он закрывался на маленький замочек, – такие вещицы продавали во многих местах для записи девичьих секретиков, за большие, но всё же вполне приемлемые деньги. Замки были хлипкие даже на вид.
Става дала мне потрогать свой, и её замок оказался совсем другой, какой-то навороченный, с крошечным артефакторным камушком. И заглядывать внутрь Става не позволяла.
– Может быть, это Ллинорис, – предложила я неловко и подпихнула салат ближе к центру стола. – Если приехала эта… Шивин. Она ведь не просто так?
– Вряд ли Ллинорис есть дело до чернокнижников, – покачал головой Дезире. – Ллинорис… ей есть чем заняться.
– Я видела эту, золотую, в Марпери. Когда… тогда, в общем. С ней ещё двоих, и они говорили о Ллинорис. Что Ллинорис будет недовольна.
– Ллинорис всегда недовольна, – отмахнулся Дезире.
Но не возразил, когда это имя Става выписала тоже.
У Ставы в блокнотике было, похоже, много имён и много исписанных страниц; иногда она чёркала в нём что-то, иногда диктовала сама себе под нос: внутренние разборки? вторичная выгода?
Порой я спрашивала сама себя, откуда Става знает все те вещи, которые она знает: про лунных, про деньги, про то, кто где был и кому говорил. Но потом торопилась забыть этот вопрос.
Дезире же участвовал охотно и даже съездил вместе с ней в какие-то катакомбы, – мне тоже предлагали ехать, но я отказалась. Для лунного, похоже, всё это было нерешаемой головоломкой, об которую интересно поломать голову на досуге.
– Пойдём лучше гулять, – сказал он, вернувшись и только пожав плечами на мой немой вопрос. – Там на набережной фонтаны включили.
И я пошла, конечно; кто бы не пошёл. Фонтаны били высокими яркими струями ввысь, и искрящееся в каплях солнце било в глаза и слепило. В Огице выдалось по-летнему жаркое воскресенье, с Красного моста ребята ныряли прямо в канал, несмотря на запрещающий знак, и, когда Дезире предложил – я не смогла отказаться от того, чтобы залезть в чашу фонтана и бегать от него, поднимая тучи брызг.
Мы смеялись, как сумасшедшие. Целовались в тенистом саду, прямо за статуей купальщицы, потом – перебрались через зелёную изгородь и валялись на газоне, пока не прибежал, ругаясь, какой-то здоровый дядька в форме. Ещё Дезире предложил взять в прокат велосипед и очень смешно учил меня на нём ездить.
– Нехорошо как-то вышло, – пожаловалась я вечером, вдруг опомнившись, – с хозяйкой…
– Почему?
– Комнаты-то на одного, и мы должны были…
– Я же решил её проблему, – не понимал лунный. – Шума больше никакого не будет!
Дезире вообще легко отмахивался от проблем, как будто их вовсе не существовало. У него вообще всё и всегда было очень легко…
Кроме проклятия.
