Текст книги "Чёрный полдень (СИ)"

Автор книги: Юля Тихая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

-i.

Всё сжалось в точку, закрутилось, выплюнуло в стороны хищные тонкие нити, зацепилось, будто крючком. Нас свернуло, пережевало, растянуло в стрелу, безжалостно пронзающую время, – а потом выплюнуло.

Я рухнула на колени и крепко, до боли в пальцах сжала ставины булавки. Они горели странными, щекочущими пальцы чарами, а потом одна лопнула и выпустила в воздух серо-чёрный дым.

В глазах мутнело. В лёгких горело. Голову кружило, и я никак не могла понять, где пол, и стоит и он ровно. Значит ли это, что я уже умерла? Вот так… просто?

– Олта!

Меня дёрнуло вверх, – это Дезире, не церемонясь, рванул меня за плечи и теперь тряс, как куколку. Лицо у него было безумное.

– Ты что тво…

Я закашлялась, хватанула ртом воздух, и он осёкся и всё-таки поставил меня на ноги, поддержал за локоть, прикрыл крылом.

– Меня тошнит, – жалобно сказала я.

В синих глазах плескалась гроза. В голове звенело. Воздух дрожал и пах странным, я вдохнула его и закашлялась снова, и только тогда поняла.

Этот запах не был неприятным. Он не был ни вкусным, ни овратительным; ни двоедушным, ни колдовским; ни запахом трав, ни запахом камня, ни запахом гретого воздуха, ни даже запахом запретной магии.

Он не был человеческим, и лунным не был тоже. Он просто вовсе не принадлежал нашему миру, вот, каким он был, и эта неуместность, которую невозможно было спутать даже с искусственностью, болезненно била в нос.

Это был запах Бездны.

Нас выкинуло в зал, сложенный из гранитных плит: выглаженный чёрный пол, мрачный свод стен и потолок, утопающий в темноте. Весь он был разрисован ритуальным узором много сложнее даже того, что когда-то прикрыла ковром Юта.

Линии сплетались сплошным узором, свивались и путались, собирались в точки и кольца, пересекались так идеально-чётко, будто не были нарисованы человеком. Крючки складывались в знаки, знаки тянули за собой другие знаки и соединялись в слова, слова цеплялись за другие слова и звенели хрустальным, лаконично выраженным смыслом. Линии отражались в зеркалах и продолжались внутри них, за границей нереального; линии входили в крупные стеклянные призмы, чтобы превратиться в кажущиеся линии, линии-призраки, в которых содержится самое отчаянное и невозможное желание.

Рисунок горел чистым и ясным светом, залезал на стены и потолок и был в почти похож на широкий треугольник, опирающийся длинным боком на одну из стен.

В этой стене был обгорелый свод гробницы, заткнутый гранитной пробкой.

– Жертвоприношение, – тихо сказала я Дезире и показала туда подбородком. – Это ведь…

– Знаю.

Гробница сочилась водой. Пренебрегая всеми законами мира, эта вода будто бы текла вверх: капли собирались в ручейки и медленно ползли по стенам, чтобы сорваться в медного крана, воткнутого в глухой камень, и уже из него литься вниз. Воды набрался неглубокий бассейн, больше похожий пока на лужу.

Эта вода была чёрная, точно сама тьма. Она маслянисто, странно блестела, будто в ней заблудились звёзды. Поверхность дрожала, а под ней битым стеклом шелестела Бездна.

Ещё в зале были люди, десятки людей, многие из которых разоделись зачем-то в напыщенные старомодные тряпки. Седой мужчина в белой хламиде сидел на полу перед самыми горящими линиями, раскачивался и пел; все остальные при виде нас отпрянули к стенам и теперь смотрели во все глаза на крылатого рыцаря и странную двоедушницу с цветами и хрусталём в волосах.

– Безликий, – глухо выдохнул один из колдунов.

– Усекновитель, – поправил его другой.

Дезире вздохнул. Мягко направил меня к колонне, и я отступила к ней без возражений, всё ещё не понимая, жива я или мне кажется. На Дезире были латы и белые одеяния, и с каждым движением в нём будто распрямлялось что-то, становилось жёстче, как будто он затворял где-то внутри всё человеческое и выпускал наружу мифическое и жуткое.

– Остановите ритуал, – велел Дезире, замерев между мной и колдунами решительной горой.

В толпе зароптали.

– Его нельзя остановить, – звонко сказала колдунья, в лице которой было что-то неприятно заинтересованное и вместе с тем гордое. Так мог бы выглядеть вивисектор, вскрывающий грудину перепуганной жертвы. – Ритуал герметичен. Амрис Нгье не создавал обратимых ритуалов.

Дезире с недоумением посмотрел на рисунок. Судя по его лицу, он не помнил, чтобы – пусть даже в прошлой и полузабытой жизни, которая давно перестала быть его собственной, – создавал такое безобразие. Потом мелькнуло узнавание, – неуверенное и гадливое.

– Остановите это, – повторил он. – Иначе я разобью его сам, и это никому не понравится.

Женщина с холодными глазами осталась стоять с совершенно прямой спиной. Среди колдунов нашёлся один, кудрявый и довольно молодой, который попытался стереть линию носком туфли, – но она загоралась заново, стоило ему отвести ногу в сторону.

– Я должен покарать вас смертью, если вы не остановитесь. Я делал это много раз.

Он был пугающ, – и если бы я была чернокнижником, я уже молила бы о пощаде. Но колдуны всё больше молчали, только тот старик, что раскачивался, перестал, наконец, петь.

Чёрная вода лилась и лилась, всё быстрее и быстрее. Что-то волновалось и разворачивалось, будто где-то под нами просыпалось чудовище. Кто-то прерывисто вздохнул, кто-то тихонько заплакал. На Дезире смотрели со страхом, сомнением, опаской и злобой, – а потом у одного из чернонижников блеснул в руках пистолет.

Долгое мгновение я смотрела в его дуло – точно снова в глаза своей смерти.

Я не могу этого видеть, но почему-то вижу. Время замедляет свой бег, будто пытается остановиться. Ствол пистолета выплёвывает из себя искры, подскакивает вверх и дрожит в неверных руках стрелка. Пуля, вращаясь и гудя, вкручивается в потоки воздуха, которые кажутся мне сейчас лентами тонкого шёлка. Она несётся, заправленная ненавистью, волей и лунным колдовством.

Лицо колдуна горит неверием и предвкушением. Потом я узнаю: те пули сделаны из гребня чудовища и зачарованы жрецами, чтобы пронзать даже сам свет.

Дезире стоял между мной – и смертью. Мощная белая фигура, будто выточенная из камня, крепкие широкие плечи, латы, хищно раскрытые крылья. Я за ним – будто за стеной из мрамора, пропитанной первозданной силой; я не успела ни испугаться, ни поверить, что он сможет меня защитить.

Время ползло улиткой – и всё ещё неслось слишком быстро. Перед моими глазами были одни только перья, но я видела всё будто бы со стороны, словно взлетела над залом невидимой птицей. Вот пуля ткнулась острым концом в белые латы на животе рыцаря, и от неё кругами на воде разошлись золотые знаки. Вот дрожь пробежала по рыцарю, и краски из него вымыло, а крылья опали. Вот вспыхнули на пальцах чёрные молнии, а потом…

Он скривился вдруг, согнулся – и пуля прошила его насквозь, не оставив следа.

А потом со странным чавканьем ударила мне в грудь.

Толчок – меня дёрнуло назад и в сторону с такой силой, что моя душа из надмирного наблюдения влетела обратно в тело. В груди с глухим звуком вспыхнуло солнце – будто бутылку разорвало, меня мотнуло из стороны в сторону и ещё раз приложило о колонну. Дезире, развернувшись в долю секунды, обхватил ладонями моё лицо и придержал, не давая съехать на пол.

– Свет, – хрипло сказала я ему первое, что пришло в голову. – Ты ведь сделан из света.

Потому что тело… где там те глиняные куколки, которых закопали в разных концах Земель две с половиной сотни лет назад?

Он перевёл взгляд на мою грудь, и я посмотрела тоже.

По голубому ситцу растекалась кровь. Её становилось всё больше и больше, она била откуда-то изнутри сплошным потоком и поднималась по горлу в рот.

Боли не было, только весь мир вокруг мутился и казался невозможным и фантасмагорическим.

– Пожалуйста, – сказала я, надеясь, что он разберёт мои слова через кровавую пену, – помни, что ты мне обещал.

Я улыбнулась беспомощно, едва ощутив, как шевелятся губы. Тело онемело, безразличное и безответное. Было жарко, будто пуля была раскалённым металлом, выплеснутым мне в лёгкие, – но теперь жар схлынул, оставив одну лишь пустоту.

В синих глазах был ужас, которого я никогда не видела раньше. За его спиной взметнулись белые крылья. В воздухе горел ослепительным светом белый меч, сделанный из боли и вины.

– Пожалуйста, – шёпотом повторила я.

Он провёл пальцами по моей щеке ласково-ласково.

Потом выпил поцелуем моё дыхание – и я умерла.

0.

Здравствуй, девочка без будущего.

Без будущего, – эхом отзывается в сознании, – без будущего.

Какое может быть будущее, если ты умерла?

Я висела в пустоте, чернильной и непрозрачной, в пронзительном, невозможном нигде, и вокруг не было ничего, ни живого, ни мёртвого.

– Здравствуйте, – робко ответила я.

И не услышала собственных слов.

Шелестящий голос молчал. Если бы меня спросили, я не смогла бы ответить, откуда он звучал. Верх и низ, право и лево, – всё потеряло значение; я не могла различить даже, был ли он внутри меня или снаружи.

Я поднесла ладони к глазам и ничего не увидела. Попробовала шевельнуть ногой – и ничего не почувствовала. Стала ли я тенью? Точкой? Скованной камнем душой?

Ты смешная, – сказал шелестящий голос.

А потом передо мной – если можно сказать, будто была я, и было какое-то «впереди» – открылся глаз.

Он был чёрный, и внутри него кружились звёзды космоса.

Ты уже решила? – спросила Бездна.

– Решила? Что именно?

Что попросить. Ты умерла на моей границе, и потому имеешь право просить. Чего ты хочешь, девочка без будущего? Хочешь, я заберу твоих врагов? Хочешь, в городе будет отныне и вовек праздник твоего имени? Хочешь, я покажу тебе снова счастливейший из дней твоего прошлого?

Во мне была одна только звенящая пустота.

Просить? О чём просить, – если я умерла, а передо мной – Бездна? О да, Бездна, как говорят, исполняет желания тех, кто умеет их загадать, вот только порой у неё выходит так, что исполненные желания всё больше похожи на проклятия. И откуда мне знать, куда повернёт хрупкое будущее, если я на что-то решусь? Я уже видела, как крошечный камешек катится по склону, призывая за собой лавину.

Мне не хотелось ни мести, ни благодарности, ни даже сладких грёз. Мне не хотелось великих свершений и каких-то умозрительных благ. Сколько я ни пыталась, я не могла найти в себе ни одного настоящего желания.

Подумай, – шептал голос. – Для тебя не было ритуального рисунка, за тебя ничего не сказано. А твоя жизнь – неплохая цена…

Вот только моя жизнь не была ничему ценой. Она просто была, вот и всё. Не большая и не маленькая – моя.

– Ты тоже… как они?

В глазу что-то всколыхнулось, но звёзды горели всё так же ярко.

Как кто?

– Ты тоже… человек? Как лунные на самом деле не боги. Или ты была человеком?

Ресницы похожи на щерящиеся в стороны мечи. Они дрожали, словно чёрный глаз засмеялся.

Нет, – шелестнула Бездна, будто стеклянное крошево перекатилось в воде. – Нет, я не человек и не была им. И у меня нет глаз, но люди не понимают, как можно без них видеть. Люди не могут осмыслить меня.

– Значит, это всё ненастоящее?

Это возможное.

Наверное, здесь было холодно. Но я стала забывать о том, что это такое – холод. Я забывала обо всём и даже не успевала расстроиться этому, будто листы у меня внутри выцветали и тлели, и я сама становилась всё легче, всё меньше.

Я могу показать тебе, – шепнула Бездна.

И я сказала безразлично:

– Покажи.

Это будет твоё желание?

– У меня нет пока желания.

Звёзды вспыхнули ярче, а потом из них вдруг родились нити, бесчисленное множество сияющих нитей, причудливо и странно переплетённых. Я была среди них – словно в коконе, словно в центре самого волшебного из всех гобеленов.

Это было прошлое, и будущее, и возможное. Я любовалась ими, как любуются искусством, – и долгое, мучительно долгое, почти болезненное мгновение понимала.

У людей всегда было довольно желаний – таких, чтобы стирать ради них любые границы, таких, чтобы убивать и умирать ради них. Люди зачерпнули из Бездны силу, чтобы спастись из своего старого мира; чтобы превратить мёртвую серую землю в дом; чтобы кровь стала колдовскими камнями и чтобы разлилось море. Люди отворили источник чёрной воды, чтобы спросить совета у своих предков, и так впервые сломали смерть.

Потом наш новый мир столкнулся с каким-то другим, на землю хлынули травы и звери, и вновь лилась кровь, а Бездна исполнила новое из желаний и научила людей быть двоедушниками. Тысячу войн спустя, устав ненавидеть, мы пожелали снова, – и Полуночь рисовала на небе чёрной водой, создавая Охоту и новый порядок. И снова, и снова, и снова находились те, кто знал, как будет лучше,

Мы рождены десятками катастроф и тысячей решений, каждое из которых однажды казалось кому-то единственно верным. А Бездна просто была – непостижимая сила на границе реального; была там, где перестают иметь весь любые законы.

Не всё ли ей равно, кто и зачем пожелает её открыть?

– А Усекновитель…

Я потянулась всей собой к цветным ниткам и увидела их – целую плеяду безликих воинов, берущих из воздуха сияющий белый меч и обрушивающий с неба свою кару. Он был создан и выпоен Бездной, как и всякий из его врагов, и в этом безумном столкновении было своё равновесие.

– Освободи его, – вдруг сказала я. – Дезире. Он не хочет этого. Он устал быть Усекновителем. Сделай его… обычным лунным.

Этого ты хочешь, девочка без будущего?

Я хотела было сказать «да», а потом осеклась:

– Если… если он согласится.

Будет так, – ресницы опустились, будто огромный глаз пожелал кивнуть. – Я отдам эту силу другой. Той, что слышит меня и просит, чтобы не стало запретной магии. Если он согласится.

Космос в глазу вращался. Нити погасли. Я была в пустоте, в невозможной черноте, в бесконечном нигде, и во мне был покой.

Вы просите свободы? Я дам вам свободы, я дам вам чуть больше себя… А тебе я подарю свет, – шепнула мне Бездна. – Я подарю тебе свет, дитя. Целое море света. Ты станешь крупинкой в нём, пылинкой, танцующей в золотом луче, эхом, принятым вечным потоком.

Мысли во мне совсем спутались. В чёрном глазу была мудрость, и милость, и сумасшествие, и что-то страшное и дикое, и всё, что возможно, и всё, что сбудется, и всё остальное тоже.

Я подарю тебе свет, – шелестнули чёрные волны.

И был свет, целое море света, золотого и тёплого, пушистого и нежного, и я плавала в нём, счастливая и потерянная, пока бесконечный поток тянул меня туда, куда ему хотелось. И это продолжалось, наверное, вечность.

А потом золотая нить, хвост которой так и остался забытым в моём сердце, натянулась.

Это было больно, до слёз, до крика больно, как больно всё человеческое, если ты успел его позабыть. Я упиралась и рвала из себя эту нить, и грызла её и кромсала. Она тянулась и тянула меня за собой, переворачивала и перепахивала, вытаскивала страшное и плохое, и бессмысленные чувства, и забытые желания, и движения тела.

Я схватилась за нить – и увидела свои руки. Я дёрнула за неё – и заплакала.

Я плакала горько, навзрыд, и слёзы хрустальными брызгами разлетались вокруг. Я плакала о своей обидной бессмысленной смерти, о несбывшейся любви, обо всём потерянном и обо всём, что я не успела; я плакала о мечтах и о планах, я плакала о завтра и позавчера, я плакала, плакала, плакала, а нить звенела металлом и становилась всё крепче.

Мои слёзы собрались в лужу и стали зеркалом.

Я видела в этом зеркале себя, и в отражении я была наконец настоящей. Не странной тенью, почему-то на меня похожей, а – впервые – собой. Не чужое лицо на фотографии, подписанной, будто она моя, а подлинная, прятавшаяся где-то под масками я.

– Олта, – позвало меня отражение.

В её глазах были укоризна – и понимание.

Нить натянулась, и я позволила ей забрать меня.

i.

Так хорошо я просыпалась только в далёком детстве.

Тогда всё было иное, и всё было легко и просто. Сначала нос щекочет солнечный лучик, а ты морщишься, жмуришься крепче и прячешься в тень от подушки. Где-то в стороне звенит посуда, слышно шаги, кто-то говорит, папа гулко смеётся. Сбегает по лестнице брат – шлёп-шлёп-шлёп босыми пятками.

Улыбаешься, но упрямо спишь дальше. Потому что торопиться некуда, впереди всё лето и целая жизнь, и пахнет домом, пышными мамиными блинами и машинным маслом от отцовского рабочего комбинезона, который он снова занёс внутрь вместо того, чтобы оставить в сарае.

Потом со вкусом потягиваешься, до скрипа в мышцах и щекотного ощущения в ступнях. Садишься, всклокоченная и ленивая. Вытираешь лицо мокрым полотенцем, стирая с себя остатки тёплого, полного чего-то доброго сна…

Я потянулась машинально куда-то в сторону, но полотенца не было. Был только холод металла и больше ничего.

Я нахмурилась, так и не открывая глаз. Мне спалось хорошо, и хотя сон снился какой-то странный и дикий, и в нём была чёрная вода и чей-то шёпот, мне не хотелось просыпаться до конца. Я всё ещё была там, в уютной картинке из детства, где солнце щекотало нос и пахло блинами.

Потом я всё-таки открыла глаза и кое-как села.

Я сидела в золотой чаше среди резного мрамора. Всё моё ложе было усыпано цветами, десятками пронзительно-синих цветов, кое-где совсем свежих, а кое-где слегка подвявших. Небольшая квадратная комната была вся отделана белым мрамором и резьбой – то чудовища, то воины, то башни, – на стенах висели старомодные светильники со свечами, а к пустому проёму кто-то прислонил крышку саркофага из гранёного хрусталя.

Ещё на полу стоял большой современный фонарь, бьющий светом по глазам, рядом с ним поставили раскладной туристический стульчик, а на этом стульчике, сгорбившись, сидела Става и что-то писала.

Мысли в голове были тяжёлые и неповоротливые. Наморщив лоб, я вспомнила, что мы ездили во дворец, – а потом… потом там были, кажется, танцы… и какой-то туман, или туман был уже во сне?

Я машинально подняла руку, чтобы пригладить волосы, и Става тут же подняла нос от своей писанины.

– Ты не вставай пока, – заботливо, но с едва уловимой издёвкой сказала она. – И на вот, прикройся.

Она протянула мне жилет, ярко-оражевый, расшитый бусинами и очевидно мужской. Ткань была мягкая-мягкая, а шитьё изображало каких-то страховидл с гребнями и горящими в пастях лишними глазами. Я решила почему-то, что голая, мгновенно вспыхнула и прижала жилет к себе.

Ноги были босые и грязные, на выпирающей косточке большого пальца – тёмный след, будто кто-то наступил на меня ботинком. Платье на мне было лёгкое, из голубого ситца, и юбка мягко шелестела сама по себе.

Я нахмурилась и вдруг вспомнила: в меня ведь стреляли. Я должна была умереть. Это что же, получается, меня откачали? И положили в… это что, саркофаг?

Я схватилась за грудь. На голубом ситце цвело огромное бурое пятно, почти чёрное в центре и грязно-багровое по краям. Но больно не было, и, как я не щупала, я не могла найти раны.

Я накинула жилет на плечи и запахнула его на груди.

– Что… что случилось?

– О! Чего только не случилось. Тебе откуда рассказывать? Ты что-нибудь помнишь вообще?

– Выстрел, – хрипло сказала я и закашлялась. В горле было сухо. – Чернокнижники. Жертвоприношение…

– Чёрный полдень, – деловито кивнула Става. – Век бы такого больше не видывать! Короче, я же говорила, у нас украли свидетельницу. И я сразу поняла: не к добру, принесут её в жертву, будет полный отвал всего. Потом ещё и вы куда-то делись со всеми своими новостями! Потом… в общем, мы пахали двое суток без остановок, чтобы ты знала. Нашли под университетом столько ходов, как будто строил эту дрянь сумасшедший крот. И когда ты тюкнула по булавочкам, мы были уже вообще-то очень близко!

Булавочки, вспомнила я. Да, у меня были какие-то булавочки. И когда я взяла за руку свою смерть, я…

Получается, она тоже не снилась мне? Но как же тогда?..

– Так вот, мы сразу же нацелились! Бабах, тарарам! Пылюка до самой ректорской башни! Заходим – а тут картина маслом, ты лежишь вся дохлая, этот стоит на коленях белее белого, а вокруг художественно раскиданы чернокнижники, некоторые ещё слегка дымятся. Я думала, он их реально всех кокнул, веришь?

Я сглотнула и кивнула.

– Оказалось вот что, – деловито продожала Става. – Эти умники открыли Бездну, хотели каких-то преференций, не важно, терпеть не могу политику, я говорила? Так вот, они нарисовали ритуальных узоров, свели в жертвенную гробницу колдунью, стояли тут молились, уже и вода чёрная полилась. А потом у них всё пошло не так. Сначала колдунья эта там внутри что-то такое сделала, чтобы у них ничего не вышло, а потом ещё и вы свалились из ниоткуда. И когда тебя подстрелили, лунный кааак жахнул! Они все отключились и валялись так, пока мы всё обыскивали. У меня всё ещё полная больница этих уродов.

– То есть он не убил… никого? Дезире?

– Никого, – согласилась Става.

– У него получилось!

Она пожала плечами и кивнула, а потом продолжила:

– Вообще, всё очень позитивно закончилось. Город устоял, никто не умер. Только вот колдунья… она, похоже, от ритуала помутилась. Её увезли на острова, но там всё грустно.

– Она будет в порядке, – вдруг вспомнила я. – Она получит силу Усекновителя. Научится слышать Бездну, и…

– Ну, пока она её слышит и едет крышей, – с сомнением цокнула Става.

– Наверное, это непросто, – я постаралась улыбнуться. – Это же Бездна. И всё такое.

Какое-то время мы молчали. Става пытливо разглядывала меня, а я раздумывала, как себя чувствую и не пора ли уже вылезать из этой мраморной коробки.

– Что это за место вообще?

– Это саркофаг Амриса Нгье, – заявила Става с такой гордостью, как будто сама его сделала. – Офигенная историческая ценность, между прочим. Его столько лет искали! Мы когда вошли, от этого твоего лунного вдруг отвалились крылья, и меч исчез. Тогда он схватил тебя и понёсся сюда, как по карте. Начертил своих знаков…

– А где он сейчас? – тихо спросила я.

– Дезире-то? Ты будешь смеяться.

Я устало прикрыла глаза, и Става сжалилась:

– Покупает экскаватор.

– Чего?!

– Он бормотал что-то про куколок, которых ему надо выкопать. Потом задумался, что-то считал про глубину. Потом сказал, что ему нужен экскаватор.

Я не знала, что на это сказать. Экскаватор? Какой к морочкам экскаватор? Что за глупости вообще?..

Да и где их продают – экскаваторы? Я жила раньше в мире, в котором экскаваторы бывали разве что у каких-нибудь важных и серьёзных контор, не продавались кому попало и, не исключено, самозарождались сами собой.

Впрочем, нельзя не признать: это было очень похоже на Дезире.

– Не дуйся, – серьёзно сказала Става. – Мы не знали, когда точно ты проснёшься. Обычно лунному требуется от трёх до пятнадцати дней, чтобы сформироваться. И ты мягко скажем не торопилась! Я отправила ему весточку, он примчится совсем скоро.

– Но ты-то здесь, – хмуро возразила я, не сумев сдержать обиды. Я тут почти умерла, а он даже не посчитал нужным сидеть у моей постели!

– Не обольщайся. У меня тут место преступления, вообще-то. Я здесь работаю, чтобы ты знала.

И она помахала у меня перед носом своим дурацким блокнотом в цветочек, а потом встряхнула массивной сумкой, в которой что-то загадочно грохнуло.

– К тому же, – жизнерадостно продолжала Става, – у тебя куча других посетителей. Некоторые даже с дарами! Трёхглазая толстуха принесла саван, но её уже выгнали. Лунная госпожа Леменкьяри спросила, желаешь ли ты печенья. Раэ-Шивин передала, что Ллинорис недовольна, а её друза осыпается, и теперь в хрустальном дворце заседают всякие важные дяди, которые рассуждают о судьбах вселенной. Ещё пришла Юта, проводить по её выражению «вводный курс», но потом решила делегировать мне эту важную миссию, потому что никто не будет править из-за тебя расписание пересдач, а ещё надо подписать дипло…

– Вводный курс?.. – я определённо не успевала за её мыслью.

Става закатила глаза:

– Ну, о том, как быть хорошей лунной.

Лунной, повторила я про себя. Лунной.

Я ведь пожелала для Дезире свободы. И если он перестал быть Усекновителем, он должен был стать обычным лунным.

А у детей Луны бывают хме.

Тебе не нужно беспокоиться, – сказала когда-то моему отцу оракул, которая попросила за своё гадание освежёваную свиную тушу и четыре высушенных пятачка, – я вижу твою дочь рядом с мужчиной. Я вижу её связанной с ним узами крепче самой смерти.

Что же: оракул, как известно, не ошибается.

Става тем временем картинным жестом поправила на носу несуществующие очки и принялась учительским тоном рассказывать.