Текст книги "Царица Шаммурамат. Полёт голубки (СИ)"

Автор книги: Юлия Львофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

Часть третья. «Вкус власти»

Глава 1. Опасное положение

Храм Иштар, Дарующей воду, был в волнении. Верховный жрец, эн Илшу, уже несколько дней не вставал с постели, отказывался от еды, неохотно пил воду и почти ни с кем не разговаривал. По печальным слухам, жить старому жрецу оставалось не больше недели, а вестей о том, кто вместо него встанет во главе храма, всё не было.

Сразу после того, как ассирийцы во главе с царским казначеем отбыли из святилища, Ану-син начала втайне готовиться к своему новому сану. Она не сомневалась в том, что Оннесу удастся уговорить своего владыку, и в полной мере сознавала важность жребия, к выбору которого её подталкивала божья воля. Она знала о строгих требованиях к тем, кого назначали на должность верховных жрецов, которых искали по всему Аккаду, и потому искренне благодарила Илшу за придуманную им историю о её благородном происхождении. Чтобы стать эном или энту, требовалось не только происходить из хорошей семьи и получить соответствующее обучение, но и знать все ступени храмовой иерархии и пройти все этапы, ведущие к самой вершине.

Преданная служению богине, радуясь тем успехам, которых добилась в сане сангу, и полная решимости стать первой энту в культе Иштар, Ану-син не заметила неожиданной опасности.

Одна из жриц храма Иштар, Дарующей воду, не была удовлетворена своей судьбой. Она была способной ученицей в храмовой школе и прошла обряд посвящения. Её предполагалось назначить одной из старших жриц, и она сама считала, что достойна значительной должности. Но появление в храме Ану-син и её неожиданные успехи уничтожили её планы. Её постигло и большее разочарование: после гибели Япхатум сангу была назначена не она, а ей лишь доверены обязанности, далёкие от тех, на которые она рассчитывала. Разумеется, она по-прежнему оставалась «первым голосом» в храмовом хоре, но разве это сравнилось бы с должностью сангу, которая стояла на вершине иерархической лестницы?

Хинзури не поверила истории Ану-син, которую придумал и выдал за правду жрец Илшу; для неё, дочери влиятельного вельможи из Киша, девушка, однажды неизвестно откуда появившаяся в храме, оставалась «безродной выскочкой». И вот эта безродная выскочка виновата в её разочарованиях и обидах, которые с каждым днём жгли всё сильнее. Как же избавиться от дерзкой самозванки и получить желаемое? Недолго думая, Хинзури пожаловалась своему отцу, а тот, в свою очередь, обратился за помощью к брату – старшему жрецу храма Белет-экалим. Служитель богини, чьё имя означало «госпожа великого дома», обещал урскому вельможе вмешаться в дела храма Иштар, Дарующей воду, отправив жалобу в верховную жреческую коллегию.

Пока главы коллегии обсуждали в жарких спорах, кому стать эном в храме Иштар, Хинзури решила нанести оскорбление той, которая лишила её всех привилегий.

– Уж не вообразила ли ты себя верховной жрицей в нашем храме? – однажды, после молебена, подступила она к Ану-син, когда та направлялась к эгипару. – Не слишком ли торопишься занять место эна Илшу: ведь он ещё жив?

Вопрос и высокомерный тон, каким он был задан, произвели впечатление, которое вызывает падение крупного камня в тихую заводь. Проницательный разум мог уловить бурные водовороты в молчании, которое последовало за этим. Жрицы, которые слышали слова Хинзури, воззрились на Ану-син в ожидании её ответа.

Ану-син, не теряя достоинства, присущего должности сангу, повернулась к Хинзури и спокойным тоном произнесла:

– Если бы я избрала для себя жребий энту, но сомневалась в верности своего выбора, ты была бы последним человеком, к мнению которого я прислушалась.

– До чего же ты глупа! – рассмеялась Хинзури, заметно раздражённая словами и видом сангу, показавшимся ей непростительно надменным. И затем, не сдержавшись, хвастливо произнесла: – Знай же, что, когда Эрешкигаль призовёт этемму Илшу в свою обитель, его место здесь займёт другой мужчина. И это будет мой родной дядя! Когда же он появится здесь, я сделаю всё для того, чтобы тебя вышвырнули прочь!

Ану-син возмутило вызывающее поведение Хинзури, но она взяла себя в руки и ответила так же спокойно:

– Сначала мы дождёмся твоего дядю.

У Хинзури задрожали губы. Она уже приготовилась резко ответить сангу, но, окинув взглядом других жриц, наблюдавших за их перепалкой, девушка не ощутила их поддержки. Ни одного союзника! Хинзури проглотила своё поражение, однако жажда мести стала только сильнее.

Хотя угрозы Хинзури вполне могли оказаться оправданными, Ану-син не поверила ей. Нет, в том, что дядя Хинзури состоял в жреческой коллегии Киша и имел там влиятельные связи, она не сомневалась. Однако уверенности в собственной победе ей придавали слова Оннеса, который обещал поговорить о ней с самим царём.

На следующий день после ссоры с Хинзури, произошедшей на глазах у жриц, Ану-син ужинала в одиночестве в своих покоях, где было не так жарко. Храмовый служка принёс ей блюдо с фигами и свежим овечьим сыром, разрезанную дыню, а также кувшин с молодым игристым напитком.

Вкус спелых фиг был превосходным, нежный сыр таял во рту, мякоть дыни казалась слаще мёда. Ану-син наслаждалась ужином, утоляя аппетит, который, к её удивлению, заметно возрос в последнее время. Только с последним глотком вина она почувствовала, что его вкус изменился. Она выпила немного воды, чтобы избавиться от этого неприятного ощущения, но сделала только хуже: сначала её стошнило, а потом в глазах внезапно потемнело, голова закружилась так сильно, что Ану-син упала и больше не смогла подняться.

Её взгляд заволокло туманом, но всё же она сумела различить силуэты двух девушек – Хинзури и её подруги из храмового хора.

– Т…ты ч…что… ты от…отравил…ла м…меня? – Ану-син попыталась возмутиться, но непослушные слова путались, переплетаясь друг с другом.

Хинзури наклонилась над своей жертвой.

– Не бойся, ты не умрёшь от травяной настойки, которую я добавила в твоё любимое вино, – с кривой усмешкой сказала она, холодно глядя в глаза Ану-син. – Это не яд, а только средство, с помощью которого можно определить наверняка, в тягости ли женщина. Оно действует немного одурманивающе, но вместе с тем открывает правду. Не правда ли, забавный напиток? Я ведь давно наблюдаю за тобой, а с тех пор, как тебя назвали сангу, мои глаза стали ещё зорче. Зато ты всё это время была так занята, ты так усердно трудилась ради блага и процветания храма, что не заметила изменений в себе самой. Признайся, тебя ведь не встревожило то, что уже больше месяца у тебя нет очищений? не насторожило, что грудь стала тяжелее и горячее? не удивило, что стала исчезать линия талии?

Веки Ану-син тяжелели, слипались, губы словно одеревенели, голова казалась тяжёлой и вся горела, точно в неё влили расплавленный свинец. Но сознание, которое изо всех сил сопротивлялось вязкому туману, говорило ей, что Хинзури права.

– Спи, спи крепко, безродная выскочка, которая посмела примерить на себя чужую судьбу! Когда ты проснёшся, всё для тебя изменится бесповоротно, и я буду отмщена. А ты – погибнешь…

Голос Хинзури стал глуше, какое-то время в ушах Ану-син ещё звучали отзвуки её злорадного смеха, а потом всё утонуло, поглощённое тяжёлым туманом.

Придя в себя, вспомнив слова Хинзури, Ану-син мгновенно оценила опасность ситуации: если она и вправду в тягости (а для сомнений не осталось ни одной причины), о сане энту можно больше не мечтать. Ведь Хинзури неизбежно расскажет всё и эну Илшу, и своему дяде из жреческой коллегии. Её обвинят в нарушении храмовых законов, или ещё хуже: заявят, что она намеренно скрыла беременность, чтобы обманом заполучить сан верховной жрицы. Последствия этого были непредсказуемы. Хотя нет – последствия были как раз очевидны.

Согласно древней традиции, служительницы, которым предстояло занять почётное место в жреческой иерархии, должны были оставаться незамужними и бездетными. Те же, кто вступил в брак (старинный запрет всё чаще нарушался в пользу выгодных для храма союзов), не имели права рожать детей. Сложность положения таких жриц не терпела никаких поблажек. Малейшее несоответствие избранной на должность главы храма приводило к её немедленному исключению из жреческой коллегии.

Положение Ану-син оказалось сложным вдвойне. Беременность не только закрывала для неё путь на вершину в жреческой иерархии, символом которой была неоспоримая власть в храме, но также ставила под угрозу её нынешнее положение. Сангу, как и энту, полагалось оставаться бездетной.

Ану-син охватила настоящая паника. Тот мир, который она так старательно возводила, мог рухнуть, разбиться на мелкие осколки и исчезнуть в любой момент. Чем больше она думала, тем беспомощнее мысли приходили ей в голову, как поступить в этом случае. Конечно, она знала, что в их храме были кадишту, которые рожали детей от паломников: девочки, вырастая, сами становились кадишту, а мальчики – либо храмовыми служками, либо стражниками. Были ещё те, кого называли кургара – служащие храма, которые принимали участие в определённых праздниках, а в остальное время выполняли тяжёлую работу. Ану-син видела этих юношей: скопцов с женоподобными раскрашенными лицами, которые распевали гимны мальчишескими осипшими голосами и бесстыдными плясками сопровождали праздничное шествие жриц.

Кадишту было позволено иметь внебрачных детей, но жрицам высшей касты приходилось выбирать между материнством и почётной должностью. Ану-син сделала свой выбор без колебаний, однако ей требовалась помощь, и она решила обратиться за ней к жрице Ишхары.

Сидури была её единственной близкой подругой, её верным союзником, которому можно доверить любую тайну. Возможно, она и впредь им останется.

Ану-син не могла откладывать разговор с Сидури ни на день, ни на час – сложившееся положение обязывало её действовать как можно быстрее. И она немедленно послала к жрице Ишхары своего гонца с просьбой о встрече.

Редко человеческое лицо выражает такое потрясение, какое выражало лицо Сидури в тот момент, когда Ану-син призналась ей в своей беременности.

– Я не смела даже подумать о том, что это может случиться со мной, – продолжала Ану-син с виноватым видом: точно оправдывалась за столь неожиданное и несправедливое для неё решение судьбы. – Ведь я не знала мужчин… я была девственна до того… случая в нухаре…

После этих слов наступила долгая тишина. Было ясно, что признание Ану-син озадачило и встревожило жрицу Ишхары.

– Ты принесла поистине кровавую жертву на алтарь богини, – произнесла она наконец. – Знай: положение, в котором ты ныне оказалась, сильно изменит твою жизнь, каким бы ни был твой выбор. Если оставишь ребёнка – потеряешь сан сангу и никогда не станешь энту. Избавившись же от него, рискуешь больше никогда не иметь детей, если, случится, вдруг пойдёшь иным путём…

– Я готова, – уверенным тоном отозвалась Ану-син и взглянула Сидури прямо в глаза. – Тебе известна моя цель. Не думаешь ли ты, что я буду сожалеть о последствиях своего выбора?

– Ты должна понимать также и то, что этот выбор может оказаться роковым для тебя, – вела дальше жрица Ишхары, как будто хотела убедиться, что решение Ану-син окончательное и бесповоротное. – Зачастую женщины, задумавшие погубить своё дитя, умирают сами. Судя по тому, что плод в твоём чреве уже начал расти, избавиться от него без угрозы для твоей жизни будет непросто.

– Что же мне делать? – Теперь Ану-син была в отчаянии и уже не скрывала этого.

Перед тем, как ответить ей, Сидури помолчала, задумавшись. В душе женщины боролись противоречивые чувства: жалость к Ану-син, сострадание, порицание, одновременно одобрение и осуждение её выбора, тревога за её жизнь и её судьбу в целом.

– Что ж, если, несмотря на все мои предупреждения, ты по-прежнему согласна уничтожить плод насильственной связи, мы можем попытаться, – наконец снова заговорила жрица Ишхары. И не отводя глаз от неподвижного взгляда девушки, прибавила: – Это сложная задача, но я не думаю, что она невыполнима.

Глава 2. Выбор

На следующий день, сказав одной из старших жриц, что ей нужно уйти по хозяйственным делам, Ану-син отправилась в сопровождении Сидури за реку, к небольшому алу. В одном из двориков они нашли тощую старуху в чёрной одежде, которая одиноко сидела на пороге тростниковой лачуги, рисуя что-то на песке ивовым прутиком.

Подавляя смутное волнение, вызванное страхом перед неизвестностью, Ану-син смотрела на старую женщину, которой предстояло стать в её судьбе избавителем, судьёй или… палачом. В эти томительные минуты она впервые за долгое время подумала о своей матери. Ведь Баштум тоже была когда-то повитухой, асу, она принимала роды и умела исцелять женщин от всяческих недугов. Ану-син помнила, что мать не любила рассказывать о своём ремесле, которое прежде неплохо кормило её семью. И она никогда не говорила о том, что заставило её отказаться от этого доходного занятия. В алу Поющие Колосья ходили какие-то сплетни о том, что по вине Баштум погибла новорождённая девочка: одни говорили, будто повитуха не удержала её на руках, другие же утверждали, что то было её собственное дитя. Однажды Ану-син осторожно спросила у матери, была ли у неё старшая сестра, на что та ответила: «Ты – наша первородная и единственная дочь». И всё же Ану-син показалось тогда, что мать чего-то недоговаривает, пытается скрыть от неё какую-то тайну. Теперь, как бывало всегда, при воспоминании о Баштум у девушки болезненно заныло сердце, щемящая тоска сжала горло. Как сейчас живёт мать – без неё? Суждено ли им когда-нибудь снова встретиться и найти утешение в объятиях друг друга? Горечь вины на мгновение захлестнула Ану-син: с тех пор, как ей пришлось покинуть родное селение, она ни разу не прибегла к помощи «созерцательной магии», чтобы увидеть Баштум хотя бы издалека. Может, она боялась, что, узнав о затруднительном положении матери, ей пришлось бы возвратиться в Поющие Колосья? А может, её пугало то, что могло открыться ей: смерть Баштум, – и потому она предпочла оставаться в неведении?..

По словам Сидури, старуха в чёрном была целительницей, владевшей заклинательной магией – ашипуту, и значит, звалась она ашипу. Однако и ремесло асу было ей не чуждо. И всё же на том, чем она занималась, лежала печать суеверия, колдовства и корыстолюбия. За определённую мзду она подготовляла – с помощью заклинаний и жертвоприношений – благополучную беременность и удачные роды, лечила бесплодие, при её содействии бесследно исчезали незаконорождённые дети и совершалось вытравление плода. Она творила таинственное и запретное; глядя на лица тех, кто приходил к ней за помощью, без труда читала в их душах греховные помышления или страстные желания, видела и тех, кто рьяно стремился к материнству, и прелюбодеек, и жертв насилия. Она была такой старой, что её имя все забыли. Долгая жизнь научила её ничему не удивляться; к человеческой добродетели она была так же равнодушна, как и к человеческим порокам.

Выслушав Сидури, старуха искоса взглянула на Ану-син и пожевала сухими губами.

– Муж имеется? – вдруг спросила она резким хрипловатым голосом. И тут же пояснила: – С замужней беру тройную плату: не обессудьте.

Но Ану-син и не думала осуждать старуху. Она знала, каким наказаниям подвергались нарушители семейно-брачных законов: «…прерывание беременности со стороны замужней женщины считается тяжким преступлением: её должно вздеть на колья и не должно погребать»*. Суровая расправа ждала также повитуху, которая бралась изгнать плод из чрева замужней женщины. Если же действие плодогонного средства являлось причиной смерти матери или ребёнка, то виновного наказывали смертной казнью.

– Девица она у нас, – за Ану-син ответила Сидури. – Лоно её изнемогает под тяжестью тайной ноши – плода незаконной связи…

Старуха оглядела Ану-син с головы до ног быстрым, но цепким взглядом и поманила их за собой в полутёмную лачугу. Ану-син села на единственную, находившуюся там скамеечку у стены; хозяйка лачуги примостилась напротив и вперила в неё свои острые чёрные глаза. Ану-син стало не по себе от такого пристального разглядывания и она, как бы ища поддержки, перевела взгляд на стоявшую у порога Сидури.

– Наберись терпения, и ты не пожалеешь, что обратилась ко мне, – неожиданно твёрдо пообещала повитуха. – Я работаю начистоту, без обмана. Всё сделаю как надо… И не с таким справлялась…

Немного погодя она протянула Ану-син медную чашу, перед тем бросив в неё какую-то щепотку:

– Пей, пей, не бойся, – проговорила глухим голосом и, пока девушка пила, принялась монотонно шептать непонятные слова над её головой.

Зелье, которое Ану-син пила, терпкостью напоминало молодое вино с храмовых виноградников, но отдавало странным горьковато-пряным привкусом. Голова у неё слегка закружилась, и она откинулась к стене, наблюдая, как старуха помешивает ещё какое-то снадобье, суетится вокруг огня в очаге, шепчет заклинания.

– Тебе нужно раздеться. И ещё тебе придётся позволить себя связать: ради твоего же блага, – сказала повитуха и, обернувшись, снова пристально посмотрела на девушку.

Ану-син послушно сбросила покрывало, в которое куталась с головой, сняла юбку с пышными оборками, расстегнула сандалии и растянулась на мягком тряпье, брошенном на полу. Повитуха крепко, с удивительной для её возраста прытью, спеленала ей руки вдоль туловища, так что теперь верхняя часть тела Ану-син оказалась полностью обездвижена.

Продолжая приговаривать что-то себе под нос, старуха велела ей раздвинуть ноги и намазала ей живот и промежность резко пахнущей, тёплой мазью. После этого повитуха неожиданно раскинула над Ану-син руки с растопыренными пальцами, сделала ими таинственные движения по воздуху и издала пронзительный вопль. Седые космы её поднялись дыбом, глаза засверкали, точно глубоко внутри них зажгли пламя, и она закричала хрипло и дико:

– О Энмешарра – отец волшебства, повелитель злых духов! О Самана – гневный бог ночных преступлений! Явитесь и станьте свидетелями этого таинства! О Ламашту – демоница, которая стремится украсть жизни зародышей и новорождённых детей! Стань мне помощницей и прими эту жертву, львиноголовая Ламашту!

Тут в одной руке у старухи вдруг откуда-то появился нож, а в другой взъерошенный ворон; она резко взмахнула ножом и брызнула кровью на Ану-син.

– Прими и помоги, о Ламашту! – прохрипела она.

Ану-син смотрела на неё изумлёнными глазами: с любопытством и страхом. Старуха призывала львиноголовую Ламашту – богиню зла и мрака, угрозу для женщин и детей, с именем которой молва когда-то связывала Ану-син. Неужели богиня и вправду должна явиться сейчас? – думала девушка, замирая от мистического ужаса.

Лишь спустя какое-то время она поняла, что внутри у неё и вправду вдруг всё замерло, оцепенело: тело словно одеревенело, мысли, ощущения, чувства рассеялись бесследно как дым. А старуха бросила в огонь щепотку какого-то порошка, после чего хижина озарилась синевато-мертвенным светом и дым повалил тяжёлыми клубами. Глаза Ану-син ещё оставались открыты: она видела, как повитуха металась, торопливо совершая магические обряды и бормоча никому не понятные заклинания. Теперь в руках у неё вместо ножа был железный стержень, и Ану-син казалось, что его смертоносное остриё направлено в её сторону. Потом огонь в очаге шумно вспыхнул, взметнулся до потолка и погас – всё померкло перед взором Ану-син, и она провалилась в бездонную чёрную бездну…

Она летела всё стремительнее, ниже и ниже. Мерцающие частички света – не то светлячки, не то искры от невидимого костра – мчались навстречу и пронзали насквозь её бесплотное тело. Холодные вспышки, похожие на всполохи далёких бледных зарниц, время от времени озаряли бескрайнее пространство; гулкие тягучие удары, напоминавшие звон тимпана, доносились со всех сторон – и будто ниоткуда. Внезапно гигантская, вихрящаяся тень вознеслась над Ану-син и, молниеносно обрушившись на неё, наполнила её тело такой болью, что, казалось, у неё разорвётся сердце. Ану-син закричала, как никогда в жизни. И вдруг… прозрела.

Она увидела великолепный дворец, выстроенный из невиданного белого камня с золотом, в окружении дивного сада, полного деревьев, цветов и статуй. Дворец, озарённый ярким солнцем, возвышался над огромным шумным городом, а сад в несколько ярусов спускался по отлогим склонам горы, опоясывая её. По широкой каменной лестнице, которая вела к дворцу, тянулся пёстрый ковёр; в высоких золотых лампадах горел огонь. Невиданная, немыслимая красота очаровала Ану-син, захватила её воображение с такой же силой, как впервые услышанная ею в детстве песнь о богине Иштар.

Ану-син почувствовала, что душа её как будто видит отдельно от тела – сквозь пространство, сквозь время, сквозь толщу преград всё, что происходит даже в самых отдалённых уголках сознания.

Вот словно из воздуха возникли человеческие фигурки: сначала их было много, они сбились в толпу, а потом начали отдаляться друг от друга, рассыпаться, как кусочки сухой глины, пока не остался всего лишь один силуэт. Ану-син с волнением вгляделась в очертания этого нового видения. Чёрные и красные пятна мелькали, роясь, угасая и вспыхивая, и мешали ей смотреть. Наконец она различила красивого кудрявого юношу, стоявшего перед ней с гордым и воинственным видом. Что-то в его лице показалось Ану-син пронзительно знакомым, что-то родное и вместе с тем враждебное поразило её.

Изо всех сил Ану-син потянулась к стоявшему, с жадным вниманием вглядываясь в смелое, нахмуренное лицо, любуясь им, запоминая его. Но тут что-то сильно ударило её в грудь; красные круги, сливаясь, поплыли перед глазами. Видение исчезло, расплывшись в пространстве, как туман, и глубокая тихая печаль, горькая тоска овладела ею.

Ану-син очнулась на полу в полутёмной лачуге. Огонь в очаге догорал, скупо озаряя сидевшую перед ним старуху; Сидури стояла перед девушкой на коленях и гладила её по волосам.

Но для лежащей Ану-син явь ещё перемешивалась с грёзой; она видела себя то летящей в беспросветном мраке, то спелёнутой, связанной по груди и рукам до того туго, что не могла пошевелиться; вся внутренность её горела. Старуха не сразу позволила Сидури распеленать Ану-син: чтобы девушка не металась от боли.

– Мне было странное видение, – наконец, преодолев слабость, проговорила Ану-син. – Юноша, могучий и прекрасный, как божественный Таммуз… Я чувствовала в нём родную душу…

Утирая пот со лба и щёк, старуха ответила ей:

– Что ж тут странного? Ты видела своего нерождённого сына.

– Я видела его так, будто наша встреча была наяву, – сказала Ану-син, с необъяснимым упрямством не соглашаясь с тем, что боги во сне показали убитого ею ребёнка.

– Может, божественные силы приоткрыли перед твоим взором завесу, за которой скрывается будущее? – вступила в разговор Сидури, желая поддержать свою подопечную.

Старуха хмыкнула.

– Не обманывай её, – обратилась она к жрице Ишхары, – и сама не обманывайся. Ты была здесь, всё видела… У этой девицы никогда не будет детей.

На этот раз Сидури промолчала и только низко склонила голову.

– О многоликая владычица Иштар, тебе одной я буду служить до конца своей жизни! Моя судьба – в твоих руках! – прошептала Ану-син и закрыла глаза.

*Из семейно-брачного права Древней Месопотамии. ст. 53, табличка 3.