Текст книги "Царица Шаммурамат. Полёт голубки (СИ)"
Автор книги: Юлия Львофф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)
Глава 5. Дочь своего отца
На землю Аккада пришёл месяц аддару*. После зимних дождей глинистая почва превратилась в непроходимую грязь. Под лучами солнца, с каждым днём набиравшего всё больше силы, на вершинах Кедровых гор таяли островки серого пористого снега, реки наполнялись талой водой, и уже к середине месяца Великая река вышла из берегов. После разлива месопотамская степь покрылась жидкой, но яркой зеленью, а к концу месяца весна вступила в свои полные права, отметив их молочно-розовой пеной персиковых деревьев, свежей листвой тамарисков, заливистыми трелями птиц в садах, натужным гудением пчёл. Дни становились невыносимо жаркими, и только с мягко спускавшимися на землю сумерками приходила желанная прохлада.
Селение Поющие Колосья притихло и, окутанное вечерней негой, погружалось в сон. Крестьяне рано ложились спать, чтобы пробудиться с рассветом – весна принесла им много забот. Алу было не очень большое, три десятка семей; крайняя хижина стояла на крутом берегу Великой реки и выглядела как-то одиноко: то ли потому, что возвышалась над остальными, то ли потому, что в её дворе не было деревьев и даже кустов – лишь торчал обгорелый ствол тамариска. В сумерках сиротливая лачуга с обугленным деревом во дворе имела ещё более унылый вид, чем в дневном свете.
За стеной хижины пел сверчок, тихо и настойчиво скреблась мышь, а в самой хижине булькала в котле над очагом жидкая похлёбка из ячменя. Но черноглазая девочка, лежавшая на застланной овечьими шкурами постели в углу хижины, не обращала внимания на эти звуки. Подложив обе ладошки под щеку, она внимала мелодичной речи матери. Как всякий ребёнок, она могла без конца слушать старинные сказания и песни, но больше всего она любила те из них, в которых говорилось о владычице богов и людей богине Иштар.
– К Стране без возврата, земле великой, / Иштар, дочь Сина, обратила мысли. / Обратила дочь Сина светлые мысли / К дому мрака, жилищу Иркаллы, / Откуда входящему нет возвращенья, / К пути, откуда нет возврата, / Где напрасно вошедшие жаждут света, / Где пища их – прах, где еда их – глина, / Где света не видя, живут во мраке, / Как птицы одеты одеждою крыльев, / На стенах и засовах стелется пыль…
Маленькая женщина сучила шерсть и неторопливо, нараспев, рассказывала о нисхождении богини любви в загробное царство её сестры Эрешкигаль.
Ану-син не понимала, для чего светлая богиня спустилась в загробный мир и позволила убить себя и почему её возлюбленный, пастух Думузи, не стал скорбеть о ней. Когда она спросила об этом свою мать, та ответила словами, ещё более непонятными для десятилетней девочки: «Эта история учит, что смерть неизбежна, что даже боги не могут уйти от её объятий, если они подвергнут себя опасности подойти к ней слишком близко. А любовь и смерть зачастую идут рука об руку…»
Она также хотела спросить мать о том, зачем чёрная владычица Эрешкигаль задумала погубить родную сестру, но не успела: в хижину вошёл отец.
С его появлением исчезло очарование тихого вечера, растаяли волшебные краски и звуки, а воздух наполнился чем-то ощутимо тревожным. По стенам, по низкому потолку заметались пугливые тени; сверчок и тот затих, только булькало над огнём жидкое варево.
– Нет мне удачи, – хмуро сказал Сим, подсаживаясь к очагу. – Хоть и приношу исправно жертвы в храм божественной Нинсун*, да видно, не желает она внимать моим мольбам. Сколько сил вложил я в стадо Залилума, о каждой овце заботился как о родном ребёнке, каждого ягнёнка на ноги поставил! За какие же грехи свалилась на мою голову эта напасть? То болезнь уносит овцу из стада, то повадится какой-то зверь таскать по овце едва ли не через день! Что я скажу почтенному Залилуму, когда он не досчитается своих овец?
– Мы ничего не сможем дать ему взамен! – испугалась Баштум, отложив прялку. – И без того уже задолжали ему – даже старый долг покрыть нечем…
На её лице появилось выражение беспомощности и растерянности; уткнувшись лицом в колени, она тихо заплакала. Пастух сидел молча, с виноватым видом, свесив на грудь голову с длинными спутанными волосами. И только Ану-син казалась отрешённой от всех земных забот: лицо её было безмятежно, взгляд больших чёрных глаз по-прежнему оставался мечтательным.
Неожиданно во дворе что-то зашуршало. Кошка, сидевшая на обгорелом стволе тамариска, влетела в хижину и, ощетинясь, забилась в угол. Спустя какое-то время Баштум услышала тяжёлые шаги и сжалась в напряжённом ожидании. Почуяв недоброе, со своего места поднялся Сим.
На пороге хижины возникла, закрывая собой звёздное небо, громадная фигура страшного человека, с черепом, голым, как яйцо, который держал в руке судейский жезл.
– Ты раб Залилума, пастух его стад? – обратился он к трепетавшему от страха Симу.
– Я раб почтенного Залилума, да подарят ему боги сверх назначенного судьбой ещё пятьдесят лет жизни, – смиренно ответил пастух, сгибая пополам свою худую спину.
– Ты сириец, но тебе должны быть известны законы нашей страны, – продолжал лысый с жезлом, угрожающе глядя на Сима. – Так вот, согласно законам мудрейшего и справедливейшего среди всех правителей царя Хаммурапи, да сохранится имя его в веках, человек, который имеет на себе долг перед своим господином, должен отдать за серебро свою жену, своего сына или свою дочь. Или же отдать их в долговую кабалу, чтобы они служили в доме своего хозяина три года.
Посланник Залилума обратил свой взор на притихших в тёмном углу хижины маленькую женщину и девочку:
– Кого из них я могу увести с собой?
Сим ничего не ответил.
Тогда человек с судейским жезлом подошёл к Баштум и велел ей подняться. Быстрым, но цепким взглядом он окинул жалкое одеяние женщины и через прореху в рубахе заметил волдыри солнечных ожогов и нарывы от укусов финиковых ос.
– Ты стара и слаба – от тебя никакого проку. Умрёшь в кабале – и Залилум потеряет всё, что дал вам взаймы и уже не возместит себе ущерб за скот, – скривился вершитель правосудия. И, повернувшись к девочке, вынес свой приговор: – Она пойдёт со мной!
Баштум словно по сердцу ножом резанули. Она сорвалась с места, повалилась перед лысым на колени и, цепляясь за его одежду, запричитала:
– Помилуй дитя! Возьми меня за неё! Любую работу сделаю, всё стерплю! Только оставь девочку дома, именем Мардука заклинаю!
– Прочь! – крикнул посланник Залилума и толкнул маленькую женщину так, что она упала навзничь и ударилась головой о земляной пол.
А в следующее мгновение он завизжал от внезапной боли – его кисти коснулась пылающая огнём ветка; в воздухе запахло горелой плотью.
Из-за собственных воплей человек с жезлом не услышал, как пастух воскликнул в испуге: «Ану-син!» Только это и спасло храбрую девочку, заступившуюся за мать, от немедленного наказания.
Когда взгляд посланника Залилума прояснился, он увидел стоявшего перед ним сирийца с догоравшей веткой тамариска в руках. Маленькая женщина, всё так же стоя на коленях, прижимала к себе девочку и смотрела на лысого широко раскрытыми глазами, в которых застыло выражение ужаса.
– Как ты посмел, раб?! – взревел, придя в себя, яйцеголовый и замахнулся на Сима жезлом. – Ты оскорбил меня, сына свободного человека, ты поднял руку на вольного гражданина Аккада! За это ты будешь жестоко наказан, клянусь Мардуком!
На зов посланника Залилума в хижину вбежали вооружённые мечами стражники и, связав Симу руки, увели его с собой.
– А за тобой я скоро вернусь, – процедил сквозь зубы лысый, глядя на Ану-син злобным взглядом, и, круто развернувшись, покинул хижину пастуха.
– Что теперь будет с отцом? – спросила Ану-син, когда они с матерью остались одни.
– В лучшем случае ему отрежут ухо, а в худшем… – Баштум не договорила и, выпустив девочку из своих объятий, бессильно свесила руки.
– Он взял мою вину на себя, – сказала Ану-син и нахмурилась.
– Он хотел защитить тебя. – Маленькая женщина вздохнула.
– Отец не должен страдать из-за меня, – проговорила Ану-син решительно, но так тихо, что Баштум не услышала её слов.
Когда пламя в очаге погасло, и Баштум уснула, укрывшись с головой, девочка выскользнула из хижины. Стараясь оставаться незамеченной, она пробралась в ту часть селения, где ей ещё не приходилось бывать: за высоким забором прятался дом самого богатого землевладельца общины.
Вокруг царила тишина, только где-то у околицы сонно лаяла собака. Неожиданно откуда-то, будто из-под земли, раздался крик, полный мучительной боли. Вздрогнув, Ану-син прижала руки к груди, как бы пытаясь успокоить саму себя: она догадалась, кому принадлежал этот крик.
Навстречу ей выплыл из темноты большой кирпичный дом, угрюмый и надменный, как его хозяин. Девочка ощупью пробралась вдоль ограды, нашла лазейку и проскользнула в неё быстро и бесшумно, словно змейка. Она думала о том, что где-то там, в подвале дома, мучили беззащитного бесправного человека, который был ей отцом. Она ещё не придумала, как положить конец тем ужасным пыткам, которым подвергли Сима, но точно знала, что должна спасти его.
Внезапно Ану-син споткнулась о что-то твёрдое, но живое: как выяснилось, то была голова мальчишки, который лежал прямо на земле, у порога дома. Когда он вскочил на ноги, то оказался на целых две головы выше Ану-син, так что ей, чтобы посмотреть ему в лицо, пришлось задрать голову.
– Попался, ассирийский лазутчик?! – сиплым ломающимся голосом закричал подросток, больно схватив Ану-син за плечи. – Думал пробраться незамеченным, чтобы спасти пленного, которого мы здесь пытаем? Но тебе, ассирийский пёс, не повезло: этой ночью дворец охраняю я – непобедимый и беспощадный Киссар! Я устроил засаду, и ты в неё попал, словно куропатка в охотничьи силки!
Ану-син не сразу поняла, о чём говорил этот курчавый, как баран, воинственно настроенный мальчик, но её испуг прошёл.
– Отвечай: ты послан ассирийским царём или предателями из Аккада, позорно переметнувшимися на сторону завоевателей? – В голосе «беспощадного» Киссара звучала угроза, а его пальцы продолжали стискивать плечи девочки.
Наконец, поняв, в какую игру играет, развлекаясь по-своему, мальчик, Ану-син спокойно ответила:
– Я пришла безоружная.
– Девчонка?! – поразился, услышав её голос и поняв, с кем имеет дело, Киссар.
Он наклонился к Ану-син, приблизил своё лицо к её лицу почти вплотную, стараясь получше разглядеть её. Потом резко выпрямился и, надменно вскинув острый подбородок, сказал:
– Я Киссар, сын почтенного Залилума, и я хочу знать, кто ты и что делаешь ночью во дворе моего дома?
– Я Ану-син, – в тон ему ответила девочка, – я пришла, чтобы забрать моего отца, пастуха Сима, домой. И если ты вправду сын Залилума, прикажи вашим слугам немедленно отпустить Сима.
В ответ на её просьбу, в которой, впрочем, не прозвучало даже намёка на мольбу или заискивание, Киссар громко рассмеялся. Затем, подбоченясь и приняв угрожающую позу, он злобно процедил сквозь зубы:
– Ну-ка, убирайся отсюда поживее, дерзкая рабыня, пока я не приказал своим людям отправить тебя к твоему сирийцу!
Едва он проговорил эти слова, как от дома снова донёсся отчаянный вопль. Ану-син посмотрела прямо в лицо Киссару – издевательская ухмылка зазмеилась у него на губах.
– Пока пастуха лишь стегают кнутами, но можно и собак на него спустить, – сказал он, с удовольствием наблюдая, как его слова напугали девочку.
– Так нельзя… собаки могут растерзать до смерти, – проговорила Ану-син тревожно; её голос задрожал, глаза заблестели от навернувшихся слёз. – Мать говорила: рабу, который ударил свободного человека, в наказание отрезают ухо. Такой закон.
– Какой закон? – притворно изумился Киссар.
– Тот, что на главной площади, у дворца владыки. Он из чёрного камня и весь исписан такими же клиньями, каким учат сыновей тамкаров в Доме табличек*.
– Закон на каменном столбе? – ухмыльнулся мальчишка. – Разве ты не знаешь, что царский дворец лежит в руинах, а каменный столб разбит? Закон теперь здесь; для таких, как ты, закон – это мой отец и я, – он ударил себя в грудь.
– Ты и твой отец – вы хуже зверей! – выкрикнула Ану-син и сжала кулачки, будто собиралась наброситься на мальчишку. – Отныне я день и ночь буду молить богов о том, чтобы они наказали вас обоих за вашу жестокость!
– Ты не уходишь? Ты смеешь угрожать мне, сыну Залилума?! – Киссар в гневе замахнулся на девочку, но она успела увернуться от его руки, рассёкшей воздух.
Ану-син повернулась и побежала по дорожке, ведущей к воротам. Песок хрустел под её босыми ногами, по щекам от обиды и унижения текли слёзы. Этот напыщенный хвастливый мальчишка, взбреди ему в голову, мог раздавить её как червя, мог втоптать её в песок, превратить в одну из этих песчинок под ногами! А что могла она, маленькая бессильная девочка, дочь какого-то пастуха?..
– О, будь я богатой, я заставила бы его прислушаться к моим словам! Будь я столь всемогущей, как бог-творец Мардук, я бы превратила этого задиру в кусок глины! Я смешала бы всех богачей Аккада с прахом и низвергла бы их в Страну без возврата, чтобы их самих подвергли мучительным пыткам демоны подземелья! – шептала, глотая слёзы, Ану-син и крепче сжимала кулачки.
Она не помнила, как добрела до хижины и легла рядом с матерью, которая во сне то стонала, то всхлипывала. Утомлённая, измученная переживаниями, Ану-син сомкнула тяжёлые веки и тут же погрузилась в обволакивающую сознание спасительную бездну.
Аддару – в аккадском календаре март-апрель
Нинсун – богиня-покровительница пастухов стад
Дом табличек – так в древности в странах Двуречья называлась школа; письмена выдавливали тростниковыми палочками на мягких глиняных табличках
Глава 6. И чтобы сильный не обижал слабого…
Это был страшный для маленькой семьи сирийского пастуха день.
Ану-син пробудилась со смутным предчувствием беды; едва она протёрла кулачками заспанные, с опухшими от слёз веками, глаза, как за стеной громко залаял, а потом протяжно завыл пёс. Послышался топот копыт, и во двор лачуги ворвался, поднимая облака пыли, всадник. Сбросив с коня некий груз, туго перетянутый верёвками, он развернулся и с гиканьем умчался прочь. Выглянув из-за циновки над входом в хижину, Ану-син увидела, как мать склонилась над чем-то лежавшим на земле и вдруг страшно закричала. От этого крика по телу девочки побежали мурашки; она не сразу решилась выйти во двор, но, когда приблизилась к Баштум, то ужаснулась. То, что всадник сбросил с коня, оказалось телом Сима. На нём не осталось живого места: вся плоть пастуха представляла собой бесформенный кусок мяса; истерзанное, изломанное чудовищными пытками тело доконала жара – от неё распухли ноги и руки, ставшие тёмно-красными, почти чёрными. От этого зрелища Ану-син сделалось дурно – она едва успела отвернуться, как её вырвало.
Что было потом, Ану-син не видела. Спустившись к реке умыться, девочка обессиленно присела на берегу да так и осталась там, пока её не позвала Баштум.
Тело Сима покоилось на тростниковой циновке; с левой стороны позади него стоял стул, который пастух когда-то сам смастерил из ивовых прутьев, – по традиции, пустой стул предназначался духу, когда он невидимым поднимался из трупа. За стулом лежали первые подношения: сикера* и плоские ячменные лепёшки для укрепления сил души перед её длительным путешествием в загробный мир.
Ану-син смотрела на изуродованное, в синяках и кровоподтёках, лицо покойника, на тени, что зловеще метались по стенам, на трепещущее пламя глиняной лампы, которая освещала путь души через мрак подземного царства. Было очень страшно. И не только от того, что она видела, – ведь где-то здесь поблизости витал дух Сима. Временами девочке казалось, что она слышит дыхание воздуха от взмахов невидимых крыльев. Дух убитого ещё оставался в этом мире, хотя и покинул тело, которому Баштум придала положение младенца в утробе: это означало, как она объяснила дочери, возрождение усопшего в следующей жизни.
А сейчас Баштум горько плакала, причитая по покойнику. И ещё – от бессилия, от жестокой несправедливости мира, в котором правил закон силы и богатства. Она знала, что вся власть в их общине принадлежит самому богатому человеку по имени Залилум и его брату Зер-укину, который от имени бога Шамаша* вершил правосудие. Обычно тех, кто преступал закон, судили на месте в присутствии старейшин, реже – в храме Шамаша, а в особо важных случаях жалобы на нарушителей закона отправляли в царский суд. Страна по-прежнему подчинялась законам царя Хаммурапи, в которых было написано о том, чтобы «сильный не обижал слабого». Кто-то верил в справедливость и царскую милость, иные же говорили, что законы защищают вовсе не «слабых». Воины и купцы, землевладельцы и ростовщики – вот чьи интересы оберегали царские законы. Судьба же рабов зависела от их хозяев, и у Баштум не было надежды на то, что виновные в убийстве Сима понесут справедливое наказание. Ещё она понимала, что жестокая расправа над сирийским пастухом должна послужить предостережением для тех чужеземцев, которые посмеют поднять руку на свободных граждан Аккада.
– Ну, что ж, – сказал стоявший рядом с безутешной женщиной человек в высоком красном колпаке, с маленькими косыми глазами, с лопатообразной бородой, украшенной разноцветными бусами, – на всё воля великих богов. Боги, когда создавали человека, определили ему смерть, а жизнь удержали в своих руках. Все мы смертны; всем нам суждено покинуть эту землю, когда придёт назначенный час.
Это был Белия, один из старейшин общины, в чьи обязанности входило наблюдение за тем, как проводились погребальные обряды. Его доход напрямую зависел от достатка семьи умершего, и самой выгодной сделкой для него считался обряд, при котором тело покойника обмывали и натирали ароматическими маслами – такие масла стоили очень дорого.
Когда умирал бедняк или раб, Белия брал плату с его родственников за рытьё могилы и место в общем захоронении за селением. По традиции, усопших из состоятельных семей хоронили в склепах из кирпича-сырца или прямо под глинобитным полом дома. Дом ветшал, разрушался, на его месте строили новый. Но из поколения в поколение мёртвые оставались с живыми, и на живых ложилась забота о них. Они справляли поминки и лили воду на могилы, чтобы умершие члены рода могли утолить голод и жажду в преисподней. Иначе, по старинным поверьям, душа умершего – этемму могла покинуть преисподнюю и принести много бед живым. Поэтому аккадцы так дорожили местом, где стоял их дом. Исключением были чужеземцы и рабы: места последнего упокоения для них отводили за чертой общины.
Как правило, в могилу вместе с покойным клали разные вещи: набор туалетных принадлежностей, вазы, кувшины, светильники, кольца, дешёвые амулеты; иногда – человеческие фигурки из глины. Чем выше был статус усопшего, тем богаче был набор изделий, столь необходимых для обеспечения ему вечной жизни. Однако несколько веков назад аккадцы усвоили весьма трезвый взгляд на смерть и всё чаще отказывались от обычая хоронить с покойником что-либо действительно ценное. Счастливая жизнь в загробном мире в привычном окружении осталась лишь уделом правителей, их родственников, придворных чиновников и вельмож. Кого-то хоронили в склепах в каменных саркофагах, иных – попроще – в глиняных гробах, а тела бедняков, обёрнутые в коврик, просто опускали в яму.
– Говоришь, мы покидаем эту землю, когда приходит назначенный час? – наконец, не поднимая головы, заговорила Баштум скорбным голосом, в котором угадывался затаённый гнев. – Только для Сима этот час назначили вовсе не боги, и, значит, его душа станет лилу: ведь он умер не своей смертью и раньше срока. Я не смогу оставлять на его могиле приношения, ибо бедна. Но я верю, что не меня будет преследовать злобный лилу, а тех, по чьей вине пресёкся жизненный путь Сима.
– Если ты думаешь, что твоего мужа убили, это ещё нужно доказать, – покачал головой Белия, бросив на маленькую женщину недобрый взгляд.
– Помилуй, абу*, разве ж в том можно усомниться? – Баштум вскинула на него сверкнувшие негодованием глаза. – Сима забрал Зер-укин, вершитель правосудия, а замучили его в доме Залилума!
– И кто, кроме тебя, знает об этом? – прищурился Белия. – По твоим словам, за Симом пришли поздним вечером, когда в селении все спали. Стало быть, никто этого не видел, никто не сможет подтвердить твоё обвинение.
– Я могу! – воскликнула Ану-син сквозь слёзы; скорбь по отцу смешалась в её душе с гневом: девочка чувствовала, что Белия пытается выгородить мучителей пастуха.
Белия едва взглянул на неё.
– Баштум, ты же не так глупа, как кажешься, – продолжал он увещевать бедную вдову. – Смерть твоего мужа замнут, и слухи об этом не выйдут за пределы нашей общины. Во-первых, разве можно допустить, чтобы виноватым за гибель пастуха стал Зер-укин, который правит суд в нашей общине от имени справедливого Шамаша? Ведь это набрасывает тень на имя самого бога. Во-вторых, здесь имело место преступное проявление неуважения со стороны пастуха к особе почтенного Залилума. Каждому в общине известно, что Сим был должником Залилума многие годы и что долги вашей семьи росли с каждым месяцем, а погашать их вы не торопились. Так, может, Сим сам пробрался в дом Залилума под покровом темноты, чтобы убить своего ростовщика? К счастью для Залилума, охранявшие его люди оказались проворнее сирийца…
– Это неправда! – вскричала Ану-син звонким от возмущения голосом. – Я была ночью у дома Залилума и слышала, как мой отец кричал от пыток! А увёл его туда яйцеголовый человек с посохом, который, как ты говоришь, правит суд! Только разве для того, Шамаш вручил ему судейский жезл, чтобы по его слову могли безнаказанно убивать раба? Но ведь и раб – человек. У него есть своя судьба.
– Да как же ты осмелилась? – прошипел Белия и, чтобы нагнать на девочку ещё больше страха, сердито стукнул посохом об пол.
– Абу, это всего лишь неразумный ребёнок, – маленькая женщина тут же встала на защиту Ану-син. – Её устами говорит горе, скорбь по отцу…
Белия медленно успокаивался, но в зрачках косых глаз не погасли зловещие огоньки.
– Хочу попросить тебя, абу, – снова, приняв покорный вид, обратилась к нему Баштум, – чтобы ты подождал немного с оплатой за могилу. Зерна у меня совсем мало осталось. Отдам тебе – и нам с дочкой будет нечего есть.
Белия сердито погладил свою широкую, увитую шнурами, с нанизанными на них пёстрыми бусинами, бороду.
– Нет, Баштум, ты мне уже должна два сикля* за пол-суту* кунжутного масла. За могилу и дня ждать не буду.
– Абу, я женщина бедная. Нет у меня сейчас таких денег. Подожди до следующего урожая: теперь, когда с нами нет нашего кормильца, я наймусь батрачить к Ахуни.
– Не заплатишь – не буду хоронить!
После этих слов Белия повернулся и вышел из хижины. Но всё же услышал, как девочка громко сказала матери:
– Не плачь, мама. Давай оттащим тело отца под порог дома этого человека. Может, тогда он даром захоронит?
Белия скривился; от злости его маленькие косые глаза налились кровью. Вцепившись в свой посох, он зашагал так быстро, что сопровождавшие его слуги едва поспевали за ним.
В тот же день Белия похоронил пастуха Сима в яме за оградой селения.
Сикера – ячменное пиво.
Шамаш – месопотамский бог солнца; как источник света, который прогоняет тьму, и как бог, который благодаря своему свету, видит всё с небес, Шамаш считался исполнителем правосудия.
Абу – на аккадском языке «отец»; также уважительное обращение к жрецам и старейшинам в общине.
Сикль – мера веса и денежного счёта, равная около 8,4 г.
Суту – равно около 8 л.
