Текст книги "Горение (полностью)"

Автор книги: Юлиан Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 99 страниц)

Председателем "Союза московских заводчиков и фабрикантов" после тяжелых прений избрали Гужона, протянув, таким образом, руку европейским финансистам: еще бы, француза председателем русского союза сделать, такого раньше и примечтать нельзя было... Одно слово – свобода. 5

Татаров чуть не вбежал в охранку, постоянно озираясь и затравленно вздрагивая. Тело его было напряжено с той поры, как он, подчиняясь ледяным глазам Савинкова, пришел на улицу Шопена, в дом десять, к госпоже Кремер. Ему казалось, что мускульное деревянное напряжение оттолкнет пулю, не даст ей порвать кожу, рассахарить кость и расплющиться свинцовым бутоном в мягкой теплоте печени. А то, что стрелять в него будут, он уверовал, когда увидел дворик дома на улице Шопена – затаенный, тихий; стоявший в глубине особняк соседствовал с пустырем. Хоть в голос кричи – не услышат. Татаров, на счастье, заметил дворника, метнулся к нему:

– Кто проходил в дом? Три господина? Да?

Протянул полтинник дрожащей рукой, поторопил с к о б а р я, опасаясь, что целят в него из окна:

– Ну! Какие они? В поддевках, русские?

– Мужики, – согласно кивнул дворник. – Сапоги бутылочками...

Татаров вспомнил лицо Савинкова, вошедшего в их дом, его улыбку, когда раскланивался с матерью Евдокией Кирилловной, заботливый вопрос: "Паркет не запачкаю, может, тапочки позволите?" Успокаивал, садист, лгал: "Николай Юрьевич, я вынужден прийти к вам, оттого что сюда приехали Чернов, Аргунов и Натансон. Мы должны до конца решить все наши вопросы. Вы придете завтра вечером на улицу Шопена, в дом десять?" Татаров тогда ответил: "Борис Викторович, подозрения, брошенные на меня, напрасны. И вы сами это знаете; разве бы вы пришли ко мне и назвали адрес, где соберутся четыре члена ЦК, коли б верили, что я провокатор? Борис Викторович, клянусь вам, провокатор "Толстый"; Евно Азеф служит департаменту, именно он!" Савинков опустил глаза ненависть его к Татарову была трудно скрываемой: "Вот вы и расскажете товарищам, к а к собрали данные на Азефа".

Когда дворник сказал про б у т ы л о ч к и, Татаров сразу же вспомнил Чернова, который сапог натянуть на спичечные икры никогда б не решился, чахоточного Натансона он вспомнил, барственного Аргунова, который и на каторге, в халате, с тузом на спине, был барином; понял: засада, будут убивать. Ринулся в охранку, став д е р е в я н н ы м, – ждал выстрела в спину.

Попов принял не сразу; про то, что Татаров состоял секретным сотрудником Петербургской охранки и о с в е щ а л эсеров лично Лопухину, бывшему до недавнего времени директором департамента, он не знал, да и не мог знать. Лишь когда ротмистр Сушков, побеседовавший с Татаровым, сообщил об этом полковнику – "агент, в панике и страхе, открылся", – состоялась беседа.

– Как же вы эдак-то расконспирировались первому встречному? – удивился Попов. – Негоже эдак-то, Николай Юрьевич, непорядок получается.

– За вами бы гонялись – открылись бы кому угодно, – ответил Татаров. Надо что-то предпринимать, господин полковник, немедленно предпринимать. Я убежден, они сейчас вокруг охраны ходят, меня ждут, стрелять станут прямо на улице.

– Да не паникуйте, не надо, – поморщился Попов. – Мы хозяева в империи, а не они, слава богу. Кому охота веревку натягивать на шею собственными руками?

– Вы не знаете их, а я с ними жил бок о бок восемь лет! Я с Сазоновым дружил, с Каляевым! Азеф на все пойдет – лишь бы меня уничтожить!

– Почему? – подался вперед Попов: он слыхал, что Азеф, он же "Азиев", "Иван Николаевич", "Филиповский", "Раскин", "Виноградов", "Даниельсон", связан с охраною – об этом шепнул начальник особого отдела Ратаев, когда приезжал с инспекцией в Варшаву и принят был по высшему разряду, с апартаментами в особняке генерал-губернатора. – Откуда вам это известно? Кто сообщил?

Татаров споткнулся – страх сыграл с ним злую шутку: о своей р а б о т е против Азефа он не имел права говорить никому. Ему было так предписано строго-настрого. Истинных причин он, естественно, знать не мог, а они были в высшей мере интересными, показательными, объясняющими к л о а ч н у ю сущность царской охранки.

Дело заключалось в том, что в конце 1905 года начальником петербургского отдела стал генерал Александр Васильевич Герасимов, и стал он начальником охранки как раз в то время, когда был уволен в отставку директор Департамента полиции Алексей Александрович Лопухин: дворцовый комендант генерал Трепов вошел в его кабинет после гибели великого князя Сергея Александровича и бросил в лицо: "Убийца!" Именно он, Трепов, просил Лопухина выделить тридцать тысяч рублей золотом на усиление охраны Сергея Александровича – тот отказал: "Нас бомбисты шантажируют страхом, никто не посмеет поднять руку на его высочество, да и охраняем мы великого князя достаточно надежно". После того как Лопухина сбросили, Герасимов ч е р т о м ворвался в охранку, обозвал своих предшественников "гувернерами в белых перчатках" оттягал у "старичков" Рачковского и Ратаева – лучшую агентуру (Азефа в первую очередь) и начал все мять под себя: "Я научу, как надо работать!"

Люди, служившие в охранке, были лишены общественного интереса, однако п р о ф е с с и я гарантировала хорошие оклады содержания, возможность быстрого служебного роста, бесконтрольность в тратах казенных средств – каждый из них думал о себе лишь; о д е л е думали "постольку поскольку", ибо труд, лишенный заинтересованности, вырождается в штукарство, в унылое ремесло, в о т ч е т н ы й рапорт о количестве заагентуренных проходимцев и числе доносов, полученных от них. Именно это штукарство, эта м е л к о с т ь охранки подвигли старейшину российского политического сыска Рачковского на то, чтобы через пятые руки, з м е й с к и о т д а т ь эсерам Азефа, поскольку тот отныне перестал быть его личным агентом, сделавшись осведомителем конкурента – генерала Герасимова. Поэтому-то Николай Юрьевич Татаров и оказался фишкой в руках людей, страдавших ущербностью служебных амбиций, поэтому-то его аккуратно подвели к идее о целесообразности разоблачения Азефа. При этом была разыграна комбинация сложная и умная: Татарову было внушено, что сейчас, когда революция шла лавиной, он обязан думать о своем будущем и свою службу в охранке должен объяснить "товарищам" – узнай они об этом – страстным желанием разоблачить главного провокатора партии, члена ее ЦК и создателя боевой организации Азефа.

Начальник особого отдела Ратаев не мешал этому по иной причине: Азеф, отвечавший перед охранкой за освещение ц е н т р а л ь н ы х а к т о в – то есть за покушение на особ царствующей фамилии и ведущих сановников, – дал возможность своим "головорезам" казнить министра Плеве, не предупредил, сукин сын, сыграл "двойную", перекладывая при том вину на Ратаева: "Я вам сообщал вовремя, сами виноваты, что не уберегли". Поэтому ему, Ратаеву, устранение Азефа – а устранение разоблаченного провокатора у эсеров являлось однозначным – было выгодно, прятало концы в воду.

...Попов долго р а з м и н а л Татарова, заметив во взволнованном визитере слом после своего вопроса, отступил, начал вспоминать работу против анархистов, дал собеседнику успокоиться, а потом подкрался снова:

– Так что же произошло? Объясните толком, Николай Юрьевич, мне ведь в потемках трудно вам помогать.

– Простите, я не имею чести знать ваше имя и отчество...

– Игорь Васильевич меня зовут.

– Очень приятно... Так как же выходит, Игорь Васильевич, – улыбнулся Татаров, отошедший в надежных стенах охранки от ужаса, – сами меня корили за то, что расконспирировался... Я ведь только столице подчинен...

– Тогда в столице и просите о помощи, – лениво ответил Попов, зорко заметив наступившую успокоенность собеседника. – Вы ж ко мне пришли не чай с бубликами пить, как я понимаю.

Татаров спросил разрешения закурить, раздумывал, как ответить, обжег пальцы, выиграв на этом еще какое-то мгновение, и наконец сказал:

– Недавно я был откомандирован в Женеву для того, чтобы увидаться с членами ЦК. Господа из охранного отделения Петербурга снабдили меня средствами для создания легального издательства эсеров: это, по мнению генерала Герасимова, будет центр, вокруг которого соберутся все руководители партии, подконтрольность, как понимаете, полная. Я сделал все свои... – Татаров быстро глянул на Попова, неловко поправился, – все наши дела за неделю, готовился уезжать домой, сюда, в Варшаву. А Чернов попросил задержаться, сказал, что надо обговорить подробности и уяснить детали, связанные с началом работы издательства.

Татаров глубоко затянулся, заерзал в кресле, вспомнив бледного Савинкова, когда тот пропустил его в квартиру Гоца; лица Тютчева и Баха, чужие, тяжелые, обернутые к нему в полуфас или профиль; в глаза никто не смотрел, словно бы опасались соприкоснуться.

– Николай Юрьевич, хочу просить вас ответить по чести, открыто, от сердца: каким образом вы получили деньги на издательство? – спросил тогда Чернов.

Татаров заставил себя сыграть обиду, хотя сердце ухающе обвалилось от ужаса:

– Чем вызван такого рода интерес?

– Тем, что мы намерены взять издательство под свое руководство, чем же еще, дорогой мой?! Вы старый революционер, вы "Рабочее знамя" организовали, в Петропавловке двадцать дней голодовку держали, опытный конспиратор, – как можно без проверки, не глядя на заслуги, рисковать?!

– Согласен, – несколько успокоился Татаров, решил, что нервы разгулялись, – совершенно согласен, Виктор Михайлович. Я кому-то из наших отвечал: Чарнолусский, либерал, миллионщик, предложил мне двенадцать тысяч серебром боится революции, с нами поэтому заигрывает, не ровен час – победим... Книгоиздатель Ситрон, Лев Наумович, обещал печатать первые наши издания в своей типографии...

– Вы с Чарнолусским давно знакомы?

– С полгода. Мне его кандидатуру Зензинов подсказал, он может подтвердить.

– А зачем подтверждать? – удивился Чернов и уперся взглядом в Татарова. Свидетелей суду выставляют, вы разве на суд пришли, Николай Юрьевич? Вы к товарищам по борьбе пришли, разве нет?

– Конечно, конечно, – совсем уж успокоился Татаров. – Именно так! Меня ввела в заблуждение холодность вашей интонации, Виктор Михайлович.

– Ситрон где обещался н а с печатать? – спросил Тютчев.

– В Одессе.

– Вы когда с ним видались-то? – продолжал Тютчев рассеянно.

– Да перед самым отъездом, – снова почуяв тревогу, ответил Татаров.

– В Петербурге? – уточнил Тютчев потухшим голосом.

– Не помню... Может, в Москве...

– А вы вспомните, – попросил Чернов. – Это важно, все мелочи надо учесть, мы ведь уговорились.

– Да, вроде бы в Москве, – ответил Татаров. – В кондитерской Сиу мы с ним кофей пили.

– Зачем врете? – спросил Тютчев грубо, сломав все, что было раньше. Ситрон типографию в Одессе продал еще в прошлом году, он в Николаеве дело начал, оттуда и не выезжал ни разу.

Татаров заставил себя усмехнуться:

– Экие вы, товарищи... Увлечен я, понимаете, увлечен идеей! Ради этого соврешь – недорого возьмешь! Когда сам говоришь, всех зажечь хочется...

– Ну, понятно, понятно, – сразу же согласился Чернов, – как такое не понять... Ну, а градоначальник разрешит н а м издание? Ведь издательство надобно провести сквозь министерство внутренних дел.

Татаров тогда почувствовал, что более не может скрывать дрожь в руках, опустил ладони на колени, и в это время в комнату тяжело вошел Азеф, вперился маленькими глазками в лицо Татарова, засопел, сразу полез чесать грудь.

– Ну так как? – спросил Тютчев.

– С министерством внутренних дел обещал помочь граф Кутайсов, – ответил Татаров, загипнотизированный буравящим взглядом своего врага, Азефа, гиппопотама чертова.

– Кутайсов приговорен партией к смерти, – сказал Савинков. – Вы знали об этом?

– Знал... Вы что, не верите мне? – прокашлял Татаров. – Я ж десять лет отдал борьбе...

– Дегаев отдавал больше, – заметил Тютчев.

– Признайтесь сами, – впервые за весь разговор вмешался главный химик партии Бах. – Мы гарантировали Дегаеву жизнь, когда предлагали ему открыться. Мы готовы гарантировать жизнь вам, если вы скажете правду.

– Товарищи, – прошептал Татаров, покрывшись ледяным, предсмертным потом, товарищи, вы не смеете не верить мне...

Чернов поднял глаза на Савинкова и, не отрывая от него взгляда, проговорил:

– Я думаю, что мы выведем Татарова из всех партийных комиссий до той поры, пока он не объяснится с партией по возникшему подозрению. До той поры выезд из Женевы ему запрещен. В случае самовольной отлучки мы будем считать его выезд бегством и поступим в соответствии с партийными установками.

...Татаров попросил разрешения Попова закурить еще одну папироску и закончил:

– Той же ночью я уехал, думал отсидеться здесь, у стариков, но Савинков нашел меня. Улица Шопена, десять, он оттуда, верно, только-только ушел, его на вокзале надо искать, Игорь Васильевич.

...Попов вызвал Сушкова, отпустив успокоенного им Татарова: "Поставим вам негласную охрану".

– Савинкова мы, скорее всего, упустили, – сказал Попов, – обидно, конечно, л а к о м ы й он для нас, но, сдается мне, его покудова департамент брать не хочет – наблюдают, не исчезнет... А Татаров... Что ж, пошлите завтра или послезавтра людей, пусть поглядят, нет ли эсеровских постов.

– Может, поставить засаду на квартире? – спросил Сушков простодушно, не поняв замысла Попова, д о л г о г о замысла, развязывающего охранке руки в терроре. Да и потом, коли б Татаров свой был – оберегли бы, а тут чужой, столичный, что за него морду бить и копья ломать? А кровь его будет выгодна, она многое п о з в о л и т, ох многое!

– Ну что ж, может, стоит, – отыграл Попов, усмехнувшись тонко (со своими-то ухо надо особенно востро держать, сразу з а л о ж а т), – продумайте только, кого из филеров направить, разработайте план, покажите мне, завтра к вечеру успеете?

Сушков наконец понял, осклабился:

– Или послезавтра.

Попов снова отыграл:

– Тянуть не след. Коли время есть, сейчас и решайте, меня найдете попозже в кабаре или на квартире Шабельского – я там поработать сегодня хочу.

А в это время Савинков прощался на вокзале с Федором Назаровым, горько прощался, считая, что оставляет товарища на верную смерть. Назаров отказался от группы прикрытия: "Зачем людей зазря подводить под расстрел – сам управлюсь". Савинков настаивал. Назаров отмалчивался и отнекивался, потом рассердился:

– Вы что надо мной лазаря поете? Зачем в лицо заглядываете? Покойника живого изучаете, чтоб потом в своих стихах описать? Сколько денег за вирши платят? По нонешним вашим привычкам – проживете? – Приблизился к Савинкову, прошептал: – Неужто наш идеал такой же сытый, как ваша жизнь?

– Вот таким ты мне нравишься, – с трудом оторвавшись от его лица, сказал Савинков. – Таким я тебя чувствую, Федор. А про идеал мой – не надо. И не потому, что я, как руководитель, запрещаю тебе говорить о нем, а оттого, что идеала нет. Ни у тебя, ни у меня, и это правда. Ты ненавидишь тех, кто сыт, кого на дутиках ваньки катают, – это ты нищету свою отрыгиваешь, Федор, будущее не видится тебе, ты кровью живешь, – и не возражай, я прав. Что касаемо моего идеала, я отвечу тебе, я обязан ответить. Самодержавие изгнило, Федор. Его нет – видимость осталась. Безвластие в России невозможно и еще более кроваво, чем нынешняя, Убогая, неуверенная в себе власть. Поэтому я хочу, я, Савинков Борис Викторович, свалить прогнившее, чтобы утвердить новое. И это новое обязано будет воздать мне, воздать сторицей. Поэтому я пришел в террор и руковожу им. Ты ненавидишь сытых и не хочешь замечать голодных. Так? Что ж, программа. Я ее приемлю. только у меня есть своя: я хочу, чтобы новые сытые были умными. Я хочу, чтоб они мои стихи, – Савинков игранул скулами, вирши, как ты изволил выразиться, чтили, как откровение от Ропшина. Деньги нужны?

Назаров усмехнулся:

– Я думал, только во мне холод, – в вас он пострашней. Деньги не нужны хватит тех, что дали.

Савинков руки не протянул, молча кивнул, пошел к своему вагону: два к о л о к о л а уже отзвонило, проводники начали гнусаво скрикивать пассажиров и упреждать провожающих.

Спустя пять часов Назаров зарезал Николая Татарова у него на квартире. Убивал он его трудно: набросились отец с матерью, старались вырвать нож. Сопротивляясь кричащим, ц е п у ч и м старикам, Назаров ранил старуху, отца, протоиерея, свалил на пол, а Татарова п р и ш и л – нож вошел в шею, возле ключицы, податливо, вбирающе, разом.

...Попов позаботился о том, чтобы описание злодейского убийства, "совершенного революционерами в их слепой злобе", обошло с помощью начальника сыскной полиции Ковалика все варшавские газеты. Подготовленный с т р а х о м обыватель взроптал, затребовал гарантий. Попов начал готовить аресты: террор должен обрушиться на самую сильную революционную организацию, на социал-демократов, Дзержинского, на тех как раз, которые всегда выступали против индивидуального террора. 6

Дмитрий Федорович Трепов, первый назвавший государю Витте на пост премьера в тревожные октябрьские дни прошлого года, исходил из того, что либеральный сановник, заявивший себя жестким и мудрым финансистом, должен будет нанести удар не только по открыто революционным партиям, но и по особо крикливым "конституционалистам" и таким образом лишится поддержки тех, на кого он, как полагал Трепов, незримо, не один год уже, опирался.

Трепов, которого справедливо считали военным диктатором в октябрьские дни, был – не без сильного влияния Витте – у б р а н с поста петербургского губернатора и товарища министра внутренних дел, назначен государем дворцовым комендантом, но это, казалось бы, понижение на самом-то деле было звеном в том плане, который вынашивался: объединить всех верных двору на то время, покуда Витте будет выведен на первый, прострельный план и окажется в фокусе пристального общественного внимания.

Пока же Дмитрий Федорович сопровождал государя во время прогулок; следил за тем, чтобы каждый день привозили сухие поленца (его императорское величество более всего любил на досуге помахать колуном, рубил дрова, как мужик, только что потом не разило, пользовался препаратом Фэко, отбивавшим дурные запахи); готовил проекты писем и телеграмм в Берлин, Париж, Лондон, Вашингтон, лично наблюдал за работой шифровальщиков; докладывал каждодневные рапорты министра внутренних дел Дурново; сообщал п и к а н т н о с т и, которые приносил на хвосте чиновник для особых поручений при Витте, агент охраны, пройдоха и сукин сын Мануйлов-Манусевич; классифицировал документы и рассказывал за ужином солдатские анекдоты – государь искренне веселился.

Все шло как шло, чужих, не своего круга, к государю не допускали, наиболее важные решения обговаривались загодя с великими князьями, губернаторами и высшими военачальниками, они доказали свою неколебимую верность трону в трудные осенние и зимние дни, когда стреляли в народ, посмевший бунтовать, никаких з а к о н н ы х оправданий не требовали и "конституционные штучки" открыто презирали. Все шло как шло, но постепенно Трепов начал замечать, что Витте стал п о з в о л я т ь себе – особенно в журнальных интервью: вроде бы так получалось, что он истинный хозяин России, а отнюдь не государь, преданные ему духовенство, дворянство и воинство. Трепов п о д п у с т и л было по этому поводу шар, императрица согласно улыбнулась, но промолчала, однако государь с обычной для него бесхребетной заторможенностью откликнулся:

– Пусть себе говорит... Работать-то он умеет... Кайзер о нем высоко пишет, а кузен Вилли – умный человек, политиков чует...

Трепов поднял тексты расшифрованных телеграмм и личных писем – благо, в его архиве хранились; единственный ключ от сейфа у себя в спальне прятал. Читал, обращая внимание на отдельные абзацы, шевеля губами, силился подражать кайзеровой манере говорить, ему казалось, что так он надежнее поймет второй смысл, заложенный в переписке, кто ж в наш век без второго смысла пишет, разве неуч один и дурень...

"Милейший Ники.

Твой манифест об учреждении Думы произвел впечатление... Следует подвергнуть Думу маленькому испытанию и посмотреть, насколько она работоспособна. В то же время ты приобретаешь возможность хорошо ознакомиться с мыслями и взглядами своего народа и возложить на него часть ответственности за будущее, которую он, пожалуй, не прочь был бы свалить исключительно на тебя. Таким образом, огульная критика и недовольство по поводу совершенных тобой одним действий станут невозможными.

...Сегодня я видел великого герцога Георга с Минни Греческой. Он сказал мне, что из частных источников он узнал, что указ о созыве Думы произвел прекрасное впечатление на русское провинциальное общество и что симпатии к Германии и благодарность за наше отношение к России во время войны живы и горячи. Мои сестры, Тино и все семейство шлют тебе сердечный привет. Не забудь выпустить приказ, уравнивающий армию с гвардией в правах производства. Это даст прекрасные результаты.

Посылаю тебе несколько новых почтовых карточек со снимками Заальбурга...

Ну, прощай, мой милый Ники, бог да поможет тебе и да сохранит тебя и все твое семейство...

Твой преданнейший и любящий друг и кузен

Вилли".

"Милейший Ники.

Визит Витте предоставляет мне приятный случай послать тебе несколько слов. Это приносит мне всегда большое удовольствие; надеюсь только, что письмо тебе не очень наскучит. С Витте у меня был очень интересный разговор. Он произвел на меня впечатление человека редкой проницательности и дальновидности, одаренного незаурядной энергией... Ему удалось довести Портсмутскую конференцию до столь удачного конца... Его враги и завистники в России будут, без сомнения, стараться умалить его заслугу и постараются уверить всех в том, что он не отстоял интересов своей родины так, как должен был бы это сделать. Великие люди, а я полагаю, что его следует к ним причислить, всегда будут встречать известное количество зависти и лжи, как противовес тем похвалам, которые расточают им их поклонники. Но за них говорят факты, и Портсмут говорит сам за себя.

К моему удовольствию, для меня выяснилось, что его политические идеи и те взгляды, которыми мы с тобой обменивались, вполне совпадают в своей основе. Он усердно отстаивает мысль русско-германо-французского союза, в духе которого, как он мне сказал, с удовольствием будет действовать и Америка... (Три наши государства) – наиболее естественная группировка держав, являющихся представительницами "континента", и к ней примкнут другие, более мелкие державы Европы. Америка будет на стороне этой "комбинации", во-первых, с расовой точки зрения американцы определенно "белые" и "антижелтые"; во-вторых, политически, благодаря тому, что Япония опасна для Филиппин, на которые японцы устремляют завистливые взоры, потеря же Филиппин неблагоприятно отозвалась бы на положении Америки в Тихом океане; в-третьих, из-за опасной конкуренции японской торговли, которая находится в более благоприятных условиях вследствие очень дешевого труда в Японии и свободы от уплаты за доставку товаров издалека и за провоз их через Суэзский канал. Последний расход ложится тяжелым бременем на всю е в р о п е й с к у ю торговлю. То же самое будет и с "Панамским каналом".

"Континентальный Союз", пользующийся содействием Америки, является единственным средством закрыть путь к тому, чтобы весь мир стал частной собственностью английского Джона Буля, который его эксплуатирует по своему усмотрению, после того как он при помощи бесконечных интриг и лжи перессорил между собою все остальные цивилизованные народы... Вообще "л и б е р а л ь н ы е западные державы", как я предсказывал, и противодействуют тебе не только во внешней политике, но и еще усерднее и откровеннее в твоей внутренней политике. Французская и английская либеральная пресса... совершенно открыто клеймят каждый монархический и энергичный шаг в России – "царизм", как они это называют, и открыто становятся на сторону революционеров в их стремлении распространить и поддержать либерализм и "просвещение", в противовес "царизму" и "империализму", в "неких" отсталых странах. Эти страны – твоя и моя. Англия всегда подкупает французов фразой: "Сообща оберегать интересы либерализма во всем мире и проповедовать его в других странах". Это значит, подстрекать к революциям и помогать им повсюду в Европе, особенно в странах, которые, в счастью, пока все еще не находятся в неограниченной власти этих адских парламентов.

...С твоего любезного согласия я предлагаю послать к твоему двору г. Ф. Шена... Он хорошо знает Италию, говорит по-французски, по-итальянски, по-английски, как на своем редком языке, очень подвижен и прекрасно играет в лаун-теннис на случай, если бы тебе понадобился партнер.

...Недавно узнали через Вену нечто такое, что должно тебя позабавить. Американский посол г. Беллами Сторер рассказал одному из моих друзей, что он встретился в Мариенбаде с английским королем... (Король) стал говорить, что необходимо оставить Россию на долгое время ссзершенно беспомощной и искалеченной в финансовом отношении... Как кажется, он боится, что Америка присоединится к другим государствам, которые собираются, по выпуске большого международного займа, дать России денег, и старался повлиять на Сторера, чтобы тот сделал домой сообщения в этом направлении, от чего Сторер, конечно, уклонился...

...Ну, прощай, милейший Ники, привет Алисе и поцелуй мальчику от твоего преданнейшего друга и кузена

Вилли".

"Дорогой Вилли!

Позволь поблагодарить тебя за письмо, переданное мне Витте, а также и за оказанную ему тобой честь. Он подробно доложил мне обо всем, что он от тебя слышал, и о том, что говорил тебе. Я очень доволен тем, что он произвел на тебя хорошее впечатление и что мысли его о международной политике в большинстве случаев совпадают с твоими...

...При попытке выяснить, возможно ли побудить французское правительство присоединиться к нашему соглашению, на первых же шагах обнаружилось, что это является трудной задачей и что потребуется много времени для того, чтобы привести его к этому по его доброй воле. Иначе можно толкнуть Францию в объятия противника и она может не сохранить предложений в тайне...

Твой Ники".

"Дорогой Ники.

...О б я з а т е л ь с т в а России по отношению к Франции могут иметь значение лишь постольку, поскольку она своим поведением заслуживает их выполнения. Твоя союзница явно оставляла тебя без поддержки в продолжение всей войны, тогда как Германия помогала тебе всячески, насколько это было возможно без нарушения законов о нейтралитете. Это налагает на Россию нравственные обязательства также и по отношению к нам: "Даю, чтобы ты дал". Между тем нескромность Делькассе [министр иностранных дел Франции] обнаружила перед всем миром, что Франция, хотя и состоит с т о б о ю в с о ю з е, вошла, однако, в соглашение с Англией и была готова напасть с помощью Англии на Германию в мирное время, пока я делал все, что мог, для тебя и твоей страны, ее союзницы! Это эксперимент, которого она не должна повторять и от повторения которого, с м е ю н а д е я т ь с я, т ы о г р а д и ш ь м е н я! Я вполне с тобой согласен, что потребуются время, усилия и терпение для того, чтобы заставить Францию присоединиться к нам... Вся ваша влиятельная печать: "Новости", "Новое Время", "Русь" – за последние две недели стала резко германофобской и англофильской. Отчасти эти газеты, конечно, подкуплены большими суммами английских денег. Однако это заставляет мой народ быть настороже и сильно вредит возникающим между нашими государствами отношениям. Все эти обстоятельства показывают, что времена теперь смутные и что мы должны держаться определенного пути; подписанный нами договор (в Бьёрке) есть средство идти прямо, не касаясь твоего с Францией союза, как такового. Что подписано, то подписано!.. Буду ждать твоих предложений. Сердечный привет Алисе.

Твой Вилли".

Отправлена из Глюксбургостзее... в 6 ч. 40 м. вечера.

"Милейший Ники.

Возвращение генерала свиты фон Якоби в Царское Село дает мне случай послать тебе с ним эти строки. Я пишу их, чтобы выразить тебе мою искреннюю и сердечную благодарность за твои добрые пожелания по поводу нашей серебряной свадьбы и за великолепные подарки, которые ты прислал нам обоим. Они действительно великолепны! Красивого цвета и изысканной работы; цифры из драгоценных камней эффектно выделяются на мягкой темной зелени камня. Они привлекали внимание наших гостей и вызывали должное восхищение. Очень мило с твоей стороны, что ты вспомнил о нашей старой свадьбе и принял такое участие в нашем празднике; я был очень рад приветствовать все присланные тобой депутации...

...Я вполне согласен с твоими взглядами на анархистов... Трудность борьбы с этим бичом человечества, как ты совершенно верно замечаешь, состоит в том, что в некоторых странах, главным образом в Англии, эти скоты могут жить беспрепятственно и подготовлять там свои заговоры...

...Всегда твой горячо любящий друг и кузен

Вилли".

Трепов долго сидел в тяжелой задумчивости, потом сложил переписку в кожаную, с тисненым двуглавым орлом и личным вензелем государя папку и отправился прогуляться – на воздухе легче думалось, а то печи во дворце к вечеру перетопили, изразцы несли теплую духоту, в висках ломило.

"Плохо дело-то, – сказал себе Трепов. – Витте силу начинает набирать сурьезную – если сейчас не отобрать, потом не отдаст. Как его кайзер подкатил к государю-то, так ведь и пошло, так и пошло. В дипломатии государь все под Виттову дудку плясал. Норовит Сергей Юльевич поженить Россию с Францией, норовит ворота республиканскому духу отворить. Хотя, может, кайзер его поначалу лишь подкатывал, покуда думал, что Витте – воск? А сейчас зубы показал, ему же, кайзеру, на пятки наступает, его же с Францией лбами сталкивает – неужто немец не понимает? А может, сговорились? Какой Витте русский? – Трепов, вздрогнув, остановился. – Как бы такое при императрице не брякнуть, она хоть по-русски плохо понимает, но про это сразу поймет... Да... Валить надобно Сергея Юльевича-то, а? Когда новые становятся нужны – старых взашей гонят, не я это открыл..."

К определенному решению Трепов не пришел, но тревога с того дня росла постоянно: ж е р н о в а крутили только одно: как быть с ухватистым премьером дальше? Неужели терпеть? Неужто опоздал?

Через неделю пригласил на завтрак Петра Николаевича Дурново – такие вещи надобно обговаривать с министром внутренних дел, он все тайное знает. Дурново хоть и в кабинете, но думает хорошо, верно думает, понимает, что Россию правительством не удержать, ее надо хомутать губернаторами, военными, полицией, земскими властями, становыми. Пусть бы Витте проекты писал и отдавал их на благоусмотрение, они бы под сукном-то належались, все б тихо шло, по-старому, но ведь Дума теперь, он же в Думе может речь бабахнуть, при публике и щелкоперах, раньше-то ведь только здесь имел право говорить, в Царском Селе, здесь что угодно неси, никуда не выйдет... А теперь открыто говорят и Милюков с Гучковым, и Ленин с Плехановым, и Чернов с Савинковым, а в Варшаве какие-то Люксембурги с Доманскими, а на Кавказе всякие там Шаумяны... 7