Текст книги "Классическая проза Дальнего Востока"
Автор книги: Юань-мин Тао
Соавторы: Сайкаку Ихара,Гань Бао,Сикибу Мурасаки,Тун-чжи Юй,Сянь Го,Сигён Отшельник
сообщить о нарушении
Текущая страница: 64 (всего у книги 64 страниц)
"С твоей красотой смешно умирать с голоду. Непременно иди ночью на промысел, как другие". – "Ах, кто меня возьмет, в мои-то годы!"
Старуха вся залилась румянцем: "Что ты! Да если б я только могла стоять на ногах, я бы вплела в свои седые пряди фальшивые волосы и придала бы себе вид почтенной вдовы. Я бы ловко еще надула кого-нибудь! Да вся беда в том, что я уже еле хожу. А ты иди, иди, не бойся!"
Понемногу я поддалась на ее уговоры. Все лучше, чем умирать голодной смертью.
"Что ж, пойду попробую. Но только в таких лохмотьях ничего у меня не выйдет". – "Этому горю легко помочь". – И она сейчас же привела ко мне человека почтенного вида. Старик посмотрел на меня и охотно согласился: "В самом деле, в темноте она может заработать деньги".
Он сходил к себе домой и принес узел. Там оказалось платье с длинными рукавами, пояс, косимаки, пара носков из бумажной материи... Все это он дал мне в долг и за износ назначил плату. За холщовый халат на вате – в ночь три бу, за пояс – один бу пять рин, за косимаки и пару носков по одному бу. В дождливые ночи за зонтик надо было платить двенадцать мон, за пару лакированных сандалий – пять мон. Ни в чем не было недостатка. Старик принес мне все, что только могло бы понадобиться.
В самое короткое время я нарядилась не хуже других и стала приглядываться и прислушиваться к повадкам уличных женщин.
Попробовала спеть призывную песенку "Ночное платье милого", но мой старческий голос прозвучал так неприятно, что я попросила "быка" женским голоском зазывать мужчин.
Снежной ночью побрела я через мосты. Сколько ни говори себе, что надо как-нибудь кормиться, но все же тяжело мне было!
В наше время люди стали уж очень умны, хотя речь идет всего о каких-то десяти грошах. Поджидают на улице, не покажется ли прохожий с фонарем, и при свете фонаря вглядываются в лицо женщины пристальней, чем богач, выбирающий себе таю. А то еще поведут к сторожке, где висит фонарь. Подходят со строгим выбором к пустой забаве, не так, как в старину бывало. Даже в ночной темноте, на самое короткое время и то не нанимают старую, дурную собой женщину. Говорят, в мире на тысячу зрячих – тысяча слепцов, но нынче всюду одни только зрячие, слепцов что-то не видно.
Наконец начал брезжить рассвет. Колокол пробил восемь или семь ударов. Мне хотелось домой, но надо было еще попытаться, и я бродила повсюду, пока не послышался звон бубенцов.
Это выходили на работу погонщики, а там кузнецы и продавцы тофу стали открывать свои лавки.
Потому ли, что я была слишком безобразна или я не знала, как взяться за дело, но не нашлось никого, кто пожелал бы меня.
Я решила, что больше не гожусь для любви, и навсегда рассталась с этим поприщем.
Все пятьсот архатов похожи на прежних возлюбленных– Деревья на горах заснули глубоким сном, и ветки вишен тоже скрыты под покровом снега в вечернем сумраке, но они ждут своего пробуждения на весенней заре. И только люди, старея, уже не возродятся вновь, и потому нет им ни в чем радости. Но всего тяжелее мне было думать о своем позорном прошлом.
О, лишь бы только найти спасение в будущей жизни! Я снова вернулась в столицу и посетила храм Дайундзи – воплощенный рай на земле. Душа моя исполнилась благочестия. Призывая имя Будды, я увидела на обратном пути от главного храма святилище с изображением пятисот архатов – учеников Будды.
Я остановилась поглядеть на них. У всех этих святых – какой только резчик по дереву их так искусно сделал? – были самые разнообразные лица. Молва говорила, что среди них непременно увидишь образ того, о ком думаешь. Что ж, может быть! Я стала внимательно в них всматриваться.
В самом деле, правда! Все они оказались верными подобиями тех мужчин, с которыми я когда-то делила ложе в мои цветущие годы.
Вон тот – вылитый Ёси-сама с улицы Тёдзямати. В бытность мою гетерой я обменялась с ним нерушимыми клятвами и в доказательство своей любви чертила знаки его имени тушью на самом запястье руки.
На меня нахлынули воспоминания о тех днях. Гляжу, а святой, сидящий в тени скалы, точь-в-точь мой прежний господин, у которого я служила в Верхней части Киото. У меня с ним были любовные дела, и я долго не могла его забыть.
Перевела взгляд в другую сторону, а там изваяние, до мельчайших подробностей похоже на Гохэя-доно, с которым я как-то жила одним домом, даже нос такой же вздернутый. Мы долгое время пробыли вместе, искренне любя друг друга, и потому он был мне особенно дорог.
А там какой-то пузан в светло-синем платье, спущенном с одного плеча. Кто бы это мог быть? – старалась я припомнить. Ну да, конечно! Когда я служила в Эдо, он тайно посещал меня шесть раз в месяц, в дни поста. Это Данхэй с улицы Кодзимати.
Вот в глубине на груде камней сидит белолицый святой. Кто этот красивый мужчина? Вспомнила! Актер с улицы Сидзёгавара. Эн был из молодых учеников. Когда я служила в чайном домике, эн впервые со мною познал женщину. Исчерпав все ухищрения любви, юноша истаял телесно и погиб ранней смертью. Так гаснет огонек в фонаре. Двадцати четырех лет он был погребен на кладбище Торибэно. У этой статуи были такие же впалые щеки, провалившиеся глаза.
Был там еще один святой, усатый, краснолицый и лысый. Не будь у него усов, он был бы как две капли воды похож на того застоятеля, у которого я столько натерпелась в тайнике храма. Как я ни привыкла к развратной жизни, но таких мучений, как от этого бонзы, мне еще испытать не доводилось. Он не отличал щя от ночи. Я считала этого бонзу своим злейшим врагом, но есть предел человеческой жизни. И этот неукротимый силач тоже обратился в дым на погребальном костре.
А вон тот, под облетевшим деревом, мужчина со смышленым выражением лица, – волосы над выпуклым лбом, как видно, подбриты им самим, – он точно хочет заговорить. Кажется, руки и ноги у него вот-вот начнут двигаться. Чем больше я на него смотрела, тем больше открывала в нем сходство с одним из своих возлюбленных. Когда я была гулящей монахиней в Осака, среди разных гостей, ходивших ко мне каждый день, был один хранитель склада для зерна, привозимого из Западных провинций. Он так глубоко полюбил, что готов был ради меня расстаться с жизнью. "Никогда не забуду ничего, что делил с тобой: ни печалей, ни радостей... "
Он дарил мне то, что люди больше всего жалеют на свете: золото и серебро, и платил за меня старой монахине, у которой я была в подчинении.
Я застыла на месте, разглядывая пятьсот святых, и в каждом из них узнавала черты одного из моих любовников. Одно за другим вставали передо мной воспоминания о моих прошлых грехах. Увы, нет ничего ужасней жизни продажной женщины, это я узнала на собственном опыте. За мой век у меня были тысячи любовников, а я дожила до глубокой старости. Как это постыдно, как презренно!
Мне казалось, что в груди у меня грохочет огненная колесница ада, из глаз брызнули слезы, горячие, как кипяток... Душа во мне померкла. Забыв, что я нахожусь в храме, я рухнула наземь. Ко мне сбежалась толпа монахов. Как раз в это время раздался звон вечернего колокола. Он заставил меня очнуться.
"Что с тобой, старица, о чем ты так скорбишь? Почему льешь слезы? Уж не увидела ли ты среди этих учеников Будды кого-нибудь, кто напомнил тебе сына, раньше тебя покинувшего мир, или, может быть, супруга?" – ласково стали спрашивать меня монахи.
Не ответив им ни единого слова, я торопливо выбежала за ворота, но в этот миг я постигла самое важное в мире. Мне открылась правда слов поэта:
"Возле трав прибрежных на погосте
В груду пепла обратились кости.
На холме, под соснами густыми,
От него осталось только имя".
Я пришла к подножию горы, с которой падает Гремящий водопад, но у меня не было возможности проникнуть в глубь гор, где подвижники ищут спасения. Я отвязала канат с кормы ладьи, носившей меня по морю житейских треволнений, и молила только, чтобы она вынесла меня на берег по ту сторону жизни.
Не помня себя, я бросилась к пруду, находившемуся неподалеку от тех мест, чтобы утопиться, но меня удержал один мой старый знакомый, случайно встретившийся мне по дороге. Он построил для меня хижину, покрыв ее листьями травы, как вы можете видеть это сами.
"Лучше жди, когда смерть сама к тебе придет. Оставь неправедный путь и, обновив свое сердце, иди по пути Будды", – стал он уговаривать меня.
Я вняла его благому совету и с тех пор всей душой предалась молитвам в этой хижине.
Ваше необычное посещение смутило мой душевный покой, вино затуманило голову. Век человеческий недолог, а я рассказала вам о нем длинную-длинную повесть. Это греховный поступок.
Но так и быть! Пусть эта повесть будет моей исповедью в прошлых грехах, чтобы рассеялись черные тучи в моем сердце и оно засияло чистым светом луны, чтобы радостной была для вас эта весенняя ночь. Я прожила всю свою жизнь одиноко, без семьи, что пользы мне что-нибудь скрывать?
Я поведала вам всю правду о том, как я жила, пока лотос не раскрыл свои лепестки в моем сердце. И пусть даже жизнь моя текла нечистым потоком, но разве может теперь рассказ о ней замутить мою душу?
Из «Двадцати рассказов о непочтительных детях в нашей стране» [95]95
Из «Двадцати рассказов о непочтительных детях в нашей стране»
Перевод (второго "рассказа" первого свитка книги) выполнен по изданию: Нихон котэн бунгаку дзэнсю, 39...
760. Фусими– место близ Киото. Там было много дворцов феодалов в конце XVI в., в частности последний замок князя Тоётоми Хидзёси. Фусими славилось персиковыми садами.
Деревенька Черный Цвет. – Намек на стихотворение Камоцукэ-но Ми-нэо («Кокинсю»), написанное на смерть вельможи Фудзивара Мотоцукэ: «О когда бы у вишен // На склонах горы Фукакуса // Было доброе сердце, // Они бы хоть в эту весну // Расцвели черным цветом». Далее мысль стихотворения юмористически обыгрывается.
763. Шестиричный Дзидзо(см. прим. к с. 670) – спаситель от шести перерождений: в аду, в мире голодных духов, злых тварей, демонов асюра, людей, в небе. Скульптура Дзидзо о шести статях находилась в храме Дайдзэндзи.
Косэн Осё(1633-1695) – один из патриархов дзэнской секты Обаку, выходец из Китая.
764. День «семи трав»– весенний праздник (седьмой день первой луны года). Семь трав – семь целебных трав, добавлявшихся в пищу.
В. Санович
[Закрыть]
Подсчитали – прослезились бы, да некомуУ бедняков всегда растет персик. Ведь растет он быстро, и прибыток дает скорый. Не оттого ли на скудной земле Фусими, что в краю Ямасиро, так много персиковых садов?
Вот и теперь они в полном цвету.
А когда-то, в далекую старину, в деревеньке Черный цвет, вблизи Фусими, цвели вишни, и даже горожане съезжались туда и сетовали, когда наступивший вечер скрывал это зрелище. Не только пьяницы, но и трезвенники провожали там чаркой уходящую весну, каждый день приезжали все новые люди, но пили-то они в тени одних и те же деревьев, а где пьют, там и льют, и хотя пролитой водки было куда меньше, чем росы, но она скопилась в подземный источник, подтекла под корни, и злосчастные вишни засохли, осталось от них одно лишь название: Черный цвет – будто по слову поэта. Что же до источника Черный цвет, то был он в тамошнем вишневом саду, и воду из него брали для чая самого князя Хидэёси. Наши времена – не то что прежние, по столичному тракту нарыли колодцев, всюду строят и строят, в свой черед и эти места пришли в упадок.
В тех краях жил в своей ветхой хижине некто Жаровня Бунскэ. Пробавлялся он тем, что мастерил бамбуковые веники, жил кое-как, не имея одежды, чтобы прикрыть тело от вечернего ветра, греясь у костра в морозные ночи, и звали его не по имени, а по прозвищу: Жаровня.
Сколь это ни печально, даже в канун Нового года не готовились у него праздничные лепешки, не украшался вход сосновыми ветками, под навесом для дров было хоть шаром покати, в кадке для риса ни зернышка, ничего у него не было, и оставалось ему только сокрушаться, что не может он, как все люди, делать новогодние подарки одеждой и угощаться сушеной рыбкой из Танго. И сам он, и супруга его были уже в летах, и не видели они спасения от этой нужды. Ведь до того жалко было их положение, что дети их не наедались досыта в новогодние праздники.
Бытие наше ненадежно, и это весьма прискорбно. Несколько лет в этой деревне выращивали так называемый ранний персик, от самой весны, когда распускались цветы на ветвях, ждали и не могли дождаться начала осени, а с появлением плодов сразу же доставляли их в столицу во фруктовые лавки на Хигураси и получали хорошую прибыль. Так сколько-то лет с легким сердцем справляли новогодние праздники, и вдруг однажды двадцать третьего числа восьмого месяца случился ураган и повыдергивал с корнем все деревья! В особенную досаду был также недород. Можно сказать, всем людям доставалось одинаково, но только семейству Бунскэ стало наконец совсем худо. От крыши его дома уцелели одни стропила, и когда зарядили осенние дожди, им всем пятерым – родителям и детям – пришлось забраться в большой сундук, который каким-то чудом не успели продать, и накрыться крышкой, подперев ее по углам деревянными изголовьями, чтобы не задохнуться. Так они и сидели там на корточках, воздыхая тяжко: "Блуждаем во мраке бренного мира, и как же тосклива жизнь наша!"
Дом был собственный, но покупателя на него не находилось, а отдавать четыре стены задаром было жалко. В очень уж невыгодном месте он стоял, и Бунскэ жаловался: "Мне бы за него хоть пятьдесят, а то и тридцать грошей на водку выручить, я бы его отдал. Вот если бы стоял он на пристани Кёбаси, я бы взял за него все шесть каммэ и то бы продешевил, а так мне что здесь, что в любой другой деревне – всё едино". При всем том, сетуя на долю свою, он не оставлял надежду на будущее и упрямо твердил: "Вот ужо сёгун в столицу пожалует. Дождусь, нипочем дом не брошу!"
Было у него трое детей. Первенца-сынка звали Бунтадзаэмон, и в год, о котором идет рассказ, ему исполнилось двадцать семь. Огромный, долговязый был мужчина, с бакенбардами от рождения, со сверкающими глазами. Вечно он ухмылялся, но ликом был пострашнее, чем иной во время драки. Сложепия был мощного, и ему бы родителей содержать, зарабатывая хотя бы грузчиком. Но наружность у него была столь устрашающая, что деньги он добывал просто грубым вымогательством, шатаясь по игорным притонам.
И всегда он был злодеем. Раз вечером, в свое шестнадцатое лето, он велел младшей сестренке, чтобы обмахивала его веером. Той было всего семь лет, в пальцах никакой силы, и он за то, что-де машет без усердия, ухватил ее за шею и швырнул на пол. Она грянулась о случившийся тут же жернов, обмерла, бедняжка, душа в ней затрепетала, и она в одночасье скончалась. Горю матери не было конца, она припала к мертвому телу и хотела уже покончить с собой, но тут меньшая дочка, пяти лет от роду, учуяла детским сердцем новую беду и, вцепившись с мольбой в ее рукав, горько расплакалась. Мать остановилась в нерешительности, стала думать, что будет с дитятей, а тем временем сошлись соседи и спросили, как же это случилось. "Смертный час моей дочери наступил по оплошности, – ответила она. – Горю ничем не поможешь". Поспешно устроили похороны, и дело до огласки не допустили.
В двадцать семь лет Бунтадзаэмон спутался с чужой женой и повадился всякий вечер бегать к ней в деревню Такэда. Проведав об этом, мать стала ему говорить: "Жизнь твоя на волоске". Он же, вернувшись однажды под утро домой, столь сильно ударил ее ногой, что свернул ей поясницу, и с тех пор она уже не могла ни встать, ни сесть. По счастью, к тому времени младшая дочь уже подросла и ревностно исполняла свой дочерний долг, так что было кому подать бессчастной калеке горячего чая.
Трудиться он предоставлял отцу, сам же спал в свое удовольствие и никогда не видел цветов утренней зари. "Эх, папаша, – говаривал он небрежно. – Жизнь наша подобна росе – есть она, и вдруг ее не стало". Все люди, ненавидя и презирая его, указывали на него пальцем и говорили: "Вот непокорный воле Неба!" – однако сделать ничего не могли.
Сама злая судьбина определила такие отношения между сыном и родителями, но все же пребывать под одной крышей с этаким злодеем, да еще влачить свое существование совершенно впроголодь было для них далее невозможно, ни единого дня больше не хотели они жить на этом свете, – ведь даже хвороста, чтобы вскипятить чай, не осталось в доме, и они решили наложить на себя руки, положивши головы на одно изголовье.
Однако и тут мать с тоской подумала о своей дочери, призвала бабку-посредницу и, поведав ей все обстоятельства, попросила: "Не дай пропасть моему дитяти, устрой ее в услужение к хорошим людям из купечества". Бабка тоже прослезилась и, сказавши: "Услужу вам и процента с вас не возьму", – повела их с собой, и мать опять проливала слезы, поскольку ноги ее не держали, и пришлось нести немощную на спине.
Девушка была умненькая, но телом мала и слаба, брать ее соглашались не на жалованье, а за харчи. "Но ведь так я только себя прокормлю, какой же в этом толк?" – говорила она, и они ни с чем возвратились домой. А там она шепнула бабке-посреднице: "Наружностью я неказиста, но ведь не только красивые служат утехой мужчинам. Не продать ли мне себя в веселый дом?" Узрев такое самоотвержение, бабка воскликнула: "Ради отца и матери хороши любые пути!" – и отвела ее в заведение на Симабара, именуемое, кажется, "Итимондзия". Там ее выслушали, выказали сочувствие и сказали: "Женщина ты не так чтобы очень, но чувства твои прекрасны и будущность обеспечена". Затем составили договор на установленный срок и уплатили вперед двадцать золотых.
Когда она вернулась в Фусими и отдала эти деньги родителям, те печально вздохнули: "Видано ли это в свете, чтобы позволить родному дитяти продать свое тело и на эти деньги покоить свою старость!" Вздохам их вторила, воротившись, и бабка-посредница. Однако немного спустя хоть и жалели они свою дочь, но возвеселились духом и в канун Нового года возымели намерение сделать к празднику разные покупки. Узнав об этом, торговцы, по своему обычаю, принялись за дело. Из рисовой лавки притащили целый мешок, принесли свои товары продавцы мисо, соли и водки, и даже от рыбника, о котором в этом доме и думать забыли, прислали спросить, не надо ли чего. И в тот же вечер, когда они радовались и повторяли: "Вольнее денежек ничего-то на свете нету!" – старший сын Бунтадзаэмон украл все двадцать золотых и скрылся. Рассвело, наступил последний день старого года, но платить по такому злосчастью было нечем, и все покупки пришлось вернуть. Короткая радость, как сон, канула в прошлое.
Теперь больше нечего было ждать от судьбы. Супруги потихоньку покинули дом, удалились к Шестиричному Дзидзо, этому дорожному знаку на пути в вечность, и остановились в поле неподалеку от храма Косэн Осё. Прозрели они, что крушение всех их надежд в этой жизни есть кара за то, что давным-давно, в жизни прошедшей, свершили они жестокое преступление. И, молясь о предбудущем своем существовании, они многократно повторяли имя Будды, а затем умертвили себя, откусив языки. И трупы их пожрали волки.
Люди, ненавидя Бунтадзаэмона, говорили: "Бежал он, наверное, на восток, и перехватить его надо на заставе Встреч", – и погнались за ним, но схватить его не удалось, и они с пустыми руками вернулись из Мапубары, что вблизи от Авадзу.
Никто не знал, куда он девался, и на это дело махнули рукой, а между тем Бунтадзаэмон тайком проник в городок Сюмоку, до которого было рукой подать, лихо справил новогодние праздники, собрав множество веселых девок, и ко дню "семи трав" промотал все деньги до последнего гроша. Слухи о его непотребстве распространились по округе, он бежал в деревню Удзи. Но едва дошел он до места, где приняли кончину родители, ноги его стали заплетаться, все тело свело судорогой, в глазах потемнело, и он упал. И тогда снова появились волки, пожравшие трупы родителей, и всю ночь напролет грызли его, причинив ему неисчислимые страдания, а затем множество огромных волков обглодали его кости до сухожилий и выложили их у обочины дороги в виде целого скелета. Так Бунтадзаэмон после смерти своей был выставлен на позорище.
Вот вам рассказ о беспримерном нарушителе сыновнего долга. Страшно такое преступление, и небо с неизбежностью карает за него. Будьте же почтительны к своим родителям.
