Текст книги "Классическая проза Дальнего Востока"

Автор книги: Юань-мин Тао

Кольцом вокруг района Чу – все это будут горы. Но чащи леса и ущелья гор средь юго-западных вершин особо хороши, и ежели всмотреться в них, то там есть, как букет, роскошная гора, глубокая, красивая весьма – и это будет Ланъе. Горой идти верст шесть или семь, и слышен станет постепенно шум от воды, с буль-булькающим звуком выходящей в расселине двух скал, – то будет Винный родничок. Но вот вершины повернут, дорога тоже обогнет, и там стоит одна беседка – простерлись крылья, словно птичьи, вплоть подошли и стали над водой – и это будет та беседка, где старец пьян.

Кто выстроил беседку эту? То горный был монах Чжи Сянь (с умом, ушедшим от земли). Назвавший так ее был кто? То губернатор здешних мест имел в виду себя. Да, губернатор приходил сюда с гостями пить. Немного выпьет, а уж пьян. Летами он куда уж как высок и потому себя титуловал "хмельной старик". При этом помысел хмельного старика не заключается в вине, а в здешних водах и горах. Он эту радость гор и вод всем сердцем воспринял и сопоставил образно с вином вот так...

Теперь, когда восходит солнце, когда туман в лесу раскроется совсем, иль в час, когда на небе облака уйдут к себе и меркнут в мгле утесы и пещеры, – вся эта смена света в тьму, для гор то будет утро-вечер.

Вот распустились дикие цветы и скромно пахнут; прекрасные деревья так стройны, и тень от них обильна и густа; вот ветер с инеем высоко летают в воздухе, прозрачны и чисты; спадает уровень воды, и камни выступают вверх – такими будут здесь, в горах, четыре времени в году. Идти туда с утра, а вечером – домой. Природа четырех времен хоть не одна и та же, но наслажденье ею без границ. А вот с поклажей на спине идут, поют среди пути; идут, под деревом стоят и отдыхают от ходьбы; те, кто из них ушел вперед, окрикнут тех, кто позади, и те в ответ им прокричат. Согнувшись, как горбун-урод, несут, несут и все идут вперед-назад, я без конца. То будет населенье Чу, что путешествует в горах.

Подходит он к ручью и удит рыбу. Ручей глубок, а рыба так жирна! Из Винного источника он делает вино. Источник – прямо аромат, вино же – холод, стужа... Деликатесы гор и дикие плоды положены на стол, одно с другим и как попало – все это будет на пиру у губернатора гостям. А музыкою на пиру хмельным гостям не будут здесь ни струны и ни флейты, а вот – стрелять и в цель попасть; сыграть тур в шахматы – побить... Штрафная чарка, счетный фант везде валяются вокруг... Один встает, другой сидит, кричат, шумят – все это будет для гостей весельем на пиру.

А тот, кто с лицом посеревшим и белыми прядями длинных волос валяется здесь, на пиру, средь гостей, – упился это губернатор.

Пройдет момент – вечернее светило на горе; и человеческие тени пошли вразброд. К себе домой уходит губернатор, за ним и гости чередой. Лес в мрак одет теперь, и птичьи голоса то там, вверху, то здесь, внизу. Гулявшие ушли; пернатому народу теперь веселье здесь. Да, птица знает радость гор и чащ, не знает только радости людей. И люди тоже знают лишь, как с губернатором гулять и веселиться, не знают лишь они о том, как губернатор весел сам весельем их.

Теперь тот, кто, пьянея с ними, умеет слиться с радостью их, а протрезвев, умеет на письме об этом рассказать, то губернатор сам. А губернатор кто, скажите? Лулинский Оуян Сю!

Су Ши [27]27
  Красная стена. Ода первая
  Су Ши (1036-1101)
  205. ... года под знаками «жэнь» и «сюй»– то есть в 1082 г.
  ... стихи о «Светлой и белой луне», пропеть главу о «Милой скромной, о ней».– Су Ши имеет в виду песню из раздела «Нравы царств» древней «Книги песен», которая называется «Вышла на небо луна» (I, XII, 8); "Вышла на небо луна и ярка и светла. // Эта красавица так хороша и мила... " (перевод А. А. Штукина).
  ... через Цзян...– то есть реку Янцзыцзян или Янцзы.
  Цин– мера площади около 6, 67 га.
  206. ... не принадлежат... Цао Мэн-дэ.– То есть знаменитому полководцу и государственному деятелю, поэту III в. Цао Цао. Гость Су Ши цитирует его «Короткую песнь».
  ... там Сякоу.– То есть город Сякоу на Змеиной горе – Шэшань в нынешней провинции Хубэй.
  Учан– ныне город Эчэн в провинции Хубэй.
  ... попал в западню Чжоу-лана.– Речь идет о полководце царства У, существовавшего в III в. в нижнем течении Янцзы, Чжоу Юе, который разбил войска Цао Цао под Красной стеной.
  Цзинчжоу– местность на территории нынешнего уезда Сянъян провинции Хубэй.
  ... до Цзянлина...– то есть до уезда Цзянлин той же провинции Хубэй.


[Закрыть]

Осенью года под знаками «жэнь» и «сюй», в тот день, как полна седьмая луна, ученый Су Ши со своими гостями на лодке плыл и в этой прогулке под Красной стеной очутился. Чистый ветер потихоньку веял, и на воде волна не поднималась. Подняв вино, я пригласил гостей продекламировать стихи о «Светлой и белой луне», пропеть главу о «Милой скромной, о ней»... Еще мгновенье – и луна восходила уж там, над горами, с востока, качаясь-шатаясь по небу в созвездьях Ковша и Вола.

Белые росы легли через Цзян, водные светы с небом сплелися... Мы дали тростинке-ладье плыть всюду, куда ей идется, и выплыли вдруг на безбрежность просторов на тысячу цин. О, водные глади, о, водные шири! Я словно приник к пустоте, я словно помчался на ветре, не зная, не видя, где будет стремленью, движенью конец. Порхаю, взлетаю! Словно мир весь оставив, презрев, я стою одиноко над миром. Как крылатый святой, существо свое преображаю и вздымаюсь в святую обитель бессмертных живых существ.

И вот тогда я пил вино, возвеселился чрезвычайно, бил лодку по борту и пел. И песнь моя была:

 
"Кормовое весло – коричное... да!
А гребное весло – орхидейный ствол.
Вот ударю я веслом по воздушному светилу – да!
Поплыву навстречу волн, их текучему сиянию.
Как бескрайни, как безбрежны, да, безбрежны, все мои воспоминанья!
Устремлюсь мечтой к прекрасным людям, людям, где ж они?
Там, в одной стране под небом!.. "
 

 Устремлюсь мечтой к прекрасным людям, людям, где ж они?  Там, в одной стране под небом!.. "

Один из гостей играл на свирели сяо. Он стал теперь мне вторить в такт.

Однако тон его вдруг как-то загудел, заныл. Там словно злоба слышалась, то словно зависть и томленье, то словно плач, то жалоба на что-то. Остатним звуком плыл другой, звеневший чем-то долгим-долгим, не прерываясь, словно шелковая нить. На пляску подымал дракона он, что лег в глуби безлюдного затона, и слезы исторгал он у вдовы, скучающей на лодке одинокой.

Тогда ученый Су с обеспокоенным лицом оправил на себе одежду, сел настороженно и прямо и гостя вопросил: "Зачем, скажи, все это у тебя выходит так?" Гость отвечал: "Луна светла, но звезды поредели. И черные грачи летят на юг... " Эти стихи разве не принадлежат (знаменитому) Цао Мэн-дэ? Ну, а эти стихи: "На запад гляжу – там Сякоу. Гляжу на восток – там Учан. Гора у реки и река у горы серым-серы, грусти полны", – разве эти стихи не говорят о том, как Мэн-дэ попал в западню Чжоу-лана? Ведь когда он разбил врага под Цзинчжоу и поплыл но реке до Цзян-лина, он шел по теченью реки на восток.

И нос одного корабля шел за кормою другого на протяжении тысячи ли. А бунчуки, знамена с перьями, хвостами пустоты высей закрывали. С вином в руке он подошел к самой реке, поперек лодки положил свое копье и стал на нем писать стихи.

То доподлинно был герой целой эпохи. А теперь – где он? Тем паче мы с тобой вдвоем ведем себя здесь, на речных мелях, как рыбаки и дровосеки. Запанибрата здесь мы с рыбой, раком; дружим с оленем, кабаргой. Сидим на маленькой лодке размером в лепесток, вздымаем тыквенные чаши, друг друга приглашаем пить. Мы здесь, меж небом и землей, живем какой-то миг один, поденкой, тлей. Мы – что крупиночка одна, ничтожны в океане вод, седых морей.

И плачу я, что жизнь моя есть только миг один. Завидно мне, что долгий Цзян так вечен, без конца! Вот если б ухватить летящего святого и с ним все реять, реять и блуждать! О, если бы обнять мне светлую луну и в вечность с ней кончину отдалить! Я понимаю, что нельзя всем этим сразу овладеть, и вою бури отдаю свой стон, ушедший от земли".

Ученый Су сказал: "Послушай, друг, ты понимаешь, что такое вода, луна? Уходящее от нас – вот в этом роде – да, но вода ведь не уйдет совсем. Что полно и что пусто – вот таково, а все ж в конце концов луна вполне не исчезает, как и не пухнет без конца.

И вот попробуем, посмотрим, исходя из вечного начала изменений, – тогда и небо и земля не могут ни на миг один самими быть собою. А если взглянем, исходя из истины неизменяемой природы, то все на свете здесь, и ты и я не можем никогда прийти к уничтоженью. И если это так, к чему ж тогда завидовать, желанием томиться?

Еще скажу: меж небом и землей на свете все, вещь каждая себе хозяина имеет. И если что-нибудь мне не принадлежит, то хоть бы был то волосок, я не возьму. Но вот над Цзяном чистый ветерок иль вот в горах лучистая луна – мое ухо уловит его, как звучное нечто, мой глаз, повстречавши ее, в красках себе закрепляет. Бери его – никто не возбранит. Ей пользуйся – ее не истощишь. Вот где сокровища земли, неисчерпаемые в век, которые создал все тот же он, творец вещей! И вот оно, чем ты и я совместно можем наслаждаться!"

Мой гость был удовлетворен, смеялся... Он чарку вымыл и еще себе налил. А на столе съестное все пришло к концу. Подносы, чарки были в беспорядке, валялись зря. И мы на лодке тоже кое-как уснули друг на друге, как на подушках... Не знали мы, что уж восток белел.

Все в этом же году, в день полной десятой луны, я шел пешком из «Студии в снегах» своей к себе домой, ко Взгорью, и двое гостей провожали меня за пригорок, именуемый Желтая грязь.

Сел иней холодной росою, и листья опали, деревья обнажив Догола. Тени людей ложились на землю, над головою сияла луна. Я посмотрел вокруг – и стало так приятно! Мы шли и пели, вторили друг другу. И вот я так сказал, вздохнув: "Есть гости, нет вина. Иль есть вино, но нечем закусить. Луна бела, ветер чист, в такую ночь, в глубокий час, как быть?" Гость отвечал: "Сегодня дело было так. Под вечер я свой невод вытащил и рыбу в нем нашел с большою пастью, тонкой чешуей... По виду мне она напомнила сазана, что ловится в реке Сунцзян. Я посмотрел, сказал: "Но где же мне взять теперь вина?" Пошел домой поговорить с женой. Она ж мне вот что: "У меня есть целая мера вина. Запасла я его уж давненько, ждала все, когда ты потребуешь вдруг пить".

И вот гость притащил вина и рыбу. Мы вновь направились гулять под Красною стеной.

Янцзыцзян катил свои волны, шумел. Обломанный берег высился тысячей чи. Высокие горы и маленький месяц... Спадала вода, и камни под ней выступали.

Много ли всего дней и месяцев прошло, а воды и горы стали вдруг неузнаваемы!

И вот тогда я, полы подобрав, взбираться стал наверх. Я пошел по скалистым утесам, пробираясь сквозь заросли трав и кустов. То хватался за тигра какого иль барса, то взлезал на дракона какого с рогами... Забрался на круче в гнездо, где коршун сидит, и видел внизу под собою храм тайный Фын И– водяного.

Сюда, конечно, оба гостя, идя за мной, взобраться не могли. Вдруг воздух полоснул далекий, долгий свист. Трава, деревья, вздрогнув, закачались. В горах завыло дико, долы отвечали. Поднялся ветер, воды всколыхнулись. Я тоже горестно, признаться, приуныл. Потом я испугался, стал дрожать. Здесь оставаться было невозможно. И я вернулся, сел в лодку и пустил ее плыть по течению реки: где остановится, и ладно – там пусть и будет мой ночлег.

А ночь была уж в половине. Куда ни глянь – везде такая тишина! И в это время вдруг какой-то одинокий, смотрю, журавль пересекает Цзян, летя откуда-то с востока. А крылья у него изогнуты, как колесо телеги, подол весь черный, как шелк-сырец, его одежда... С протяжным криком "га" пронесся он на запад, задев крылом ладью.

Еще момент-другой, и гости стали уходить, и я лег тоже спать. Вдруг вижу я во сне какого-то даосского святого в одежде из перьев. Порхая в воздухе, кружа, пронесся, сел у Взгорья моего. Он чинно так приветствовал меня и вежливо спросил: "Как вам понравилась прогулка ваша внизу, где Красная стена?" А я спросил, как его имя, фамилия, и все. Он, опустивши вниз лицо, мне ничего не отвечал. "Ага! Ага! – сказал тут я. – Я понял, да! Скажите-ка, в ту ночь, когда я там гулял, не были ли вы тем, кто с криком пролетел мимо меня?" Даос с улыбкой отвернулся. Ну, а я все понял, все, весь встрепенулся, дверь отворил, чтоб на него взглянуть, но, где он, мне уж было не видать.

Цзун Чэнь [29]29
  Ответ Лю И-чжану на письмо
  Цзун Чэнь (1525-1560)
  Перевод дается по книге: "Дневная звезда", "Восточный альманах", выпуск второй, М., 1974.


[Закрыть]

Из-за нескольких тысяч ли я от Старшего и Уважаемого от времени до времени имею письмо, что изволите мне пожаловать Вы, и этим мои непрестанные думы о Вас утешаются, в общем. Я счастлив и так уже очень. Что ж было, когда дошло до того, что Вы сделали честь мне подарки прислать: тут я, бездарный Ваш корреспондент, еще пуще того не знаю, чем благодарить Вас?

В Вашем письме чувства и мысли очень приветливы, очень сердечны и так. Но Вы же, мой Старший и Уважаемый, не забываете старого батьку: Вы знаете, батька – глубоко он к Вам расположен.

Теперь перейду я к Вашим словам, обращенным ко мне, бесталанному Вашему, к Вашим речам, что, мол, дело все в том, чтобы высшие с низшими жили в доверии полном, чтоб каждый из нас свой талант и все качества лучшие мог приноравливать к месту, которое он занимает. Я, ваш бесталанный, растроган всем этим глубоко.

Конечно, я сам понимаю и знаю, что я по талантам и качествам вовсе не стою быть там, где я был. Но вот что касается тех из моих недостатков, что о недоверии напоминают, то вся бесталанность моя особенно сильно сказалась на этом. А впрочем, что, собственно, мы называем теперь доверием этим, скажите? Вот этак с утра и до вечера лошадь настегивать, ждать у ворот влиятельного лица. Привратник, конечно, меня не пускает. Тогда я сладчайшею речью, в милейших таких вот словах веду себя с ним, как какая-то женщина. В рукав ему тут же деньги сую, чтоб его к себе расположить. Тогда мой привратник берет мою карточку, вводит меня. Да, но хозяин и не собирается выйти ко мне и принять. Стою я вот так у конюшни среди лошадей и слуг, выезжающих с ним. Зловонием полны одежды мои, рукава. Мне голодно, холодно, Жарко, удушливо и нестерпимо, но я не уйду. Под вечер выходит тот самый, который взял деньги, что я ему дал, и часто теперь объявляет, что барин, мол, очень устал, извините. Просит он гостя завтра прийти. Ну, завтра, опять же, не смею нейти. Ночью сижу, накинув одежду. Как только заслышу я крик петуха, сейчас же вскочу, помоюся и причешусь, коня погоню, в ворота толкнусь. Привратник сердито: "Эй, кто там такой?" А я: "Это гость к вам вчерашний пришел". Он снова сердито: "Уж очень усердны! Да разве наш барин в такие часы выходит навстречу гостям?" Ну, гость, весь сконфуженный, сделав усилие и претерпев, говорит ему дальше: "Но что же мне делать? Позвольте мне все же войти". Привратник тогда, опять получив от меня мои деньги, встает и проводит меня. Опять я стою у прежнего стойла. И вот, о счастье, хозяин выходит. Лицом, словно царь, на юг обратись, подзывает к себе. Тогда я, весь насторожившись, иду смиренненько этак, согнувшись, ползу у крылечка тихонько. А он мне: "Войди!" Тогда я с поклоном, одним и другим, нарочно замедлюсь и не поднимаюсь. Когда ж поднимусь, то тут же подам, как царю, ему деньги, поздравив с Высоким рожденьем. А он ни за что не берет. Тогда я настойчиво снова прошу. Он снова делает вид, что, мол, ни за что не возьмет. Тогда я опять настоятельно снова прошу. Тогда только он велит управляющему принять мои деньги. А я, значит, снова ему поклонюсь, и не раз и не два, и, опять-таки, медлю нарочно и не поднимаюсь. Когда ж поднимусь, то пять или шесть раз приветствую, руки сложив и подняв, – тогда только я выхожу. Когда же я выйду, я, руки сложив в приветствие и приподняв их с поклоном, привратнику так говорю: "Ваше степенство изволили мне оказать вниманием вашим честь. Я приду как-нибудь еще: будьте добры, не препятствуйте мне". Привратник ответно приветствие делает. В полном восторге я выбегаю. Сажусь на коня, встречаю знакомого, плеткой помахивая, говорю ему: "Только что, значит, иду я сейчас от превосходительства прямо. Превосходительство очень мне благоволит!" И тут же тщеславно и вздорно ему расскажу, как и что. Но этот знакомый тоже боится за расположенье к нему превосходительства общего нашего. Сам же его превосходительство скоро начнет говорить кой-кому: "Этот, вы знаете, в общем, годится! Этот, вы знаете, -он ничего себе!" И те, кто услышат такое, тоже в уме рассчитают и дружно начнут подхваливать в тон ему. Вот что у нас называется нынче "у высших и низших взаимным доверием". Старший и Уважаемый, вы как же, считаете разве, что я, ваш покорнейший, в общем, способен на это?

Нет, к тем, о которых я только сейчас говорил как о лицах влиятельных, к тем я весь год не хожу, не считая, пожалуй, праздника летней жары и зимнего солнцестояния. Когда ж иногда случится мне мимо ворот проезжать их, то, уши закрыв и зажмурив глаза, галопом скачу на коне и быстро мчусь мимо, как будто кто гонится сзади за мной. Вот, значит, как я настроен, вот что творится в моей ущемленной душе! И вот почему никогда я не пользуюсь благоволением высших чиновников. Я же, в ответ, еще больше на них никакого внимания не обращаю, а громко везде заявляю. Человек в своей жизни имеет каждый свою судьбу. Я же держусь того, что мне дадено, – точка!

Старший и Уважаемый мой! Вы, слыша такое, не будете разве питать отвращенье к наивности этой?

Шэнь Фу [30]30
  Шесть записок о быстротечной жизни (Фрагменты)
  Шэнь Фу (1763-1808)
  Перевод выполнен по изданию: Шэнь Фу, Фу шэн лю цзи, Пекин, 1926.
  211. ... земли Шу, Цянь и те, что к югу от Дянь.– Шу – старинное название земель в провинции Сычуань на юго-западе Китая, Цянь -название земель в провинции Гуйчжоу на юге и Дянь – старинное название провинции Юньнань на крайнем юго-западе, у границ Бирмы.
  Шаньинь– уезд в провинции Шаньси.
  Ханчжоу– знаменитый своей красотой город на берегу озера.
  212. ... в Сучжоу. – См. прим. к с. 113.
  ... Источника Старца по прозванию «Один из шести».– Знаменитый писатель Оуян Сю (1007-1072) взял себе псевдоним «Один из шести» (Лю-и), разъяснив его так: «В доме моем хранятся книги – один раз десять тысяч томов, да собрано древних подписей на бронзе и камнях – одна тысяча, есть одна цитра, одна доска для игры в шашки да один чайник для вина. Так разве я, старец, живущий давно среди этих пяти вещей, не есть один из шести?» Источник был назван так в честь Оуян Сю.
  ... от «духа румян и пудры»– то есть там разгуливают красотки.
  Могила Су Сяо(точнее: Су Сяо-сяо). – «Малютка Су», знаменитая хан-чжоуская певица, жившая при династии Южная Ци (479-501).
  Год «гэн-цзы»– то есть 1780 г.
  Год «цзя-чэнь»– то есть 1784 г.
  213. Долгое лето– образное название шестого лунного месяца.
  214. Дунъюэ («Восточный пик»)-образное название горы Тай-шань в провинции Шаньдун.
  Год «син-чоу»– то есть 1781 г.
  215. ... в Уцзянскую управу.– Уцзян – название уезда в провинции Цзянсу.
  Минфу– правитель области.
  Тайху– одно из крупнейших и живописнейших озер Китая, на границе провинций Цзянсу и Чжэцзян.
  Хайнин– уезд в провинции Чжэцзян.
  Чжан– 3, 2 м.
  217. ... в Хуэйчжоу– то есть в провинции Аньхой.
  Цзы-лин– прозвание Янь Гуана (I в. н. э.), отшельника и друга государя Гуан-у-ди, который будто бы удил рыбу в этих местах.
  Хуан Чао– руководитель народного восстания, вспыхнувшего в Китае в IX в.
  ... кистью Дровосека с горы Желтого аиста...– Прозвание знаменитого художника XIV в. Ван Мэна, внука Чжао Мэн-фу (см. прим. к с. 138).
  Маньтоу– печенные на пару пирожки, вроде больших пельменей.
  ... двумя заморскими серебряными монетами. – Исследователи записок Шэнь Фу предполагают, что речь идет о серебряных талерах, имевших тогда хождение в приморских городах Китая.
  219. ... «уподобиться Фэн Фу».– В трактате философа Мэн-цзы рассказывается о неком Фэн Фу, искусном ловце тигров, который однажды бросил свое занятие, чтобы стать ученым мужем, но потом обстоятельства вновь вынудили его вернуться к старому занятию.
  ... в Цзянбэе– то есть в землях к северу от Янцзы.
  ... из Восточного Гуандуна– то есть из района Кантона.
  Линнань– земли на юге Китая, на границе с Вьетнамом.
  Малая весна– образное название десятого лунного месяца.
  Уху– уезд в провинции Аньхой.
  220. При ловле не бери частую сеть.– Чуть перефразированные слова из книги «Мэн-цзы», где говорится: «с частой сетью не входят в стоячую воду» (I, 3).
  ... во вступлении к оде «Беседка Тэнского князя»...– Имеется в виду знаменитое сочинение Ван Бо (647-675) «Во дворце Тэнского князя. Предисловие к стихам» (русский перевод см. в кн.: «Китайская классическая проза в переводах академика В. М. Алексеева». М., 1959).
  221. ... актерок из Грушевого сада.– Грушевым садом называлась в эпоху Тан школа, где обучали придворных актеров. С тех пор выражение «Грушевый сад» стало образным обозначением театра.
  222. Кан– лежанка, обогреваемая проходящим внутри дымоходом.
  224. «Собрание всевозможных благовоний».– Имеется в виду знаменитый каталог растений, составленный Ван Сяном при династии Мин (XIV -начало XVII в.).
  227. Личжи– небольшие плоды, растущие на юге Китая, по виду похожи на орехи, но внутри скорлупы мякоть, напоминающая клубнику.
  228. Цинпу– уезд в провинции Цзянсу.
  В. Рифтин


[Закрыть]

За тридцать лет, что я провел в разъездах по делам службы, я не видел только земли Шу, Цянь и те, что к югу от Дянь. Мой путь, верхами или на телеге, избирался сообразно воле других людей, лишь отчасти я мог любоваться видом гор, рек, сменяющимися пред взором облаками и туманами, не будучи в состоянии отыскать себе глухой угол и обрести уединение. Я склонен обо всем судить сам, и мне в тягость повторять других, подчас говоря о поэзии и достоинствах живописи, я отрину то, что для иных «жемчужина», и приму творение, которое отвергли; так и с примечательными и известными славой местами, ибо они дороги настроением, коим их наделило сердце: бывает знаменито место, а не чувствуешь его красоты, а другое, безвестное, восхитит. Я напишу здесь о том, что сам повидал за жизнь.

Мне было пятнадцать, когда мой отец г-н Цзяфу служил в Шаньине, где в это время жил один достойный конфуцианец родом из Ханчжоу, некто Чжао по прозванию Шэн-чжай, имя его было Чжуань. Начальник уезда пригласил его в наставники сыну, отец приказал мне пойти к Шэн-чжаю и тоже попроситься в ученики. Раз в свободное время мы отправились на прогулку и добрались до Куншаньских гор, горы были не более чем в десяти ли, но добраться до них можно только на лодке. Неподалеку от гор я заметил каменную пещеру, над входом ее лежал надтреснутый поперек камень, – глядишь, вот-вот обрушится, лодка прошла под ним и неожиданно вступила в просторную пещеру. С четырех сторон нас окружали отвесные стены. В народе пещере дали название "Сад на воде". У самой протоки стоял павильон из камней на пяти устоях, против него на каменной стене можно прочесть надпись: "Полюбуйтесь на резвящихся рыбок". В том месте вода безмерно глубока, говорили, будто в этой пучине живет превеликих размеров черепаха. Я попробовал приманить ее куском блина, но увидал лишь одну рыбешку с вершок, не более, она всплыла и склевала мой блин. От павильона шла тропа в "Сад на суше", в "саду" как попало громоздились камни, иные величиной с кулак и больше, иные стояли стоймя, точно ладони, были здесь и каменные столбы, на плоских верхушках коих покоились глыбы, – следов от зубила не было ни на одном из камней. Мы погуляли, осмотрели окрестности, а потом устроили пирушку в Водяном павильоне, где я велел запалить хлопушки; раздался грохот – и горы, что были окрест, тысячекратно ответили эхом, донеся до нас словно бы раскаты грома. Таково начало моих радостных странствий в дни отрочества. В тот раз я не смог добраться до Беседки орхидей и могилы Великого Юя, о чем сокрушаюсь и по сей день.

Когда на следующий год я приехал в Шаньинь, мой наставник устроил школу у себя в доме, по старости лет он не мог совершать дальние прогулки. Вскоре я сопровождал его в Ханчжоу, красоты озера Сиху превратили поездку в радостное путешествие. Более всего я был восхищен завершенной красотой Драконова колодца и "Небесного садика". Плиты для него частью привезли из Индии, с горы Фэйлай, а частью взяли из Древней пещеры Благовещего камня в Сучжоу, с горы Духа-покровителя города. Воду подвели из Нефритового источника, вот отчего вода в "Небесном садике" светла и прозрачна, а рыбки на удивление оживленны. Но сколь безмерно грубым показался мне Агатовый храм на Лиановом хребте! Остальные сооружения, вроде Беседки посреди озера или Источника старца по прозванию "Один из шести", исполнены каждое своей красоты; невозможно всех их описать, однако окрестности озера не отделить от "духа румян и пудры", потому для меня ничто не сравнится с заброшенной уединенностью Малой обители спокойствия, ибо изысканность здесь почти сравнялась с природой.

Могила Су Сяо как раз возле моста Силинцяо. Когда в первый раз мне показали могилу, я увидел полуразрушенный холм и груду желтой пыли. В год "гэн-цзы" государь Цянь-лун предпринял поездку на юг в целях осмотра тамошних земель. В весну года "цзя-чэнь", когда был повторен блистательный образец предшествующего путешествия, холм на могиле Су Сяо облицевали камнем, теперь это был восьмигранный купол со стелой, на которой крупно начертали имя: "Могила Су Сяо, уроженки Цяньтана". Отныне скорбящие о древнем поэты не будут бродить по округе в поисках могилы. Я полагаю, что невозможно исчислить, сколько павших героев и верных жен в прахе канули в вечность, но даже тех, о ком дошли известия, и то не мало. Су Сяо – имя певицы. Со времен династии Южная Ци и поныне нет человека, который не слыхал бы его. Уж не дух ли ее существа, сгустившись, воплотился в том настрое, коим веет от гор и озер?

В нескольких шагах к северу от моста Силинцяо было училище Почитания словесности, где я вместе с моим однокашником по имени Чжао Ци-чжи должен был сдать экзамен. То как раз стояла пора Долгого лета. Мы поднялись рано, вышли из Цяньтанских ворот, миновали храм Чжаоцинсы, поднялись на Оборванный мостик, посидели на его каменных перилах. Вот-вот собиралось взойти солнце, и свет занимающейся зари брезжил сквозь ивы, придавая виду неописуемую красоту. Сквозь аромат белых лото-сов иногда долетал до нас легкий ветерок, очищая душевно и телесно. Шаг за шагом мы приближались к училищу, но темы сочинений еще не объявили. А около полудня мы уже вернули свои экзаменационные манускрипты. В поисках прохлады я вместе с Ци-чжи зашел в пещеру Пурпурных облаков. Пещера могла вместить не один десяток человек, через отверстие в каменном своде в нее пробивался солнечный свет. Нашелся некто, кто, расставив в пещере низенькие столики и табуреты, начал торговать вином. Мы сняли верхнее платье, пригубили вина, отведали сушеной оленины, наиизумительнейшей, а трапезу заключили свежими водяными орехами и белыми, совсем как снег, корнями лотоса. Из пещеры вышли чуть охмелевшие. Ци-чжи сказал мне: "На вершине горы есть терраса Утреннего солнца, терраса высокая, и с нее открываются многие дали и просторы. Не прогуляться ли?" Я вдохновился этой мыслью и храбро полез на гору. Только здесь я преисполнился сознапием, что озеро Сиху схоже с зеркалом, город Хапчжоу подобен шарику от самострела, а река Цяньтан вьется словно кушак, – ведь моему взору открылись сотни ли окрест, – это был первый в моей жизни большой обзор. В беседке мы просидели долго, до тех пор, пока не стало садиться солнце – Золотой ворон, мы взялись за руки и начали спускаться с горы, в Наньбине звонил вечерний колокол. В тот раз я не добрался до Таогуана и Пристанища облаков из-за дальности пути. От рощи дикой сливы возле Управы Красных ворот и зарослей железного дерева в храме Гу-гу остались лишь отдельные редкие деревца. Я считал, что следует еще осмотреть пещеру Пурпурного солнца, и направился к ней. Вход в пещеру был узок, через отверстие не более пальца струйкой сочился ручей. Если верить народной молве, как раз в этой пещере и находится земной рай, но, к досаде моей, я не смог расширить отверстие и проникнуть в райское обиталище.

В день поминовения мой наставник совершил обряд весенних жертвоприношений и обметания могил, в эту поездку он взял и меня. Могилы были в Дунъюэ. Здешние места богаты бамбуком, могильщики выкапывали еще не вылезшие из земли ростки (они походят на сливы, только более заостренные) и готовили похлебку на продажу. Похлебка пришлась мне по вкусу, я осушил две пиалы. Наставник заметил: "Эх! Отвар заманчив на вкус, но он разжижает кровь сердца, надо съесть побольше мяса, чтобы не было вреда". Не в моей природе, как говорится, "зариться на лучший кусок мясника", а из-за этих ростков мой аппетит и вовсе пропал. На обратном пути я изнывал от головной боли и жара, язык и губы у меня растрескались. Когда подошли к пещере Каменная палата, у меня не было охоты ни на что смотреть. В другой пещере под названием "Водяная музыка" отвесные стены сплошь покрыты ползучими лианами. Мы вошли в небольшую, схожую с кельей пещеру, по ней из родника тек ручей, на удивление быстрый, явственно слышалось его переливчатое журчание. Небольшое озерцо не более трех чи в ширину и около пяти в глубину не пересыхало и не переполнялось. Я припал к ручью и напился – боль и жар тотчас отпустили меня. Возле пещеры стояли две маленькие беседки, в них можно посидеть и послушать всплески ручья. Монах повел нас осмотреть Чан десяти тысяч лет. Чан находился в помещении, называемом "Кухня средоточия благовоний", он был огромен и сообщался с родником при посредстве бамбуковой трубы, нам был слышен шум вливающейся в него воды, хотя за долгие годы он оброс мхом на несколько чи. Зимой вода в чане не замерзала, потому холода не причиняли ему вреда.

На исходе осени года "син-чоу" отец схватил малярию и принужден был вернуться домой, в ознобе он просил огня, в жару требовал льда. Моим советам он не внимал, а когда болезнь дополнилась тифом, он с каждым днем быстро плошал. Я находился подле, подносил целебные отвары, не смыкал глаз ни днем, ни ночью, и так весь месяц. К тому времени тяжело занемогла Юнь, она напрочь слегла в постель. Мое душевное состояние и я сам были в столь тяжком виде, что не передать словами. Однажды отец призвал меня в намерении сказать последнюю волю: "Я болен, опасаюсь, уже не встану. Ты держишься за свои несколько книг и по сей день не ведаешь, как прокормить себя. Потому препоручаю тебя моему побратиму Цзян Сы-чжаю в надежде, что ты продолжишь мое дело". В тот же день прибыл Сы-чжай. Мне было велено пред ложем отца поклониться ему как наставнику. А по прошествии нескольких дней отец был осмотрен первейшим лекарем Сюй Гуан-лянем, который взялся излечить его. Отец стал понемногу оправляться благодаря врачеванию Сюя, моя жена Юнь тоже поднялась с постели. А я? С той поры началась моя служба в управе. Служба не доставляла мне ни малейшего удовольствия, стоит ли писать о ней здесь? Скажу, "следует"! Ибо с тех пор я совсем забросил книги и начались мои скитания.

Весной года "цзя-чэнь" я сопровождал отца в Уцзянскую управу, где в ту пору начальствовал минфу Кэ и моими сослуживцами были Чжан Пин-цзян, уроженец Шаньиня, Чжан Ин-му из Улиня и Гу Ай-цюань родом из Таоси. Нам было поручено почетное благоустроительство в Наньдоуюй походного дворца и подворья для его светлости государя, так мы удостоились лицезреть его небесный лик второй раз. Однажды, когда небо завечерело, меня вдруг потянуло домой. Я нанял небольшую быстроходную лодку с парой весел на носу и корме, эти челноки резво, словно бы на летящих веслах, носятся по озеру Тайху (в местности У их прозвали "взнузданными скакунами, выходящими из вод"), будто на аисте я взвился в поднебесье и в мгновение ока был уже подле моста " Ускиеворота", но это не придало мне бодрости духа. Домой я прибыл до ужина.

Издавна мои земляки отличались тягой к пышному великолепию, и по сей день они еще гонятся за вычурностью и состязаются в роскоши, правда, в сравнении с прошлым стали гораздо расточительнее. Напрасно склонность моего народа к вычурности – эти до ряби в глазах раскрашенные фонари, обычай оглушающе орать под цевницу песни – древние именовали "расписными стропилами и резными кровлями", "жемчужными занавесями и расшитыми пологами", "яшмовыми перилами" и "завесами из парчи". Мои друзья не раз тащили меня в разные стороны, прося помочь расставить цветы или по случаю радостных событий вывесить разноцветные ленты. Я пребывал в праздности, созывал друзей по духу, и мы развлекались выпивкой, горланили песни, с великим удовольствием бродили или любовались окрестностями. В молодые годы ты силен и воодушевлен, не ведаешь ни усталости, ни недугов. Я родился в год мира и спокойствия, но, случись мне жить в глухом углу, довелось бы тогда много странствовать и увидеть?

В тот год управа г-на Хэ из-за каких-то обстоятельств была упразднена, и отец получил приглашение служить в Хайнине под началом г-на Вана. В Цзясине проживал некто Лю Хуэй-цзе в недавнее время принявший учение Будды и вместе с ним обет годичного поста; однажды он пришел навестить моего отца. Дом Лю Хуэй-цзе стоял подле терема Тумана и дождя, к нему с видом на реку примыкала некрытая постройка под названием "Приют луны в воде", хозяин обычно читал здесь сутры, а вокруг царила чистота, словно это монашеская келья. Терем Тумана и дождя посреди Зеркального озера, берега его в зеленых тополях, жаль только, что мало там бамбука; к терему пристроен помост, откуда открывались дальние просторы. Рыбачьи лодки, раскиданные по озе-ру, мерная зыбь спокойных волн – вид, достойный лунной ночи. Послушник подал нам постные кушанья, на редкость вкусные.

В Хайнине я справлял службу вместе с Ши Синь-юэ родом из Баймэня и Юй У-цяо, уроженцем Шаньиня. У Синь-юэ был сын Чжу-хэн, нрава чистого и спокойного; он всегда хранил молчание, то был человек цельный, классический образ конфуцианского ученого, он ни в чем не шел мне против, – так второй раз я познал истинную дружбу и расположение; жаль только, что мы провели вместе не много дней и расстались, точно в воду канули. В тот год я посетил сад "Умиротворенный разлив", принадлежащий г-ну Чэню; на площади в сто му были разбросаны двухэтажные терема, павильоны с надстройками, крытые галереи, террасы. Было и озеро, чрезвычайно широкое, с мостом в виде шести зигзагов. Лианы, укутавшие камни так, что полностью спрятали следы от зубила на их поверхности, старые деревья, чьи стволы упирались в небо, крики птиц и опадающие лепестки цветов вызывали настроение, словно я вступил в глухие горы. Из всех равнинных садов с искусственными камнями и садовыми беседками, которые когда-либо видел, то был лучший сад, – хотя и созданный людьми, он возвращался к естественной простоте. В тереме под названием "Кассия в цвету" г-н Чэнь накрыл стол. Благоухание цветов корицы изгнало запах блюд, только аромат имбиря и сои был стоек и ничем не смягчен. По своим свойствам имбирь и корица с возрастом терпчают, в моем сознании они служат образом мужа, преданного высокому долгу, чей взмет жизненных сил подобен водовороту, а не бессодержательной пустоте.

От Южных ворот я вышел прямо к Великому морю. Дважды в день здесь набегает прилив; точно серебряная дамба в тысячи тысяч чжанов, он отсекает море, а потом уходит назад. На здешних кораблях есть особые люди, кои встречают прилив, когда набегает волна, они подымают весла и ставят корабль навстречу гребню. На носу корабля установлено деревянное кормило, по форме оно схоже с большим ножом на длинной рукояти. Стоит гребцам навалиться на кормило, как гребень рассекается надвое, и вслед за кормилом корабль устремляется вперед. Но в тот же миг кормило всплывает, поворачивает нос корабля вслед приливу, и он несется – в мгновение делая по сто ли. Как-то вечером в Праздник средины осени вместе с отцом я наблюдал с прибрежной пагоды такой прилив. Если пойти от дамбы к востоку, то примерно через тридцать ли в море высится утес под названием "Острая гора", кажется, он вот-вот ринется в море. На вершине утеса стоит павильон, на котором такая надпись: "Здесь море безбрежно, небеса – бездонны". И поистине, взглянешь – ни конца им, ни края, только разгневанные валы сливаются с небом.