Текст книги "Классическая проза Дальнего Востока"

Автор книги: Юань-мин Тао

Потом Ли принялся рассматривать убранство комнат. У раздвижной стенки стояли сундуки с замками, добротные сундуки для платья и комод с темно-красными ящиками. Туалетный столик был уставлен шкатулками для украшений, а у вешалки для платья была подставка в виде куриных лапок. Рядом придвинут ящик для постели и корзина с крышкой. Шкатулка для гребней разрисована драконами, у метелки – длинная ручка в виде двух драконов, а перед латунной жаровней – тазик. И тут и там можно было увидеть подставки для светильников, а на комунго натянуты новые струны. Стояли, будто оспаривая первенство, посуда для ужина, сверкающая, как утренняя звезда, плевательница и скамеечка для ног. Разного рода шкафчики, полочки, ларь были заполнены китайским фарфором и корейскими блюдами с ободками.

Чхунхян быстро спустилась с террасы, взяла Ли за руку и ввела в свою комнату. Воспользовавшись приглашением, юноша сел и огляделся. На большой ширме был изображен Го из Фэпъя-на со своим семейством, на ширме, что стояла посередине – Ван Си-чжи, отдыхающий в беседке Ланьтин. Эта ширма загораживала двустворчатую ширму, на которой висели гусли; на ширме была запечатлена сцена охоты у варваров. На постели лежали подушки, похожие на орешки, фиолетовое одеяло и покрывало, расшитое утками-неразлучницами.

Чхунхян принесла вино, закуски и почтительно предложила гостю. Угощение поражало обилием.

На столике стояли восьмиугольные тарелочки. Были поданы жареная грудинка на черепаховом блюде и свинина – на маленьком блюде. Тут же разложены сонпхён и замечательное на вкус медовое печенье, хлебцы, выпеченные в форме цветочных лепестков, и пончики из рисовой муки. Рядом с грушами лежали чищеные каштаны, сливы. А вот на блюде красиво уложены "морское ушко", сердце, рубец, фазаньи ножки и отварная курица. Стол ломился от плодов – зеленого и черного винограда, смородины, лимонов, хурмы, яблок, гранат, дынь и арбузов. Были даже поданы куриные яйца под соевой подливкой и мед. А рядом расставлены кувшины с разными винами. Стеклянный кувшин, разрисованный цветами, чуть поодаль – кувшин из панциря черепахи и глиняный – с длинным горлышком. В один налито виноградное вино Ли Бо, в другой – вино Тао Юань-мина, а там – рисовое вино, тысячедневное вино небожителей и вино однолетнее, можжевеловое – напиток отшельников в горах, вино из белого риса и меда с имбирем, "Алая сладкая роса" и вино "Алый туман".

Наполнив до краев чашу с вином из раковины "морского попугая", она подала его Ли и запела застольную песню:

 
"Выпейте, выпейте
полную чашу вина -
Тысячелетия
ваша продлится весна,
Тысячелетия
будут у вас впереди:
Влаге живительной
рад был и ханьский У-ди.
Не оставляйте же,
выпейте это вино,
Сладкое, горькое ль -
пейте его все равно.
Жалок не выпивший,
напоминая скупца, Чьи драгоценности
вдруг уплыли из ларца. Жизнь оборвется -
кто скажет вам: «Выпей винца?»
Живы покуда -
давайте же пить без конца!
Милый вдали от меня...
Как хотелось бы мне
С ним повстречаться сегодня
хотя бы во сне.
Чувства нахлынули -
и не прогонишь их прочь,
А между тем отступила,
рассеялась ночь!.. "
 

( Стихи в повести даны в переводе Г. Ярославцева.)

Юноша слегка захмелел и попросил Чхунхян:

– Повесели меня еще!

И Чхунхян спела еще одну песню:

 
"За домиком, крытым травою,
кукушка: «Ку-ку!»
Куда мне деваться! Не скрою,
не спрячу тоску.
В «ку-ку» этих слышу с досадой
лишь «он» да «она»...
Не надо, кукушка, не надо,
лети от окна!
Незваная гостья забора,
любви не взыскуй,
Лети-ка в пустынные горы
да там и кукуй!"
 

Ли тем временем осушал чарку за чаркой и до того опьянел, что понес всякий вздор: ведь когда начинает говорить вино – разум молчит.

– Что это Большую Медведицу так скрючило? – пробормотал он.

Чхунхян показалось это скучным.

– Луна уж опустилась, глубокая ночь, а вы все чепуху болтаете!

– Вот и хорошо! – воскликнул юноша. – Разденься, ляг!

– Нет, сперва вы, – промолвила Чхунхян.

Они стали было препираться, но тут Ли предложил:

– Я порядком захмелел, может, попробуем друг друга стихами утешить.

Они выпили вина, которое полагалось пить молодым на свадьбе, и юноша стал читать подряд все, что знал:

 
"День нашей встречи предопределен.
Запишем слово «встреча» знаком «пон».
Мы рядом сели – хорошо двоим.
Для «хорошо» знак «хо» употребим.
Сто лет продлится радостный наш брак.
Знак «радости» здесь иероглиф «нак».
Вот в третью стражу при свете лупы
Друг перед другом мы обнажены.
Для «обнаженья» иероглиф «тхаль»,
Точнее знак отыщется едва ль.
В одной постели мы вдвоем поспим.
«Сон» обозначит иероглиф «чхим».
Мы на подушку головы кладем.
Знак «ва» для слова «класть» мы изберем.
Объятья рук, переплетенье ног,
Два тела были – стал один клубок.
«Пхо» для «объятий» самый точный знак,
Иначе их не выразить никак.
Слиянье в поцелуе жадных губ,
Для «поцелуя» символ «не» не груб.
Я у тебя ложбинку разгляжу.
«Ложбинку» знаком "ё" изображу,
На выпуклость мою смотреть изволь.
Для «выпуклости» – иероглиф «тхоль».
 

– Мне теперь все нипочем, как говорится, «большие Южные ворота стали, что вход в нору краба». А ведь любовь может быть все равно, что колокольчик на хвосте у сокола, что контора, где принимают налоговый рис, вроде мелкой монеты!

Небо и земля завертелись у него перед глазами, все смешалось, и, полный восторга, он проговорил:

– А мы с тобой связаны судьбой, вот почему и встретились друг с другом. Давай споем песню о судьбе, так, чтобы каждая строка заканчивалась словом "человек".

 
Судьба захотела, чтоб в чаще зеленой
мне встретился близкий один человек.
Луна осветила высокую башню,
здесь много людей – не один человек!
Сравнил бы я нынешний век процветанья
с тем веком, что древний познал человек!
Я через дворцовую прыгнул ограду -
не встретился мне ни один человек.
За тысячи ли, на чужбине далекой,
старинного друга нашел человек.
Ветвистые ивы вокруг зеленеют -
в дороге о друге грустит человек.
Мост Ло обезлюдел, но снегом и ветром
средь ночи назад возвращен человек.
 

Уважаемый человек, большой человек, нищий человек, старый человек, молодой человек, многие люди связаны судьбами. Два человека соединены брачными узами и радуются бесконечно!

Чхунхян на это говорит:

– Молодой господин сочинил песню со словом "человек", а я попробую придумать песню, где в каждой строке будет слово "лета".

 
На дождь моросящий и непогоду
судьба обрекает не на сто лет.
Любому из нас ненавистна старость,
но не вернуть уже юных лет.
Резвятся фениксы – дружная пара,
им целый год угомона нет!
Вокруг пустынно, бедна природа
не мало, не много – уж сотню лет!..
Воспитывать нужно дух благородный
у тех, кто не вышел из детских лет.
Год уж в пути до границы далекой!..
Сколько же минет их, долгих лет?..
Не замечаешь, живя на покое,
куда-то вдаль убегающих лет...
 

Один год, десять лет, тысяча лет, прошлый год, а в этом году нас случайно судьба связала на сто лет, а сто лет – ведь это, говорят, очень много лет!

– Мы с тобою связаны любовью на десятки тысяч лет, – согласился юноша. -

 
Час настанет с миром распроститься -
Будешь ты не феникс, не кукушка,
Не фазан, не утка-говорушка!
Станешь ты лазоревою птицей.
Я умру – и разольюсь водою:
Хуанхэ не стану я рекою,
Девятью истоками не стану -
Я ручьем Инь-Ян тебе предстану,
Чтобы ты, лазоревая птица,
На моих волнах могла резвиться.
Станешь ты кымсонскою ольхою,
Мне плющом бы стать всего верней:
Летом обовью тебя, укрою
От корней до кончиков ветвей.
Тесно перевьются ветви, плети -
Единенья истинного знак!
И тогда уже ничто на свете
Разлучить не сможет нас никак!
 

Так они наслаждались счастьем. Забрезжит рассвет – прячутся по своим домам, а как стемнеет – снова встречаются и радуются друг другу. Таясь от людей, они все ночи проводили месте.

А тем временем государь, прослышав о том, что правитель амвона печется о народе и правит по справедливости, повысил го в должности и назначил главой палаты финансов. Правителю амвона предстояло отправиться в столицу, и он призвал сына:

– Собирайся в дорогу, ты поедешь первым!

Юноша при этом известии упал духом и не знал, что делать. К горлу у него подступил комок, и он еле слышно пробормотал:

– Я сейчас, только...

Он сделал вид, будто ему нужно собрать в дорогу вещи, а сам помчался к Чхунхян. Чхунхян выбежала ему навстречу и, едва взглянув в лицо, поняла: случилось что-то неладное. Она заплакала и стала трясти его за плечи.

– Что случилось? Почему вы так печальны?

– Нам предстоит разлука!

– Если мы сейчас расстанемся, неужто больше никогда не видимся? Всякая разлука страшна, но для живого она все равно, то огонь для дерева или травы. Ох, уж эта разлука! На севере и а юге разлучались государи с подданными, на постоялых дворах прощались братья, десятки тысяч ли отделяли мужей от жен и детей. Говорят, что любая разлука печальна, но разве было расставание горестнее, чем у нас?

– Зачем ты так сокрушаешься?

Юноша вытер лицо рукавом, но к горлу у него подступил комок, и он тоже заплакал.

– Не плачь, Чхунхян! Твои слезы терзают мне сердце, оно разрывается от печали! Не плачь! Я хотел бы всю жизнь быть рядом с тобой. И после смерти мы станем бабочками, все три весенних месяца будем вместе. Но ведь у людей множество дел, они заняты десятью тысячами вещей... Вот и мы должны разлучиться, но ведь не навсегда же!

– Уедете вы и забудете обо мне, – сетовала Чхунхян, – для кого я буду наряжаться, что буду делать зимними ночами, летними днями? Уж лучше убейте меня, а тогда поезжайте!

– Послушай, Чхунхян, если б папаша не получил должность главы палаты финансов, а так и остался в уезде правителем, мы бы с тобой, конечно, не расстались. Не плачь, нас с тобой связала судьба навеки, она нерушима, как темные горы и лазурные воды! Пройдет время, и мы снова встретимся, не давай волю грустным мыслям. Ведь наша любовь не заиндевеет!

Трудно сдержать слезы разлуки. Юноша достал из кармана зеркальце и отдал его Чхунхян со словами:

– Моя душа чиста, как это зеркало. Пусть сотни лет пройдут – она не переменится.

– Вы уезжаете, – промолвила Чхунхян, – вернетесь ли когда-нибудь? А разве на засохшем дереве распустятся снова цветы? Разве желтый петух, что нарисован на ширме, когда-нибудь закричит "кукареку", вытянет шею, захлопает крыльями? Разве горные вершины Кымгансана станут ровным полем? Может ли такое случиться, чтоб их затопила потом вода, а по воде поплыли бы лодки?

С этими словами она сняла с пальца нефритовое кольцо и отдала юноше.

– Моя верность – как это нефритовое кольцо. Оно десятки тысяч лет пролежит в пыли, по чистоты не утратит. Настанет день, когда мы снова встретимся, счастливого вам пути!

Юноша на прощанье сложил для нее песню:

 
"Счастливо оставаться я желаю,
Ты пожелай мне доброго пути.
Навек ли расстаемся мы – не знаю,
Но уезжаю, ты же – не грусти.
Проснешься – и меня не будет рядом,
Возлюбленный твой в дальней стороне,
Он помнит о тебе...
Грустить не надо,
Но вспоминай почаще обо мне".
 

Чхунхян прочла и тоже ответила песней:

 
"Вы говорите: "Не грусти, не надо... "
Вас провожу – надолго иль навек?
Гор между нами вытянутся гряды,
Пролягут между нами сотни рек.
Но я желаю: пусть благополучен,
Спокоен будет весь ваш долгий путь.
Прощаемся – тоской мой дух измучен,
Уйдете – будет ныть от вздохов грудь".
 

Чхунхян далеко, за целых десять ли, пошла провожать возлюбленного.

– Страдания мои бесконечны, – сказала она на прощанье, – забудете вы меня. Приедете в столицу, начнете учиться, а потом сделаетесь важным чиновником. Вы уж хоть тогда меня навестите, а я в безысходной тоске буду вас ждать.

– Зачем ты так говоришь, – упрекнул ее юноша, – ты лучше побереги себя и жди моего возвращения.

С этими словами он нехотя сел на коня и отправился в путь. Переехал гору – пять ли остались позади, переправился через реку – и вот уже десять, и фигурка Чхунхян растаяла вдали. Что поделаешь? Теперь лишь тоска его удел.

А Чхунхян, проводив любимого, долго лила слезы и глядела на север, но милый был далеко! И увидеть его невозможно. Она вернулась в дом, убрала все свои наряды и румяна, плотно прикрыла раздвижные двери и затянутые шелком окна. Пришла для нее безрадостная пора!

А тем временем в Намвон был назначен новый правитель. В столицу прибыли чиновники из местной управы, чтобы сопровождать его в Намвон. Правитель отдал необходимые распоряжения, а потом как бы между прочим поинтересовался:

– У вас в уезде есть некая... Ян...

– У нас в уезде нет ни одной овцы, – ответил один из чиновников, – а козы есть, несколько десятков голов.

– Вот болван, – разгневался правитель, – да я говорю о кисэн по имени Ян!

– А, действительно есть певичка по имени Чхунхян, – спохватился чиновник, – однако в книге кисэн ее имя не значится.

Новый правитель удивился:

– Не значится в книге кисэн? Это еще что за новости?

– Все дело в том, что она заключила брачный союз с сыном прежнего правителя и теперь хранит ему верность на женской половине дома, – ответил чиновник.

– Что же это творится? – изумился правитель. – Красотка пошла в наложницы? Что-то я не слыхал такого!

Правитель собрался в дорогу к месту службы. Он выехал за Южные ворота, проехал по мосту в семь-восемь досок, миновал Чхонпха, потом – озаренное луной предместье Бронзового воробья и заночевал в Синсувоне. На следующий день оставив позади горы Омве, что протянулись между реками Саннючхон и Харючхон, правитель отобедал в Чинвиыпе и переночевал на почтовой станции в Чхирвоне... Утром он снова тронулся в путь и, одолев немалое расстояние, прибыл наконец в Намвон. Чиновники всего уезда надели лучшее платье и вышли встречать нового правителя со всеми полагающимися почестями. В первых рядах встречающих были военачальники и другие военные чины. Как только появился правитель, справа и слева от него выстроилась конница, а за военными в несколько рядов стояли кисэн. Впереди – молоденькие, в алых юбках и зеленых кофточках, за ними – кисэн постарше, а еще дальше – совсем старые. Чиновники наперебой спешили услужить новому начальству. Поистине величественная картина! Но правитель думал только о Чхунхян. После приезда в Намвон мысли о ней не покидали его ни на минуту.

Поэтому первым делом правитель изъявил желание провести смотр кисэн в надежде отыскать ее. Он положил перед собой книгу и стал выкликать всех по порядку. Однако имени Чхунхян в книге не оказалось. Тогда он призвал ведающего служащими управы и спросил:

– Отчего в списке нет имени Чхунхян?

– Чхунхян вышла замуж, – ответил чиновник, – и теперь хранит верность.

– Подумать только, певичка, а хранит верность, – возмутился правитель. – А ну-ка, быстро приведи ее!

Стражники вместе с чиновником, который ведал наказаниями, бросились выполнять приказ. Они ворвались в ворота дома Чхунхян и кликнули ее. Чхунхян очень испугалась и поспешно спросила, зачем они пожаловали.

– Тебя велели привести к правителю.

Чхунхян заплакала и позвала мать. А та быстро приготовила угощение и, напоив стражников, дала им еще и денег.

– Хоть тут и немного, – заметила она, – но вы уж возьмите, пожалуйста, на выпивку-то вам хватит.

Стражники не стали упираться и взяли деньги.

– Мы люди честные, чего уж тут говорить. Не беспокойтесь. – С этими словами они вышли и, вернувшись в управу, доложили: – Чхунхян вот уже три-четыре луны как болеет, совсем плоха, не могли мы ее привести. Ждем ваших указаний.

Новый правитель разгневался и велел ослушников строго наказать и бросить в темницу, а за Чхунхян послал других стражников.

– Только посмейте не выполнить моего приказа! Накажу!

Кто же осмелится нарушить приказ правителя? Стражники отправились к Чхунхян.

– Из-за тебя могут другие пострадать. Тебе ничего не остается, как явиться в управу, да побыстрее!

Чхунхян заплакала:

– Послушайте, братья, человек не знает своих прегрешений. В чем моя вина? За какие грехи вы хватаете меня?

Стражник ответил:

– Хоть нам и жаль тебя, но мы ничего не можем поделать, придется тебе идти.

Чхунхян повязала голову, надела старую кофточку и рваную юбку, обулась в стоптанные башмаки и пошла, едва передвигая ногами. Вся в слезах, переступила она порог управы. Новый правитель, едва завидев ее, вскричал громовым голосом:

– Подвести ко мне!

Стражники, толпившиеся у входа, тут же бросились к Чхунхян, схватили ее за волосы и швырнули на пол. Правитель взглянул на Чхунхян – и сердце его дрогнуло. Она походила на драгоценный нефрит с горы Цзиншань, брошенный в грязь, на светлую луну, затянутую темными тучами. Правитель задрожал, как лист кукурузы, даже слюна изо рта потекла. Повернувшись к чиновнику, он проговорил:

– Совсем такая, как мне рассказывали!

Чиновник угодливо согласился. У него не было своего мнения, и правителю пришлось это по душе.

– Ведь ты кисэн здешнего уезда, – обратился он к Чхунхян, – хорошо ли не являться на зов правителя?

– Я не подчинилась вашему приказу, – ответила Чхунхян, – потому, что стала прислуживать сыну прежнего правителя и теперь принадлежу его семье.

Новый правитель скорчил недовольную мину.

– Странно, что такая гулящая девка, как говорится, "ива при дороге, цветок у ограды", рассуждает о преданности. Да моя жена в обморок упадет, если услышит, что ты решила хранить верность. Оставь эти легкомысленные речи! С сегодняшнего дня будешь служить мне.

– Пусть я лучше умру, – возразила Чхунхян, – но вам не подчинюсь!

– Не болтай ерунду, а исполняй приказание! – рассердился правитель.

А Чхунхян на это отвечает:

– В старину говорили: "Верноподданный не служит двум правителям, целомудренная женщина не выходит замуж дважды". Думаю, если бы случилась беда и наша страна оказалась во власти мятежников, вы, правитель, пожалуй, склонили бы перед ними голову.

Правитель, услыхав такие слова, заметался, словно бык, которому подпалили шкуру, и велел наказать Чхунхян. Стражники подскочили, скрутили Чхунхян руки и бросили на скамью для преступников. Судья тут же огласил обвинение:

– "Ты, будучи местной певичкой, самовольно назвала себя добродетельной и благородной. Ты хулила вновь вступившего в должность правителя, ослушалась его приказа. Это неслыханное дело! Твое преступление заслуживает десяти тысяч смертей, но сперва тебя строго накажут".

– Бейте как следует, – раздался приказ.

Сердце Чхунхян упало, будто весенний снег, растаяло. Палач перебрал и отбросил в сторону несколько палок для наказания. Потом выбрал одну и с силой ударил ею по скамье. При этом раздался такой треск, словно разразился гром среди ясного неба.

– И теперь не подчинишься приказу? – обратился к Чхунхян правитель.

– Ни к чему говорить об этом, – ответила Чхунхян. – Пронзите меня острым мечом, разрубите на куски, режьте и жгите, а потом посыпьте раны солью – душа моя только пуще гневом разгорится и отлетит в столицу.

– Бейте эту девку как следует, – приказал правитель, – пока не признает свою вину!

Палач ударил два раза, выждал немного, ударил еще раз – и на ногах Чхунхян, белых, как нефрит, выступила кровь. Все, кто видел это, жалели ее. На нее обрушилось десять, тридцать ударов, и в голове у нее помутилось: она потеряла сознание. Тогда правитель приказал бросить ее в темницу, и тюремщик исполнил приказ.

– Разве я не знаю пяти вечных добродетелей и трех нравственных начал? – громко стенала Чхунхян. – Разве я воровала казенное зерно? Как несправедливо наказывать меня палками! За что мне надели кангу на шею и ноги? Я не страшилась бы смерти, если бы хоть разок удалось взглянуть на любимого, но придется мне умереть в жестоких мучениях. Как это печально!

А мать твердила свое:

– Кому нужна твоя верность? Какое страшное наказание пришлось вытерпеть! Если бы ты послушалась меня и пошла в наложницы к правителю, ничего бы этого не случилось. Все в Намвоне прибрала бы к рукам, все в уезде стало бы твоим! А верность твоя никому не нужна. Я, одинокая женщина, оберегала тебя, как золото и нефрит, думала, увижу когда-нибудь счастливые дни. Как же мне теперь не горевать?

Весть о случившемся быстро облетела весь Намвон. Проститься с Чхунхян пришли подруги и соседи, все жалели ее, принесли ей снадобья, чтоб привести в чувство, давали лакомства. Все наперебой спешили помочь ей. Пока Мусук нес Чхунхян на спине до темницы, Кунпхён обмахивал ее веером, Тходжун под-еряшвал ее голову в канге, а Тхэпхён и Кунбин шли следом. С великим трудом они протиснулись в дверь темницы. На их хлопотливость стоило посмотреть!

Чхунхян всех отослала и, оставшись одна, заплакала:

– Как я буду страдать длинными днями, долгими месяцами!

В древности знаменитый чжоуский Вэнь-ван сидел в темнице Юли, но потом вернулся в свое царство. Если вспомнить этот пример, то, может, и я когда-нибудь покину темницу и свижусь со своим любимым?

Она опустилась на циновку из мешковины и незаметно уснула. А в это время мать Чхунхян принесла ей рисовый отвар.

– Чхунхян, уж не померла ли ты? Если жива, отзовись, почему ты молчишь?

Мать заплакала, Чхунхян испугалась и пришла в себя.

– До чего вкусная еда, – похвалила Чхунхян... – Прямо восемь лакомств. Роса в фарфоровой чаше! Но как мне развеять тоску, если придется умереть, не повидавшись с любимым? Боюсь, что дни мои сочтены. Когда я умру, заверните меня в юкчинское полотно. Есть в наших краях большие реки и высокие горы, но вы меня здесь не хороните! Перевезите мой прах в столицу и закопайте у дороги, по которой ходит мой любимый. Пусть вспомнит обо мне, когда будет проходить мимо.

– Это еще что за речи? – возмутилась мать. – Я с рождения холила и лелеяла тебя, бывало, на руки возьму – боюсь сделать больно, ветер подует – боюсь, унесет тебя. Ты же поверила какому-то мерзавцу, хранишь ему верность, бережешь свою чистоту. Теперь вот наказана за это. Думаешь, мне не обидно? Укроти-ка лучше свою гордыню да поразмысли, не мучайся. Пойдешь в наложницы к правителю – все уладится.

– Мама, не говорите больше таких слов, – взмолилась Чхунхян. – Время идет, зима сменяет осень, но человеческие поступки неизменны. Пусть я умру, душа моя останется чистой, как небо и земля. Вы, мама, не тревожьтесь понапрасну, идите лучше домой.

Так в тоске и одиночестве прошло несколько лун. И вот однажды во сне, как наяву, видит она, будто стоит между небом и землей дом, и над дверью повешена кукла, будто двор усыпан лепестками вишни, а большое зеркало, в которое она смотрелась, треснуло посередине. От испуга она проснулась. Необычный сон – прямо сон о Нанькэ! Видно, неспроста ей такое привиделось. Совсем как долгий сон в Наньяне, в хижине, крытой травой! Что бы он мог значить? "Наверное, предвещает мне смерть, – подумала Чхунхян. – Смерти я не боюсь, но если придется умереть, не повидав любимого, не сомкнутся глаза мои".

Чхунхян сокрушалась, а тут как раз мимо проходил слепой из соседней деревни, и она попросила тюремщика позвать его.

– Эй, тебя Чхунхян зовет, – окликнул тот слепого.

Слепой направился к темнице. Дорожка заросла травой, и мусор с нее не убирали. Нащупывая дорогу палкой, он моргал незрячими глазами, морщил нос и сопел, как вдруг поскользнулся на коровьем помете и упал навзничь, да прямо в собачий помет. Он приподнялся на локте и заплакал.

– Поскользнулся вот...

Тряхнул рукой и ударился о выступ тюремной стены, да так больно, что сил не было терпеть, и он сунул руку в рот. Как тут не посмеешься? Слепой подошел к дверям темницы.

– Войдите, – позвала его Чхунхян.

Слепой вошел, уселся и проговорил:

– Что толковать о твоих делах? Дай-ка я лучше ощупаю те места, по которым тебя били.

Но бесстыдник-слепой задумал дурное. Он и не собирался ощупывать ее раны, а взял да и завернул ей юбку.

– Такая красивая, а как избили! Кто это тебя? Ким или Ли? Ты расскажи мне все, как было.

– Я хочу, чтобы вы мне погадали, что меня ждет, жизнь или смерть?

– Ты еще расквитаешься с ними. – Он опять принялся ее ощупывать, постепенно пробираясь все выше и выше и наконец добрался до самых сокровенных мест. Чхунхян стало стыдно, и она уж хотела было надавать ему пощечин, но побоялась, что он нагадает плохое.

– Подумайте, ведь вы мне вроде отца или старшего брата, на худой конец, вроде лучшего друга. Судьба моя несчастна, мой батюшка рано скончался, и вы уж будьте мне старшим братом. Мне бы хотелось, чтоб вы погадали хорошенько.

Слепой понял ее, но, прикинувшись глуповатым, сказал:

– Ты права, между нами не может быть ничего, кроме дружбы. А может, мы даже и родня. Ведь ты приходишься внучкой родственнику Ли из нашей деревни – его брату в восьмом колене. А раз так, мы с тобой вроде родственников в седьмом колене.

Чхунхян, выслушав его, сказала:

– И все-таки мы не родня. Лучше погадайте как следует.

И она протянула ему деньги. Слепой сначала отказывался, ворча: "Нужны мне твои деньги!" – но потом все-таки взял и спросил, что это за сон она видела. Чхунхян в нескольких словах рассказала, а слепой, высоко подняв гадательные кости, стал гадать.

– Небо, что скажешь ты? Обращаюсь к тебе и спрашиваю! Божества и духи усопших, будьте милостивы ко мне. Скажите 1 сейчас, в этот год, луну и день! Будет ли счастлива судьба супругов, мужа и жены, женщины, родившейся в Намвоне в таком-то 1 году, и мужчины, родившегося в таком-то году? В такую-то ночь ей приснился такой-то сон, разгадайте его! Растолкуйте, прошу вас! Шао Кан-цзе, чжоуский Шао-гун, Го Пу, Ли Чунь-фэн, Чжугэ Кун-мин, все великие учителя! Решите, счастье или несчастье! – Кончив гадание, он заговорил: – Цветы опали – значит, плоды созреют, зеркало разбилось – будет много шума! Кукла висит над дверью, все люди будут смотреть на тебя с уважением! Вот что это значит. Молодой господин Ли сдаст экзамены, и вы с ним опять свидитесь!

– Разве я могу на это надеяться! – вздохнула Чхунхян.

– Завяжи тесемки на платье и не волнуйся! Все будет в порядке, – успокоил ее слепой и собрался уходить.

– Если бы получилось так, как вы нагадали, и сбылось ваше предсказание! – воскликнула Чхунхян.

Она страдала дни и ночи. А тем временем Ли, прибыв в столицу, без устали занимался науками, забросил все дела – волосы, 1 как говорится, завязал на макушке, а ноги шилом пригвоздил. Он поставил столик для занятий и стал усердно учиться. Прочел "Тысячесловие", "Трехкнижие", "Четырехкпижие" и "Сто танских поэтов". Больше других он любил Ли Тай-бо и Лю Цзун-юаня, Бо Лэ-тяня и Ду Му. А разве сам он не обладал талантами китайских поэтов?

В стране царил мир, и урожай был богатый, ветры и дожди случались в положенное время. Все напоминало ту счастливую пору, о которой поется в песне игрока в биту. Государь решил устроить большой экзамен, чтобы выбрать себе талантливых помощников.

И вот Ли, прихватив бумагу для сочинения, взошел на площадку для экзаменующихся и взглянул на тему, а тема была такая: "На мирных улицах слушал песни народа". Он разгладил бумагу, растер тушь в тушечнице, сделанной в виде слезы дракона, окунул в нее кисточку из желтого волоса и одним взмахом кисти написал сочинение. Экзаменатор прочитал сочинение и отметил каждую строку красным кружком, каждый иероглиф – точкой. Сочинение Ли было признано лучшим, и в списке выдержавших экзамен его имя значилось первым. Когда объявили об успехах Ли, он быстро поднялся на нефритовое возвышение и поблагодарил государя за милости, а когда уходил, голову его украсили цветком коричного дерева, облачили в синее платье, а талию опоясали драгоценным поясом. В левой руке он держал белую нефритовую дщицу, в правой – красную, деревянную. Кругом звучала музыка. Юноша сел на белого коня в седло, расшитое золотом, и по главной улице направился к дому. Вслед ему отовсюду неслись возгласы: "Это тот, кто первым сдал экзамен!" После трехдневного пира юноша посетил могилы предков, а потом взошел с поклоном на нефритовые ступени. Государь сказал ему:

– Твой отец – опора страны, а нынче мы узнали и о твоих талантах. Разве это не замечательно? – И он осведомился о желаниях юноши.

Ли почтительно ответил.

– В Поднебесье сейчас царит мир и спокойствие. Но, возможно, кое-где чиновники злоупотребляют своим положением. Я готов обойти все восемь провинций, чтобы убедиться в том, что народ ваш не сетует на свою судьбу, и повсюду я буду распространять ваши, государь, наставления.

Государь выслушал его.

– Слова твои верноподданны и искренни, будешь моей правой рукой! Тотчас же отправляйся королевским ревизором по трем южным провинциям!

Ли простился и стал собираться в путь. Он привязал к ноге табличку для получения лошадей на станциях и приказал своему слуге:

– Поезжай вперед и послушай, о чем говорит народ!

А в дорогу он нарядился вот так: старая рваная шляпа на прорванной подкладке ценой в семь грошей, к подшляпнику потрепанным шнурком привязаны колечки, вырезанные из тыквы-горлянки, поношенная рубашка подпоясана бумажным кушаком ценой в пять грошей, башмаки подвязаны веревками, а лицо он прикрывал ломаным веером, от которого осталось всего три пера. В мешочке из старого носка лежала прожженная трубка.

Выйдя за ворота Суннемун, он прошел по каменистой дорожке шириной в семь-восемь досок, миновал Пэксаджан и предместье Бронзового воробья, по тропинке, проложенной монахами, поднялся на гору Намтхэрён, миновал речку Квачхон, Индогвон, быстро прошел Кальмве, Сагырэ, Дубовую беседку, прошел усталым шагом Чинви, Чхирвон, Сосэ, Сонхван, потом миновал перекресток в Чхонане и почтовую станцию Чинге, прошел Токпхён, Вон-тхо, Иллюгвон, Кванджон, харчевню Хварвон, монастырь Мурвон-са, миновал Кымган и Конджу, оставил позади Чончхон и Носон, прошел Ынджин, Таккири, Ёсан, Самне, перешел через деревянный мостик и тайно вошел в город Чонджу.

Побродил по городу, послушал, о чем говорит народ, и добрался до Имсиля.

Стояла весна – прекрасная пора! Посмотришь вокруг – высятся дальние горы, громоздятся ближние горы, величественные скалы стоят стеной, ступенями поднимаются причудливые пики. раскинули ветви высокие сосны, а под ними струятся речные воды и утки качаются на волнах. Кукуют кукушки, кричат горные ибисы. А рябой кедровке среди голых камней не сыскать себе корма, вот и каркает она у подножия горы Тхэбэксан. Среди отвесных скал одиноко растет ясень, жуки и черви источили его так, что внутри ничего не осталось. А взгляните-ка на дятла! У него клюв длинный, туловище узкое, а хвост широкий. Он уселся против дупла на огромном дереве и "тук-тук" – клювом постукивает. В той стороне все густо заросло кустами и деревьями. У одних макушки уходят в небо, другие – стелются по земле. Здесь кедры и абрикосы, ивы свешивают ветви, тут и высокие сосны, и раскидистые дубы, вязы, березы, тамариск – все это перепутанное, переплетенное, в сплошном хаосе высилось ступенями. Друг против друга стоят две высоченные ольхи, а за ними еще двенадцать деревьев. Вот абрикосовое дерево тоскует без любимого, а у четочника листья сцеплены друг с другом, горец красильный облепил все скалы. Деревья не похожи одно на другое: тутовое – это одно, кедр же – совсем другое. Ясень называют простолюдином, а кипарис – янбаном. Вяз будто возносит молитву Будде, а рядом – самшит.