Текст книги "Классическая проза Дальнего Востока"
Автор книги: Юань-мин Тао
Соавторы: Сайкаку Ихара,Гань Бао,Сикибу Мурасаки,Тун-чжи Юй,Сянь Го,Сигён Отшельник
сообщить о нарушении
Текущая страница: 51 (всего у книги 64 страниц)
Повесть о блистательном принце Гэндзи. Глава 'Такэгава' (II). Первая половина XII в. Фрагмент.
Тюдзё заметил:
"Лучше, если б она уступала фее Танабата в искусстве шитья, зато была б похожа на нее в верности любовному союзу. Да! Эта твоя богиня Тацута редкая женщина. Как жалко ее! Возьми даже цветы иль красные кленовые листья... не то уж людей. И что же? Не вовремя зацветут они, -и плохо! -так и погибнут без всякого блеска... Поэтому-то я и говорю: "Да, трудная вещь – жизнь в этом мире!"
Самма-но ками заговорил снова:
"В ту же самую пору поддерживал я связь еще с одной женщиной. Эта была гораздо лучшего происхождения, чем первая; и воспитание у ней было самое прекрасное. Она сочиняла стихи, красиво и быстро писала, играла на кото. Во всем, где требовалось искусство руки иль меткость уст, она была очень искусна. И наружность ее была безупречна. Поэтому я, сделав ту – ревнивицу – своей постоянной любовницей, изредка тайком навещал и эту и с течением времени сильно ею увлекся. После смерти той я подумал: "Жалко, – но что делать? Хоть и жалко, но дело конченое, и ничего теперь не поделаешь" – и стал к ней хаживать чаще. Стал узнавать ее ближе, – и вот, кое-что стало казаться в ней неприятным. Мне не нравилось в ней это постоянное щегольство своим искусством и заигрывание с мужчинами. Я увидел, что полагаться на нее нельзя никак, – и стал показываться к ней реже. В это время мне показалось, что у ней завелся еще один тайный любовник. Как-то раз в десятом месяце, вечером, когда светила яркая луна, я выходил из дворца. Тут подходит ко мне один знакомый придворный и усаживается в мой экипаж. Я собирался ехать ночевать к одному своему знакомому, Дайнагону. Этот придворный мне и говорит: "Я очень беспокоюсь... Меня сегодня ждет одна женщина". Дорога наша лежала так, что нельзя было миновать ее жилище. Вот и видим мы чрез разрушенную ограду: пруд у ней там, и в нем отражается луна... Он никак не мог так проехать мимо и слез с экипажа. Я подумал: "По всей вероятности, их связь длится уже с давних пор". Придворный не спеша направился в сад и уселся на галерее – неподалеку от ворот. Уселся и некоторое время молча смотрел на луну. В саду цвели хризантемы, были разбросаны повсюду красные кленовые листья, сорванные осенним ветром – было очень красиво и поэтично. Вынимает он из-за пазухи флейту и начинает играть, изредка напевая сам:
"У колодца здесь
Я нашел себе приют.
Хорошо в тени!
Свежая водица тут...
Для коня хороший корм... "
И вот из дому послышалось, как кто-то настраивает кото, так красиво звучащее... настраивает и начинает ему вторить. Выходило это у них не так уж плохо. Женщина играла, нежно касаясь струн, – и звуки неслись из-за занавески у входа: это было очень поэтично. И очень гармонировало с блестящей яркой луной. Мужчина, привлеченный ее игрою подошел к самой занавеске и с упреком проговорил: "Как это случилось, что сегодня на этих листьях красного клена не видно ничьих следов от тайных к тебе посещений? – Затем, сорвав хризантему продекламировал:
Лютни звуки здесь...
Хризантемы... Как воспеть
Мне приют такой?
Что ж находишь ты во мне,
Жалком бедняке таком?
Ты, наверно, ошиблась, но все ж, прошу тебя: пусть и существует человек, который оценит твою игру лучше, чем я, – все-таки не играй только для него одного!"-так полушутя, полуупрекая говорил он ей, и женщина жеманным голосом ответила:
"Ветер веет здесь...
С ним в согласии звучат
Звуки флейты – там...
Где же мне их удержать?
Слов не знаю я таких".
Так обменялись они словами, а женщина, не подозревая, что я здесь и наблюдаю за ней, настроила инструмент на другой лад и заиграла модную изящную пьесу. Это верно: играла она очень искусно, но мне все-таки было неприятно. Да... Такие женщины хороши лишь тогда, когда с ними встречаешься изредка, когда видишь их, скажем, во дворце; тогда их бойкость и светское умение кажутся приятными. Но если хочешь найти себе настоящую верную подругу, – нет! «На такую положиться нельзя!» – решил я и, воспользовавшись этим случаем, прекратил с нею связь.
Вспоминаю я теперь эти две встречи с женщинами – и что же? Уж в молодом возрасте я узнал, что женщинам выдающимся в чем-нибудь – верить нельзя. А теперь – я в этом убедился как нельзя более. Вы, друзья, может быть, представляете себе, что вот такие и хороши, что блестящи, умеют флиртовать, податливы – что твоя росинка на ветке: но сломишь ее – и росинка скатилась... Что градинка на листике бамбука: взял ее в руки – а она растаяла. Нет, друзья! Поживите еще лет семь и сами придете к такому же убеждению. Я, хоть и не смею, – все же вас предупреждаю: не верьте женщинам, что легко поддаются всем вашим любовным желаниям. Они легко сбиваются с пути, – и из-за них вы сами заслужите плохую репутацию", – так увещевал друзей Самма-но ками.
Тюдзё в ответ по-прежнему только утвердительно кивал головой. Гэндзи же улыбнулся и по виду тоже был с ним согласен; однако вслух он заметил другое.
"Ну, твое рассуждение – никуда не годится", – так произнес он и рассмеялся.
Тюдзё прервал его словами:
"Расскажу и я вам про одну глупенькую женщину, – и начал свой рассказ:
Когда-то имел я тайную связь с одной женщиной. Это было довольно привлекательное существо. Конечно, я отнюдь не собирался поддерживать с ней связь до бесконечности, но – чем больше узнавал ее, тем больше к ней привязывался, и хоть изредка, но вспоминал про нее. В результате стало заметно, что она видит во мне свою единственную опору... Бывали минуты, когда я думал: "Если она в меня так верит, значит, ей должно быть очень неприятно, что я так редко у ней бываю". Однако женщина как будто совершенно не страдала от этого и, как бы редко я у ней ни бывал, ничуть не ревновала и не упрекала меня... Она неизменно подавляла свое недовольство. Мне стало ее жаль, и я готов был уже связать свою судьбу с ней и заключить с ней союз навсегда. Нужно сказать, что родителей у ней уже не было, и положение ее было поистине жалкое. Мне было приятно видеть, что она надеется на меня только одного. Ревности она никакой не высказывала, нрав у нее всегда был ровный, – вот я и перестал тревожиться. Однажды я не был у ней очень долгое время. И в этот промежуток она получила от моей жены угрожающее письмо. Я узнал об этом только впоследствии. Ничего не подозревая, я не слал ей даже письма, и так прошло много дней. И вот она пришла в отчаяние и горе: ведь у ней был ребенок от меня. Сорвала она цветок гвоздики и послала его мне…» – говорил Тюдзё со слезами в голосе.
«Что же было в письме при этом?» – спросил Гэндзи.
«Ничего особенного, -ответил Тюдзё. – всего только одно стихотворение…
«Пусть заброшен весь
Садик дровосека стал…
Все же сжалься ты!
Капельку любви-росы
На «гвоздичку» ты пролей»
Она писала мне, чтоб я пожалел хоть нашу девочку.
Получил я это стихотворение, вспомнил про нее и отправился к ней. Она была, как всегда – ровна и приветлива, но в душе, видно, страдала… Все время смотрела молча перед собой в запущенный сад, где всюду на траве лежала роса. Рыдающими звуками звенели цикады, и видно было, что и она плачет вместе с ними… Словом – было совсем как в старинных романах.
Тут я сложил такое стихотворение:
«Много здесь цветет
Всяких милых цветиков…
Выбрать – не могу:
Всё же слаще ложа нет,
Что «гвоздикою» покрыт»
Хотел утешить ее… сказал, что – не столько девочку, сколько ее я люблю. Она же мне в ответ:
«Рукавом стряхнув
С ложа пыль – я жду…
Влажен весь рукав, -
На гвоздике ведь роса…
Осень с бурей ведь пришла».
По-видимому, на сердце у ней было очень грустно, но она сказала это просто, без особенного смысла и старалась усиленно не показать и виду, что в сердце у нее ревность. Все-таки слез сдержать не могла… уронила себе на колени несколько капель, но сейчас же стыдливо их подавила. Она считала, что будет совсем нехорошо, если я замечу, что она чувствует мою неверность. Поэтому, я успокоился и опять в течение некоторого времени не навещал ее. И вот – на этот раз она куда-то уехала, скрылась бесследно… Если она и живет на белом свете, вероятно, находится в очень бедственном положении… Что ж… ведь если бы она в те времена, когда я ее любил, давала мне понять, как она привязана ко мне, хоть немного бы выказывала мне свою ревность, так бы не получилось. Я бы не стал так ужасно забрасывать ее на долгое время и хоть и не сделал бы ее своей женою, но все же создал бы ей определенное положение, и наша связь могла бы длиться долго.
Мне было жалко девочку, и я всячески старался ее разыскать, но до сих пор не мог узнать, где она и что с ней. Она как раз может служить примером тех простых, скромных женщин, о которых говорил Самма-но ками. Я не представлял себе, что она так страдает от моей неверности, но любовь моя к ней никогда не исчезала…
В настоящее время я ее понемножку забываю, но она, думаю, меня не забывает… сидит по вечерам одна у себя и терзается сердцем. Да! Таких женщин сохранить около себя трудно… Они так ненадежны. Да и те, о которых сейчас говорили, – ревнивицы… Вспомнишь о них – приятно, а попробуй опять столкнуться на деле – они будут в тягость. Эта третья, что искусно играет на кото… Ей нельзя извинить пристрастие к флирту. У такой женщины, о которой я сейчас рассказал, никак не поймешь, что у них сейчас на сердце… «Не ревнует, – значит, равнодушна, любовник есть», – невольно возникает подозрение. И выходит, что нельзя различить, какая же из трех лучше. Таков уж этот свет! В конце концов – у всех свои недостатки, и сравнивать их друг с другом нельзя!» – так закончил Тюдзё.
Тут все заговорили.
«Где же ты найдешь женщину, чтобы имела одни прекрасные качества и никаких недостатков? На земле – по-видимому, нет. Уж не попробовать ли нам влюбиться в каких-нибудь небесных фей? Только от них будет нести буддизмом, и вообще еще неизвестно, что они собой представляют. Лучше от них подальше!» И все засмеялись.
Тюдзё обратился в сторону То-но сикибу.
Слушай, Сикибу, вероятно, у тебя есть что-нибудь интересненькое… Расскажи нам!» – сказал он.
«У меня? Низкого из низких? Что же у меня может быть такого, что бы вам стоило слушать?» – смущенно проговорил тот. Но Тюдзё горячо настаивал: «Скорей! Рассказывай…» Тот немного подумал и начал:
«Когда я был молодым еще студентом, я познакомился с одной женщиной, которую можно было бы назвать образцом учености. Женщина эта, – как и говорил Самма-но ками, – могла вести разговор и об общественных делах и вообще прекрасно знала жизнь. Со своей ученостью могла заткнуть за пояс любого второсортного профессора. Когда она с кем-нибудь спорила, выходило так, что тот принужден бывал умолкнуть. Познакомился я с ней по следующему случаю: в те времена занимался я с одним из профессоров; ходил к нему на дом и узнал, что у него много дочерей; улучив удобный момент, я повел нежные речи с одной из них. И вот ее отец – мой профессор, словно тот самый "хозяин", проведав об этом, шлет мне чарку для вина со словами: "Выслушай о том, что буду петь тебе о двух путях". Я, – хотя и не предполагал так свободно ходить к ней, но видя, что отец сам желает меня для дочери, – я стал продолжать свою связь с ней. С течением времени она сильно привязалась ко мне и всячески опекала меня. Даже на ложе она вела со мною ученые разговоры: поучала меня, как, например, вести себя во дворце... Когда писала мне письма, писала одними китайскими иероглифами, без примеси японских букв. Владела кистью она прекрасно, и если я теперь умею кое-как написать по-китайски, то только благодаря ей... Это благодеяние я всегда буду помнить. Однако жениться на ней я не хотел. Слишком уж учена она была... Будет у нее муж неученый, вроде меня, сделает что-нибудь неподходящее – жена сейчас же заметит, и ему будет стыдно... Нет, слишком тягостно постоянно следить за собой... Таким же, как вы, друзья, такая жена не нужна. Вообще говоря – мужчины очень любят перебирать: "Эта не хороша, та – не годится", – а если женщина им нравится, то не замечают за ней никаких недостатков; сама судьба влечет их: завязывают связи, невзирая на то, есть недостатки у женщины или нет. Мужчине хорошо. Он не очень чувствует, что нет на свете совершенных женщин", – говорил Сикибу.
Тюдзё хотел слышать дальше: "Любопытная женщина", -и требовал продолжения.
Сикибу был очень доволен, что его вызывают на дальнейший рассказ, и продолжал.
"Одно время я долго у ней не был. Прихожу раз после этого, вижу – ее нет в ее обычном помещении; сидит она в другой комнате и отгородилась от меня ширмой. "Ну, – подумал я, – если она, несмотря на нашу связь, загораживается от меня, значит, она досадует, что я долго у ней не был". Однако, с одной стороны, порывать с ней, воспользовавшись этим предлогом, было бы неудобно; с другой – я знал, что она умна и не из тех, что сразу же ударяются в ревность. Тут она слабым голосом мне и говорит: "Я уж долго болею, простудилась... и наглоталась лекарства. Оно ужасно скверно пахнет, и мне поэтому неловко с вами встретиться. Если У вас есть дело, скажите так, через перегородку!" Это было очень внимательно с ее стороны спросить, нет ли у меня дела, – но что мне было ответить ей в данном случае? Я только и мог сказать: "Ах, вот как?" – поднялся со своего места и направился было обратно. Ей, по-видимому, это было неприятно, и она громким голосом закричала: "Пусть рассеется запах... Приходите потом!" Не обратить на эти слова внимания и уйти было нехорошо: доставить ей неприятность. Я топтался на месте, не зная, что делать, и вдруг чувствую: ужасная вонь! Я не выдержал и бросился к выходу.
"Ждала ты меня...
Вечером я должен быть.
Вот и вечер уж.
Слышу: "Пусть рассеется...
Что? Иль мрак? В тумане я... "
«Бросить ее, воспользовавшись этим случаем, было бы слишком жестоко», – подумал я и, оставив ей это слегка укоряющее стихотворение, вышел из ее помещения. По дороге меня догнала служанка и приносит ее ответное стихотворение:
"Была б связь у нас
Так сильна, что ночи все
Вместе бы текли, -
Вряд ли нам с тобой тогда
Что-нибудь мешало днем... "
Ученая! Как быстро может сложить стихотворение", – так рассказывал с серьезным видом Сикибу.
Все присутствующие подумали: "Что за неприятный рассказ! Может ли это быть? Неправда! – говорили они со смехом. – Где ты откопал такую особу? Лучше встретиться с ведьмой, чем с такою женщиной. Противно! Фи... – говорили они. – И что наговорил! – напали они на Сикибу. – Расскажи что-нибудь поизящнее!"– донимали они его. Сикибу растерялся: "Больше ничего интересного у меня нет", – и ушел из комнаты Гэндзи.
Самма-но ками опять начал говорить:
"Вообще говоря, и мужчины и женщины, – если они невоспитанны, – стремятся во что бы то ни стало показать другим все, что они знают. Такие люди вызывают только сожаление. Когда женщина знает наизусть все "три истории" и все "пять древних книг", – как она теряет в своей привлекательности! Вообще не может быть, чтобы женщина совершенно не понимала ничего, ни в общественных делах, ни в частных. Можно этому специально и не учиться, но если есть хоть какой-нибудь ум в голове, – так много можно усвоить просто из наблюдений и понаслышке. Когда же женщина преисполнена ученостью, умеет писать китайские иероглифы, да еще скорописью... Когда видишь письма ее, на большую половину загроможденные этими трудными иероглифами, – с сожалением думаешь: "Как бы хорошо, если б у этой женщины не было такого чванства!" Сама она, может быть, и не замечает, что пишет, но читающий, слыша одни только эти неприятные и резкие китайские звуки, обязательно подумает: "Это она – нарочно! Чтоб похвастаться!" Такие женщины встречаются часто и в высшем кругу.
Затем – писание стихов... Есть люди, что очень гордятся таким своим искусством, только и знают, что пишут стихи. Слагают их, помещая в начальную строфу какой-нибудь намек на событие... Слагают и посылают их другим без всякого разбору, когда попало. Это бывает очень неприятно. Не ответь – неловко. Вот они таким образом и ставят людей неискусных в затруднительное положение. Самое затруднительное бывает в праздники... Например, в пятый день пятой луны... Утром спешишь во дворец, готовишься, тебе не до того – и вдруг: цветок ириса и с ним стихотворение. Или в девятый день девятой луны: тут занят размышлениями: "Как-то удастся сегодня сложить китайскую поэму", – и вдруг цветок хризантемы, а с ним стихотворение с изложением своих чувств. Не ответить – нельзя. И отвечаешь, хотя голова занята совсем другим. И получается произведение поистине никуда не годное. Да не только в эти дни. И в другое время: пришлют тебе изящное стихотворение... Прочесть его потом на досуге – было бы очень интересно, а тут прислали, когда тебе некогда, и из-за этого не можешь хорошенько его прочувствовать. Такие люди, что совершенно этого не понимают, слагают стихи и посылают их другим, не считаясь со временем, – такие люди представляются мне скорее просто лишенными изящного вкуса. При всяких обстоятельствах бывают моменты, когда лучше не браться за стихи. И людям, которые в этом не разбираются, лучше перестать прикидываться, что у них есть вкус и понимание вещей. Вообще говоря, людям надлежит не подавать и виду, что они с тем-то очень хорошо знакомы... А хотят что-либо сказать, лучше не договорить, оставить недосказанным", -говорил Самма-но ками.
Гэндзи слушал все это и про себя думал о Фудзицубо: "У ней-то нет ничего недостающего, нет и ничего излишнего... Других таких женщин, как Фудзицубо, на свете нет!" – и всю грудь его стеснила печаль.
Разбор женских характеров так ни к чему и не привел. В конце концов стали говорить уже совершенно невероятные вещи... И в такой беседе провели всю ночь до самого рассвета...
Гэндзи увлекается замужнею женщиной: женою одного провинциального администратора – старика, женившегося вторым браком на очень молодой девушке. Смелыми действиями он овладевает ею, но Уцусэми (так обозначается она в следующей главе) преисполнена скорби: уступив один раз блистательному любовнику, она решительно восстает против связи с ним, у нее необычный для хэйанских дам характер. Гэндзи ропщет, пишет, требует, – но она ни звука в ответ. Тогда он решается на хитрость: взяв к себе на службу маленького братца Уцусэми – Когими по прозвищу, и приблизив его к себе, как поверенного, он пытается действовать через него. И вот, в конце второй главы, Гэндзи остается под удобным предлогом ночевать в доме, где живет Уцусэми; остается с тем, чтобы ночью тайком пробраться к ней, в надежде воздействовать на нее личным присутствием. Но каково его горе, возмущение, негодование, когда Уцусэми, предвидя это, заблаговременно перебирается спать к служанкам, в общую спальню. Гэндзи, вне себя, принужден был вернуться в отведенную ему комнату со своим верным поверенным – Когими...
III УцусэмиЛежа в постели, Гэндзи говорил Когими:
"Я не привык к тому, чтобы меня так ненавидели. Сегодня вечером впервые я понял, как горька эта жизнь. Это – такой позор, что вряд ли я перенесу его". И отрок, лежа рядом, заливался слезами.
"Какой он милый!" – подумал Гэндзи. Дотронулся рукою: его тонкое маленькое тело казалось ему как-то похожим на сестру, – на нее, с ее недлинными волосами.
"Какой он милый!" – подумал Гэндзи. Дотронулся рукою: его тонкое маленькое тело казалось ему как-то похожим на сестру, – на нее, с ее недлинными волосами.
Идти, насильно вторгаться к ней было неудобно, и Гэндзи в горестных думах провел всю эту ночь. Он не вел, как обычно, ласковых речей с Когими, – и еще стояла глубокая ночь, как он ушел из этого дома.
А отрок остался один в грустных и печальных думах.
И у той также было не по себе на сердце. Никаких вестей от Гэндзи не получалось, и она решила: "Верно, он так теперь досадует на меня... "
А в мыслях мелькало:
"Как грустно, если все так и закончится! Не то это... Но, с другой стороны, если он не оставит таких, несущих одни неприятности, действий – создастся совершенно безвыходное положение. Нет! Уж лучше вовремя порвать это все". Так размышляла она, а взор у самой так задумчиво-рассеянно уходил куда-то вдаль.
А Гэндзи, зная хорошо, что не пристала ему эта любовь, все ж не мог расстаться с нею: все время на сердце у него была она, и, томясь так, что даже было неловко перед другими, он не раз говорил Когими:
"Мне так горько, так грустно! Стараюсь насильно отвратить от нее свои мысли, но сердце не слушается и мучается, страждет оно. Найди удобный случай! Постарайся хоть обманным образом устроить так, чтоб я мог встретиться с нею!"
И отроку так радостна была эта ласковая просьба Гэндзи! – хоть и знал он, как это трудно, хоть и касалось это все такого дела.
Своим детским сердцем следил он все время, не настанет ли как-нибудь этот удобный момент, и случилось, что муж этой женщины уехал в свою провинцию. В доме на свободе расположились одни только женщины.
"В сумраке вечернем – скрыт, утаён путь... "-говорится в стихотворении, и под покровом темноты Когими повез Гэндзи в своем собственном экипаже в дом сестры. "Ребенок он еще, – как бы не вышло чего-нибудь!" – размышлял Гэндзи, но, не будучи в силах совладать со своими думами о ней, торопил отрока, чтобы поспеть к дому до закрытия ворот, и старался только, чтобы его не заметили.
Когими поставил экипаж в незаметном месте и помог Гэндзи сойти. Ввиду того, что он еще был ребенок, привратник не обратил на него особого внимания и не вышел к нему. Все обошлось благополучно. Поставив Гэндзи у входа на галерею с восточной стороны, отрок стал громко звать и стучать в спущенные жалюзи с южной стороны и вошел внутрь дома.
"Почему это у вас спущены жалюзи, когда так жарко?" – спросил он, и служанка ему возразила:
"Ведь отсюда ж все видно внутри... – И прибавила: – У нас сегодня гостья – госпожа из западного флигеля. Они сейчас играют в шашки".
Гэндзи очень захотелось посмотреть на этих двух женщин друг возле друга, и, потихоньку пройдя в дом, он скрылся промеж спущенных занавесей.
Жалюзи, через которые прошел Когими, еще не были спущены, и сквозь открывшееся пространство он бросил взгляд в западную часть помещения.
Ширмы, стоявшие на том конце, также были с краю свернуты; занавески, могущие мешать взору, были подняты по случаю жаркой погоды, – и все было совершенно явственно видно.
Рядом с обеими женщинами горел светильник.
Та, что прислонилась к средней колонне этого центрального покоя в доме, – была она, что лежала на сердце у Гэндзи. Он прежде всего обратил свой взор на нее: на ней было надето легкое платье из лиловой кисейной материи, поверх которого было что-то накинуто; со своей изящной головкой и маленькая телом, она не бросалась в глаза своим видом и лицом своим, – при обращении к другим она старалась держать себя так, чтобы не привлекать на себя внимание; руки ее были тонкие и худые, – и она всячески старалась их прятать.
Вторая женщина сидела, обратившись к востоку, и была вся отчетливо видна.
На ней было прозрачное платье с кое-как наброшенной поверх виноградного цвета накидкой; весь облик ее, с грудью, открытой до самого низу, где завязываются уж шнурки юбок, был исполнен непринужденности и небрежности; с красивой белой кожей, с округлым, полным телом, довольно высокая ростом, со свежими очертаниями лица и овала щек, с миловидными глазами и устами, она представляла собою цветущую фигуру; густые пышные волосы были недлинны, но красиво ниспадали на плечи; она казалась прелестной во всем, без изъянов в чем бы то ни было.
Гэндзи с любопытством разглядывал ее. "Родитель прав, что считает ее единственной на свете!" – подумал он. Хотелось бы немножко спокойствия, мягкости, – но это вовсе не значило, что она была и так плоха.
Игра шла к концу, и когда она быстрым жестом бралась за шашки, ее движения были, казалось, немного резки и порывисты. Та же, другая, спокойно и мягко проговорила: "Постой! Это же не та фигура... "
"На этот раз я проиграла! Начнем считать! – И гостья стала считать, сгибая пальцы: – Десять! Двадцать! Тридцать! Сорок!" Положительно, это было немножко нехорошо в ней.
Глаза у старшей как будто немного припухли, формы носа не были правильно очерчены – словом, ничего выдающегося в ней не было; если бы разбирать все в подробности, она оказалась бы скорее даже просто некрасивой, но у нее были выдержка и манеры, – и облик ее, как проникнутый подлинным вкусом, останавливал на себе внимание даже более, чем той, которая превосходила ее красотою.
Впрочем, и у той – оживленной, очаровательной, красивой, свободно себя держащей, смеющейся – было много прелести; в своем роде и та была прекрасна.
"Что за взбалмошная особа!" – подумал Гэндзи, и его легкомысленное сердце, казалось, не хотело уже упустить из вида в ее...
Все те женщины, которых встречал до сих пор Гэндзи, церемонно держались, были чинно разряжены, отворачивали скромно при разговоре свое лицо. Он видел лишь одну внешнюю, показную сторону их. Ему не приходилось наблюдать их вот так, украдкою, когда они чувствовали себя совершенно свободно.
"Бедняжки! – подумал он. – Ничего не подозревают и дают так себя разглядывать".
И хотелось ему долго-долго стоять так и смотреть.
Но послышались шаги Когими, и Гэндзи тихонько выскользнул оттуда и стал на свое прежнее место у галереи.
"Это ужасно! Держать так господина... " – беспокоился отрок и, обратившись к Гэндзи, сказал:
"Сегодня, против обыкновения, у нас гостья. Мне не удалось и подойти близко к сестре!"
"Что же? Значит, и сегодня вечером ты хочешь, чтоб я так и ушел обратно? Разве это не жестоко?"
"Нет, нет! Что вы... уйдет к себе гостья, а я уж как-нибудь обойду сестру", – возразил тот.
"Однако вид у него таков, что, пожалуй он как-нибудь сломит ее сопротивление. Ребенок еще, а есть уже уменье проникать в суть вещей и понимать человеческое сердце", – подумал Гэндзи.
В этот момент внутри как будто закончилась игра в шашки. Послышалось движение, и как будто стали расходиться.
Одна из служанок крикнула: "Молодой господин! Где вы там? Я сейчас буду закрывать эти жалюзи". И Гэндзи, обратившись к отроку, молвил:
"Все улеглись. Иди и постарайся сестру обойти!"
Когими знал, что сердце сестры непреклонно и твердо, и, не зная, что ей и сказать, решил про себя просто ввести прямо к ней Гэндзи, улучив момент, когда вокруг никого не будет.
"Ведь здесь сестра Ки-но ками? Дай мне немножко взглянуть на нее!.. " – обратился к отроку Гэндзи.
"Как же это сделать? Ведь там за жалюзи еще спущены и занавески... " – возразил тот.
"Так-то оно так, – и все ж я только что... – засмеялся мысленно Гэндзи, но не сказал ему, что он все уже видел. – Жалко бедняжку!" – подумал он.
"Неприятно, однако, стоять и ждать так до ночи", – только заметил он вслух. – Постучав вновь, отрок вошел во внутренние помещения. Кругом было уже тихо, все улеглись. "Я лягу здесь, у входа. Ветерок! Ты обвевай меня!" – проговорил он и, постелив себе постель, лег. Вся женская прислуга расположилась на ночь в восточных покоях дома; туда же ушла спать и девочка, открывавшая Когими дверь.
Некоторое время отрок притворялся спящим; потом встал, расставил у светильника ширму и в темноте потихоньку ввел Гэндзи.
"Как бы не вышло чего-нибудь!" – подумал Гэндзи, и совесть его немножко колола.
Однако он последовал за Когими и, приподняв опущенные занавески, был готов проскользнуть уже в комнату женщины. Вокруг все мирно покоилось, и среди ночной тишины слышался только мягкий шелест одежд Гэндзи.
Женщина была даже рада тому, что Гэндзи, казалось, уже забыл про нее. Однако это дивное свидание, мелькнувшее, как сон, не могло отойти от ее сердца. Она не в силах была забыться и "в спокойном, безоблачном сне".
"День весь в мечтаньях, а ночью лежу вся в думах одних"; "не весна ведь, а не знаю ни минуты я забвенья... " – так вздыхала она.
Девушка, игравшая с ней в шашки, заявила: "Я здесь тоже с тобою!" – и бесцеремонно улеглась вместе с нею. Служанки спали крепко, ничем не волнуемые.
Аромат от надушенных одежд Гэндзи разнесся повсюду, и женщина приподняла от изголовья свою голову. Несмотря на окружающий мрак, сквозь отверстие занавесей, частично приподнятых из-за жары, была явственно видна приближающаяся фигура. "Какой ужас!" – подумала она и, не успев даже размыслить хорошенько, тихонько поднялась и в одной легкой ночной одежде выскользнула из постели и убежала из комнаты.
Гэндзи вошел и, видя, что на постели лежит только одна женщина, успокоился.
Невдалеке, внизу, спали две прислужницы. Сдвинув покров, он лег с нею рядом.
Ему сразу же бросилось в глаза, что она как будто бы несколько иная, чем при первом свидании, но он ничего еще не заметил. Однако ему показалось странным то, что она так крепко и безмятежно спит, – и в конце концов он открыл, что это не та.
Гэндзи почувствовал замешательство:
"Она сразу поймет, что я пришел не к ней, и выйдет ужасно! А та!.. Убежать так, когда я пришел только к ней, – это значит, что она лишена всякого чувства, считает меня за глупца!" – размышлял он.
"Это ведь та, что казалась такой красивой там, при огне светильника. Как быть с нею?" – подумал он вновь, и в этом сказалась испорченность его сердца.
Наконец открыла глаза и девушка, но от полной неожиданности совершенно оцепенела, и – не будучи в состоянии ничего сообразить, – не прибегла ни к чему... Для женщины, еще не знавшей света, она оказалась довольно искусной, – не робела и не смущалась.
"Сейчас она ничего не скажет про меня, – подумал Гэндзи, но потом, когда станет соображать, как это все могло произойти, несомненно, догадается, в чем дело. Для меня это ничего не значит, но для той – жестокой, так заботливо старавшейся скрыть все от света, это будет очень неприятно". И Гэндзи повел искусную речь о том, что он уже несколько раз приходил сюда под предлогом временного приюта на ночь.
Опытный человек понял бы все сразу, но – она была очень еще молода и, как ни была сообразительна, все же уразуметь истину не могла.
Она не была неприятной Гэндзи, но все же у него было такое чувство, что в ней нет ничего, что могло бы привлечь его сердце. И даже в это мгновенье он с досадой и горечью помышлял о сердце той – жестокой:
"Ведь где-нибудь прячется тут и смеется: вот, мол, глупое-то положение... Редко, где сыщется другая такая упрямица" – так размышлял Гэндзи, и образ той неотступно стоял перед ним.
Но все же и эта, с ее молодостью и доверчивостью, была мила ему, и он любовно повел с нею речь о дальнейших свиданиях:
"Не нужно, чтобы знали другие. Так лучше, втайне... "Прелести больше", – как говорили в старину. И ты полюби меня. Мне же приходится считаться со светом, и я не могу следовать одному лишь своему сердцу. Кроме того, если все разгласится, начнем волноваться, как бы тебе не запретили те, кто вправе, эти свиданья. Не забывай и поджидай меня вновь!" – говорил он обычные речи.
