Текст книги "Классическая проза Дальнего Востока"
Автор книги: Юань-мин Тао
Соавторы: Сайкаку Ихара,Гань Бао,Сикибу Мурасаки,Тун-чжи Юй,Сянь Го,Сигён Отшельник
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 64 страниц)
Старик Такэтори и его старуха плакали кровавыми слезами, так велико было их горе. Домочадцы прочли им, чтобы их утешить, прощальное письмо Кагуя-химэ, но старики только повторяли:
– Зачем нам теперь беречь нашу жизнь? Кому она нужна? Не для чего нам больше жить! – Они отказывались от всяких лекарств и скоро ослабели до того, что уж не могли больше вставать с постели.
Начальник дворцовой стражи вернулся назад к государю и доложил ему о своей неудаче. А окончив рассказ, вручил микадо письмо от Кагуя-химэ и сосуд с напитком вечной жизни. Микадо развернул письмо, прочитал его и так жестоко опечалился, что отказался от пищи и забыл о своих любимых развлечениях: стихах и музыке.
Однажды призвал он к себе министров и высших сановников и спросил у них:
– Какая гора всего ближе к небу?
Один из сановников ответил:
– Есть в провинции Суруга высокая гора. Она и от столицы недалеко, и к небу всегда ближе.
Тогда микадо написал стихи:
"Не встретиться нам вновь!
К чему мне жить на свете?
Погас твой дивный свет.
Увы! напрасный дар -
Бессмертия напиток".
Он прикрепил послание с этими стихами к сосуду, в котором хранился напиток бессмертия. Потом он выбрал человека по имени Цукй-но Ивакаса, что значит: «Скала в сиянии луны», и, вручив ему драгоценный сосуд, подробно объяснил, что надо делать. Цуки-но Ивакаса в сопровождении множества воинов поднялся на указанную ему гору и там, выполняя волю государя, открыл сосуд и зажег напиток бессмертия. Чудесный напиток вспыхнул ярким пламенем, и оно не угасает до сих пор. Оттого и прозвали эту вершину «Горой бессмертия» – Фудзи. Столбом поднялся вечный дым к далеким облакам, к царству светлой луны, и легким дым-ком улетело с ним прощальное послание микадо. Так говорит старинное предание.
«Дневник путешествия из Тоса в столицу» (Фрагменты) [85]85
«Дневник путешествия из Тоса в столицу» (Фрагменты)
Ки-Но Цураюки
Ки-но Цураюки (ок. 878 – ок. 945 гг.) – один из основателей японской литературы. Замечательный поэт, он возглавил комитет по составлению поэтической антологии "Кокин вакасю", сокращенно, "Кокинсю", ("Собрание древних и новых песен Ямато"; далее – в примечаниях: "Кокинсю"), в предисловии к которой впервые изложил принципы японской поэтики. В "Собрание" вошли стихотворения лучших поэтов VIII-IX вв.; оно надолго определило пути развития поэзии, да и всей японской классической литературы. Основная форма японской поэзии тех времен – танка-пятистишие, стихотворение в тридцать один слог. Пятистишие было истинным воплощением понятия "прекрасного" в японской средневековой культуре (см. ниже, с. 854– 855). Предметом поэзии была жизнь человеческого сердца в тесной связи с миром природы. Поэтика пятистишия испытала сильное влияние буддизма с его идеей бренности, с его интересом ко всему сущему, будь то высокое или низкое; отсюда и тонкое чувство смешного, любовь к гротеску. Мир пятистишия включал в себя всю гамму человеческих чувств, причем в особенности зыбкие, прихотливые переходы от серьезного к забавному, от величественно-прекрасного к живой прелести, открывшейся на миг. Все это в полной мере относится и к стихам самого Цураюки и к его "Дневнику", где отражены два месяца жизни поэта, возвращающегося в столицу после пребывания правителем в далекой земле Тоса на юго-западе Нанкайдо (ныне остров Сикоку). Он был послан туда правителем, видимо, в знак опалы. Разумеется, это не дневник в полном смысле этого слова, это повесть со скрытым лирическим сюжетом в форме дневника. Начинается она с литературной мистификации. Автор объявляет себя женщиной и пишет свой дневник не "мужскими знаками", то есть иероглифами, а японским слоговым письмом, которое было тогда в ходу именно у дам. Видимо, большинство, – если не все, – стихи написаны самим Цураюки.
На русском языке существует полный перевод "Дневника", сделанный Олегом Плетнером (см. "Литература Китая и Японии", М., 1935). Настоящий перевод осуществлен по изданию: Нихон котэн бунгаку тайкэй, 20 м, Токио, Иванами сётэн, 1969. Текст подготовлен Судзуки Томотаро.
551. Один человек, прослужив...– Должность губернатора провинции была сменной. Служба длилась примерно четыре года. Цураюки был назначен правителем в 930 г.
Час Пса– от 7 до 9 часов вечера.
... о спокойной дороге до Идзуми. – Путь из Тоса (резиденция губернатора находилась близ нынешнего г. Нагаока в префектуре Коти) в столицу начинался в гавани Урадо и лежал вдоль западного и юго-западного побережья Нанкайдо, далее на северо-восток; затем, оставляя на севере о. Авадзи, корабль входил в воды, омывающие тогдашнюю провинцию Идзуми на о. Хонсю (ныне южная часть преф. Осака), после чего путешественники сушей попадали в столицу. В «Дневнике» говорится о заливе Идзуми; такого географического названия не существовало. Во всяком случае, в этих местах уже можно было не опасаться пиратов.
552. Те, что прежде простого знака «один»...– В оригинале: "Те, кто прежде не умели написать иероглифа «один», теперь писали – «десять».
553. ...восточные наши песни...– Имеются в виду песни земли Каи на востоке о. Хонсю (преф. Яманаси). Две подобные песни-пятистишия помещены Цураюки в 20 томе его знаменитой антологии. Они исполнялись на особую мелодию, видимо, диковатую для слуха столичных жителей.
554. ..."пыль на крыше ладьи..."– Здесь контаминация двух цитат из китайской словесности (см. прим. к с. 417).
Соломенные веревки(сирикумэнава) – в древности должны были преграждать путь злым духам.
Наёси– взрослая кефаль.
555. «На север, долгой»...– Стихи неизвестного поэта, помещенные в «Песнях странствий» антологии «Кокинсю».
«Пронзает весло»...– стихи китайского поэта Цзя Дао (793-805). Написаны в ответ на стихи корейского посла, которого он был послан встречать: «Птицы морские то нырнут, то вновь вынырнут. Облака над горами то рвутся, то сходятся вновь».
Лунный лавр. – В оригинале «кацура» (багряник японский). Японское соответствие сказочному дереву китайских легенд, растущему на луне и отождествляемому с коричным лавром, – см. прим. к с. 280, 284.
557. Абэ-но Накамаро(ок. 700-770) – вельможа и талантливый поэт; долгое время прожил в Китае, где и умер. Стихи его вошли в антологию «Кокинсю».
...выехал к пристани...– Накамаро выехал в город Минчжоу (совр. провинция Чжэцзян).
Касуга... Микаса...– находились тогда близ столицы. 558. Раковина «Позабудь» (японск. васурэгай). – Прибрежная раковина красивого светло-лилового цвета с пурпурными прожилками. По народному поверью, помогает забыть печаль, так же, как и трава «Позабудь» (васурэгуса – лилейник). Поверье это связано с древней верой в действенную силу слов – названий трав, цветов и т. д.
559. Сумиёси(более древнее название: Суминоэ) – см. прим. к с, 539.
Нуса– вотивные приношения в виде полосок бумаги или ткани. 560. Лавровая река (Кацурагава) близ Ямадзаки сливается с рекой Ёдогава и спокойно несет свои глубокие воды – в отличие от быстрой мелкой реки Асука (уезд Такэти провинции Ямато), которая стала в японской поэзии метафорой изменчивости.
В. Санович
[Закрыть]
Ки-но Цураюки
Прежде, если верить молве, писание дневников (ведь так они именуются?) было делом мужчин, теперь на это отважилась женщина.
В некоем году, в двадцать первый день последней луны года в час Пса мы покинули дом.
Вот и первая запись.
Один человек, прослужив правителем четыре... нет, почти пять лет и завершив все, что надлежало ему по должности, получил от преемника своего разрешительные бумаги, оставил дом, где жил он, да и выехал к пристани, чтобы взойти на корабль.
Знакомые и незнакомцы провожали его.
Самые же близкие, годами преданно служившие ему, опечаленные скорой разлукой, день напролет провели в заботах и суетливых сборах, хватались то за одно, то за другое... Ночь настала среди общего шума.
В двадцать второй день смиренно молим богов и Будду о спокойной дороге до Идзуми.
Ехать нам предстоит морем, а Фудзивара Токидзанэ устроил прощальное пированье, одарил подарками и прочее – словом, "направил на путь коней наших". Но направил он на путь скорей нас самих: все от господ и до слуг выпили лишку, и вот странность – море соленое, а шутки-то на берегу попахивали несвежей рыбешкой.
Двадцать третий день.Здесь живет некто Ясунори из рода Яги. Не связанный с губернаторством ни службою, никакими иными делами. Так вот он посетил нас и по-старинному красиво и чинно «направил на путь коней наших». Быть может, не столь уж дурно было правление, если... Впрочем, иные и глаз не кажут: «Что он для нас теперь?!» Таковы здешние обитатели. А Ясунори, человек настоящего сердца, не погнушался прийти! Похвала моя отнюдь не из-за его подарков.
Двадцать четвертый день.Здешний настоятель также изволил «наставить на путь коней наших». Господа, слуги, все, кто там был, – даже малые дети, – упились до чертиков. Те, что прежде простого знака «один» начертить не умели, нынче отважно выписывали ногами мудреные письмена.
Двадцать пятый день.Из резиденции нового правителя – письмо с приглашением пожаловать к нему. Зовут – идем.
Весь день и всю ночь предавались веселью, самому изысканному.
Двадцать шестой день.Шумно пируем в усадьбе правителя. Нас угощают радушно. Хозяева щедры. Последний наш слуга наделен прощальными дарами. Читаются нараспев китайские песни. Хозяин, гости, все бывшие на пиру слагают японские песни, обращая их друг ко другу. Не привожу здесь песен китайских. Что до японских, то вот одна – сложенная любезным хозяином:
"Чая свидеться с вами,
Я, столичный оставя предел,
В путь нелегкий пустился...
Что проку? Напрасный путь!
Мы вскоре расстаться должны!"
И прежний правитель, сбиравшийся нынче к отъезду, ответил:
"Но разве не прибыли вы
Стезею волн белопенных
Сюда, на замену мне?!
Нам выпал жребий один,
И вы в столицу вернетесь!"
Сложили песни и остальные, но хороших среди них, помнится, не было. Беседуя о том и о сем, прежний правитель и новый спустились в сад; новый правитель и прежний, покачиваясь и поддерживая друг друга, пожелали друг другу всяческих благ, и – один воротился в новые свои палаты, другой покинул бывшее жилье свое навсегда.
Двадцать седьмой день.Вышли из Оцу в сторону селения Урадо. Между тем незадолго до отъезда маленькая дочь правителя, что родилась еще в столице, умерла. Он безучастно наблюдал суматоху сборов. Он возвращался в столицу, но не испытывал ничего, кроме печали. Смотреть на это было невыносимо. Один из нас сказал:
"Настал долгожданный день.
Мы едем в столицу!.. Но что же
Так душу печалит?
Одна из нас никогда
В родимый предел не вернется".
Спустя немного – еще:
"Бывает, забудусь
И словно живую зову,
Кличу ушедшую:
«Где ты? Скорей отзовись!»
И так печалится сердце!"
Корабль наш в это время подходил к мысу Каконосаки; тут нас нагоняет брат правителя и еще кое-кто – с вином и обильною снедью. Сходим на берег. Их речи полны сожаления о разлуке. Я расслышала даже чье-то мненье о них: «Вот неподдельная искренность! Среди всех людей нового правителя – только у них!» Ну что ж... Тут они – в превеликой грусти – распахивают грузные мрежи ртов своих и вываливают на берег тяжкие строки:
"К скорбящему о разлученье
Все мы пришли,
Собравшись словно бы стая
Уточек-неразлучниц,
И умоляем: «Останьтесь!»
Сказав это, они и в самом деле никуда не уходили и ждали. И тогда тот, кто уезжал, умиленный и взволнованный, говорит:
"Опускаю весло,
Но пучина морская
Не ведает дна.
Но так ясно видна мне
Глубина ваших чувств".
Однако же кормчий, не ведавший потаенной прелести расставанья, к тому же до самой кормы нагруженный вином, торопил нас.
"Вот-вот начнется прилив! Того и гляди, ветер поднимется?" – бушевал он.
Сейчас взойдем на корабль.
Одни – весьма к месту – читают китайские стихотворения, сочиненные в старину. Иные – поют восточные наши песни – это в западной-то стороне! От этих песнопений "пыль на крыше ладьи пускается в пляс, облака в небесах замедляют свой бег и покачиваются"!
Вечером пристали наконец к Урадо.
. .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... .....
Первый день первой луны.Все еще в Оминато. Целебная новогодняя настойка исчезла. Кто-то поставил ее под навес: пусть, мол, побудет ночь на вольном воздухе, а ее сдуло за борт. Так и ие удалось полакомиться. А на корабле – ни бататов, ни морской капусты, ни трав и кореньев, укрепляющих зубы (тех, что вкушают с молитвой о долголетии в третий день первой луны), – ничего! О, скудость новых владений бывшего правителя! Обсасываем изможденные губы сушеной форели. А что, как и она способна помыслить нечто, обсасываемая губами людей? Вот мысль... Однако все помыслы наши теперь в столице. Мы говорим друг другу: "Там на воротах домов к соломенным веревкам привязаны головы соленых наёси, ветки вечнозеленого остролиста. Новогодний обычай... "
. .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... ....
Одиннадцатый день.Засветло трогаемся в путь. Идем в Муроцу. Никто из нас еще не вставал, и, каково нынче море, не видим. Лишь по свету предутренней луны понимаем: там вот запад, а там – восток.
Наконец-то рассвело.
Умываем руки, молимся, завтракаем – обычное утро.
Полдень. И тут перед нами открылось место по имени Крылья.
"Крылья? – волнуются дети. – Как у птицы?!"
Мы улыбаемся ребячьим вопросам. Маленькая дочь одной нашей спутницы сложила:
"Если по правде
«Крыльями»
Эту землю назвали,
Я бы на них в столицу
Сразу бы полетела!"
Но и у взрослых на сердце одна только мысль: о, скорей бы в столицу! И что нужды, что стихи девочки были не хороши. Они правдивы и нейдут из памяти.
Память... Едва дети стали спрашивать нас об этих Крыльях, тотчас вспомнилась "та, что не возвратится". Да разве забудется она когда-нибудь? Сегодня мать девочки особенно печальна!.. Вдруг подумалось: а ведь не досчитались мы одной из тех, кто уехал тогда вместе с нами из столицы... всплыли в памяти старинные строки:
"На север, домой,
Возвращаются гуси и плачут.
Не досчитались они,
Верно, сородичей милых,
Спутников в долгом пути!"
И тогда один из нас сказал:
"С печальным участьем
Гляжу я на горестный мир,
Но нет печали печальней,
Тоски безутешней,
Чем тоска по ребенку!"
Он долго еще повторял эти строки.
. .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... ....
Семнадцатый день.Облака разошлись. Луна предрассветного часа необычно хороша. Корабельщики взялись за весла. Плывем. Где вершины облаков, где дно моря – не ведаем – соединились в одно. Правду сказал один старинный муж:
"Пронзает весло луну средь бегущих волн.
Раздвигает ладья небо в морской глубине".
Стихи привожу понаслышке. Тут некто прочел:
"Над самой луною,
Лежащей на дне морском,
Ладья проплывает.
Быть может, лунного лавра
Коснулось весло невзначай?"
Кто-то подхватил:
"Вижу, сиянье луны...
Она, верно, там, под волнами...
О, как уныло плыть
По равнине пустынной
Вечносущих небес!"
Ночь постепенно светлеет. Корабельщики говорят: «Близко тучи чернеются. Противный ветер может налететь. Надо бы вернуться», – и мы возвращаемся. Начинается дождь. Всем очень грустно.
. .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... ....
Восемнадцатый день.По-прежнему в тех же местах. Море неспокойно, и корабль не снимается с якоря. Вид с нашей пристани прелестный – и вдаль, на горы, и вблизь, на залив. Но мы так страдаем, что уж ничто не трогает сердца.
Мужчины, желая немного забыться, читают нараспев китайские стихи.
А корабль не выходит.
Один из нас, развлечения ради, прочел:
"Не различая погоды,
Ни времен годовых,
Падает снег на прибрежье -
Хлопья пены, где плещут
Белоснежные волны".
Стихи человека, в обычное время равнодушного к стихам. Но вот другие стихи:
"Ни соловей не знает,
Ни весне невдомек,
Что за цветы на прибрежье:
Там, где неистово плещут
Ветром гонимые волны".
Стихи вполне сносные. Услыхав их, некий почтенный старик, чтобы хоть в малой мере рассеять мучительную тоску последних дней, сказал:
"Набегают и падают волны.
Никак не поймут:
Снег иль цветы на прибрежье?
О, ветер-обманщик!
И нас он с толку сбивает!"
Обсуждаем только что сложенные стихи. Один человек прилежно слушает наши споры, и вдруг неожиданно с губ его срываются стихи. Тридцать семь! Шестью слогами больше! Мы не выдерживаем, смеемся. Незадачливый стихотворец удручен и растерян. Но в самом деле: кто когда-нибудь сможет запомнить и повторить такие стихи?! Их и по-писаному не произнесешь без запинки, до того неуклюже они построены. А если их и сейчас трудно прочесть, то – время пройдет – тем паче!
Девятнадцатый день.День выдался скверный. Стоим без движенья.
Двадцатый день.Все то же. Стоим. Все вздыхают жалобно. Иные в нетерпенье спрашивают: «Сколько дней мы в пути? Двадцать? Тридцать?!» – загибают они пальцы. С опаской гляжу – не вывихнули бы... Грустно. Мы не в силах уснуть... Луна двадцатой ночи. "Луна у края гор... " Увы, здесь не было гор, взошла она из глуби моря. И вспомнилось мне...
Когда-то давным-давно человек по имени Абэ-но Накамаро отправился в Китай и долго жил там. Настала пора возвращаться. Он выехал к пристани, чтобы взойти на корабль. Его провожали люди этой страны. Они устроили прощальное пированье, одарили его подарками; взволнованные разлукой, сочиняли они и читали ему стихи на тамошний лад. Но неутоленная горечь расставанья, верно, не отпускала их, и они оставались с Накамаро до восхода луны двадцатой ночи. И тогда тоже луна взошла из глуби моря. И Накамаро молвил тогда: "Еще во времена богов стихи, подобные этим, в стране нашей слагали боги в своей великой милости к нам. Ныне же всякий – и знатный и простолюдин умеет сложить их: и печалясь разлукой, как нынче, и в радости и в горе". Затем он произнес:
"Взор простираю вдаль
Над синей равниной моря...
Не в родной ли Касуга я?
Не взошла ли луна
Из-за края горы Микаса?"
Чтобы все его поняли, он начертал суть своей песни китайскими письменами. Когда же сведущий в словах нашей страны человек переложил им песню, то они, надо думать, уразумев ее смысл, весьма его похвалили, даже сверх ожидания. Слова в Китае и в нашей стране различны, но лунный свет одинаков и у нас и у них, да и сердца, верно, одни и те же! Так вот, один из нас, вспомнив то давнее время, сказал:
"Та самая луна,
Что восходила прежде -
В столице, из-за края гор,
Теперь восходит над волнами
И за волнами вновь садится.
. .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... ....
Первый день второй луны.Все утро идет дождь. Только к часу Коня он прекращается. Выходим из залива Идзуми. Море по-прежнему спокойно. Плывем вдоль сосновой рощи по имени Черная коса. Имя – черное, сосны – зеленые, волны прибоя белы, ровно снег, раковины – багрово-красные. Только желтого не хватает до всех пяти цветов! Меж тем корабль наш из места Хако-ноура – «Залив Драгоценный ларец» – тянут на толстенной бечеве. Некто сказал:
"О, ларец драгоценный,
Где лежат драгоценные гребни,
Отражаясь в зерцале!
Гребни волн улеглись,
И зерцало моря спокойно".
. .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... ....
Четвертый день.Кормчий говорит: «Ветер и облака нехороши!» И мы не выходим. А круглый день ни ветерка, ни малого волнения! Ну что за дурень: погоды и то толком указать не может!
Берег возле нашей стоянки усыпан прелестными ракушками и камнями. Одна из наших спутниц, томясь безутешной тоской по той, что не возвратится, сказала:
"Волны, прихлыньте сильней
И оставьте на берегу
Раковину «Позабудь»!
Скажет она: "Позабудь
Ту, что любишь так сильно!"
Тогда некто, не в силах этого вынести, продолжил... так, чтобы отвлечься немного от мучительных дорожных тягот...
"Подбирать я не стану
Раковину «Позабудь»!
Я жемчужину отыщу.
Пусть она будет в память
О драгоценности милой".
Должно быть, утратив дитя, родители сами впадают в младенчество. Ведь все тут могли возразить, что она ничуть не жемчужина! Но недаром говорят: «Вечно прекрасно лицо умершего ребенка».
Пятый день.
День напролет молимся: "О волны! Не поднимайтесь!" Моленье наше услышано. Ни ветра, ни волн. Неподалеку резвится чаичья стая. Столица все ближе – вот стихи переполненного радостью ребенка:
"Моленье наше сбылось,
Радуемся затишью!
Но отчего же тогда
Белокрылые чайки – словно
Прибой белопенный".
Меж тем корабль идет все дальше. Сосновая роща на Каменной косе очень хороша, коса длинная-длинная... Проплываем близ Сумиёси. Один человек произнес:
"Вот и постиг я нынче,
Сколько осталось мне жить...
Прежде сосны в Суминоэ,
Вечнозеленой сосны,
Успел поседеть я".
В это время родительница той, что больше не вернется, даже на миг не в силах ее позабыть, сказала:
"О быстрее, ладья,
Быстрей в Суминоэ плыви.
Я сорву там траву «Позабудь»,
И, если молва справедлива,
Быть может, забвенье найду?!"
О, разве могла она все позабыть?! Она только хотела дать роздых горестной любви своей, чтобы затем отдаться ей с новой силой...
Внезапный ветер. Гребцы усердно налегают на весла, но что толку! Волны гонят корабль назад. Вот-вот перевернемся. "Ах ты, милостивый бог Сумиёси! – восклицает кормчий. – Тебе бы нынче родиться! Любишь наживу, как все ныне живущие!"
Уж ты-то, судя по всему, родился вовремя.
"Поднесите ему нуса!" Мы послушно подносим нуса светлому Сумиёси – защитнику мореходов. Но ветер не стихает, дует все сильнее, все свирепее. Волны вздымаются все грознее. "Нуса не трогают божественного сердца, – изволит молвить кормчий, – по каковой причине корабль и не трогается с места. Надо поднести что-нибудь более дорогое, чтобы больше обрадовать бога". Мы послушно пускаемся в размышления. "Глаз у каждого целых два. Это не так дорого. Поднесем ему зеркало. Оно у нас на корабле одно!" Кидаем зеркало в море. Всем его жалко. Но – о, чудо! – море вдруг становится похожим на гладкое зеркало, и кто-то говорит:
"Едва мы бросили зеркало,
Успокоилось море,
И увидели мы
В безмятежной его глубине
Сердце бурного бога".
Нет, это не был бог – хранитель спокойного моря, травы «Позабудь» и милых прибрежных сосенок. Мы в нашем зеркале узрели истинное сердце бога Сумиёси. У него было сердце нашего кормчего.
. .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... ....
Шестнадцатый день.Ныне вечером, по пути в столицу, проезжали Ямадзаки. Кстати, цветные ларчики в здешней лавке расписаны все так же, сладкие лепешки по-прежнему – витою трубочкой. А хозяева лавки? Впрочем, сказано ведь: "Как узнаешь сердце торговца? "
Мы все ближе к столице. В Симасака некто устраивает нам угощенье. Зачем? Вовсе не обязательно. Должна заметить, однако, что с той поры, как мы уехали, люди здесь стали много радушнее. Посылаем ответные подарки.
Мы хотели быть в столице только к ночи, ехали медленно. Луна взошла. Переправляемся через Лавровую реку при лунном свете. Мы говорим друг другу: "Это ведь не река Асука, чьи воды мелки и нрав переменчив!" Кто-то уже читает стихи:
"О река, соименница лавра,
Что растет на луне вечносущей
В глубине твоих вод
Лунный свет отражается
Неизменно и верно".
Другой сказал:
"О река, соименница лавра,
Словно облако в глуби небесной,
Так была она далека.
И вот плывем мы по ней,
Увлажняя свои рукава!"
И еще кто-то сказал:
"Пусть не в сердце моем
Ты стремишь свои верные воды,
О река, соименница лавра,
Поспорят с твоей глубиною
Мои сердечные чувства".
Все мы исполнены радостью возвращения, оттого и излишек стихов.
Въезжаем в столицу. Ночь темна, и ничего кругом не видать. Но мы так рады! Вот и дом наш. Входим в ворота. Лунный свет освещает наше жилище... Мы уж слышали кое-что, но то, что мы увидели, описать невозможно! Все порушилось, запустело, заросло! Все скверно. Впрочем, не более скверно, чем сердце того человека, которому поручено было следить за домом. А ведь мы разделены лишь одною тонкою изгородью, наш дом и его, – по сути, один и тот же дом, и он сам предложил свои услуги. И всякий раз, как писал он нам о своем дозоре, мы слали ему подарки. Но повышать голос в первый день приезда... "Вот уж... " – могут сказать. Хозяин был весьма огорчен, раздосадован, но... решил все же отблагодарить нерадивого соседа...
В саду нашем было нечто вроде пруда – так, небольшая копань, наполненная водой. Рядом росла сосна. С одного боку ветки у ней посохли и отвалились. Пять лет минуло, а словно целая тысяча. Уж видны были новые юные побеги. Да, почти все тут пришло в упадок, но чего не коснешься, все было мило сердцу, все таило печаль. Какая печаль сжимает сердце, едва помыслишь, о той, что здесь родилась и сюда не вернулась. Корабельные наши спутники шумят о чем-то: вокруг них веселые стайки детей. О, какая грусть! Стихи – сказанные негромко той единственной, которая могла понять их до конца:
"Так печально глядеть
На побеги юные сосен
В нашем саду...
Здесь она родилась -
И больше сюда не вернется!"
Но чувства полнили сердце, и он вновь промолвил:
"О, когда бы она
Всегда была рядом со мной,
Как эта сосна, долговечна,
Но там, в далекой земле,
Она со мной разлучилась!"
Многое трудно забыть, немало тяжких печалей на сердце – разве достанет слов их высказать?! Да и к чему! Порвать бы все эти записи скорей, чтоб и помину не было!
Из «Записок у изголовья» [86]86
Из «Записок у изголовья»
Сэй-Сёнагон
"Записки у изголовья" Сэй-Сёнагон – своеобразная, тесно спрессованная энциклопедия быта и искусства, она полна реалий, но увиденных глазами художника. Самый перечень их, принцип их отбора и сцепления подчинен художественным целям и апеллирует к внутреннему зрению читателя, к ассоциативному богатству, которым он наделен. Сэй-Сёнагон щедра, она хочет показать читателям то, что видела сама, и разделить с ними радость увиденного.
"Записки у изголовья" находятся под глубоким воздействием изобразительного искусства своего времени, особенно "эмакимоно" – иллюстраций к романам. Работая как живописец, Сэй-Сёнагон компонует картину, группируя фигуры, детали, намечая фон и фиксируя тончайшие оттенки красок и освещения. Лица, как и в "эмакимоно", лишены индивидуальных черт, это идеальный тип хэйанской красоты, портрет детализируется при помощи костюма. Текст служит как бы подписью для картины, но картина уже не нужна, все сказано словом. Сэй-Сёнагон на миг останавливает время, чтобы дать возможность полюбоваться прекрасным.
Любование прекрасным во всех его возможных гранях соответствовало мироощущению хэйанской эпохи. Не всегда красота отождествлялась с красивостью, даже уродливое и страшное могло вызывать эстетические эмоции, если оно стало предметом искусства. В "Записках у изголовья" мы находим эстетическое кредо эпохи, уже осознанное и продуманное. Восприятие красоты в хэйанском понимании было неразрывно связано с чувством и потому являлось актом глубоко личного сознания. Впрочем, Сэй-Сёнагон со свойственным ей юмором показала в "Записках у изголовья", как шаблонизировалось чувство красоты и подменялось чувствительностью напоказ.
Слово "красота" повторяется в книге многократно. Понятие это выражается по-разному разными словами. "Моно-но аварэ" – высший тип гармоничной красоты. Он вызывает глубоко лирическое чувство, окрашенное печалью. С ним тесно связано философское раздумье о непрочности бытия. Влияние китайской поэзии и буддизма здесь особенно заметно. "Окаси" – это красота как бы с улыбкой, красота, вызывающая радостное удивление. При всей своей прелести, она лишена глубины "моно-но аварэ". Сэй-Сёнагон, наделенная большой зоркостью и юмором, умела подмечать "окаси". Поиски необычного угла зрения вообще характерны для японского искусства. И эта любовь к необычному не случайна.
Предполагают, что Сэй-Сёнагон вела дневник, и с этого, в сущности, началась книга. Но куски повествовательной прозы расположены без всякой хронологической последовательности, чередуясь с "перечислениями", лирическими поэмами в прозе и всевозможными пестрыми заметками. Это как бы мозаика, составленная из разноцветных кусочков смальты. "Записки у изголовья" – родоначальник нового, оригинального, чисто японского жанра "дзуйхицу" ("вслед за кистью"). Они оказали огромное влияние на последующую литературу. В мировой литературе трудно подобрать соответствующую аналогию. Принцип жанра – полная свобода писать, не сообразуясь с каким-либо планом, вне рамок заданной фабулы, как бы идти вслед за своим пером (в Японии, оговоримся, – кистью) туда, куда оно поведет.
Подлинного манускрипта не сохранилось. Существует более десяти вариантов текста. В среднем книга содержит около трехсот фрагментов (по-японски они называются "дан" – ступень).
Сэй-Сёнагон происходила из семьи известных поэтов, но социальное происхождение ее отца было скромным – он занимал пост провинциального чиновника. Служить при дворе без поддержки знатного рода было нелегко, но это давало большой простор для наблюдений. Остроумная, язвительная Сэй-Сёнагон нажила себе при дворе немало врагов. Конец ее жизни был печальным. Годы рождения и смерти ее неизвестны. События, о которых говорится в книге, хронологически датируются с 986 по 1000 год.
Перевод печатается по изданию: Сэй-Сёнагон. Записки у изголовья. М., "Художественная литература", 1975.
562. Знаменитый "дан" (фрагмент) «Весною – рассвет»,первый в книге, в образах четырех времен года содержит в себе философию и эстетику красоты, присущую хэйанской эпохе.
"Весною – рассвет". Стиль настолько лаконичен, что слова "прекрасней всего" только подразумеваются. Стремительно дается переход от еле брезжущего рассвета к пурпуру: тончайшие градации между мраком и светом. Для картины лета выбрана безлунная, дождливая ночь, когда не летают, а лишь огоньками вспыхивают в глубине листвы светляки. Осень ассоциируется с закатом. Картина эта полна печальной красоты ("моно-но аварэ"). Зимой придворная дама заперта в своих покоях, но утром она выглядывает в окно и любуется свежевыпавшим снегом. К полудню снег растает и будет растоптан. Эта маленькая поэма о временах года кончается гибелью красоты.
563. В третий день третьей луны...– сезонный праздник, ныне известен, как праздник девочек.
... в кафтане «цвета вишни»...– Длинный шелковый кафтан, прямокроенный, с широкими рукавами и узкой опояской, был повседневной одеждой знатного человека. Вместе с этим кафтаном носили широкие шаровары и шапку из прозрачного накрахмаленного шелка. «Цвет вишни» – комбинированный: белый верх на алом или лиловом исподе.
... во время празднества Камо.– Синтоистский храм Камо, расположенный к северу от столицы Хэйан (ныне город Киото), устраивал торжественный праздник дважды в году (в четвертую и одиннадцатую луну). Первый из них иначе именуется Праздник мальвы, потому что в этот день листьями китайской мальвы украшали шапки, экипажи и т. д. Праздник справлялся очень пышно, устраивались храмовые зрелища. Из дворца в храм Камо отправлялось торжественное шествие во главе с императорским послом.
564. ... придворное звание куродо...– Куродо прислуживали императору. Они носили особые одежды желтовато-зеленого цвета.
... ткань, не затканная узорами, выглядит убого...– Узоры на одежде были привилегией знатнейших.
Отдать своего любимого сына в монахи...– Отдавали своего сына в буддийский монастырь, потому что родителям монаха и всему их потомству обеспечено райское блаженство.
... странствующему заклинателю-гэндзя.– Заклинатели-гэндзя (ямабуси) были последователями особой буддийской секты Сюгэндо, возникшей в Японии в VIII в. Гэндзя бродили по священным местам (горы Митакэ и Ку-мано) с целью получить магические силы. Они врачевали при помощи заклинаний. Считалось, что недуг – это одержимость злым духом. Заклинатель должен был изгнать его, призывая доброго духа-защитника, то есть являлся своего рода шаманом. Иногда обряд изгнания совершался при помощи медиума, в которого на время якобы переселялся злой дух. В народных сказках бродячие монахи обычно изображаются как обманщики и даже грабители на больших дорогах.
Госпожа кошка, служившая при дворе...– Кошки в хэйанскую эпоху были еще редким зверем; их ввозили с материка. Шапка чиновника – часть церемониального наряда. Согласно хэйанской табели рангов, все чины делились на восемь разрядов (рангов), пятый ранг присваивался начальникам разных ведомств.
Мёбу-но омото. – Мёбу – звание фрейлины среднего ранга, омото – «госпожа», почтительное наименование.
565. Ума-но мёбу. – Ума – прозвище фрейлины.
То-но бэн– комбинированное название двух должностей: старший куродо (глава придворного штата) и секретарь Государственного совета. Речь идет о Фудзивара Юкинари (971-1027), близком друге Сэй-Сёнагон.
566. В каком образе находится он теперь?– Согласно буддийскому учению, душа проходит через ряд земных воплощений, прежде чем после полного просветления достигнет нирваны. Карма, то есть высший закон возмездия, предопределяет, в каком образе возродится душа.
567. ... крикнул он из Столового зала...– Столовый зал – служебная комната, где ставились подносы с кушаньем.
Зимняя одежда «цвета алой сливы»на желтовато-коричневом исподе носилась зимой, от одиннадцатой до второй луны.
... чтобы "изменить направление пути... "– «Изменение пути» (ката-та-гаэ) – одно из средств защитной магии. Перед путешествием обычно обращались к гадателю, который вычислял, не заграждает ли дорогу в этот день одно из грозных божеств Неба (накагами), весьма чтимых в древней магии. Чтобы отвратить беду, нужно было сначала поехать в другом направлении, по пути остановиться в чужом доме, а уж оттуда ехать куда следует.
День встречи весны– канун сезонного праздника прихода весны (рис-сюн). Справлялся в начале февраля по нашему стилю. Считалось что в это время злые духи особенно опасны, поэтому люди часто не оставались в собственных домах.
568. ... соблюдают «День удаления»...– «День удаления от скверны» (ими-но хи) – синтоистский обычай ритуальных запретов. В эти дни не покидали свой дом, не принимали гостей и писем, не ели «нечистой пищи» чтобы появиться перед богами «чистым: от скверны» или избежать беды.
569. ... но увы! Не получаете «ответной песни».– В хэйанскую эпоху в большом ходу были стихотворные диалоги. На экспромт надо было тут же ответить подходящим к случаю экспромтом. Очень ценились остроумие и находчивость. Долг вежливости требовал, чтобы, получив стихотворное послание, немедленно послать «ответную песню» (пятистишие – танку).
570. ... целебный шар кусудама или колотушку счастья. – Целебный шар кусудама – средство защитной магии. Представлял собой круглый мешочек, украшенный кисточкой, искусственными цветами и наполненный разными ароматическими веществами. Колотушка счастья – символически изображала небесное оружие против недугов.
Кормить воробьиных птенчиков. – Было в моде выкармливать ручных воробышков, на которых так легко нечаянно наступить.
... драгоценное зеркало уже слегка потускнело. – Бронзовые зеркала главным образом привозили из Китая.
571. Засохшие листья мальвы. – Они напоминают о празднике Камо (см. выше).
Серебряные щипчики...– Хэйанские женщины выщипывали себе брови и вместо них наносили две широкие черты на лбу.
572. ... белоснежная охотничья одежда...– повседневный костюм знатного человека: кафтан с разрезом по бокам, задняя пола длиннее передней, широкие рукава, круглый воротник в виде стойки.
574. Земные помыслы в присутствии Святого мудреца. – Святой мудрец (хидзири) – высокое звание, которое носили священнослужители буддийских сект Тэндай (Опора небес) и Сингон (Истинное слово).
577. ... зазвенят струны лютни-бива...– Щипковый инструмент, напоминающий мандолину. На нем играют при помощи плектра.
578. ... я отправилась в храмы Хасэ...– Буддийские храмы Хасэ находились возле города Нара.
580. ... или бумага Митиноку...– Плотная белая, слегка морщинистая бумага из Митиноку (северный край Японии) очень ценилась.
... глядя на луну над горой Обасутэ...– На эту гору в местности Сара-сина (провинция Синано) любовались во время полнолуния.
580. Некоторое время спустя случились печальные события...– В 995 г. отец императрицы Садако канцлер Фудзивара-но Мититака скончался, и во дворце началась борьба за власть между старшим братом императрицы и ее дядей Митинага, который в конце концов стал канцлером. Сэй-Сёнагон заподозрили в том, что она является тайной пособницей Митинага.
581. Век журавлиный в тысячу лет.– Журавль считался символом долголетья.
584. Решетки ситоми были подняты...– Решетчатые щиты ситоми, служившие вместо стен и окон, пропускали свет и воздух, но были непроницаемы для чужих глаз. Верхняя рама могла подниматься при помощи особого приспособления.
Заклинания-дхарани. – Дхарани (санскритск.) – особые магические заклинания-молитвы.
586. ... его светлость Корэтика. – Фудзивара-но Корэтика – старший брат императрицы Садако.
«Исторические записки»– сочинение китайского историка Сыма Цяня, жившего во II в. до н. э.
587. Тюдзё Левой гвардии Мунэфуса– второй начальник Левой гвардии Минамото-но Мунэфуса, один из близких друзей писательницы.
В. Маркова
[Закрыть]
Весною – рассветСэй-сёнагон
Весною – рассвет.
Все белее края гор, вот они слегка озарились светом. Тронутые пурпуром облака тонкими лентами стелются по небу.
Летом – ночь.
Слов нет, она прекрасна в лунную пору, но и безлунный мрак радует глаза, когда друг мимо друга носятся бесчисленные светлячки. Если один-два светляка тускло мерцают в темноте, все равно это восхитительно. Даже во время дождя – необыкновенно красиво.
Осенью – сумерки.
Закатное солнце, бросая яркие лучи, близится к зубцам гор. Вороны, по три, по четыре, по две, спешат к своим гнездам, – какое грустное очарование! Но еще грустнее на душе, когда по небу вереницей тянутся дикие гуси, совсем маленькие с виду. Солнце зайдет, и все полно невыразимой печали: шум ветра, звон цикад...
Зимою – раннее утро.
Свежий снег, нечего и говорить, прекрасен, белый-белый иней тоже, но чудесно и морозное утро без снега. Торопливо зажигают огонь, вносят пылающие угли, – так и чувствуешь зиму! К полудню холод отпускает, и огонь в круглой жаровне гаснет под слоем пепла, вот что плохо!
