Текст книги "Классическая проза Дальнего Востока"
Автор книги: Юань-мин Тао
Соавторы: Сайкаку Ихара,Гань Бао,Сикибу Мурасаки,Тун-чжи Юй,Сянь Го,Сигён Отшельник
сообщить о нарушении
Текущая страница: 52 (всего у книги 64 страниц)
"Мне стыдно, что обо мне станут думать. Поэтому я вам писать не буду", – только и сказала девушка, выразив этим все, что у нее было в мыслях.
"Если все об этом будут знать, – правда нехорошо. Но мы можем пересылать друг другу через Когими. Ты же смотри не подавай и вида ни в чем!"– закончил Гэндзи и, захватив с собою легкую одежду, сброшенную той, вышел из комнаты и стал будить отрока, здесь же поблизости лежавшего. Тот спал беспокойно и поэтому сейчас же испуганно открыл глаза.
Когда он стал осторожно открывать наружную дверь, вдруг послышался голос старой служанки, громко спросившей: "Кто это там?"
"Это я!" – в досаде ответил отрок.
"Что это ты там ходишь по ночам?" – воскликнула та и, собираясь как бы проверить, вышла из комнаты.
"Ничего особенного! Вышел немножко сюда, – вот и все!" И с этими словами Когими вытолкнул Гэндзи на галерею.
Было уже близко к рассвету, и на небе выступила яркая луна. При ее свете фигура Гэндзи сразу же стала заметной.
"Там еще кто-то... Кто это? – спросила старушка. -А... это как будто ты – Минбу. Ну и рост же у тебя, право!" – добавила она.
Над этой Минбу всегда потешались за ее высокий рост.
Думая, что отрок вышел вместе с этой Минбу, старушка заметила:
"Скоро, скоро и ты сравняешься с нею", – и с этими словами вышла наружу.
Гэндзи был в замешательстве: ведь нельзя же было втолкнуть ее обратно, – и стоял, прижавшись к галерее, стараясь быть как можно более незаметным.
Старушка подошла к нему:
"Ты сегодня здесь, наверху, с господами? А я с третьего дня не знаю, куда деваться от болей в животе, – вот и сидела там, на кухне. Вчера перебралась сюда, наверх: сама госпожа позвала, – и народу здесь мало, говорит... Но все еще болит прямо нестерпимо! – горевала и жаловалась она и, не дождавшись даже ответа Гэндзи, успев бросить ему только: – Ой, ой! опять боли... Прости, пожалуйста!" – поспешно удалилась.
"Да, такие путешествия опасны!" – подумал Гэндзи.
С него было довольно. В сопровождении Когими он отправился к себе домой.
Рассказывая отроку обо всем случившемся, он выразил ему свое недовольство:
"Это ты – так по-детски недоглядел". Ломая пальцы свои, слал сердцу той укоры и упреки, и полный сочувствия к нему отрок не мог произнести ни слова.
"Она так ненавидит меня, что я сам себе стал противен! Но почему же она – пусть сторонится встречи со мной! – не пришлет мне хоть приветливый ответ? Значит, я хуже даже этого. Иэ-но сукэ?" – говорил он вне себя и, положив себе под одежду платье той, жестокой, захваченное с собою, улегся на постель. Уложив рядом с собою Когими, он то упрекал его, то снова говорил ему ласковые слова.
"Ты – милый мальчик, но выходит так, что я не смогу тебя долго любить", – говорил убежденно Гэндзи, и отрок не знал, куда деваться от горя.
Гэндзи полежал некоторое время, но уснуть был не в силах. Придвинув к себе тушечницу, он на листке бумаги – не то чтоб письмо, но так просто, как будто бы упражняясь, – написал:
"Одежду сменила
Цикада свою...
Под деревьями здесь -
"Эта скорлупка пустая
Так дорога мне!"
Так написал он, и отрок спрятал эти стихи себе за пазуху.
"Что-то делает теперь эта девушка... " – побеспокоился Гэндзи, но, хорошенько поразмыслив, не велел ничего ей передавать.
Легкое платье было все пропитано благоуханием дорогой женщины, и Гэндзи неустанно прижимал его к себе.
Когда Когими явился домой, сестра его поджидала и стала ему выговаривать:
"Это ужасно, что произошло! Я его кое-как обманула, но толков нам не избежать. Положение безысходное. И о тебе самом-то что подумает Гэндзи?" – стыдила его сестра.
Когими страдал и от одной стороны, и от другой, но все же вытащил записку, набросанную Гэндзи, и та все-таки взяла и прочла.
"Что он подумает теперь об этой пустой скорлупке – о моем платье? Верно, скажет, что оно так же загрязнено, как одежда ребенка с побережья Исэ", – и ужасно сердилась.
Та, младшая, также все время чувствовала себя в смущении. Никто ничего не знал, и она тайком от всех погружена была в рассеянную задумчивость.
При виде проходившего Когими у нее захватило в груди, – но вести от Гэндзи – не было.
"Значит, не любит!" – должна была бы подумать она, но по своей доверчивости только печалилась этому.
Та же – жестокая, хоть и успокоилась уже, все же, видя такую глубокую любовь Гэндзи, не могла вполне совладать с собою, хоть и не была она той, о которой поется:
"Если б той я была, что раньше... " "Если б смогла переменить себя самое я!"
На том же листке бумаги она написала:
IV Вечерний лик
"Та роса, что лежит
У цикады на крыльях,
Таится в ветвях...
И таятся те слезы,
Что увлажняют рукав".
Это было в ту пору, когда Гэндзи тайком навещал даму, жившую в районе шестого проспекта. Выехав из дворца, он задумал проведать свою прежнюю кормилицу, которая сильно занемогла и постриглась в монахини, и добрался до ее жилища на пятом проспекте.
Ворота, куда можно было ввести экипаж, оказались закрытыми, и Гэндзи, послав слугу позвать Корэмицу, сам стал разглядывать картину той неприглядной улицы, что была перед ним.
Рядом с домом кормилицы стоял чей-то новый деревянный забор, и поверх его видны были решетчатые жалюзи; они были на четыре-пять футов приподняты кверху, и сквозь них свежо белелись занавески. Оттуда выглядывало несколько миловидных женских лиц.
Женщины толпились там, силясь приподняться повыше, и Гэндзи – представившему себе их во весь рост – они показались ужасно высокими. "Кто это такие?" -подумал он, заинтересовавшись.
Своему экипажу он приказал придать самый простой вид, передовых скороходов с ним не было, так что Гэндзи, совершенно спокойный за то, что его никто не узнает, принялся разглядывать этот дом.
Створчатая решетка ворот была открыта, и взор беспрепятственно проникал внутрь: то было бедное жилище, – и Гэндзи почувствовал жалость. Ему вспомнились слова стихотворения: "На свете целом... " Но для путника, уставшего от скитаний, и это – терраса из яшмы!.. По сплетенной ограде, красиво ползли зеленые ветви вьющихся растений.
Белые цветы – в горделивом одиночестве – раскрывали свои смеющиеся глазки.
"У путника издалека... спрошу... " – промолвил тихо Гэндзи, и один из его слуг тут приблизился к нему и заметил:
"Эти белые цветы зовутся Югао ("Вечерний лик"). Имя у них – как у людей... На какой невзрачной ограде приходится им Цвести!"
И в самом деле: в этих неприглядных местах, где кругом стояли лишь одни маленькие домики, где всё – и то и это шаталось от ветхости, они вились по шатающемуся карнизу кровли.
"Бедные цветики! Сорви мне один!" – сказал Гэндзи слуге.
Тот вошел в ворота, что были открыты, и стал рвать цветы. В этот миг из входной двери, сделанной – между прочим – до-вольно изящно, вышла миловидная девочка в одежде из легкого желтого шелка и в длинной юбке. Она поманила рукою слугу.
Подавая ему белый, сильно надушенный веер, она проговорила:
"Подай цветок вот на этом! Цветочки так, без веток, будут наверное, некрасивы... "
Тут в воротах показался Корэмицу и сам подал цветы Гэндзи.
"Никак ключ не могли найти! Простите, пожалуйста. Хоть тут и некому узнавать вас, но все же неудобно стоять так на улице и ждать!.. " – извинялся он.
Гэндзи ввел экипаж и сошел на землю. У больной собрались: монах – старший брат Корэмицу, зять старушки – правитель провинции Микава, ее дочь; и все они были очень рады посещению Гэндзи и были превыше всякой меры ему благодарны. Монахиня, кормилица Гэндзи, приподнявшись на ложе, обратилась к нему:
"Мне жизни не жаль, но с одним расставаться тяжело: с возможностью вот так видеть вас и служить вам. Это все должно измениться! – думала я с горечью и все время боролась со смертью. Но вот – потому ли, что приняла я священные обеты – только жизнь вновь вернулась ко мне. Теперь, когда вы, вот так, побывали у меня, когда я вас повидала, теперь я готова с чистым сердцем предстать пред божественным светом Амида", – сказала она и, ослабевшая от болезни, заплакала.
"Я сам очень горевал, что тебе в последнее время так сильно недужится. Теперь же ты еще приняла постриг, и это совсем уже грустно... Живи подольше, дождись того, как я достигну высоких чинов! В горних обителях рая ты, конечно, возродишься благополучно, но я слышал, что если люди здесь, на земле, оставляют хоть в чем-нибудь чувство неудовлетворенности, это причинит им страдания там", – говорил Гэндзи со слезами.
Даже урод и тот в глазах кормилицы своей представлялся бы безгранично привлекательным, – а тут был сам Гэндзи, которого она выходила и которому служила! Он был так дорог ей, она с такой признательностью о нем помышляла, что все время, сама того не замечая, проливала слезы.
Корэмицу с братом были очень недовольны: "Если ей так трудно расставаться с этим миром, от которого она сама же отрекалась, то чего же еще расстраивать господина?" – толковали они между собой, подсев друг к другу и бросая на нее косые взгляды.
Гэндзи был очень расстроен:
"Еще в раннем детстве я был покинут один на этом свете дорогими мне людьми; много народу заботилось обо мне, но к тебе я привязался сильнее, чем ко всем другим. После, когда я стал взрослым, я был связан своим положением и не мог поэтому более видеть тебя по утрам и вечерам; не мог и навещать тебя, когда того хотелось. Однако, долго не видя тебя, я всегда скорбел в своем сердце: "Если б на свете неизбежной разлуки не стало!" Так Обстоятельно беседовал он с нею, и благоухание от его рукавов, которыми он отирал свои слезы, наполнило ароматом все уголки помещения. И даже дети старой монахини, до этого времени ворчавшие на нее, и те смягчились: "Поистине, – подумали они, завидная судьба у нее – быть кормилицей такого господина!"
Отдав приказание возносить в дальнейшем моления о здравии больной, Гэндзи отбыл из дома кормилицы, и при выходе, распорядившись Корэмицу о факеле, стал рассматривать полученный с цветами веер. Видно было, что этот веер был в постоянном употреблении и весь пропитался приятными духами дамы. Тут же оказалась и красивая надпись:
"Сердце – в догадках:
«То – он ли?» – взирает...
Взирает Югао,
Цветок, что сияет
Светлой росой".
Написано было небрежно и спутанными знаками, но так как здесь чувствовался изящный вкус, то Гэндзи, против ожидания, это стихотворение понравилось.
"Кто живет здесь по соседству? Ты знаешь?" – спросил он у Корэмицу.
"Ну! Господин мой опять за свое!" -подумал тот, но сказать это прямо не решился.
"Хоть и живу я здесь вот уже пять или шесть дней, но все время был занят ухаживанием за больной и поэтому о соседнем Доме не имел никакого понятия", – дал он неутешительный ответ.
"Ты, кажется, предполагаешь, что здесь затронуто мое любовное любопытство... Но дело в том, что мне хотелось бы кое о чем спросить в связи с этим веером. Поищи кого-нибудь, кто знает эти места, и узнай!" – повелел ему Гэндзи.
Корэмицу вошел в ворота и, кликнув привратника, стал его расспрашивать:
"Это дом одного господина, который носит звание "правителя провинции". Сам хозяин в настоящее время в отъезде, а его супруга здесь. Это молодая, красивая собою дама. Сейчас у нее сестра, которая служит при дворе", – ответил тот. Корэмицу, передав все это Гэндзи, добавил:
"А подробностей он, кажется, и сам не знает".
Гэндзи подумал: "Если так, то стихотворение послала мне та, что служит при дворе, – зная меня по дворцу". Однако, хоть и решил, что она не может быть достойна внимания, но все же содержание стихотворения и обращение к себе ему очень понравились. Гэндзи был всегда слаб в этом отношении. Поэтому он вытащил из кармана бумагу и измененным почерком – чтоб не узнали – написал:
"Ближе подойди -
Может быть, узнаешь...
Те цветы Югао,
Что в сумерках теперь
Неясно так блистают", -
и отослал с тем же слугою.
Слуга направился к дому Югао: "Хоть они, по-видимому, и не видели господина, но, вероятно, прекрасно сообразили, что это – именно он. И вот, не желая так упускать его, они и решили его затронуть. Но так как время шло, а ответа не было, они, надо полагать, чувствовали себя обескураженными. Теперь – вот он, этот нарочно для них написанный ответ. Тут они растают и подымут переполох: "Что он там написал, что написал... " – размышлял он с неудовольствием.
При тусклом свете передовых факелов Гэндзи потихоньку выехал из дома кормилицы. Жалюзи в доме рядом были уже опущены. Свет, проникавший сквозь щели, был "еще неявственнее, чем светлячки", и вызвал грустное чувство.
Жилище той, куда ехал Гэндзи, было совсем в другом роде: деревья, палисадник перед домом – все было иначе, чем было у обыкновенных людей. Дама эта жила приятно и даже чрезмерно роскошно. Чинный вид самой дамы, ее наружность были настолько иными, что Гэндзи было не до воспоминаний о неказистом дощатом заборе Югао.
На следующее утро он немного заспался и вышел из опочивальни, когда солнце уже ярко светило. Его "утренний облик" был настолько очарователен, что становилось понятным, почему все им так восхищались.
На обратном пути сегодня он опять проехал мимо тех жалюзи. И раньше он не раз проезжал здесь, но теперь в его сердце запало это коротенькое стихотворение, и каждый раз, проезжая, обращал на это жилище свой взор с мыслью: "Кто бы мог жить здесь, в этом доме?"
Корэмицу явился через несколько дней.
"Больная была очень слаба, и пришлось ходить и смотреть за нею, – сказал он и, подойдя к Гэндзи поближе, стал расска-зывать: – После того как вы приказали мне насчет того дома, я отыскал человека, который знает все по соседству, и стал его расспрашивать. Однако и он не мог сказать ничего определенного. Он сообщил мне только, что около пятой луны этого года там появилась под большой тайной какая-то женщина. Но и домашним не было объявлено, кто она такая. Я время от времени подглядывал сквозь щели забора и разглядел там фигуры молодых женщин.
Среди них есть одна – по-видимому, благородная, и носит она простое платье только для вида. Вчера лучи заходящего солнца озарили все уголки у них, и я очень хорошо рассмотрел: она писала письмо; лицо ее оказалось очень красивым, но она как будто была погружена в какие-то печальные думы; и некоторые из женщин там тоже как будто плакали", – говорил Корэмицу.
Гэндзи улыбнулся: "Надо бы с нею познакомиться!" – подумал он.
"Господин мой занимает высокое положение в свете, но если принять во внимание его возраст и то, как все им восхищаются, – пожалуй, не увлекайся он так, ему было бы грустно и скучно.
Ведь даже и те, кто не пользуется таким вниманием к себе со стороны света, – и они в известных случаях отдаются любви", – размышлял Корэмицу и продолжал далее:
"Мне хотелось как-нибудь познакомиться с нею. Поэтому, выдумав какой-то незначительный предлог, я послал ей письмо. Ответ пришел очень быстро – и написанный очень умелой рукою. Безусловно, это достойная внимания молодая дама!" – заключил он.
"Узнай ее поближе! Жалко будет, если ты не узнаешь о ней всех подробностей", – проговорил Гэндзи и подивился в душе:
"В самом низу общества, в жилищах, к которым все относятся с пренебрежением, все же случается иногда подметить, совершенно неожиданно для себя, нечто достойное внимания", – вспомнились ему слова приятеля.
Подглядывания Корэмицу, что поручил ему Гэндзи, закончились тем, что он разузнал много подробностей.
"Кто такая она сама, – я так и не мог догадаться. Заметно, Я-то она старательно таится. Случается, что молодые женщины в доме выходят, когда им становится скучно, в наружный коридор на южную сторону дома, где есть подъемные жалюзи, и, когда на улице послышится шум экипажа, – начинают выглядывать наружу. Бывает при этом, что и она – как будто их госпожа – тоже тихонько к ним выходит. Я не успел ее рассмотреть хорошенько но, кажется, она очень недурна. Как-то раз по улице проезжала "передовые", и маленькая прислужница, выглянув наружу, поспешно закричала: "Госпожа Укон! Смотрите скорее! Сейчас проедет господин Тюдзё". На ее крик вышла довольно красивая служанка: "Чего ты кричишь? – сказала она и, замахав руками остановила девочку. – Из чего ты это видишь? Дай-ка я посмотрю", – добавила она и украдкой вышла наружу. Чтобы выйти в коридор, нужно было по дороге пройти через что-то вроде мостика. Сбежавшиеся на крик женщины цеплялись подолами то за одно, то за другое и падали, а некоторые даже сваливались с мостика вниз. – "Ах, проклятый мост!" – ворчали они, и любопытство их остывало. Господин Тюдзё в этот день был одет в свое придворное платье, с ним были слуги. Девочка перечисляла их: "Это – такой-то, а это – такой-то... " – что и служит доказательством того, что люди господина Тюдзё эту девочку знают", – рассказывал Корэмицу.
"Итак, это – Тюдзё!" – произнес Гэндзи. "Да, это – та, которую желаешь и не можешь забыть", – понял он, и ему сильно захотелось с ней познакомиться.
Корэмицу, наблюдая за ним, произнес:
"У меня также есть там зазноба, и, воспользовавшись этим, я и узнал все подробности. Дело в том, что в доме этом живет одна молодая женщина, которая старается внушить другим, что она – такая же, как и все прочие там. Я бывал у них, зная, что меня водят за нос, – и они до сих нор пребывают в уверенности, что прекрасно все скрыли. Но есть там одна маленькая девочка, – и она иногда проговаривается. Тут начинают все заговаривать зубы и усиленно делают вид, будто никого особенного среди них нет", – со смехом повествовал Корэмицу.
"Пусть это будет и временным жилищем для нее, но все же, – если принять в расчет, каково это жилье, в котором она обитает, выходит как будто, что она из тех самых низших кругов, о которых так пренебрежительно отзывался Самма-но ками. Но ведь и в их среде иногда – против всякого ожидания – обнаруживаются прелестные женщины... " – размышлял Гэндзи.
Корэмицу старался даже в мелочах угождать Гэндзи, да к тому же и сам был достаточно падок на любовные приключения. Поэтому он продолжал ходить туда, стараясь все время как-нибудь обмануть их, -и в конце концов устроил так, что провел туда Гэндзи. Рассказывать об этом скучно, и я, как всегда, это все пропускаю.
Гэндзи не стал расспрашивать женщину, кто она такая; потому не назвал ей и себя. Он придал себе самый простой вид; против своего обыкновения, слезал с экипажа и готов был идти пешком, так что взиравший на него Корэмицу подумал: "Ну и влюблен же мой господин!"
Лошадь свою он предоставил Гэндзи, а сам поспешал с ним рядом.
"Обычно любовник должен быть ведь недоволен, если его дама увидит его в неприглядном обличье", – становился он в тупик от действий Гэндзи. Тот же, не желая, чтоб его узнавали, брал с собой теперь только слугу и отрока, лица которого никто не знал. Он не заходил даже к Корэмицу по соседству. "Вдруг догадаются!"– думал он.
Женщина, со своей стороны, дивилась и не могла взять все это в толк. Она то посылала проследить за посланцем от Гэндзи, то направляла подсмотреть, куда уходит Гэндзи от нее на заре, разузнать, где он живет. Но Гэндзи удавалось так или иначе скрывать свои следы.
Гэндзи нарочно приказал изготовить себе простой охотничий костюм для того, чтоб надевать его, когда шел к ней; изменял весь свой облик, лицо же скрывал под маской; приходил и уходил – ночью, когда все спали, так что было похоже, будто он – призрак, о котором повествуют древние времена. Женщине становилось прямо жутко, но так как было ясно, хотя бы на ощупь, что это человек, то она только гадала: "Кто бы это мог быть?" Был заподозрен Корэмицу: "Это все проделки этого любителя любовных похождений!" Но тот делал самое невинное лицо, не поддавался и шутил, как всегда, так что она никак не могла понять: "Что здесь такое?" И Югао дивилась, думая: "Как это все необыкновенно!"
Со своей стороны, тревожился и Гэндзи:
"Что, если Югао в один прекрасный день возьмет да и уедет оттуда? Где мне тогда ее искать? Там все имеет вид ее временного жилья, – но сказать заранее, когда ей захочется куда-нибудь оттуда переехать – никак нельзя", – раздумывал он.
"Послушай! – заговорил он раз с Югао. – Поселимся где-нибудь на свободе – в каком-нибудь удобном месте!"
Однако та по-детски наивно возразила:
"Вы говорите такие странные речи. Я боюсь уже того, что вы и сейчас ведете себя так необыкновенно!"
"Это верно! – усмехнулся Гэндзи. – Да! Кто-нибудь из нас – оборотень! Выходит, кто-то один из нас обманывает другого... "– говорил он ласково и нежно, и Югао, поддавшись ему, готова была поступить так, как он хотел. Стояла восьмая луна, – было пятнадцатое число. Лучи полного месяца проникали в многочисленные щели деревянной постройки, Гэндзи не был привычен к такому жилью, и ему представлялось все это таким странным. Скоро должен был наступить и рассвет. В соседнем домике послышался голос какого-то простолюдина, который, проснувшись, говорил жене:
"Какой холод! Да... Плохи дела в этом году! Придется, видно, отправиться в деревню и промышлять чем-нибудь там. Слышишь, жена?"
Эти жалкие люди вставали каждый для своих дневных занятий; суетились, шумели, – а такая среда так не шла к Гэндзи, что, будь на месте Югао другая женщина, благородная и гордая, – ей оставалось бы только постараться исчезнуть куда-нибудь от стыда за окружающую ее обстановку. Но Югао была простодушна и не чувствовала никакого смущения или огорчения.
Под самым их изголовьем раздались звуки от рисовых ступ, грохотавших громче самого грома. "Что это такое стучит?" – подумал Гэндзи. Он не знал, что такой стук издает рисовая ступа, – и только внимал этим необычайным для него звукам. Многое было здесь для него совершенно невыносимо!
То там, то здесь начали раздаваться удары по плоским камням, на которых отбивали домотканую материю. В небе кричали стаи диких гусей. Как много здесь было всяких неудобств для него!
Покой их был расположен у самой наружной веранды. Открыв туда дверь, Гэндзи стал вместе с Югао оглядывать окружающее. В маленьком садике пред домом рос китайский бамбук, роса на кустиках блестела здесь так же, как и в том месте... Насекомые заливались на разные голоса.
Гэндзи до сих пор даже чириканье сверчка в стене приходилось слышать только издали, а теперь все это раздавалось прямо в ушах. Однако это все показалось ему только в диковинку: видно, чувство его к Югао было так сильно, что все грехи отпускались!
Не блиставшая внешней красотою фигура Югао – с ее белым платьем, с накинутой поверх него одеждой из светло-лиловой материи – казалась ему прелестной и хрупкой. В ней не было ничего, что можно было бы отметить как что-то особенное, но – миниатюрная и нежная, с ее милой манерой говорить – она вызывала в нем одно чувство: "Бедняжка! Какая она милая!"
"Если бы в ней было больше жизни!" – подумал Гэндзи. Ему захотелось видеть ее более открытой и свободно себя чувствующей.
"Слушай! Проведем остаток ночи где-нибудь в другом месте, здесь поблизости. А то тут только один шум. Так надоел он!" – обратился он к ней.
"Что это вы? Так внезапно... " – возразила она" с рассудительным видом.
Гэндзи стал убеждать ее, что союз их простирается не только на это земное существование: ее откровенность начала казаться ему чем-то совершенно отличным от того, что бывает у других; она стала представляться ему совсем не привыкшей к обычным мирским делам. Поэтому, не страшась уже более того, что могут сказать о нем в свете, он вызвал Укон, приказал позвать к себе выездного слугу и подать себе экипаж. Женщины, жившие с Югао, немного растерялись, но, видя, как сильно чувство Гэндзи к ней, – положились на Гэндзи и успокоились за свою госпожу.
Близилось уже утро. Пения петухов слышно не было, а только звучали где-то вблизи старческие голоса, как будто кто-то свершал поклонение: то были, верно, пилигримы. Кто стоял на ногах, кто на коленях, – они важно были заняты своим делом.
Гэндзи сочувственно стал прислушиваться к ним:
"Чего хотят они в этом непорочном, как роса поутру, мире? О чем они молятся так?" – подумал он. Оказалось, что они взывали к будде Мироку.
"Прислушайся к ним! – обратился он к Югао. – Они помышляют не только об одном этом мире!" – тоном сочувствия произнес он.
"Идя по пути,
Что свершают они,
Пилигримы святые, -
Не сомневайся: союз
Будет прочным и впредь!.. "
Древний пример клятвы во дворце Долгой жизни был для Гэндзи неприемлем; поэтому он вместо того, чтобы говорить о «двух птицах», упомянул о «грядущем будды Мироку». Говорить о жизни в мире ином было бы тут неуместно:
"По горю тому,
Что терплю в настоящем
За прежнюю жизнь, -
В грядущем мне также
Надеяться не на что, знаю!"
Судя по этим стихам, можно было думать, что все-таки душа у Югао была неспокойна!
При свете заходящей предутренней луны женщина призадумалась: так нежданно все это произошло и так волновало своей неизвестностью. Призадумалась она и заколебалась. Пока Гэндзи убеждал ее, луна вдруг скрылась за облаками, и стал очень красив этот вид светлеющего неба. Гэндзи торопил ее, – пока еще не стало совсем неудобно: у всех на глазах, – и легко подсадил ее в экипаж. Вместе с Югао села и Укон.
Когда они добрались до одного уединенного домика, здесь же, поблизости, Гэндзи, – пока вызывали смотрителя, – оглядывал это жилище: в полуразрушенных воротах разрослась густая трава, под деревьями стояла совершенная темень. Туман был так густ и роса так обильна, что когда Гэндзи стал поднимать занавески у экипажа, то сильно намочил свои рукава.
"Никогда я не бывал еще в таких делах! Да... нелегко все это... " – подумал он.
"В древности, когда-нибудь
Случалось, чтоб блуждали
Люди так, как я?
Ответь же, о неведомый,
Мой предрассветный путь!"
«А тебе все это – не внове, вероятно?» – обратился он к| Югао.
Та смущенно-стыдливо ему возразила:
"Гребни гор
Не знают...
А луны заходящей
На небе высоком
Уж нет и следа!"
«Мне отчего-то очень грустно!» – сказала она, и как будто чего-то боялась, чего-то страшилась.
Гэндзи со смехом подумал: "Это оттого, что она привыкла к людным местам!"
Приказав ввести колесницу, он стоял и ждал, – прислонив экипаж к балюстраде, – пока приготовляли им покои в западной части дома, Укон с восхищением смотрела на него, и ей припомнилось прошлое. Видя, как хлопочет смотритель, старательно устраивая все, она догадалась, кто таков возлюбленный ее госпожи.
Хоть и делали все на скорую руку, но все же убрали все очень красиво.
Слуг у Гэндзи – в надлежащем количестве – не было, и смотритель подумал: "Как это неудобно!"
Этот смотритель был известен Гэндзи уже давно, так как ему приходилось бывать в доме его тестя-министра. Поэтому, приблизившись к Гэндзи, он предложил:
"Не позвать ли кого-нибудь для услуг?"
Но Гэндзи сразу же заставил его сомкнуть уста:
"Я нарочно искал такой дом, где б никого не было. Смотри, не проболтайся никому!"
Смотритель подал изготовленную наспех закуску, – но прислуживать за трапезой было некому.
И отошел Гэндзи ко сну – в непривычной для него обстановке.
Вышло, что завязал он союз совсем в духе стихотворения о "Бесконечной реке"...
Солнце стояло уже высоко на небе, когда Гэндзи поднялся с ложа. Собственными руками он поднял шторы. Вокруг было все страшно запущено и дико, никого из людей не было видно. Взор свободно охватывал далекое пространство, и купы дерев там имели вид весьма древний и мрачный. Ничего не было заметно особенного и среди растительности тут, вблизи. Все – "сплошное осеннее поле", как говорится в стихотворении. Пруд тоже был занесен весь листвою и имел очень унылый вид.
В отдельной пристройке были устроены жилые помещения, и там, по-видимому, кто-то жил. Однако их покой был далеко оттуда.
"Какое унылое место! – произнес Гэндзи. – Надеюсь, что хоть демоны-то оставят нас здесь в покое... "
Лицо Гэндзи все еще было сокрыто под маской, но теперь он подумал: "И женщине это должно быть неприятно, и – на самом деле: не стоит ставить здесь такую преграду между ею и собой". Поэтому он обратился к ней и сказал, развязывая тесемки маски:
"С вечерней росой
Связки свои распускают
Лепесточки цветка!
Ради тебя, о союз, что завязан
Случайно на длинном пути... "
«То – блестки росы... Ну, что ты скажешь на это?»
Югао в ответ на это, бросив взгляд на него, тихо проговорила:
"Блистаньем как будто
Тебе показалась
На «ликах вечерних» роса...
То – глаз твой ошибся
В тенях предвечерних!"
«Какой прелестный ответ!» – подумал Гэндзи. Весь вид его, чувствующего себя так свободно, открытого для нее сполна, поистине не имел ничего равного себе на свете и так не шел к этому дикому месту.
"Я все время пенял на тебя за то, что ты так таишься от меня, – и решил даже, что не откроюсь тебе! Но, вот видишь?.. Теперь и ты открой мне, кто – ты? А то – так неприятна эта таинственность", – проговорил он, обратившись к Югао.
"Дитя рыбака – я... " – ответила та, но все-таки – при всей сдержанности и холодности – стала несколько ласковее.
"Что ж... хорошо! Видно "из-за себя" все, как говорится в стихотворении", – молвил Гэндзи.
И так-то укоряя друг друга, то в мирной беседе – провели они день.
Пришел Корэмицу и принес им фрукты. Укон наговорила ему всего, и так как все окружающее показалось ему скучным, то к самому Гэндзи он не прошел. "Забавно смотреть, как мой господин так переходит от одной к другой!.. Впрочем, тут можно было догадаться, что женщина окажется такою. Я и сам мог бы с нею прекрасно познакомиться, – но вот уступил ему... Я – человек великодушный!" – хвастливо раздумывал Корэмицу.
Вокруг царила полнейшая тишина. Женщина задумчиво смотрела на вечернее небо, и так как мрак комнаты внушал ей страх, то она перенесла циновку к самому наружному краю веранды и здесь прилегла.
Так смотрели они друг на друга, при лучах вечерней зари, – и даже Югао, чувствовавшая все время неожиданность и странность своего положения, все же забыла о всех своих горестях и стала немного откровеннее и свободнее.
Вид ее – такой – был еще прелестнее, чем обыкновенно. Она тесно прильнула к Гэндзи и так оставалась все время, пугливо вздрагивая. И казалась она ему ребенком, и так жаль было ее ему.
Гэндзи опустил шторы и приказал подать светильник.
"Я так открылся тебе во всем, а ты все еще что-то таишь в своем сердце. Как это горько!" – упрекал он ее.
"Как меня теперь, наверное, разыскивают во дворце! Где меня только не ищут теперь! – раздумывал он, и – странности сердца! – пришло на ум ему, с чувством некоторого раскаяния, и то, как волнуются теперь на шестом проспекте, как шлют там ему укоризны. – Разумеется, это – неприятно. Но – по заслугам!"
Однако, всем сердцем своим обращенная к нему, Югао внушала ему только любовь и жалость, так что он мысленно сравнивал ее с тою: "Слишком пылка та нравом!.. Хорошо, если бы она бросила кое-какие повадки свои, что так удручают того, кто ее любит".
