Текст книги "Классическая проза Дальнего Востока"

Автор книги: Юань-мин Тао

Легкомысленная девица из уезда Ты-шон (Благосклонные горы) по имени Дао Тхи – урожденная Дао, по прозванью Хан Тхан – «Хладный берег», была искусна в сочиненье стихов и словесной игре. В пятый год «Унаследованного изобилия» при государях из дома Чан попала она в число дворцовых прислужниц и с той поры – что ни день – представала перед государем на игрищах и пирах. Однажды государь поплыл в ладье на прогулку по реке Круглой серьги и достиг Первой восточной сходни. Здесь он в рассеянности прочитал две строчки стихов:

 
"Плотен туман, глух колокольный звон,
Гладок песок, шеренги деревьев длинны".
 

Никому из вельмож и царедворцев не под силу было продолжить государевы стихи, одна лишь Дао, не задумываясь, подхватила рифму:

 
"Берег хладен, рыба клюет луну,
Гусь на рассвете криком тревожит руины".
 

Государь довольно долго хвалил ее, и с той поры Дао – по первым словам стиха – стали звать «Хладный берег».

Но когда король Зу Тонг умер, она, очутясь за дворцовыми воротами, взяла себе обыкновение захаживать в дом Блюстителя посольских и дворцовых дел Нгуен Ньыок Тяна. Жена Тяна, бездетная и очень ревнивая, вообразила, будто Хан Тхан спуталась с ее мужем, схватила ее и избила до полусмерти.

Разъяренная, Хан Тхан продала свои заколки и украшения из дорогих каменьев и злата и наняла лихих людей, чтобы забрались в дом вельможи и отомстили бы за нее.

Но люди ее тотчас были схвачены слугами Тяна и на дознании показали на Хан Тхан. Пришлось ей – с испугу – обрить голову и в шафранной монашеской рясе бежать прочь из города и укрыться в пагоде "Стопа Будды". Здесь предалась она изученью молитв и канона и уже через месяц-другой весьма преуспела.

Построила она себе келью с алтарем, созвала сочинителей и попросила сложить надпись для доски, прикрепляемой обычно у входа. Явился на это собрание и некий школяр лет четырнадцати – пятнадцати из соседней деревни. Пренебрегая его малолетством, она сказала язвительно:

– Выходит, отрок этот – знатный стихотворец? Хорошо бы взглянуть на его искусство.

Школяр, вроде и не рассердясь, удалился, вызнал всю подноготную Хан Тхан и сложил такие стихи:

 
"Слушайте, люди: милостив Будда, недаром зовется он Постижимым и Отрешенным.
Истинный праведник, чистый душою, может неправду истиной сделать.
Тот, кто идет по пути совершенства, отыщет благую обитель
В лесах, на вершинах, у горных потоков и почитаемым станет.
Я почитаю пагоду эту, Дао ее возвела на священной вершине,
Пленница звонких пьянящих созвучий
В пагоде этой ищет укрытья.
Губы ее – лепестки абрикоса, стан ее – ива, язык сладкозвучный слагает напевы Лян, знаменитого песнями края.
Солнце сияет, рассеялись тучи. Очи воздев, красавица просит доступа на Тридцать третье небо.
Кажется: вот она бросится в реку, как некогда царские вдовы.
Волосы в горе она распустила, густые, как черные тучи.
Мир этот видит она в сновиденье, но в царстве духов лишь половина того сновиденья,
В шелесте ветра слышатся Дао сладкие звуки, струн перезвоны, трели свирели.
Дао алтарь посещает не часто, чаще поет и играет,
А ведь покровы отшельницы легче, чем одеянье для танца.
Влаги священной черпнув из ущелия Цао, сразу же к зеркалу тянется дева,
Хоть не затихло напевное слово молитвы и отзывается долго в стропилах.
Может быть, Дао свыкается с жизнью благочестивой,
Но не оставила прежних привычек, давних замашек.
Горестно ей, что никто не внимает ее искусному пенью,
Только постриглась она и немедля плюнула на поученья.
Что ей монашеское одеянье! Тянется Дао, как прежде тянулась, к парчовой накидке певицы.
Все благочестье – обман и притворство.
Так был на Празднике лотоса некогда Тао бессмертный обманут.
Колокол смолк. Вечереет. И чай уже выпит. Пойду восвояси.
В горы уйду, отыщу там пещеру глухую, залягу и высплюсь на славу".
 

Завершив свое сочиненье, он переписал его покрупнее и прилепил у входа в пагоду. Окрестный люд – ближний и дальний – спешил наперебой выучить стихи.

Хан Тхан, увидав это, покинула пагоду и скрылась. Прослышав, будто пагода Поучений истинного пути в округе Хай-зыонг (Светлое море) стоит в превосходном месте между красивыми горами и чудными водами, а оберегают храм преподобный старец

Фап Ван – "Вездесущее облако истины", и нестарый летами монах, Во Ки – "Отрешенный своекорыстия", Хан Тхан явилась туда и попросила пристанища.

Фап Ван, не соглашаясь на это, сказал Во Ки:

– Девица сия несдержана нравом и легко разгорается любострастием; годы ее самые что ни на есть пылкие, а красота великолепна. Надобно нам поостеречься, – ведь сердце людское не камень, красота чарует нас и туманит разум. Пусть розовый лотос и не пятнит черная грязь, но ведь бывает – и малое облако затмевает луну. Отыщи подобающие слова и откажи ей, чтоб не раскаяться после.

Но Во Ки не внял ему и позволил Хан Тхан остаться. А Фап Ван, разгневанный, перебрался на гору Феникс.

Хан Тхан же, хоть и поселилась в святом и тихом месте, старых привычек своих не оставила. И всякий раз, поднимаясь на гору, в храм, надевала шелковое платье и глаженые шаровары, красила губы и пудрила щеки. Предел любострастия рядом с нами, и добродетель легко уязвима. Во Ки и Хан Тхан соединились на ложе любви. Они полюбили друг друга и в опьянении страстью были точно весенние мотыльки или дождь после долгой засухи. Отныне им было не до молитвенных бдений.

День за днем слагали они стихи, она – строку, он – другую, воспевая всяческие красоты гор. Стихов этих много, всех и не перепишешь, позвольте предложить лишь некоторые.

 
По сумрачным глубинам небосвода
Тяжелые проходят облака.
Дождливым утром, на заре вечерней
Со всех сторон плывут издалека.
Ленивый служка при ленивом бонзе,
Способны оба спать и спать века.
Врата Прозренья, Самосозерцанья
Закроет чья прилежная рука?
 

 
Темные выси дол окропили водой,
С шумом протяжным дождь ниспадает густой,
С горных вершин осыпаются чистые перлы,
Падает с неба на землю звезда за звездой.
Сыростью зябкой воздух прохладный пропитан,
Влаги дыханье в дом проникает пустой.
В комнате нет ни души, только тьма и безмолвье,
Ночь на исходе, мрак поредел за стеной.
 

 
До утра всю ночь ярился ветер,
Слышался зловещий свист и стон,
А теперь цветов сверкают краски,
Зеленеют листья шумных крон.
Льется колокола звон протяжный,
В чистый уплывает небосклон,
О каком противоречье мира
Говорит тревожный этот звон?
 

 
Из-за чащ восходит к небу свет,
Разливаясь, озаряя дали.
На горе поставлен ясный диск,
Пламя в этом светится зерцале.
Ласкою озарены сердца,
И глаза от счастья замерцали.
С Южной галереи глядя в ночь,
Что вздыхать о тяготах в печали?
 

 
Шорохи в косых тенях таятся,
Затевают с бликами игру.
Пряно пахнет старый ствол коричный,
Сосны запевают на ветру.
Слышится разноголосый щебет,
Эхо откликается в бору.
Вспомнит ли когда-нибудь о ближнем
Тот, кто в суетном гостит миру?
 

 
Ты родился в горах, в этой чаще лесной вырастал.
Лет немало промчалось, и зим пролетело немало.
Ты привык с облаками шутить, зори песней встречать,
Ты луну в небесах окликал вечерами, бывало.
Ты со стаями птичьими все эти годы дружил,
Был собратом косули и другом лесного марала,
И порою завесу дымящихся туч пред тобой
Раздвигали родители на крутизне перевала.
 

 
Карабкаешься по крутому склону,
В листве мелькаешь, прячешься за пнем,
Печальным криком оглашаешь чащи
Так жалобно, что часто слезы льем.
Ведешь друзей, как верный провожатый,
Захочешь пить – склонишься над ручьем.
Уходишь, ты уже за облаками,
Недостижим в убежище своем.
 

 
И дни и недели проводишь ты за облаками,
Над кручей паришь ты и плавно садишься на сук,
В тенях предвечерних мелькаешь ты легкою тенью,
Когда ты поешь, откликаются горы вокруг.
Летишь на бугор, держишь сладкую ягоду в клюве,
Банановый плод или тоненький сочный бамбук,
Ты прыгаешь с ветки на ветку в листве шелестящей,
Кружишься, порхаешь среди беззаботных подруг.
 

 
Алые, вы расцвели весной
И на каждой ветке запылали, Юг и север, запад и восток
В расписном парчовом покрывале,
Долы полонил ваш аромат,
Он пьянит в лесу, на перевале,
С сотворенья мира сколько раз
Распускались вы и опадали.
 

 
Крохотным, нет вам числа, вы – зеленый разлив,
Весь вы простор затопили от края до края.
Осень приходит – и, желтые, сохнете вы,
Снова весна – вы бушуете, зелень густая.
Вы одеваете ветви, на этих ветвях
Звонко щебечет пернатых веселая стая.
Клонится солнце к закату, колышетесь вы,
Продолговатые тени на землю бросая.
 

Они любили друг друга без памяти и ни о чем, кроме радостей и утех, не могли и помыслить.

В год, на котором в месяцеслове сошлись знаки Земли и Буйвола, Хан Тхан понесла и оттого занемогла. Болезнь то отпускала ее, то возвращалась снова. Она прохворала всю весну и лето. Само собою, ей нужен был лекарь. Но Во Ки не знал целебных снадобий и не умел врачевать болезни. Вот и случилось Хан Тхан в муках умереть родами.

Во Ки горевал безмерно. Он поместил до погребенья останки ее в конце западной галереи и с утра до ночи стучал в крышку гроба, плача и сетуя:

– О возлюбленная, из-за меня умерла ты неправедной смертью. Отчего не дано было нам умереть вместе? Как я хотел бы разделить твое одиночество у Девяти источников! При жизни умом и познаньями затмевала ты прочих людей, и, если обрела ты чудотворную силу, прошу: уведи меня поскорее под землю. Невмоготу мне видеться снова с праведным старцем Фап Ваном.

Спустя месяц-другой Во Ки захворал от скорби и горя. С полгода маялся он, не вкушал ни похлебки, ни риса. Однажды ночью явилась ему Хан Тхан и сказала:

– Была я изменчива и непостоянна. Искала опоры у врат Будды, но не отлепилась сердцем от суеты и праха. Надо мной тяготело суровое предопределенье, и нас разделила судьба. В этой жизни нам не было счастья в любви, лишь смерть свяжет нас воедино. Жду, что постигнешь ты поученье шести подобий и оставишь пределы четырех материков. Надеюсь, покинув на время царствие Будды, воротишься ты к Девяти источникам, чтобы и я сумела поднять свой лик к всемогущему Будде и, в смерти обретя превращенье, снова родиться и искупить былые грехи.

Умолкла и скрылась.

С той поры недуг его день ото дня становился все тяжелей и опасней. И когда преподобный Фап Ван, прознав обо всем, спустился к нему с горы, хворь была уже неисцелима. Они лишь глядели один на другого, заливаясь слезами. Вскоре Во Ки скончался.

В ту ночь бушевал ветер с дождем, сорвал он в столице немало крыш и порушил многие стены. А жена Блюстителя посольских и дворцовых дел Нгуен Ньыок Тяна увидала во сне, будто в левый бок ее, у самой подмышки вгрызлись два змея. С той ночи понесла она и во благовременье родила двоих сыновей; первенца нарекли Лаунг Тхук-"Дракон-отрок", а другого Лаунг Куи – "Дракон-дитя". Оба, едва отлучили их от груди, умели уже говорить, а к восьми годам преуспели в словесности. Отец с матерью не чаяли в них души.

Однажды стояло жаркое лето. Ньыок Тян наслаждался прохладною тенью на высокой галерее, дверь которой глядела вниз, на дорогу. Вдруг на дороге показался нищий монах. Подле дома Блюстителя он замешкался, устремил на него взор, как бы не в силах двинуться дальше, и сказал с сокрушеньем:

– Экая жалость, такие хоромы обречены стать логовом водяных змеев! Беда!..

Ньыок Тян от страха изменился в лице и опрометью кинулся вслед за монахом. Сперва тот стал запираться: мол, болтал безо всякой причины и подозрения Тяна напрасны. Но Ньыок Тян не отступился, улещал его и упрашивал, и монах открыл ему наконец, что дом его заполонила нечисть. Если это не кара, предопределенная в прошлом, то, наверное, наказанье за грехи нынешней жизни. И спустя пять месяцев в его доме не останется ни одной живой души.

Ньыок Тян возопил, моля уберечь его от напасти, и тогда монах сказал:

– У меня глаз наметанный и верный. Покажите мне всех ваших родных и домочадцев. А я, если опознаю кого, дам вам знать – постучу по этому горшку. Но помните: стоит вам выдать себя хоть единым словом, и беда разразится в тот же миг.

Ньыок Тян вызвал всех поклониться монаху. Монах оглядел их и покачал головой.

– Нет, – сказал он, – все они ни при чем.

И снова спросил, не остался ли кто-нибудь в доме. Ньыок Тян самолично вошел в дом и кликнул своих сыновей, сидевших в книжном покое. Едва оба отрока вышли, монах постучал по горшку и стал их нахваливать:

– Ах, что за сыновья, истинное сокровище! Уж кому суждены великие свершенья и громкая слава, так это – им обоим.

– Из какой же пагоды принесло вас с вашими похвалами? – в сердцах отвечали отроки.

И, взмахнув полами одежды, они удалились в дом. Ньыок Тяну все это пришлось не по душе. А монах простился с ними и ушел.

Ночью Лаунг Куи заплакал и сказал Лаунг Тхуку:

– Чую я, этот сладкоречивый монах явился сюда неспроста. Как бы он чего не пронюхал, – ведь нам тогда несдобровать.

Но Лаунг Тхук отвечал, смеясь:

– Одолеть нас мог бы только старец Фап Ван. У прочих одним мановеньем руки исторгнем мы заговорные амулеты. Да и Ньыок Тян, видя в нас свою плоть и кость, ничего не заподозрит. Уймись, нам не о чем вовсе тревожиться.

А Ньыок Тян, утратив покой и сон, встал и бродил бездумно. И сквозь незатворенное до конца окно услышал невольно их разговор. В отчаянье не знал он, как ему быть, что делать.

На другой день, сказавшись занятым, он удалился из дома и стал обходить одну за другой знаменитые пагоды, спрашивая повсюду о преподобном старце, принявшем имя Фап Ван – "Вездесущее облако истины".

Спустя месяц или более добрался он и до горной пагоды Поучений истинного пути. Там некий отрок-послушник сказал ему, будто еще во младенчестве слышал такое имя, но старец тот давно удалился на далекую гору. И, указав на гору Феникс, добавил:

– Он во-он на той вершине.

Ньыок Тян подобрал тотчас полы одежды и начал взбираться на гору. Пройдя четыре или пять замов, достиг он места, где обитал старец. Фап Ван почивал на лежанке, и храп его был подобен грому. По правую и левую руку от него стояли двое служек. Завидя восходившего согнутым в три погибели Ньыок Тяна, отроки стали гнать его с бранью и криком своим разбудили преподобного.

Ньыок Тян пал перед ним ниц и поведал о приведшем его сюда несчастье.

Преподобный усмехнулся и молвил:

– Как же вы, господин мой, так обознались? Ведь я – дряхлый старец, не служу в важных храмах, и ноги моей давно уже не было в городах. Мне дано лишь теперь обретаться в келье из трав и листьев да, пройдя по голой земле, возжечь куренья и прочитать раз-другой молитвы по книге "Лэн-янь". Где уж мне до заклинаний и чародейств?

– А высокосовершенный Будда не избегал состраданья и из него построил свой плот, жалеючи тех, кто носился в волнах бескрайнего моря бедствий, и спасая иных, утопавших вконец одурманенными в потоке грехов и соблазнов. Не он ли желает, чтоб все и каждый достигли Просветления, осененные добром? И если вы, учитель, откажетесь мне помочь, как сможете вы и впредь утверждать истинное учение?

Тут старец возрадовался и дал свое согласие. Тотчас воздвиг он на горе алтарь, повесил на всех четырех его сторонах светильники и, взяв в руки кисть, начертал красной краской волшебные письмена. Не прошло и одной стражи, как густые черные тучи заволокли алтарь на десять чыонгов вокруг. Налетел холодный вихрь, и люди затрепетали от страха и стужи. Преподобный поднял в руке посох, указуя им и отдавая приказы. Временами выходил он из алтаря с видом яростным и гневным.

Ньыок Тян укрылся в хижине, стоявшей на отшибе, стараясь тайком углядеть хоть что-нибудь. Но ничего не было видно. Потом в небе послышались стоны и плач, но вскоре умолкли, и тучи растаяли.

Наутро преподобный взял камень, окрасил его желтой охрой и, начертав на нем письмена, вручил Ньыок Тяну с такими словами:

– Ежели, воротясь восвояси, увидите нечисть в каком ни на есть обличье, бросьте немедля в нее этот камень, и последние беды исчезнут.

Возвратился домой Ньыок Тян и видит: все сидят с удрученными лицами и плачут. Жена рассказала, что прошлой ночью, в час третьей стражи, их сыновья взялись за руки, бросились в колодец и утонули; а вода из колодца поднялась и едва не затопила крыльцо. Мертвые же тела детей поставлены до погребенья в южном саду; дожидались лишь Ньыок Тяна, чтобы предать их земле.

– А перед смертью они ничего не говорили? – спросил Ньыок Тян.

– Нет. Сокрушались только, что пожили мало. Еще бы месяц-другой, довели бы дела до конца. Да вроде какой-то неистовый старец вдруг все загубил.

При этих словах она снова заплакала навзрыд.

Ньыок Тян утешил ее, и они отправились вместе в южной сад. Отворил он крышки гробов и видит: мертвые сыновья превратились в желтых змеев. Взял Ньыок Тян заветный камень, бросил, и оба змея рассыпались в прах.

Тотчас собрали супруги много золота и шелка и понесли с благодарностью преподобному Фап Вану. Но добрались они до места, а вокруг никаких следов, стоит только келья из трав и листьев, вся поросшая мхом, и нигде ни души. Огорчились супруги и отправились восвояси.

* * *

Нравоучение.Увы! Ложные верованья могут лишь причинить вред. Ну а ежели к ним вдобавок преступать приличия и законы, тут уж и говорить нечего!

Недостойный этот Во Ки, будучи прелюбодеем, дал волю своему похотливому нраву; лгал он не только людям, но и Будде, коему поклонялся. А потому, будь он осужден на смерть, как некогда Ша Мыня и его людей осудил государь Вэй, никто бы не усмотрел в этом ни малейшей несправедливости.

Ну, а сам Ньыок Тян, ужели он без вины? Отвечу: ежели он, вельможа, таков, – кого же тогда называть безупречным правителем?! Ростки наказанья уже взошли и могли обернуться бедой.

Содеявший да претерпит, – в этом нет ничего удивительного.

Во времена государей из дома Чан, наверно, не было места, где бы не поклонялись нечистым духам, обосновавшимся в буддийских молельнях и храмах – в пагоде Желтой реки и в пагоде Бронзового барабана, в пагодах Умиротворенного жития и Кротчайшего чада, в пагоде Всепроникающего сияния и под навесом Лазурной яшмы. Возведены они были повсюду, а людей, что постриглись в монахи и монахини, было великое множество – чуть ли не половина всех жителей.

Но особо сильны поклонения эти и верованья были в уезде Восточных приливов – Донг-чиеу. Пагод с часовнями построено было в каждой большой деревне с десяток, а в малых деревушках по пяти или шести; и были они снаружи обнесены изгородями, а внутри расписаны красным и золотым лаком. Каждый человек, одолеваемый недугом, верил в одно лишь "несуществованье", и во всякое время по всем праздникам у алтарей тесно было от молящихся и приносящих дары. Сам Будда выглядел милосердным и щедрым, – молящийся вроде всегда обретал просимое, – и чудотворная сила его слыла безмерной. А потому почитанье и вера людская росли, и смел ли кто в них усомниться!

При государе Зиан Дине из дома Чан война полыхала круглый год. Многие селения были сожжены, а пагод с часовнями уцелело едва по одной из десятка; да и те, что остались, брошенные на волю падающих дождей и летучих ветров, поблекли на пустошах, среди диких трав и кустарников, покосились, скособочились, а местами рухнули.

Когда полчища Нго отступили, народ воротился к привычным своим трудам. Служилый человек по имени Ван Ты Лэп прибыл править уездом и, найдя запустение и разруху, тотчас велел податному люду во всех общинах вязать тростник и ладить плетенки, чтобы восстановить хоть часть разрушенного. Просидел он в уезде год и видит: тамошний люд страдает от воровства; пропадает напрочь все, что только возможно съесть, -от кур со свиньями и красногребенчатых уток с гусями до рыб из пруда и плодов из сада.

И сказал Ты Лэп самому себе: "Я ведь прибыл оберегать эту землю и управлять ею. Но мне не несут жалобы, по которой я мог бы разобрать злодейства воров, – видно, нет во мне твердости, чтобы унять их, а робость с уступчивостью только во вред делу. Сам я во всем и виновен".

Но потом Ты Лэп решил: воровство это – сущий пустяк и не стоит особенных опасений; довольно будет из ночи в ночь отряжать в деревнях тайные дозоры.

Неделя прошла, дозорные никого и в глаза не видели, а воровство продолжалось по-прежнему. Со временем лиходеи, и вовсе утратя страх, стали таскать кувшины с хмельным прямо из кухонь, заходить в дома, приставать к хозяйским женам и детям. Бывало, соседи всем миром нагрянут, окружат их, а они исчезнут неведомо куда.

Узнав об этом, Ты Лэп засмеялся и сказал:

– Зря мы так долго валили все на воров, здесь явно козни чертей и злых духов. От них – вся маета.

И отправился он собирать искусных чародеев и заклинателей, прося усмирить нечисть. Творили они колдовство и заклятья – день ото дня все усерднее, а лихие дела продолжались пуще прежнего. Устрашился Ты Лэп, созвал деревенский люд и стал советоваться:

– Вы ведь в прежние времена поклонялись Будде. Но давно уже, из-за войны, неусердны в молитвах и возжиганье курений, потому он и не помог вам, не спас от несчастий и бед. Отчего бы вам не отправиться в пагоду и не помолиться Будде? Вдруг, вам на счастье, это поможет.

Тотчас поспешили люди в часовни и пагоды, зажгли куренья, совершили положенные обряды и начали молиться:

– Мы, недостойные, поклоняемся небесному Будде, давно уверовали мы и всею душой уповаем на данный Буддой закон. Ныне восстали черти и оборотни, изводят не только нас, но и вредят шести бессловесным тварям. Неужто же Будда сидит и молча взирает на это? Ведь есть в нем жалость и состраданье? Склонясь, умоляем явить милосердие и великодушье, чтобы народ не шатался в мыслях, чтоб и люди и твари обрели покой. А мы, недостойные, всем миром будем за то благодарны безмерно. Ведь только улеглись беспорядки и смута, нет у нас самих насущного пропитанья, не на что даже доставить сюда малый кусок древесины или изразец черепицы! Но обещаем, когда заживем мы богаче, почтительно подновить и отстроить часовни и пагоды в награду за нынешнее благодеяние.

Той же ночью случилось воровство еще злее прежних. Ты Лэп не знал, как дальше и быть. Но тут услыхал он о просвещенном Выонге в уезде Ким-тхань (Золотая крепость), отменно гадавшем по книге "Ицзин", и тотчас отправился узнать, что он предскажет. Просвещенный Выонг, закончив гаданье, сказал:

 
"С колчаном кожаным,
Полным стрел,
На добром коне,
Летящем, как птица,
Одетый в холщовый
Наряд стрелка, -
Прискачет всадник,
И чудо свершится".
 

И так объяснил свои слова:

– Если хотите избавиться от напасти, завтра же поутру, выйдя налево из уездных ворот, отправляйтесь в южную сторону. Когда увидите человека, одетого и снаряженного, как сказано, знайте: именно он может изгнать нечисть. Просите его, зовите, не слушайте никаких отказов.

На другой день Ты Лэп вместе со старцами сделали все, как сказал просвещенный Выонг. Они глядели во все глаза, – дорога заполнялась прохожими, но не было между ними ни одного подходящего.

Солнце клонилось уже к закату, и они, приуныв, едва не собрались обратно; но тут появился с гор человек верхом на коне, в полотняной одежде, с луком за спиной. Бросились они к нему и преклонили колени. Человек этот изумился и стал их расспрашивать, тут они – все разом – выложили свою просьбу.

– Ну можно ли так полагаться на прорицанья! – засмеялся всадник. – Я с малых лет занимаюсь охотой, не покидаю седла, не выпускаю из рук лука. Вчера услыхал я, будто бы на горе Кротчайшего родителя полным-полно жирных оленей и добрых зайцев, и вот решил поохотиться. Откуда мне знать, как ставят алтари и колдуют? А стрелять по бесплотным духам я не умею!

Ты Лэп про себя решил: человек этот знатный чудотворец, но чурается славы волшебника, боясь излишних хлопот, и живет себе беззаботно в горах в обличье стрелка и наездника.

Тотчас он стал зазывать и просить его всячески.

Человек видит, не отказаться ему никак, и нехотя дал согласие. Пригласил его Ты Лэп в уезд, на постоялый двор, а там уж готово ложе под пологом с циновками и тюфяком. Убрано все богато, уход за ним и уваженье, словно бы он – святой.

"Они принимают меня с таким почтеньем, – подумал гость, – считая великим чародеем. Но ведь на самом деле я ничего в этом

не смыслю. Чем отплачу я им за заботу? Да и зачем мне в это ввязываться? Если вовремя не оберегусь, не скроюсь, настанет день моего позора".

Долго не медля, около полуночи, когда все вокруг сладко спали, он потихоньку покинул уезд. Направился он на закат и достиг дощатого моста. Небо было туманным и темным, поздняя луна еще не взошла. И вдруг он видит: какие-то люди огромного роста, весело перекликаясь, поднимаются с поля. Спрятался он в укромном месте и решил посидеть в засаде, покуда не выяснит, что они там затеяли. А пришельцы мгновенье спустя сунули в пруд ручищи, взбаламутили воду и давай хватать без разбора рыбу, большую и малую. Мечут ее в отверстые рты, жуют, заглатывают и вдобавок, поглядывая друг на друга, приговаривают со смехом:

– А рыбешка-то хоть куда! Вот так, с толком да не торопясь, и расчувствуешь вкус. Еда эта будет получше цветов да курений, которыми вечно они нас потчуют! Жаль, не довелось ее раньше попробовать.

А один, хохоча, воскликнул:

– Право слово, головы наши велики, да глупы! Сколько времени нас люди обманывали. Если уж и расщедрится кто из них да притащит жертвенный рис, все одно – отсыплет тебе ле-другой, не больше, а ты изволь умудрись набить себе брюхо, куда и тысяча канов упрячется. Да еще карауль им вечно у входа. Не будь у нас этаких славных деньков и продолжайся наш пост по-прежнему, жизнь поистине ничего бы не стоила!

Другой сказал:

– А я – так и раньше едал скоромное; не был, как вы, целомудренным. Да вот беда, народ обеднел вовсе, нечем даже меня одарить. В брюхе – ничего, во рту – пусто. Я уже забыл, чем мясо-то пахнет, точь-в-точь как святой Конфуций, когда он в земле Ци три месяца не прикасался к мясному. Что-то сегодня ночь холодна и вода студена, боюсь, нам здесь долго не выстоять. Не лучше ли дочиста выдрать в саду сахарный тростник, подражая древнему Военачальнику Тигриной головы!

И повели они друг друга в сад, где рос сахарный тростник, начали выдергивать его, обдирать кожуру и высасывать сок.

Тут человек, сидевший в засаде, наложил стрелу, натянул тетиву и, выстрелив внезапно, пронзил сразу двоих. Грабители заголосили, бросились прочь и, пробежав десяток-другой шагов, все куда-то исчезли.

Была лишь слышна их перебранка:

– Говорил ведь, нынче и день дурной, и час, не надо ходить! Не послушались, пеняйте теперь на себя!

Человек тогда криком стал созывать народ. Люди в деревне переполошились, вскочили, засветили фонари, зажгли факелы и, разделясь, побежали в погоню по разным дорогам.

При свете увидали они на земле кровавый след и тотчас пустились по нему – прямиком на закат. Пройдя более половины зама, достигли они заброшенной пагоды, вошли и видят: стоят, покосившись, посреди пагоды изваянья обоих Стражей истинного пути, а спина у каждого глубоко пробита стрелою. Начали люди качать головами да прищелкивать языком: чудное, мол, дело, такого еще не бывало. Навалились они и опрокинули оба изваяния наземь.

Тут послышался чей-то странный голос:

– Захотели брюхо набить... Думали ль, что от этого рассыплемся в прах? А ведь всему виной этот старый олух – Водяной дух. Втравил нас в беду, а сам небось спасся. Мы же из-за него погибаем. Горе нам, горе!

Послали тогда часть людей в храм Водяного духа. А там стоит истукан из глины. Вдруг видят: обличье его изменилось, лицо сделалось иссиня-бледным, словно его окропили индиго, а на губах налипла рыбья чешуя. Тотчас разнесли и этого истукана.

Правитель уезда Ван Ты Лэп опорожнил все лари и сундуки, чтобы отплатить тому человеку за его благодеянье, и он, отягченный, отправился восвояси. А нечисти с той поры не видно было нигде и следа.

* * *

Нравоучение.Увы! Учение Будды поистине бесполезно и даже весьма вредоносно. Послушаешь громкие слова – вроде бы сострадание и доброта всеобъемлющи, а станешь доискиваться воздаянья – все очень туманно и ускользает, как ветер меж пальцев. Но ведь почтенье и вера людей дошли до того, что многие разорялись дотла, жертвуя на пагоды.

Взглянем на это суровым и беспристрастным оком: ежели в полуразваленной пагоде творились такие бесчинства, сколько же зла и бед в красивых и шумных храмах, где теснятся молящиеся!

И все ж, сколько бы раз благой государь или добронравный военачальник ни пытались искоренить ложную веру, им это не удавалось. Ибо среди почитаемых и просвещенных мудрецов всегда находились ее приверженцы, подобные хаук ши по имени Су в правление дома Сун или чанг нгуену из рода Лыонг у нас при государях Ле.

Такое могло бы случиться, лишь уродись сотни мужей вроде Хань Чан-ли да соберись они воедино. Нагрянули бы, спалили все книги и захватили дома.