Текст книги "Классическая проза Дальнего Востока"
Автор книги: Юань-мин Тао
Соавторы: Сайкаку Ихара,Гань Бао,Сикибу Мурасаки,Тун-чжи Юй,Сянь Го,Сигён Отшельник
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 64 страниц)
Как печальны долгие дожди пятой луны в старом саду, где пруд весь зарос душистым тростником, водяным рисом и затянут зеленой ряской. Сад вокруг него тоже однотонно-зеленый.
Смотришь уныло на туманное небо, и на душе такая тоска!
Заглохший пруд всегда полон грустного очарования. И до чего же он хорош в зимнее утро, когда его подернет легкий ледок!
Да, заброшенный пруд лучше того, за которым бережно ухаживают. Лишь круг луны белеет в немногих светлых окнах посреди буйно разросшихся водяных трав.
Лунный свет повсюду прекрасен и печален.
ПослесловиеСпустился вечерний сумрак, и я уже ничего не различаю. К тому же кисть моя вконец износилась.
Добавлю только несколько строк.
Эту книгу замет обо всем, что прошло перед моими глазами и волновало мое сердце, я написала в тишине и уединении моего дома, где, как я думала, никто ее никогда не увидит.
Кое-что в ней сказано уж слишком откровенно и может, к сожалению, причинить обиду людям. Опасаясь этого, я прятала мои записки, но, против моего желания и ведома, они попали в руки других людей и получили огласку.
Вот как я начала писать их.
Однажды его светлость Корэтика, бывший тогда министром двора, принес императрице кипу тетрадей.
– Что мне делать с ними? – недоумевала государыня, – для государя уже целиком скопировали "Исторические записки".
– А мне бы они пригодились для моих сокровенных записок у изголовья, – сказала я.
– Хорошо, бери их себе, – милостиво согласилась императрица.
Так я получила в дар целую гору превосходной бумаги. Казалось, ей конца не будет, и я писала на ней, пока не извела последний листок, о том, о сем, словом, обо всем на свете, иногда даже о совершенных пустяках.
Но больше всего я повествую в моей книге о том любопытном и удивительном, чем богат наш мир, и о людях, которых считаю замечательными.
Говорю я здесь и о стихах, веду рассказ о деревьях и травах, птицах и насекомых, свободно, как хочу, и пусть люди осуждают меня: "Это обмануло наши ожидания. Уж слишком мелко... "
Ведь я пишу для собственного удовольствия все, что безотчетно приходит мне в голову. Разве могут мои небрежные наброски выдержать сравнение с настоящими книгами, написанными по всем правилам искусства?
И все же нашлись благосклонные читатели, которые говорили мне: "Это прекрасно!" Я была изумлена.
А собственно говоря, чему здесь удивляться?
Многие любят хвалить то, что другие находят плохим, и, наоборот, умаляют то, чем обычно восхищаются. Вот истинная подоплека лестных суждений!
Только и могу сказать: жаль, что книга моя увидела свет.
Тюдзё Левой гвардии Мунэфуса, в бытность свою правителем провинции Исэ, навестил меня в моем доме.
Циновку, постланную на краю веранды, придвинули гостю, не заметив, что на ней лежала рукопись моей книги. Я спохватилась и поспешила забрать циновку, но было уже поздно, он унес рукопись с собой и вернул лишь спустя долгое время. С той поры книга и пошла по рукам.
Повесть о блистательном принце Гэндзи [87]87
Повесть о блистательном принце Гэндзи
Мурасаки Сикибу
Из пятидесяти четырех глав "Повести" здесь помещены первые четыре. Первая глава начинается по-сказочному: "В одном из царствований... " (В оригинале: "В какое царствование, неведомо"). Так могла бы начаться "Повесть о старике Такэтори", и – закончиться она могла бы, не будь ее героиня лунной феей, так, как завершается земная судьба фрейлины Кирицу-бо. Но сказочный мотив, едва возникнув, уходит в глубь повествования о современной Мурасаки повседневности – хорошо ей знакомой действительности хейанского двора. Там интересы какой-нибудь могущественной семьи ломали жизнь очередной конкубинки государя или наследного принца. Она могла и не умереть (как Кирицубо), но была нередко обречена па бедность, презрение, на тоскливую скуку доживания в дальнем монастыре или женою провинциального чиновника. В хрониках немало подобных историй... Двор недоволен все возрастающей любовью государя. Сановники ссылаются на печальный пример пагубной страсти китайского императора Сюань-цзуна к красавице Ян Гуй-фэй. В этом напоминании – угроза. Семья фаворитки, подчинив своему влиянию престарелого императора, причинила беды стране. Ян Гуй-фэй была казнена. Но читатели того времени знали не только подлинную историю тех событий, но и поэму Бо Цзюй-и "Вечная печаль" – давно пленивший японцев рассказ о трагической любви Сюань-цзуна, не вольного спасти от смерти возлюбленную. Высокий строй стихов великого китайца пронизывает первую главу "Повести": здесь и прямые цитаты, и японские реминисценции на темы "Вечной печали". Она словно бы вызывает на страницы книги и японские стихи-танка – мгновенные отклики сердца. Вернее сказать, танка неизбежно возникают в эмоциональных вершинах эпизодов главы, как возникали в лирических японских повестях и в близких им поэтических дневниках (вспомните дневник Цураюки). У Кири-цубо рождается сын. И если глава начинается словно бы сказка, то кончается ( Глава переведена не полностью.) подобно какому-нибудь разделу исторической хроники «Нихонги»: «Рассказывают, что восхищенный юным Гэндзи кореец, предсказатель судеб, назвал его блистательным». Случайно ли это? В середине «Повести», в главе «Светлячок» Гэндзи беседует со своей юной воспитанницей Тамакад-зура о повестях, которые он называет «старинными». Он посмеивается над ее увлечением этими диковинными историями, для него они, говоря современным языком, вчерашний день литературы. Кстати, в те времена основными читателями этих книг были именно женщины и, в особенности, придворные дамы, и именно в их среде, полной интриг и реальной общежитейской пошлости, нашлась одна, которая написала, что старинные романы поражают ее своей неправдой. (Обманутая и отвергнутая мужем, она тоже поначалу увлеклась этими романами. То была автор «Дневника паутинки», который считается исследователями предшественником нашей «Повести».) Какая же требовалась правда в этих романах? Гэндзи говорит: "Впрочем, я несправедлив. Ведь в них-то и описано минувшее от самых времен богов. Что летописные книги, вроде японских анналов?! Случайные сколки жизни! Здесь же – повествование, обдуманное, подробное... Это не значит, конечно, что сочинитель берет историю такого-то человека и попросту излагает все, как было. Нет, перед ним вся жизнь людей этого мира, хорошее и дурное, и он всматривается неустанно, вслушивается, и все ему не довольно; он хотел бы поведать грядущим векам о том, что его взволновало; наконец – не в силах удержать этого в сердце – он начинает говорить. Положим, он рассказывает о ком-то с хорошим чувством, выбирая для рассказа только хорошее, или, в угоду людям, помещает диковинные истории, происшедшие из-за дурного, – все изображается им только так, как могло случиться в действительности. А разве сочинения, созданные в стране другого государя, в Китае, отличаются этим от наших? И напротив, у нас, в одной и той же стране Ямато, старые повести отличны от нынешних. Как, впрочем, и в Китае. Есть среди них сочинения глубокие, есть мелкие. Думаю, все же суть их одна, и называть их пустыми небылицами, разумеется, неверно. Ведь даже Будда в своих проповедях, возвышенно-строгих и чистых, пояснял великие истины с помощью притч, а люди невежественные наверняка немало испещрили священные свитки кривыми толкованиями. Во всех сутрах множество подобных иносказаний, но сокровенная-то суть их та же, что и в истине Великого Колеса, и расстояние между прозрением и заблуждением не то же ли, что отличает хорошее от дурного в деяниях людей, описанных в повестях... "
Итак, для Мурасаки роман не менее, а даже более серьезен, существенен, чем историческая хроника. Мурасаки решается даже сопоставить его с буддийскими священными книгами. Истину последних (синнё) – с правдой (макото) вымышленных, сочиненных произведений (цукури). Какая же это правда? Правда чувства (аварэ)! Аварэ – понятие очень емкое (см. с. 853), но – в истоке это безмолвный вздох при внезапно открывшейся истине, красоте истины. Когда это происходит? В любой обыденный миг течения реальной жизни, преображенной поэтом в художественном произведении. В этом реалистическом (другого слова не подберешь) романе начала XI века полнокровная реальность всегда "ощущает" присутствие правды целостного, высшей красоты, но эта красота потаенная, как бы спрятанная в обычном. Мурасаки отдает должное предшественникам, но ее роман в принципе чужд всего диковинного, странного, поразительного: дух госпожи из шестого квартала, убивший Югао, так же реален, как ревность этой госпожи, вызванная изменой Гэндзи. В своем дневнике Мурасаки по шутливому поводу, серьезно замечает, что никого, подобного принцу Гэндзи, при дворе нет. Гэндзи не тип, это образ эпохи, созданный великим поэтом. "Есть высшая смелость: смелость изобретения, создания, где план обширный объемлется творческою мыслию... " (А. С. Пушкин). Мурасаки и ее роман – плод всей японской культуры. Ее связь с фольклором глубока и, можно сказать, не опосредована предшествующей литературой. Фольклорное обобщение стремится поведать о человеке вообще, вот откуда сказочное начало "Повести" и сказочное описание младенчества Гэндзи. Он сказочно прекрасен, как прекрасна высшая культура Хэйана, талантлив, умен, добр, но он плоть от плоти Хэйана (вся его жизнь!), и жизнь его – предрешена.
"Повесть" – чудо архитектоники, в ее мире ничто не случайно. В первой главе завязывается карма – судьба Гэндзи. Он дитя великой любви; здесь он становится всеобщим любимцем; здесь он встречает ту, что стала самой сильной любовью его молодости, – Фудзицубо, наложницу своего отца. Всю беседу о нравах женщин во второй главе можно рассматривать как сложное предисловие к одной фразе Гэндзи: "Других таких женщин, как Фудзицубо, на свете нет". Прелестная незнакомка, о которой рассказывал Тюдзё, оказывается Югао четвертой главы. С героиней третьей главы Уцусэми мы вновь встречаемся в шестнадцатой, в главе "Застава", где судьба ее – на ущербе. Стремясь избавиться от злых чар, связанных с гибелью Югао, Гэндзи уезжает из столицы и встречает девушку, живо напоминающую ему Фудзицубо; оказывается, это ее племянница. Затем она становится (под именем Мурасаки) главной подругой Гэндзи. Фабульные приемы романа просты. Карма напоминает о себе, когда выясняется, что новый император сын Гэндзи и Фудзицубо. Карма в романе открывается, как тайна судьбы. Затем карма вновь возникает, когда последняя любовь Гэндзи – Сан-но-мия отдается молодому придворному по имени Каеиваги, и Гэндзи узнает, что она беременна. Повторяется история молодости самого Гэндзи. Умирает Мурасаки. Пятидесяти двух лет умирает и Гэндзи. Главы о его смерти (сороковой) нет. Есть только название: "Сокрытие в облаках" – блистательный Гэндзи умер, сияние его исчезло. Мурасаки не могла рассказать о смерти своего героя. Н. И. Конрад писал: "И автор, эта изумительная художница приема... ставит... всего только одно название главы... с тем, чтобы следующую главу начать совершенно просто: "После того, как свет сокрылся в облаках... " Отсвет сияния Гэндзи еще не померк. Жизнь продолжается, и Мурасаки пишет еще четырнадцать глав, главный герой которых Каору, сын Сан-но-мия...
Ряд косвенных данных заставляет предполагать, что "Повесть о Гэндзи" к 1009 году была в основном завершена. Создательнице ее в ту пору было немногим более тридцати лет.
Здесь помещено все, что перевел из великого японского романа выдающийся советский ученый Н. И. Конрад. Переводы сверены по новейшим японским изданиям. Тексты переводов печатаются: глава "Фрейлина Кири-цубо" – по книге: "Литература Китая и Японии", М., 1935; "Разговор в дождливую ночь" ("Хахакиги") -по книге: "Японская литература в образцах и очерках", Л., 1927; "Уцусэми" – по журналу "Восток", книга 4, Л., 1924; "Вечерний лик" – по журналу "Восток", книга 5, Л., 1925.
587. ... из-за таких дел... возникали беды...– См. прим. к с. 81-82.
588. Удайдзин– правый мини См. прим. к с. 521.
... не отпуская ни на шаг...– то есть нарушал все правила церемониала, соблюдаемого обычно в отношении главных наложниц.
Помещением ей служила часть дворца, названная Кирицубо. – Это название перенесено на самое обитательницу, которая обычно и именуется «фрейлиной Кирицубо». Павильон (цубо), против которого росли павлонии (кири), находился в северной, менее почетной, части императорского дворцового ансамбля, далекой от покоев государя.
589. Кородэн– опочивальня, примыкающая с запада к покоям государя.
Обряд первой хакама– церемония надевания первой одежды после младенческой. Хакама – длинные штаны в складку, похожие на юбку или шаровары.
590. ... чтобы в таких случаях ребенок оставался во дворце...– Есть предположение, что с. 907 г. дети до семи лет не должны были находиться во дворце при траурной церемонии.
591. "Только когда умрешь... "– Намек на строку из предисловия к стихотворению неизвестного автора (антология «Кокинрокудзё», вторая половина X в.): «... ненавидели при жизни, -умерла, и все пожалели о ней».
... прекратил... служение при себе высоких особ...– то есть наложниц.
Кокидэн– название ближайших с севера к покоям государя покоев и имя матери первого принца и соперницы Кирицубо.
«Явь во тьме»– строка стихотворения из 13 тома «Кокинсю»: «Явь во тьме, черной, как ягоды тутовника... Насколько же более явственна, чем настоящий сон, увиденный ночью!»
592. «Пронизывающий поля»(новаки) – название осеннего ветра.
... «не смущаясь разросшейся буйно травой».– Цитата из стихотворения Ки-но Цураюки: «Не единого гостя // Не ведал заброшенный дом, // Но весна, не смущаясь // Разросшейся буйно травой, // Смело взошла на порог».
... сквозь усеянные росою кусты...– Роса – метафора слез.
Хаги(леспедеца двуцветная) – род кустарника. Осенью цветет лилово-розовыми цветами. Здесь – метафора маленького Гэндзи.
593. ... «что подумает обо мне сосна»...– Цитата из стихотворения («Кокинрокудзё», том 5): «Что подумает обо мне //Сосна в Такасаго, // Верная сердцем сосна, // Если узнает однажды, // Что живу я еще на свете». Сосна в Такасаго – символ долголетия и супружеской верности.
... «Мрак сердца моего»...– Намек на знаменитое стихотворение Фудзи-вара Канэсукэ, двоюродного деда Мурасаки Сикибу. См. с. 704.
594. ... соленые капли... льются... с рукава...– Слезы обычно отирали рукавом одежды; отсюда «влажный рукав» метафорически – «горькие слезы».
Судзумуси– род цикад, издающих приятные «поющие» звуки.
Асадзи– широколистый аланг-аланг.
О человек с облаков!– Облака (далее: заоблачные высоты) – метафора императорского дворца.
Государь Тэйдзиин(867-931) – другое имя государя Уда (после оставления им трона).
... на языке ямато...– то есть по-японски.
Исэ(ум. 934) – известная поэтесса.
595. Ответ был несколько неподобающий...– так как в нем игнорировалось, что защиты самого императора достаточно для благополучного существования «маленького Хаги», то есть принца.
"Ты навестила жилище... "– Здесь сравнение посланной государем дамы с даосом, знаменитым мудрецом из поэмы Бо Цзюй-и (в переводе Н. И. Конрада: «Песня о бесконечной тоске»). Тоскующий Сюань-цзун просит даоса разыскать погибшую Ян Гуй-фэй. Кудесник находит ее в обители бессмертных на острове Пэнлай (японск. Хорай). Она говорит ему: «Пусть же вещи, служившие мне на земле, // скажут сами о силе любви. // Драгоценные шпильки и ларчик резной // государю на память дари» (все цитаты из поэмы «Вечная печаль» даются в переводе Л. Эйдлина).
... на лотос в пруду, на иву во дворце...– Имеются в виду следующие строки поэмы: «Как лицо ее нежное – белый фужун, // листья ивы – как брови ее». Фужун – разновидность лотоса.
597. "Будем двумя птицами об одном крыле... "– Пара однокрылых птиц – символ супружеской верности. Имеются в виду строки из поэмы: «Так быть вместе навеки, чтоб нам в небесах // птиц четой неразлучной летать. // Так быть вместе навеки, чтоб нам на земле // раздвоенной веткой расти!»
Там, в жилище асадзи...– то есть в доме матери Карицубо, где находился маленький принц.
... пока «не догорели уже все светильники».– Имеются в виду строки: «И уже сиротливый фонарь догорал, // сон же все не смежал ему век».
"Не зная, что уж рассвело... "– Цитата из стихотворения Исэ, написанного на темы картин к Поэме (см. с. 594): "За яшмовым пологом спят крепким сном, не ведая, что уже рассвело... Могли ли они подумать, что так все кончится?.. "
... пренебречь делами правления.– Имеются в виду строки из поэмы: «С той поры государь для вершения дел // перестал по утрам выходить».
... Лил долгий беспрерывный дождь.– По-японски, «беспрерывный дождь» и «долгая тоска» омонимы (нагамэ).
597. Тюдзё– см. прим. к с. 587. В японской средневековой литературе часто вместо имени называется чин или звание героя (см. далее).
... хоть я, конечно, в счет и не могу идти...– Обычное выражение скромности.
604. ... подобно непривязанной ладье по волнам...– популярный образ из китайской поэзии, встречающийся и у Бо Цзюй-и.
608. Праздник в честь бога Калю. – См. прим. к с. 563.
609. Тацута– богиня ткацкого искусства. Танабата – звезда «Ткачиха» (Вега). Согласно легенде, небесные Пастух и Ткачиха, полюбив друг друга, стали нерадиво относиться к своему труду. Небесный владыка наказал их разлукой. Они могли встречаться раз в год, в седьмую ночь седьмой луны.
Кото– музыкальный инструмент, вроде цитры, отчасти – арфы.
614. ... словно тот самый хозяин...– Намек на одно из стихотворений Во Цзюй-и, где хозяин дома говорит о двух путях замужества: богатая девица легко и рано выходит замуж, но мужу с ней будет трудно, и напротив, девица скромного достатка, когда выходит замуж, способна принести мужу покой и счастье.
615. «Три истории»:«Исторические записки» Сыма Цяня, «История династии Хань», «История поздней Хань». «Пять древних книг»: «Книга перемен», «Книга преданий», «Книга церемоний», «Книга песен», летопись «Весны и Осени» (см. прим. к с. 249).
616. Пятый день пятой луны– сезонный праздник. В этот день цветы ириса клали на кровлю, подвешивали к застрехе, прикрепляли к одежде, чтобы отогнать злых духов. Праздник мальчиков.
Девятый день девятой луны– праздник хризантем. Хризантемы – символ долголетия в Китае и Японии. Китайцы считали, что она обладает магической силой.
618. "В сумраке вечернем... "– Строка из стихотворения, помещенного в 14 томе антологии «Манъёсю» (VIII в.).
621 «В спокойном безоблачном сне»...– Здесь и далее фразы из известных стихотворений того времени.
623. Иэ-но сукэ– имя мужа Уцусэми.
624. "Одежду сменила // Цикада свою... "– Японская цикада в определенный момент лета меняет свою верхнюю кожицу на новую. Старая сохраняет форму цикады, и такие пустые скорлупки можно во множестве находить под деревьями. Гэндзи здесь, говоря о скорлупке, имеет в виду одежду, сброшенную Уцусэми и захваченную им к себе домой. "Та роса, что лежит... " – стихотворение поэтессы Исэ. 625. ... навещал даму, жившую в районе шестого проспекта. – Город Хэйан (ныне Киото) в эту эпоху был распланирован в строго геометрическом порядке: через всю его территорию проходило несколько главных артерий – «проспектов», и от них в обе стороны расходились боковые улицы – «линии».
... сильно занемогла и постриглась в монахини...– Как в хэйанскую эпоху, так и позднее, в Японии в среде верующих буддистов было распространено убеждение в том, что монашеский постриг (так сказать, «схима»), принимаемый в момент особенного обострения болезни, может привести к выздоровлению или облегчению страданий.
Корэмицу– один из слуг, наперсник Гэндзи.
... неприглядной улицы, что была перед ним.– Квартал, в котором обитала кормилица Гэндзи, был заселен главным образом простолюдинами. «На свете целом»... – Строка стихотворения неизвестного поэта («Ко-кинсго», 19 том): «На свете целом, // Скажите, где же // Найду приют я, // Где б мог остановить // Свои скитанья?»
... и это «терраса из яшмы»– метафора роскошного дворца. "У путника издалека... спрошу... " – Цитата из стихотворения неизвестного поэта («Кокинсю», 19 том): «У путника, издалека // Пришел что, вот спрошу... // Спрошу я, как зовут // Цветы те, что цветут, // Белея там, вдали?»
626. Амида(санскритск. Амитаба – в переводе: Будда безмерного счастья) – одно из наиболее чтимых буддийских божеств, Будда Чистой земли, Западного рая.
627. «Если б на свете неизбежной разлуки не стало!»– Гэндзи вспоминает известное стихотворение Аривара Нарихира («Кокинсю»): "Если б на свете // Неизбежной разлуки // Вовсе не стало!.. /, / Хоть ради детей, тех, что молят // О жизни в тысячу лет... "
... звание "правителя провинции". – Одно из многочисленных в ту эпоху званий и титулов, лишенных реального содержания и не связанных с какими-либо конкретными должностями.
629. ... его возраст...– В момент настоящего рассказа Гэндзи было семнадцать лет.
«... нечто достойное внимания»...– Ссылка на «беседу в дождливую ночь», где один из собеседников высказывает эту мысль (см. с. 599).
630. Передовые– то есть очищающие дорогу по пути следования экипажа знатного хэйанца.
«Ах, проклятый мост!»– Здесь вспоминается заклятье, в гневе наложенное на один мост божеством Кадзураки. Знаменитый волшебник Эн-но Гёдзя строил в горах мост. Косоглазый, хромой Кадзураки помогал ему, но работал только ночью, стесняясь своего уродства.
... она иногда проговаривается... – То есть при обращении к Югао называет ее «госпожою».
Самма-но-ками– имя одного из приятелей Гэндзи, участника «беседы в дождливую ночь».
631. ... я... это все пропускаю.– Одна из манер изложения автора: делать оговорки при пропуске части повествования.
... брал с собою... слугу и отрока...– В эту эпоху знатный хэйанец всегда выезжал в сопровождении большой свиты и, даже отправляясь на тайное свидание, брал с собой слуг.
632. ... как и в том месте...– то есть как и во дворце.
633. Мироку(санскрит. Майтрейя). – Будда грядущего, будущего человеческой земной жизни.
Дворец «Долгой жизни»– название одного из дворцов Сюань-цзуна. Он уговорился со своей подругой после смерти на земле стать "двумя птицами об одном крыле... ". Гэндзи не хочет заключать такого уговора, во-первых, потому, что у Сюань-цзуна с Ян Гуй-фэй вышло не так, во-вторых, оттого, что он предполагает возлагать свои любовные надежды прежде всего на грядущую земную жизнь.
634. ... припомнилось прошлое.– То есть история связи Югао с Тюдзё.
То – блестки росы...– Также слова из стихотворения: «В догадках сердца // Смотрю: не то ли? // Росинок светлых // Блеск прибавлен // К красе цветка?»
636. Дитя рыбака – я...– Образ из известного стихотворения: «Там, где пенистые волны // О побережье бьются, // Прошла вся жизнь... // Я – рыбака дитя, и где же // Приют иметь мне прочный?» Отсюда «дитя рыбака» употребляется как аллегория никому не известного, никому не нужного человека (см. с. 646).
«Из-за себя»– замысловатое выражение, означающее буквально то, как это здесь передано по-русски, но в то же время являющееся названием рода червячка, водящегося на водорослях. В данном случае Гэндзи вспоминает одно стихотворение, – смыслом которого и пользуется для ответа Югао, – так же основанного на поэзии, как и ее собственные слова: «На водорослях тех, // Что рыбак собирает, // Червь „из-за себя“... // Из-за себя терплю я // И не ропщу на свет».
635. ... в духе стихотворения о «Бесконечной реке»(Окинагава). – Имеется в виду стихотворение Ума Кунихико из 20 тома «Манъёсю». На пиру в его доме в честь экс-императора Сёму с супругой он исполнил старинную песню, которой приветствует гостя: «Пусть даже течь навеки перестанет // Река Окинагава, // Где ниодори дышат долго под водою, // Но в разговоре, друг, с тобою // Ведь не иссякнут никогда слова» (перевод и примечание А. Глускиной).
637. ... как волнуются теперь на шестом проспекте...– то есть та дама, с которой Гэндзи уже давно поддерживал тайную связь и по дороге к которой он, остановившись у кормилицы, впервые столкнулся с Югао.
Гэндзи подумал, что на них кто-то напал...– Комментаторы пытаются доказать, что здесь на спящую Югао напал дух «дамы с шестого проспекта», которая сильно ревновала Гэндзи и искала случая узнать, кто у нее соперница, чтобы как-нибудь отомстить за отвлечение Гэндзи от нее. Ее мстительная ревность превратилась будто бы в злобного демона.
Вы же все подавайте голос!– Эти распоряжения даются Гэндзи с обычной для тех времен целью: звоном оружия и кликами отпугнуть демона.
638. ... с кликами: «Слу-у-шай!» – он направился в помещение смотрителя...– Сын смотрителя издает тот самый возглас, который звучит во дворце в момент ночной переклички караулов.
... найти помощь у бонзы...– Гэндзи, полагая, что на Югао напал злой дух, думает о бонзе, который молитвами может его из нее изгнать.
639. ... я обратил свои взоры на ту, которую не смел?– Имеется в виду Фудзицубо.
641. Разговаривал с ним он чрез занавеску.– Соприкосновение со смертью, с мертвым, по господствовавшим тогда синтоистским воззрениям, почиталось за «скверну», и с таким «осквернившимся» в течение определенного срока было запрещено иметь дело.
642. ... идут священные службы...– В девятой луне свершались некоторые особые религиозные церемонии во дворце, и в этот период никто из «осквернившихся» не имел доступ во дворец.
Куродо-но бэн– брат Тюдзё, один из приятелей Гэндзи.
644. Киёмидзу– название храма.
... «она пыталась было броситься вниз с горы»...– Намек на стихотворение из 19 тома «Кокинсю»: «Когда все опостылело, и сердце полно горя, и ты готов броситься вниз с горы, самая глубокая пропасть покажется мелкой долиной».
647. ... закажу написать иконы будд...– в качестве жертвенного приношения за Югао.
... дорога... оказалась закрытой...– по каким-нибудь сакральным соображениям (см. прим. к с. 567 – об «изменении пути»).
649. «Эти долгие-долгие ночи»...– Слова одного из стихотворений Бо Цзюй-и, характеризующие осеннюю ночь: «В восьмую луну, в девятую луну, // Эти долгие-долгие ночи... // Когда тысячи звуков, десятки тысяч звуков // На миг остановки не знают».
Н. И. Конрад, В. Санович
[Закрыть]
I Фрейлина КирицубоМурасаки Сикибу
В одно из царствований при дворе служило много статс-дам и фрейлин. Среди них находилась одна, которая хотя и не была особо высокого звания, но пользовалась исключительным расположением государя. С самого начала благородные особы, бывшие высокого мнения о себе, третировали ее как выскочку и злобствовали. Тем более волновались фрейлины одного с нею ранга или ниже ее. Даже исполняя свои утренние и вечерние обязанности во дворце, она этим только раздражала людские сердца и навлекала на себя злобу. И оттого ли, что этой злобы накопилось много, только она стала слабеть, чувствовала себя беспомощной и почти безвыходно проживала у себя в родном доме.
Повесть о блистательном принце Гэндзи. Горизонтальные свитки с живописью. Глава 'Судзумуси' (II). Первая половина XII в. Фрагмент.
Государь же только сильнее привязывался к ней, не обращая внимания на всеобщее порицание. Это была любовь, о которой можно было бы рассказывать в последующие века. Придворные – и высшие и низшие – без стеснения косились и говорили: "Уж очень ослеплен государь этой любовью! В Китае именно из-за таких дел мир приходил в беспорядок и возникали беды... " Понемногу все кругом обратилось против нее, она превратилась в помеху для всех. Стали даже вспоминать случай с Ян Гуй-фэй... Много было неприятностей у нее, но все же она жила среди всех, опираясь на беспримерную к себе любовь государя.
Отца ее, Дайиагона, уже не было на свете, но мать – женщина благородного происхождения – во время дворцовых церемоний Устраивала все, как нужно, так что ее дочь ничем не уступала тем высоким особам, у которых были живы оба родителя и положение в свете которых в это время было блистательным. Но все же, поскольку не было у нее особого могущественного покровителя, случись что – и у ней ни оказалось бы никакой опоры, она была бы беззащитна.
Был ли тесен их союз уже в предшествующей жизни, только родился у них прекрасный, каких не бывает на свете, мальчик. Государь, все время в тревоге ждавший: "Ах, когда же, когда?" – повелел сейчас же принести его к себе и взглянул: действительно, это был младенец редкой красоты. Первый принц был рожден статс-дамой – дочерью Удайдзина, у него была, таким образом, могущественная родня, и за ним все чрезвычайно ухаживали, как за бесспорным будущим наследником престола; и все же он никак не мог идти в сравнение с красотой этого ребенка. Поэтому государь хоть и дарил тому – первому – свою высокую любовь, но по-обыкновенному; этого же мальчика лелеял, как драгоценность, – беспредельно.
Мать мальчика с самого начала не была на положении простой придворной дамы. К ней относились вообще как к благородной, она считалась принадлежащей к высшему кругу. Однако государь уж слишком упорно держал ее при себе и во время празднеств, во всех случаях, когда что-либо устраивалось, призывал ее первую. Случалось, что он, – после ночи, проведенной ею в его опочивальне, – так и оставлял ее у себя на весь день, не отпуская ни на шаг. Естественно поэтому, что она стала в глазах людей представляться чем-то вроде простой служанки. После же того, как у нее родился ребенок, государь стал еще более по-особому относиться к ней, так что у статс-дамы – матери первого принца – появились даже опасения: "Если бы что случилось с наследным принцем, как бы на его месте не оказался этот ребенок!"
Эта статс-дама раньше других появилась во дворце, и любовь государя к ней не была обычной; у ней были и еще дети от него. Поэтому государь только ее упреки и принимал к сердцу и с ними считался. Та же фрейлина, – хоть и полагалась во всем на высочайшую защиту, но кругом было столько людей, преследующих ее, ищущих у ней одни недостатки, что она чувствовала себя бессильной, беспомощной и только терзалась.
Помещением ей служила часть дворца, названная Кирицубо. Обычный путь ее поэтому лежал мимо покоев многих высоких особ; она беспрестанно, таким образом, проходила пред их взорами, и понятно, что этим снова раздражала их сердца. Даже когда она шла к государю, то и тут – как это было чересчур часто – случались даже неподобающие вещи: на перекидных мостиках, в галереях – там и сям по пути ей устраивали всякие гадости, и подолам платьев сопровождающих и встречающих ее женщин доста валось очень сильно. Бывало, что перед ней захлопывали дверь того коридора, по которому она должна была непременно пройти, причем по уговору делали это и с другого конца; мучили и преследовали ее всячески. И оттого, что во всех случаях у ней только росли одни огорчения, она страдала все сильней и сильней. Тогда государь, все более жалея ее, пожаловал ей "ближний покой" в Кородэне, повелев перенести в другое место помещение той фрейлины, которая с давних пор там жила. Как безудержна была поэтому злоба этой фрейлины!
Когда маленькому принцу исполнилось три года, обряд первой хакама государь повелел совершить со всей пышностью, вынеся из казнохранилища и сокровищницы всякие драгоценности, чтобы ни в чем не было хуже того, как было устроено для первого принца. И по этому случаю всяких пересудов было немало. Однако наружность маленького принца, нрав его были такими замечательными, казались такими необычайными, что никто не был в силах злобствовать на него. Люди же, понимающие толк в вещах, только широко раскрывали глаза от удивления и говорили: "И появляются же на свете такие существа!"
В этом же году, летом, фрейлина-мать почувствовала себя несколько плохо и собралась уехать из дворца домой. Государь, однако, никак не давал своего разрешения на это. Так как все эти годы она постоянно прихварывала, он привык уже к этому и только говорил ей: "Попробуй еще немножко побыть здесь!" Однако с каждым днем она чувствовала себя все хуже и в каких-нибудь пять-шесть дней так ослабела, что к государю с плачем обратилась уже сама ее мать, и только тогда он разрешил ей уехать.
Боясь, как бы не случилось и тут чего-нибудь неприятного, она оставила маленького принца во дворце и уехала одна потихоньку.
Всему приходит конец; увы, государь не мог ее более удерживать и с невыразимой скорбью помышлял о том, что даже не провожает ее... Всегда такая очаровательная и прекрасная, она теперь совсем исхудала; сильнейшая тоска щемила ее сердце, но выразить ее словами она была не в силах. Она прямо таяла; казалось: есть ли она еще или нет ее? Государь, видя ее такой, перестал сознавать и прошлое и будущее и только со слезами повторял ей всевозможные клятвы и уверения. Но она даже ответить ему не могла. Взор ее был совсем безжизненный, она слабела все более и более и лежала, как будто уже ничего не сознавая, так что государь совсем растерялся. "Ах, что делать, что делать?" – восклицал он.
Государь хоть и распорядился сам о носилках, но, войдя к ней, опять не находил в себе силы отпустить ее. "Ведь мы уговаривались с тобой: никому не уходить ни раньше, ни позже другого в этот путь, так быстро ведущий к концу! Скажи, ведь ты не покинешь меня здесь одного, не уйдешь... " – говорил он, и она с тоскою смотрела на него:
"Есть конец пути,
Есть конец пути разлук,
И печален он.
Но хочу тот путь пройти!
Жизнь, как ты желанна мне!
Если б я знала, что так выйдет... " – проговорила она, и дыхание ее совсем прерывалось. Было похоже, что она так многое хотела сказать, но она так страдала, была такой слабой...
"Нет, нужно оставить ее здесь! Я должен видеть до конца, – что бы с ней ни случилось!" – подумал государь. Но были уже позваны надлежащие люди: сегодня должны были начаться моления о выздоровлении; они уже пришли и торопили: "Сегодня, с вечера... " И государь, как ни было это ему горько, принужден был отпустить ее.
Все сердце государя было охвачено горем, он не мог сомкнуть глаз, не мог дождаться утра. Время вернуться посланцу, посланному вслед, еще не пришло, и государь все время пребывал в тревоге. "Только прошла полночь – и не стало ее!" – сказали там посланцу. В доме ее поднялся плач и шум, и упавший духом посланец вернулся во дворец. Сердце государя, услышавшего эту весть, пришло в полное смятение, он ничего более не сознавал и скрылся к себе.
Что касается маленького принца, то государю – даже и в таком состоянии – очень хотелось все время, как и до сих пор, видеть его около себя, но так как не бывало еще примера, чтобы в таких случаях ребенок оставался во дворце, маленький принц должен был покинуть дворец. Он не понимал, что произошло что-то, и только дивился, видя, в каком смятении находятся, как плачут все прислуживающие ему, как беспрестанно льет слезы и сам государь.
Когда все благополучно – и тогда такое расставание не может не быть грустным; насколько же печально было оно теперь – и сказать нельзя!
Всему наступает конец, и вот уже справлены полагающиеся обряды. "Я унесусь ввысь вместе с нею, в том же дыме!" – рыдала и металась мать умершей и села в экипаж провожавшей тело служанки. Обряд сожжения совершили со всей торжественностью в месте, называемом Атаго. Каково же было душевное состояние той, которая прибыла сюда! "Когда я смотрю на ее бездыханное тело, мне все кажется, что она еще жива. Но ведь думать так – бесполезно, и поэтому лучше, если я уж собственными глазами увижу, как она превратится в пепел... Тогда, по крайней мере, я буду знать, что ее нет на свете!" – так, как будто здраво, рассуждала она, но была в таком волнении, что по дороге чуть не падала с экипажа. "Мы так и думали!" – говорили люди и не знали, что и делать с ней.
Из дворца прибыл посланец. Он привез известие, что умершая фрейлина возводится в третий ранг. Явился особый посол и прочитал соответствующий высочайший указ. И всем было при этом так грустно. Государь горько сожалел, что не успел пожаловать ее хоть званием статс-дамы, и теперь возводил ее хоть в следующий ранг.
Даже и тут нашлось немало людей, которые вознегодовали. Но те, кто понимал толк в вещах, теперь вспоминали, как прекрасна была ее наружность, какой мягкий был у нее нрав, как приятна она была, как трудно было ее не любить. С ней были жестоки, на нее злобились только из-за неподобающего отношения к ней государя. Но ее милый облик, ее чувствительное сердце теперь с любовью вспоминали даже служанки. Вероятно, о таких случаях и говорится: "Только когда умрешь... "
Незаметно шли дни. Государь и во время всех последующих обрядов неукоснительно посылал в дом почившей осведомляться обо всем, и чем дальше шло время, тем безысходнее становилась его печаль. Он совершенно прекратил даже ночное служение при себе высоких особ и проводил все дни и ночи в слезах, так что наблюдавшие его – и те превращались в напоенную росой осень. "Вот любовь! Даже после смерти она продолжает не давать другим покоя". Статс-дамы Кокидэн все еще никак не могли простить ей любви государя. Даже при виде старшего принца государь только вспоминал о прелести маленького; слал к нему своих ближайших служанок, кормилицу и всячески разузнавал о нем.
Однажды вечером, когда поднялся "пронизывающий поля" и сразу стало прохладно, она вспомнилась государю еще сильнее, чем обыкновенно, и он послал к ней в дом камер-фрау из семьи лучников. Он отправил ее вечером, когда так красива была луна, а сам так и остался в неподвижной задумчивости. В такие часы он когда-то просил Кирицубо играть для него... Ему представился, – как будто она была совсем рядом с ним, – облик ее; как извлекала она своими пальчиками совсем особые звуки, как отличались от всех прочих слова ее, даже случайно произнесенные... Это было еще хуже, чем "явь во тьме".
Когда камер-фрау достигла дома умершей и въехала в ворота, зрелище, представившееся ее взору, было очень печально. Хотя это и было жилищем вдовы, но так как она все время думала о своей дочери, то до последнего времени держала дом в полном порядке, и кругом все имело приветливый вид. Но теперь, когдв. она, погрузившись во мрак, пребывала в горе, трава выросла высоко, при "пронизывающем поля" все приняло еще более неприютный вид, и только свет луны беспрепятственно проникал внутрь, "не смущаясь разросшейся буйно травой".
У южного подъезда камер-фрау сошла с экипажа, и мать умершей сразу даже вымолвить слова не могла. "Мне так горько, что я еще живу на свете! Когда же ко мне – сквозь усеянные росою кусты – приходит вот такая посланная, становится совсем стыдно!" -проговорила она, плача, и видно было, что ей действительно очень тяжело. "Навещавшая вас до этого камер-фрейлина уже рассказывала государю: "Когда я прихожу туда, все сердце надрывается, вся душа болит... " И действительно, даже мне, ничего не понимающей, и мне трудно вынести все это... " – сказала посланная и, немного помедлив, стала передавать высочайшие слова.
"Первое время я блуждал во тьме, думал: не сон ли это? Но мало-помалу стал приходить в себя и вижу, что уже не проснуться от этого сна! Это так мучительно! Мне не с кем даже обменяться словами, -что предпринять? Не приедешь ли ты ко мне тайком? И маленький принц, бедняжка! Живет он посреди напоенных росой... Мне так жалко его! Приходи скорей!" Государь не мог даже договорить как следует и захлебнулся слезами. А тут еще он не мог не подумать, что другие сочтут его слабым... и вид у него был такой страдальческий, что я, не дослушав до конца его речи, прямо поехала к вам", -рассказывала камер-фрау и передала ей высочайшее послание. "Мои глаза не видят более, но при свете таких высокомилостивых слов... " – сказала мать и взяла послание.
"Я ждал: пройдет время, и горе мое немножко рассеется. Но дни идут за днями, и вместе с ними скорбь моя только становится невыносимее. Меня беспокоит, что с маленьким принцем. Как жалко, что мы не заботимся о нем вместе с тобою! Приведи его, будем иметь его подле себя, как память о прошлом. Будем воображать, будто она все еще с нами", – убедительно писал государь.
"На полях Миягино
Сцепляет росинки ветер.
Слушаю звуки его,
И волнует мысль:
Что с маленьким Хаги?"
Было написано и это, но читавшая не смогла прочитать до конца. «Мне так горько, что моя жизнь длится так долго. Мне стыдно даже того, „что подумает обо мне сосна“, когда узнает... Тем более же я должна стыдиться, будучи во дворце. Я не раз уже слышала подобные милостивые слова, но вряд ли могу и представить себе что-нибудь такое. Что думает маленький принц? Вероятно, только и помышляет о том, чтобы уехать во дворец, и я с грустью считаю, что он прав. Вот что я думаю, и так доложите государю! Я – в трауре, и маленькому принцу жить со мною не пристало», – говорила мать.
"Маленький принц, конечно, уже почивает. Я хотела взглянуть на него и подробно донести потом государю, но государь, верно, ждет меня, да и уже поздно будет", – сказала камер-фрау и заторопилась.
"Когда вы со мною, как будто одним краешком рассеивается мрак сердца моего, блуждающего во тьме. Мне так хочется побеседовать с вами еще. Зайдите ко мне самой, когда будете свободны. До сих пор вы заходили ко мне лишь в случае радости, торжества, а теперь я вижу вас вот с такими вестями. И опять, опять думаю: как несчастна моя жизнь! Дочь моя с детства отличалась и умом и сердцем, и покойный муж мой – дайнагон – до самой своей кончины говорил мне: "Непременно исполни мое заветное желание: отдай ее на службу во дворец! Пусть я и умру, но ты не иди против моих намерений, мне будет это очень горько", – так непрестанно наказывал он мне, и я хоть и считала, что жизнь во дворце без покровителя и защиты может привести лишь к беде, все же не решилась пойти против его предсмертной воли и отдала ее во дворец. Там она удостоилась исключительной, превышающей ее достоинства высочайшей милости и жила посреди всех, тая стыд своего незначительного звания. Но злоба людская все росла, неприятности все увеличивались, и в конце концов вот так и получилось: она умерла безвременной смертью. Так что теперь я думаю иначе: какой роковой была для нее эта государева милость! Впрочем, я говорю так потому, что мое безрассудное сердце блуждает во тьме... " Мать не кончила речи и захлебнулась в слезах. Тем временем спустилась ночь.
"Государь тоже говорит так: "Я относился к ней от всего сердца, а оказалось, что этим почему-то привлекал лишь взоры людей. Вероятно, суждено было всему быть таким недолговечным. Теперь я вижу, что это был несчастный союз. Я никак не думал, что как-нибудь задену чье-либо сердце, а вышло, что из-за нее я навлек на себя злобу многих, от которых этого и ожидать было нельзя. И в конце концов теперь покинут ею, и нечем мне успокоить свое сердце. Люди начинают относиться ко мне все хуже и хуже, я совсем превратился для них в какого-то глупца... Хотелось бы мне знать мое прежнее существование!" – непрестанно повторяет он, и соленые капли только и льются с его рукава", – так говорила камер-фрау и никак не могла кончить.
"Уже очень поздно, мне надо еще сегодня обо всем доложить государю", – заторопилась она.
Луна склонялась к закату. Небо было чисто и прозрачно. Ветер веял прохладой. Голоса насекомых в "селениях трав" как будто исторгали слезы. Трудно было уйти из этого обиталища травы...
"Сколько бы ни пели
Голоса судзумуси,
Все равно:
Долгая ночь коротка им,
Коротка она и для слез", -
сказала камер-фрау и никак не могла сесть в экипаж.
"Уж и так много
Голосов судзумуси
На лугу из асадзи.
Ты же еще росинки добавляешь,
О человек, с облаков!
Я готова даже жаловаться на вас!" – сказала вслед ей мать.
Не такой был момент, чтобы подносить какие-нибудь дорогие подарки, поэтому мать дала посланной – на память о дочери – только то, что было нужно: полный набор одежд да прибор для прически.
Молодые служанки, конечно, грустили о печальном происшествии, но им, привыкшим все время проводить во дворце, было здесь очень скучно, они все время вспоминали про государя и убеждали мать умершей Кирицубо поскорей отправиться во дворец. Но та рассуждала: идти вместе с маленьким принцем и ей, находящейся в трауре, – значит навлечь на себя всеобщее осуждение; не видеть же принца хоть короткий миг – значит не находить себе места от беспокойства. И она не могла так просто отвести маленького принца к государю.
Камер-фрау с жалостью увидела, что государь еще не пришел к себе в опочивальню. Он все еще любовался тем, как красив, весь в цвету, был садик перед ним, и, призвав к себе нескольких женщин, – только тех, что отличались тонкостью чувств, – тихонько беседовал с ними. Он говорил с ними только об одном: о картинах-иллюстрациях к "Песни о бесконечной тоске", которые повелел нарисовать государь Тэйдзиин, о песнях на языке ямато и о китайских стихах, которые повелено было сложить поэтам Исэ и Цураюки на темы тех картин... Он попросил прибывшую камер-фрау рассказать обо всем подробно, и та тихонько доложила ему о виденной ею печальной картине.
Государь прочитал ответ матери:
"Я не знаю, как и быть при таких высоких милостях. Но даже при столь милостивых словах сердце мое все равно в смятении.
То дерево, чья сень
Защищала от знойного ветра,
Засохло, и оттого
Тревожит сердце теперь
Маленький Хаги".
Ответ был несколько неподобающий, но государь простил, считая, что это оттого, что сердце у ней расстроено. «Нет, ни за что не покажу людям, что я так сильно опечален!» – уговаривал он сам себя, но пикак не мог удержаться. Он собрал в своей памяти все, – даже год и месяц, когда он в первый раз ее увидел, – передумал снова обо всем. «Тогда было жалко терять и одну минуту, а теперь вот так проходят и дни и месяцы!» – с удивлением размышлял он.
"Я все время хотел, чтобы не оказалась напрасной та радость, с которой мать, во исполнение предсмертной воли покойного Дайнагона, так хорошо осуществила его желание о службе во дворце. А оказалась эта радость напрасной!" – говорил государь, и ему было очень грустно. "Но вот подрастет маленький принц, и тогда, несомненно, найдется подходящий случай. Будем надеяться, что мать умершей проживет еще долго", – сказал он.
Государь взглянул на подарки. "Ты навестила жилище той, которой уж нет. О, если бы это была шпилька для волос, – свидетельство... " – так думал он, но думы эти были бесплодны.
"О, если б здесь был
Кудесник тот,
Что ушел ее искать...
Хоть из слов его я знал бы,
Где живет ее душа".
В образе Ян Гун-фэй, нарисованной на картине, -хоть и был он написан искусным художником, но так как все же есть предел Для кисти, – было мало очарования. Она была действительно похожа на лотос в пруду.., на иву во дворце...ее наружность была прекрасна... Но император вспоминал, как была привлекательна и мила Кирицубо, и находил, что не было средств изобразить ее – ни в красках цветов, ни в звуках птиц. Государь постоянно уславливался с нею: "Будем двумя птицами об одном крыле, будем двумя ветками из одного ствола... " -но не осуществилось это, и так бесконечно было горько.
Государь – и при звуках ветра, и при голосах насекомых – только грустил, а Кокидэн в течение долгого времени даже не появлялась в ближних покоях. При красивом свете луны у ней до самой ночи шло веселье. "Очень нехорошо поступает", – думал государь. Дворцовые слуги и служанки, наблюдавшие его в последнее время, говорили: "Бедный!" Та же, будучи особой резкой и своенравной, не считалась с происшедшим и, не думая о нем, вела себя, как хотела. Луна зашла,
"И в заоблачных высях
Всё слезами заволоклось,
Заволоклась осенняя луна.
О, как же она будет ясной
Там, в жилище асадзи?" -
волновался государь и не ложился, пока не догорели уже все светильники.
Послышались ночные сторожевые клики, было, значит, уже два часа ночи. Думая о том, что скажут люди, государь вошел в опочивальню, но заснуть ему не удалось. Встав поутру, он вспомнил слова: "Не зная, что уже рассвело... " И как будто был склонен по-прежнему пренебречь делами правления. Он не стал вкушать и пищи. До утреннего завтрака он дотронулся только для вида, не обратил никакого внимания на яства на большом столе, так что прислуживавшие при завтраке только вздыхали, наблюдая его страдальческий вид. Все, кто только ни был вблизи него, – мужчины, женщины, говорили между собой: «Какое ужасное событие!» – и вздыхали: «Верно, судьбою было так предрешено. Государь не обращал внимания на упреки и порицания стольких людей и утратил всякий рассудок... А теперь еще идет как будто и к тому, чтобы совершенно забросить мирские дела. Это весьма нехорошо!» – шептались они и опять приводили пример с другим императором в другой стране...
