Текст книги "Классическая проза Дальнего Востока"
Автор книги: Юань-мин Тао
Соавторы: Сайкаку Ихара,Гань Бао,Сикибу Мурасаки,Тун-чжи Юй,Сянь Го,Сигён Отшельник
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 64 страниц)
Записки о шпильке – золотом фениксе
105. ... в годы под девизом «Великой добродетели»...– то есть в период правления хана Тимура монгольской династии Юань (1297-1306).
Фанъюй– военная должность, начальник местной самообороны.
Сюанъдэ– ныне город Сюаньхуа в провинции Хэбэй, далеко к северу от Янчжоу, где жила семья девушки.
... снял траурное платье.– По китайским обычаям после смерти отца преданный сын должен был в течение длительного времени носить траур.
106. ... возжег перед алтарем бумажные деньги.– В древние времена в Китае были особые бумажные деньги, не имевшие реального хождения, которые сжигали на могилах или перед алтарем, веря, что они попадут к усопшему и помогут ему в ином мире.
Наступил день поминовения.– Праздник поминовения приходился на пятое число четвертого месяца по тогдашнему лунному календарю, в этот день полагалось приносить жертвы на могилах родственников.
107. ... «убьют дикую утку – спугнут мандаринских уточек-неразлучниц».– Чуть измененные строки из стихотворения поэта Мэй Яо-чэня (1002-1060) «Бьют утку»: «Не бей дикую утку, спугнешь мандаринских уточек-неразлучниц». Мандаринские уточки – символ супружеской пары.
... «с цельной яшмой за пазухой»– то есть прихватив с собой драгоценности.
Чжэньцзян– река в провинции Цзянсу, не очень далеко от тех мест, где жила семья героини.
... добрались до Даньяна.– Даньян – уездный город в тогдашнем округе Чжэньцзянфу, в котором и был расположен городок Люйчэн.
... старостою стодворки.– В средневековом Китае существовала особая система круговой поруки, на каждые десять, а затем и сто дворов был свой староста, который отвечал за порядок.
108. ... подобно Чжо Вэнь-цзюнь, бежала с господином.– См. прим. к с. 77.
... как говорится, «старые хлеба кончились, новые уже созрели».– Героиня слегка перефразирует слова из древней книги «Беседы и суждения», в которой приводятся слова ученика Конфуция Цзай-во, предлагающего сократить срок траура по родителям с трех лет до одного года, за который «кончаются старые хлеба и созревают новые» («Луньюй», 17, 21).
... словно чете фениксов...– Перефразированная строка из «Книги песен» из «Оды царю» (III, II, 8), где говорится: «Четою нынче фениксы летят» (перевод А. А. Штукина).
109. ... в свете Владетельной госпожи земли Хоу-ту фужэнь...– Одна из богинь китайского народного пантеона, почитание которой особо было распространено в VII-X вв.
110. ... и совершил паломничество в храм Желтой гортензии...– Храм Желтой гортензии – даосский храм в городе Янчжоу, где живут герои, назван так потому, что подле него растут диковинные цветы и растения. Там совершались жертвоприношения божеству земли.
[Закрыть]
В годы под девизом «Великой добродетели» некий янчжоуский богач, фанъюй по имени У поселился подле башни Весен-него ветра. Соседом его оказался господин Цуй, чиновник. Вскоре они сблизились и подружились. У Цуя был сын Син-гэ, у фанъюя – дочь Син-нян, и тот и другая были еще в нежном младенчестве. Господин Цуй прочил в жены сыну дочь соседа, фанъюй не возражал. В знак сговора Цуй подарил Син-нян зо-лотую шпильку в виде феникса. Но вскоре он получил новую должность и уехал в отдаленный край. Прошло пятнадцать лет, вестей от него не было. Девушка росла истой затворницей. Ей исполнилось восемнадцать лет. Как-то жена сказала фанъюю: «Пятнадцать лет прошло с тех пор, как уехал жених нашей до-чери. И больше от них ни единой вести. Син-нян давно уже в возрасте, к чему нам хранить данный обет. Попусту уходят ее годы». Фанъюй сказал: «Но ведь я дал слово другу. Дело слажено. Могу ли я нарушить слово?»
Видя, что сын Цуя не едет, дочь фанъюя занемогла от сердечной тоски. Целыми днями лежала она на циновке, а по прошествии полугода скончалась. Родители скорбно оплакали ее. Во время обряда положения в гроб мать захотела сказать ей слова утешения. Она взяла золотую шпильку-феникс и со слезами сказала: "Это подарок твоего жениха. Ты умерла, и я остав-ляю тебе шпильку, чтобы и в ином мире она служила тебе". И она продела шпильку в узел ее волос. Так со шпилькой ее и похоронили.
Минуло два месяца после похорон, и приехал молодой Цуй. Фанъюй принял его, осведомился, как он жил эти годы. Цуй рассказал: "Отец мой служил уездным судьей в Сюаньде. Недавно он опочил. Матушка скончалась много лет назад. Я только что снял траурное платье и, не посчитав за даль тысячу ли, приехал к вам". Фанъюй прослезился: "Несчастна судьба у моей Син-нян. Все время она думала о вас и занемогла от тоски одиночества.
Сполна испила она горечь обиды и два месяца назад умерла. Гроб с ее телом уже погребен". Затем фанъюй повел юношу во внутренние покои. Поминая усопшую, он возжег пред алтарем бумажные деньги. Дом его огласился горестными стенаниями. Фанъюй сказал: "Родители ваши умерли, господин. Вы проделали дальний путь. В моем доме вы обретете кров и пищу. Сын моего друга – это словно бы и мое дитя. А если б не смерть Син-нян, мы с вами бы породнились".
Он велел отнести вещи студента в маленький кабинет неподалеку от ворот.
Прошло с полмесяца. Наступил день поминовения. Фанъюй недавно похоронил дочь и потому вместе с семьею пошел на кладбище.
Здесь следует заметить, что у покойницы была сестра по имени Цин-нян, семнадцати лет от роду. Она пошла на могилу сестры вместе со всеми.
В доме остался один только молодой Цуй. Ему поручили присматривать за усадьбой.
Была уже непроглядная темень, когда Цуй вышел встретить их у ворот.
Семья фанъюя прибыла на двух паланкинах. Один паланкин миновал Цуя и скрылся во внутреннем дворе. Когда же мимо Цуя проносили второй паланкин, из него вдруг что-то выпало и звякнуло оземь. Цуй подождал, пока пройдут носильщики, и быстро поднял вещь. Это была золотая шпилька.
Цуй хотел было отнести ее во внутренние покои, но двери были уже заперты, и он не смог войти в дом.
Воротясь к себе, он засветил свечу и предался одиночеству. Он размышлял о том, что сватовство его закончилось ничем, что он одинок как перст и никому не ведомо, как долго он еще проживет у чужих людей. Не раз и не два он грустно вздохнул. Он склонился уже головою к подушке, когда послышался стук в дверь. Он спросил, кто там. Ему не ответили. Постучали второй раз. Затем– в третий. Цуй вышел взглянуть, кто это. За дверью стояла красавица. Увидев, что дверь открыта, она подобрала юбку и вступила в комнату. Студент изумился. Девушка была смущена, стояла, потупив голову. И все же речь ее, к нему обращенная, прозвучала изысканно и приятно:
"Молодой господин не узнает меня? Я младшая сестра Син-нян. Имя мое Цин-нян. Вчера я обронила тут шпильку. Быть может, вы ее подняли?"
И сей же миг вцепилась она в Цуя и повлекла его к ложу. Памятуя о благосклонности, с которой отец девушки принял его, студент решил было презреть ее любовь. Он сказал: "Не смею!"
Он сопротивлялся из всех сил, но девица не унималась. Покрывшись краскою гнева, она воскликнула: "Отец мой принял вас как должно, со всем радушием, как родного племянника, поселил вас в своей усадьбе у ворот. А вы теперь, пользуясь темнотою, заманили меня. Каковы были ваши намерения?! Что, если я расскажу обо всем отцу, а он подаст на вас судейским жалобу? Они ведь не попустят вам вашей вины!" Студент затрепетал от страха. Он не имел более сил противиться и покорно пошел за нею. На рассвете она удалилась.
С той самой ночи, едва стемнеет – она являлась, а чуть светало – она уходила прочь. Хождения ее в комнату Цуя, что подле ворот, продолжались уже много более месяца. Однажды ночью она сказала Цую: "Я. живу в тереме, находящемся глубоко, ваше жилище удалено за грань подворья. Никто пока не догадывается о наших встречах. Но я сердечно тревожусь, что на пути любви нашей слишком много препон. Любовным встречам встречам легко помешать. Однажды поползет молва и все раскроется. Нас обвинят в преступлении в отчем доме и накажут. Закроют клетку, да запрут попугая, убьют дикую утку – спугнут мандаринских уточек-неразлучниц. Но не окажется ли обузой вашей добродетели то, что услада моему сердцу?! И не лучше ли упредить события и бежать "с цельною яшмой за пазухой"? Не скрыть ли следы свои в глухом селении, не затаиться ли в чужедальней округе? Тогда-то мы и сумеем на воле и в согласии дожить до старости".
Студент счел ее план удачным и сказал: "В словах твоих есть смысл, я подумаю над ними". Она ушла, а он отдался своим горьким думам. Он по-прежнему одинок. Он давно ничего не знает о своих родственниках. О, если бы убежать и скрыться, но куда и где?! Вдруг вспомнил, что отец некогда говорил ему о старом своем слуге Цзинь Жуне, человеке чести и долга. Живет он где-то в месте Люйчэн, на реке Чжэньцзян, пашет землю и сеет зерно. "Отправлюсь к нему, – решил студент, – авось он меня не отвергнет?!"
На другую ночь в пятую стражу студент и девица собрались налегке и покинули дом. Сели в наемную лодку, миновали Гуа-чжоу, добрались до Даньяна и там принялись расспрашивать о Цзинь Жуне. Он и вправду жил в тех местах, семья его не ведала нужды, а сам он был старостою стодворки. Цуй возликовал и не медля направился к воротам усадьбы Цзинь Жуна. Поначалу хозяин не узнал его. Лишь когда студент назвал фамилию, имя и должность отца, присовокупив еще и свое детское имя, Цзинь Жун признал гостя. Заплакав, он поставил поминальную таблицу с именем старого господина, затем, почтительно поддерживая студента, с поклоном его усадил: "Значит, вы – молодой господин".
Студент поведал ему о причине своего прибытия. Цзинь Жун освободил парадные комнаты и поселил в них студента. Служил Цую так, словно это был его старый господин. Снабдил беглецов платьем и пищей и старался во всем угодить им.
Год минул с той поры, как студент поселился у Цзиня. Однажды девица ему сказала: "Все началось с того, что, страшась родительского наказания, я, подобно Чжо Вэнь-цзюнь, бежала с господином. Как говорят, "старые хлеба кончились, новые уже созрели". Людям присуща любовь к детям, и если мы вернемся по своей воле, то испытаем радость встречи и будем прощены. Ведь нет большего благодеяния, чем то, что отец с матерью произвели нас на свет. А разве наша жизнь не есть воздаяние за милость?"
Студент внял ее словам. Они переправились через Янцзы и вступили в город. Но, прежде чем идти им к родителям, она сказала: "Уж год, как я бежала из дому. Наше возвращение будет для них неожиданным. Они разгневаются. Не лучше ли вначале пойти вам, подготовить их и все разузнать, а я тем временем привяжу лодку и стану ждать вас тут".
Цуй уже тронулся в путь, когда она окликнула его. Протянув ему заколку-феникс, она сказала: "Если вам не поверят, покажите эту шпильку". Цуй подошел к воротам усадьбы. Фанъюй, узнав о его приезде, радостно вышел навстречу. Однако вместо приветствия Цуй начал с признания: "Не переменишь день нынешний на день прошедший, но я все же пришел к господину, ибо на душе у меня неспокойно. Я спешил, потому что виноват пред почтенным отцом. Но вижу с радостью, что вы не корите меня". Цуй распростерся ниц, не смея поднять головы. Сказал еще, что, несомненно, достоин смерти, и замолк. Фанъюй переспросил: "О какой вине изволите вы говорить? Я ничего не знаю. Соблаговолите объясниться, рассейте мое недоумение". Тогда только Цуй поднялся и заговорил: "Речь идет о тайном деле, свершившемся за пологом опочивальни. Ваши сын и дочь, обуреваемые страстью, отяготили себя славою презревших долг: преступили закон, завязав потайные узы и поженившись без ведома родителей; затем бежали украдкой и скрылись в деревне. Целый год не давали вестей о себе: не писали писем, не послали даже привета. Чувства наши искренни, мы покойны и счастливы, как то и надлежит супругам, но смеем ли мы позабыть о родительских благодеяниях. Ныне я почтительно привел вашу любезную дочь под отчий кров. Распростершись ниц, уповаю, что вы поверите в искренность наших чувств и разрешите тяжелую нашу вину – дозволите нам, словно чете фениксов, вместе дожить до глубокой старости. Великий муж снисходителен к беззащитной любви – дети обретают радость семейного очага. Ласкаюсь надеждой на состраданье родителя!"
Фанъюй тревожно сказал: "Вот уже год моя дочерь больна и не встает с постели, не ест ни густой, ни жидкой пищи, сама она и повернуться не в силах. До любовных ли ей утешений?" Цуй, полагая, что фанъюй страшится позора дому и потому опровергает его столь пышною речью, почел за благо прибавить: "Ваша дочь Цин-нян пребывает в лодке, пошлите слугу, он найдет ее". Фанъюй не верил, но все же отправил на берег мальчишку-слугу. Слуга воротился ни с чем. Фанъюй обвинил студента в чертовщине. Тогда Цуй достал из раструба рукава шпильку – золотого феникса. Фанъюй еще больше встревожился: "Шпилька эта принадлежала моей дочери Син-нян и была положена в гроб вместе с нею. Как она у вас оказалась?" Когда взаимные подозрения дошли до крайности, в зал неожиданно вошла Цин-нян. Поклонилась отцу и сказала: "Несчастлива была ваша Син-нян. Рано простившись с дорогим батюшкой, она покинула мир и очутилась в бесплодной пустыне. Но не порвалась еще нить судьбы, связующая ее и молодого Цуя. Теперь она пришла сюда с одним-единым желаньем – чтоб ее любимая младшая сестра Цин-нян продолжила ее брак. Исполнится просьба, болезнь Цин-нян тотчас же пройдет, иначе – ее жизнь угаснет".
Слова Цин-нян повергли домашних в ужас. Обликом и статью – подлинная Цин-нян, повадкой и речью – покойная Син-нян. Отец стал укорять ее: "Ведь ты умерла! Неужто явилась ты в мир людей, чтобы смущать и беспокоить?" Та ответила: "Я, ничтожная, умерла, это правда. Но начальники мрака сочли меня невиновной и не взяли под стражу. Напротив, я удостоилась должности в свите Владетельной госпожи земли Хоу-ту фужэнь, где ведаю перепискою и составленьем докладов. Мирская моя судьба еще не пришла к концу, и мне был дарован год, чтобы я, навестив господина Цуя, завершила сей отрезок моей судьбы". Фанъюй выслушал изъяснения покойной дочери и согласился поступить по ее воле. Син-нян сей же миг успокоилась, стала кланяться и благодарить отца. Она взяла студента за руки, оба зарыдали в голос и простились друг с другом. Покойница сказала Цую: "Родители согласны исполнить мою волю, и вы войдете в дом зятем. Боюсь только, что ради новой жены вы забудете старую подругу". Тут она горестно зарыдала и повалилась оземь. Поглядели, а она мертва. Тотчас обрызнули тело целебным отваром, и по прошествии некоторого времени девушка ожила. Все случилось по слову Син-нян: недуги и хвори младшей ее сестры исчезли. Поступки и движенья ее сделались обычны. Когда ее спросили о недавних событиях, она ничего не ведала, словно бы только очнулась от тяжкого сна.
Вскоре выбрали счастливый день и назначили свадьбу. Цуй, полный сердечной нежности к Син-нян, продал шпильку на базаре, а вырученные двадцать слитков серебра потратил все до единого на ароматные курительные палочки, восковые свечи и жертвенные бумажные деньги. Затем он совершил паломничество в Храм желтой гортензии – Цюнхуа-гуань и поручил монаху-даосу устроить молебен на три дня и три ночи, чтобы отблагодарить Син-нян. Тогда она вновь явилась ему во сне и сказала: "Я получила дары молодого господина и вижу, что вы еще питаете ко мне привязанность. Хотя и разъединены царства мрака и света, вы помните меня. Сестра моя мягка и добронравна, она достойна, чтоб вы были милостивы к ней".
Студент скорбно зарыдал и проснулся. Больше дева не являлась.
Увы, как странно!
Из книги «Продолжение рассказов у горящего светильника»
Записки о ширме с цветами лотосаЛи Чжэнь [15]15
Из книги «Продолжение рассказов у горящего светильника»
Ли Чжэнь (XIV-XV вв.)
Перевод выполнен по изданию: Цюй Ю...
Записки о ширме с цветами лотоса
110. Во времена под девизом «Достижение истины».– «Достижение истины» (Чжи-чжэн) – один из девизов правления последнего государя монгольской династии Юань Шунь-ди, приходился на 1341-1367 гг.
... жил в Чжэньчжоу.– Чжэньчжоу – местность в нынешней провинции Цзянсу.
... в год син-мао– то есть в 1351 г.
111. ...и наступил Праздник средины осени.– Праздник средины осени справлялся в ночь на пятнадцатое число восьмого лунного месяца. Этот праздник считался Праздником луны, так как, говорили китайцы в старину, в эту ночь луна бывает самая яркая и самая круглая. В эту ночь было принято любоваться луной.
... бинтованные ножки...– В течение многих веков китаянкам с детства туго стягивали ступни специальными полосками материи, так, чтобы ступня росла не в длину, а вверх – бугром. Такие маленькие ножки считались признаком женской красоты, но ходить на них было трудно. Этот обычай вышел из моды лишь лет пятьдесят назад.
112. ... пред Белохитонною Гуань-инь...– Гуань-инь – китайское имя буддийского святого бодхисатвы Авалокитешвара, который со временем стал изображаться китайцами не в мужской (как в Индии), а в женской ипостаси. Культ матушки Гуань-инь (она часто изображалась в белом одеянии – отсюда прозвание Белохитонная) был распространен в Китае чрезвычайно широко; и монастыри, посвященные ей, были чуть ли не в каждом округе. Гуань-инь молились о ниспослании потомства и о спасении от всяческих напастей.
113. Мне кисть Чжан Би напоминали...– Чжан Би (ум. в 51 г. до н. э.) был правителем округа Цзинчжао. Прославился тем, что самолично подрисовывал брови своей жене; такие тонкие брови жители тогдашней столицы называли «очаровательные брови правителя Чжана».
114. ... на живопись Хуан Цюаня.– Хуан Цюань – известный художник X в. Прославился своими изображениями цветов и птиц, особую известность получила его картина на белом шелке – белый заяц. Про него ходило много рассказов, вроде такого: однажды князю, при дворе которого служил художник, поднесли белого коршуна; увидав фазана, нарисованного на стене Хуан Цюанем, коршун расправил крылья и приготовился броситься на него, настолько живо изобразил художник птицу.
Цы– стихотворный жанр, стихи с неодинаковым количеством слогов в строке, писавшиеся на заранее заданный мотив.
Сучжоу– знаменитый своей красотой город недалеко от нынешнего Шанхая.
... кисти монаха Хуай-су.– Имеется в виду Хуай-су (примерно VII – VIII вв.) – мирское имя Цянь Цан-чжэнь, прославившийся каллиграфическим искусством, особенно скорописными иероглифами.
114. ... в Пинцзянскую управу...– Пинцзянский округ, в который в XIII-XIV вв. входил город Сучжоу.
116. Я переписал ее в назидание миру.– В некоторых изданиях приводится целиком эта песня. Здесь она опущена.
[Закрыть]
Во времена под девизом «Достижение истины» жил в Чжэнь-чжоу некий студент из семьи Цуй по имени Ин. Дом его был богат необыкновенно. В год син-мао получил он благодаря отцу должность вэя – чиновника по розыску преступников. Вскоре он отправился к месту своей службы в город Юнцзя вместе с женой, урожденной Ван.
Путь Ина пролегал через Сучжоу. Близ Чуйшаньских гор велел он причалить к берегу, желая отдохнуть. Здесь он купил мяса, вина и бумажных денег, дабы вознести благодарственные жертвы богам в тамошнем храме. Закончив обряд, Ин с женою устроили пирование. Лодочник приметил, что винная утварь у них сплошь из золота и серебра, и замыслил недоброе. Тою же ночью он утопил Ина, перебил его слуг. Госпоже Ван он сказал: "Знаешь ли, отчего я пощадил тебя? Второй мой сын еще холост, сейчас он ведет лодку в Ханчжоу для одного человека. Через месяц или два он воротится, и я выдам тебя за него. Ты породнишься с нами, а потому будь спокойна и ничего не бойся". С тем он завернул в циновку все ее добро и положил подле себя. С того дня звал он госпожу Ван не иначе как синьфу – молодою женой.
Та притворилась, что на все согласна, и принудила себя заняться хозяйством, показывая, будто старается изо всех сил. Лодочник, радуясь втайне, что заполучил столь покладистую невестку, исподволь к ней привык и с некоторых пор не стерег ее более.
Минул месяц с небольшим, наступил Праздник средины осени. По случаю праздника лодочник принес на лодку вино и еду. Все немало выпили и охмелели. Госпожа Ван подождала, пока они заснут, и тихо сошла на берег. Но, пройдя не более трех ли, она потеряла дорогу. Кругом были топи, тростник и цицания, и заросли эти тянулись до края небес.
Для госпожи Ван, выросшей в добронравной семье, не под силу было преодолеть тяготы дороги, ведь бинтованные ножки – слабы, к тому же, боясь погони, она, словно безумная, стремилась все дальше и дальше. Когда наконец побелело небо на востоке, она различила вдруг среди деревьев очертанья жилья. Направилась к ним. Ворота были заперты, откуда-то из глубины доносились до нее звуки колокола и песнопений. Вскоре засовы отперли. Оказалось, что это женский монастырь. Ван вошла по дорожке внутрь.
Настоятельница осведомилась о причине ее прихода. Госпожа Ван, не осмеливаясь открыть правду, обманно ответила: "Родом я из Чжэньчжоу. Свекор мой отправился к месту службы на лодке в провинцию Чжэцзян. Его сопровождала семья. Но когда мы приехали, милый супруг мой внезапно скончался. Я вдовствовала несколько лет. Затем свекор отдал меня второю женой одному вэю из Юнцзя по фамилии Цуй. Первая жена его обладала злым и жестоким нравом, угодить ей было весьма нелегко. Она меня била палками и нещадно бранила пред всеми. Спустя недолгое время господин оставил службу и на лодке отправился сюда. Однажды в Праздник средины осени он любовался луною, а мне, ничтожной наложнице, велено было разлить вино в золотые чаши. Одна чаша нежданно выскользнула из моих рук и упала в воду. Этот проступок грозил мне смертью. Я бежала, спасая жизнь". Монахиня сказала: "Раз вы не осмеливаетесь вернуться на лодку, а родные места вдалеке, вам надобна надежная опора. Но нет здесь искусной свахи! О одинокая, вам не к кому прилепиться Душой". Госпожа Ван залилась слезами. Настоятельница молвила: "Однако есть у меня, несмысленной старухи, и утешительное слово.
Не знаю, правда, как вы к нему отнесетесь?" Госпожа Ван ответила: "Когда бы наставница приютила меня, то даже и смерть стала бы мне в охоту". Монахиня сказала тогда: "Наша обитель в глухой стороне на пустынном прибрежье; след человеческий здесь великая редкость; плевел и горчица – наши соседи, чайки и цапли – нам заместо друзей. К счастью, со мною живут две сподвижницы, им уже за пятьдесят лет, да несколько преданных и почтительных слуг. Вы молоды и хороши собой, однако судьба к вам немилостива. Так покиньте же привязанности, бегите страстей, помыслите о том, что жизнь всего лишь сновидение. Не лучше ли облечься рясою, обрезать волосы и вступить в обитель? Не благо ли отдаться созерцанию на плетеной лежанке, устремившись думою к Будде – непотухающему светильнику?! Вкушать утром и вечером простую еду, провождая так длинные месяцы и долгие годы?! Или вам по сердцу наново стать чьей-то наложницей, терпеть мирскую пошлость, грязнуть в грехах, пока не падет возмездие?" Госпожа Ван поклонилась и молвила: "Желанная мысль!" Вскоре пред статуей Будды она обрезала волосы и назвалась монашеским именем Хуэй-юань.
Госпожа Ван умела читать, знала письмо, отменно владела кистью; не прошло и месяца, как она сполна постигла буддийский канон. Ван с почтением служила настоятельнице, и в недолгом времени ни единое дело без нее не решалось. Все в обители полюбили ее за мягкость и кротость нрава.
Каждый день свершала она несметное множество поклонений пред Белохитонною Гуань-инь, поверяя ей свои сокровенные мысли. Никогда – студеной ли зимою, жгучим ли летом – не оставляла она молитв. И редко кому доводилось созерцать ее лицо, ибо, помолясь, она тотчас уходила во внутренние покои.
В конце того года случилось одному человеку быть в упомянутых местах и забрести в монастырь. Он отведал монастырской трапезы и ушел. Но на другой день даровал он храму свиток с изображением лотосовых цветов. Настоятельница повесила картину на некрашеную ширму. Госпожа Ван увидела свиток и признала кисть мужа. Она стала выспрашивать у настоятельницы, откуда свиток. Та отвечала: "Сегодня один милостыиник одарил нас". Ван полюбопытствовала, кто благодетель сей, какого он роду, где живет и чем кормится? Настоятельница сказала: "Это Гу А-сю, младший брат моего односельчанина. Он переправляет лодки по реке. Недавно весьма разбогател. Люди поговаривают, что он грабит лодки, но не знаю, верно ли это". Ван спросила еще, часто ли он бывает. "Не часто", – было ответом. Более она ни о чем ее не спросила, но взяла кисть и написала на свитке:
"Мне кисть Чжан Би напоминали твои рисунки ранних лет; Теперь похож рисунок твой на живопись Хуан Цюаня. Как совершенны здесь цветы, Как нежен лотосовый цвет! То был предсмертный твой сюжет – О, если б знать о том заране!.. Цвета, что видел ты при жизни, безмолвный свиток сохранит, А мне, отверженной душе, кто скажет слово утешенья? Наперсница моих молитв, Простая ширма все молчит. Нить вашей жизни порвалась, И встретимся ль в ином рожденье?.. "
Это были цы – строки на мотив "Бессмертный у реки". Никто из монахинь не понял их смысла.
Однажды в монастырь наведался человек по имени Го Цинь-чунь по какому-то делу. Увидев свиток и надпись, он восхитился их изяществом и купил вместе с ширмою. Как раз в то время императорский ревизор Гао На-линь удалился от дел и обосновался на покое в Сучжоу. Был он большим любителем каллиграфии и живописи. Го Цинь-чунь подарил ему ширму. Сановник поставил ее во внутреннем зале, но расспросить о ней поподробнее как-то не удосужился.
Меж тем однажды явился к нему торговец и принес четыре свитка, исполненные скорописью. Они весьма напоминали работы кисти монаха Хуай-су, отличались чистотой, мощью и стремлением избежать обыденного. Сановник спросил у торговца, чьи они. Тот ответил: "Это мои прописи". Сановник поглядел на него – облик не простолюдина. Осведомился об имени и из каких мест он родом. Он, сокрушаясь, начал рассказывать: "Я из семьи Цуй, зовут меня Ин, прозвание Цзюнь-чэнь, уроженец Чжэньчжоу. За заслуги отца был пожалован должностью вэя в Юнцзя. С женой и домашними я отправился к месту службы, но в пути был не осторожен, лодочник замыслил недоброе и сбросил меня в реку. С той поры я не видел ни богатств своих, ни жены. К счастью, с детства умея плавать, я глубоко нырнул и долго плыл почти незаметно. Лишь когда лодка была далеко, я выбрался на берег. Прибрежные люди меня приютили. Я был мокр и без единого гроша. Старик хозяин явил ко мне доброту, снабдил платьем, напоил вином, накормил и одарил деньгами на дорогу. Прощаясь, он сказал мне:
"Вас обокрали. Было бы разумно заявить об этом властям, но я не смею оставить вас у себя, потому что боюсь быть замешанным в уголовное дело". Я выяснил у него дорогу, отправился в Пин-цзянскую управу и подал жалобу. Но вот уже год, а из управы никаких вестей. С тех самых пор я продаю свои рисунки и надписи и тем добываю пропитание. Я никогда не считал себя искусным каллиграфом и потому удивлен тем, что моя пачкотня удостоится внимания высокого сановника".
Услышав рассказ Ина, сановник Гао преисполнился к нему глубоким сочувствием. Он сказал: "Сколь злые беды обрушились на вас! Но, увы, здесь я бессилен. Но, быть может, вы останетесь у меня домашним наставником и научите внуков моих искусству владения кистью. Согласны ли вы?" Ин высказал искреннюю ра-дость. Сановник повел его во внутренние покои, угостил вином, как вдруг Ин увидел ширму и на ней свиток – с лотосовыми цветами. Слезы хлынули у него из глаз. Удивленный Гао спросил его о причине плача. Ин сказал: "Это одна из вещей, бывших со мною в лодке. Мой почерк. Как свиток попал к вам?!" Затем он вслух прочел стихи и добавил: "А стихи написаны моею женой". Гао спросил: "Отчего вы так полагаете?!" Ин ответил: "Узнал ее манеру письма. А также по смыслу стихотворения. Да, это, вне сомнения, стихи моей супруги!" Гао тогда сказал: "Коли так, то почту за долг и возьму за обязанность поймать разбойника. Однако храните это до времени в тайне". После чего поселил Ина при своем доме.
На другой же день сановник зазвал к себе Го Цинь-чуня и спросил, откуда у того появился свиток. Тот сказал: "Я купил его в такой-то обители". Сановник послал его к монахине, дабы окольными путями выведать, кто принес ей свиток и чьи это стихи. Через несколько дней Цинь-чунь доложил: "Картину пожертвовал Гу А-сю из здешнего уезда. Имя монахини, написавшей стихи, – Хуэй-юань". Сановник отправил к старой монахине посланца со следующими словами: "Супруга моя любит читать вслух святые сутры, но в доме нет никого, кто бы разделил ее благостные занятия. Я слышал, будто почтенная Хуэй-юань проникла в глубины Учения. Почтительно зову ее быть наставницей, уповая, что не останется без внимания моя просьба". Настоятельница отказала ему. Однако Хуэй-юань, узнав об этом, исполнилась глубокой надежды на то, что удастся отомстить за обиды. Настоятельница не смогла удержать ее.
Сановник прислал за Хуэй-юань паланкин и поселил ее в одном помещении с женой. Та, едва представился случай, стала расспрашивать Хуэй-юань о ее жизни. Госпожа Ван, сдерживая слезы, поведала ей всю правду, рассказала и о стихах на свитке с лотосовыми цветами. Она сказала: "Грабитель, видно, недалеко. Если госпожа передаст мой рассказ господину, разбойникам не уйти. Я искуплю позор и отомщу за погибшего мужа. О, сколь велико будет ваше благодеяние!" (Госпожа Ван еще не знала, что муж ее жив.)
Госпожа сановница передала мужу разговор с монахиней и заверила его, что Хуэй-юань не чужда учености, весьма добродетельна и не простого рода. Гао утвердился в мысли, что монахиня Хуэй-юань и есть жена Ина. Он просил жену быть с монахиней мягче и ласковей. Однако Ин до времени об этом ничего не знал. Не желая действовать опрометчиво, Гао На-линь решил сам следить за домом Гу А-сю и за его отлучками, наказав жене исподволь уговорить госпожу Ван отрастить волосы и вернуться к мирскому платью.
Минуло еще полгода. К тому времени императорским ревизором был назначен один цзиньши – по имени Сюэ Ли, по прозванию Бо-хуа. Он прибыл с ревизией в тот округ. Некогда Бо-хуа служил под началом сановника Гао, и тот, зная его твердость и неподкупность, подробно рассказал ему о деле.
Разбойник был схвачен, и у него найдены были бумаги о назначении Цуй Ина на должность и все его добро. Осталось неизвестным лишь местопребывание госпожи Ван. Строго пытали Гу А-сю, но тот говорил одно: "Я и вправду хотел выдать ее за второго сына, но не уследил: в восьмую луну на Праздник средины осени она от меня сбежала. Куда, не ведаю!" Бо-хуа нашел Гу А-сю виновным и приговорил к казни, а награбленное добро вернул Цуй Ину. Тот собрался ехать на службу и пришел проститься с сановником. Сановник Гао сказал: "Повремените несколько! Я намерен быть вашим сватом. Женитесь и тотчас поедете. А сейчас – не торопитесь, успеете, уверяю вас!"
Растроганный Ин ответил ему: "Долго я жил с женой в бедности. Как говорят, отруби вместе ели! Кто знает, жива ли она, покинутая ныне в чужом краю. Поеду один, буду ждать луны и годы, пока земля или небо не смилостивятся надо мной. Если жена еще жива, то есть и надежда, что мы встретимся вновь. Я взволнован добротой и щедростью господина, но до самой кончины буду помнить свою жену, оттого и нет у меня желания говорить о новой супруге". Сановник Гао печально промолвил: "Ну что ж! Если столь глубока ваша любовь и привязанность, всеблагое Небо непременно поможет вам. А я не осмеливаюсь принуждать вас силою. Однако разрешите мне все же устроить ваши проводы!"
На другой день сановник Гао созвал гостей, пригласил чинов-Ников Пинцзянской управы и прочих именитых ученых мужей города. Сановник поднял чашу и обратился к гостям с такою речью: "Я, старик, ныне связываю нить жизни господина Цуя – уездного инспектора".
Гости не поняли намека. Сановник приказал позвать Хуэй-юань, и Цуй Ин узнал в ней жену. Они обнялись и разрыдались. Разве думали они, что снова встретятся, и именно здесь, в доме Гао. Сановник поведал гостям об их горестях и скитаниях, показал ширму с лотосовыми цветами. Тут только все поняли, что слова "нить жизни" Гао взял из стихотворения госпожи Ван, а Хуэй-юань – ее монашеское имя. Рассказ Гао исторг слезы у всех собравшихся, и все принялись восхвалять великие и несравненные добродетели старого сановника.
Гао дал в услуженье Цуй Ину слугу и служанку, одарил деньгами и препроводил в путь.
Закончивши срок службы, Ин вновь проезжал через Су-чжоу. Гао уже не было в живых. Узнав о его кончине, супруги рыдали в голос, словно они лишились родного отца. Они соблюли пост возле его могилы, помянули усопшего. Затем заказали службу на три дня и три ночи, желая воздать за милости покойному своему благодетелю. Только потом уехали.
С той поры госпожа Ван приняла обет долгого поста и до конца дней своих молилась Белохитонной заступнице – бодисатве Гуань-инь.
Талантливый муж из Чжэньчжоу по имени Лу Чжун-ян сложил песню "Свиток с цветами лотоса на ширме", дабы увековечить сие происшествие. Я переписал ее в назидание миру.
