Текст книги "Человек идет в гору"
Автор книги: Ян Винецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)
Тоня хорошо пела и мечтала о профессии актрисы.
Анна разубедила ее и посоветовала поступить в химико– технологический институт. Сестра особенных успехов не обнаружила, но училась сносно – «на тройках».
– Ничего, ничего!—ободряла Анна.– Я наблюдала отличников, которые на работе были посредственностями.
И наоборот. Ты будешь хорошим инженером. Верь мне.
Я редко ошибаюсь в людях.
Таня жила в общежитии института, но часто забегала к сестре, помогала стирать, готовить, не обижалась на резкие окрики Анны, если делала что-нибудь не так, тайком училась «хозяйствовать».
– Почему так бывает? – спрашивала она iy Анны.– Ты вот и чорта могла бы обломать, а у тебя муж тихий, спокойный. А мне так наверняка какой-нибудь «дикий» попадется.
– И поделом! Не будь мямлей,киселем бесхарактерным!– смеялась Анна. – А впрочем, не беспокойся.
Когда придет время замуж выходить, мужа я тебе выберу.
Тоня вспомнила теперь об этом и с грустью усмехнулась...
Мишин дал Николаю квартиру из двух комнат в овом пятиэтажном дохме. Это была, по тем временам, невиданная щедрость: целые семьи ютились в углах.
Марфа Ивановна попросила Тоню взять на себя заботу о Глебушке. Тоня раздобыла кое-какую мебель, прибрала комнаты. В них было пусто, но уютно: следы женской заботы проглядывали во всем.
В кабинете Николая, служившем одновременно и гостиной, стоял письменный стол и над ним на стене висела репродукция картины Левитана «Золотая осень». У окон Тоня поставила старую кушетку, обтянутую полотном, и несколько стульев. В спальне помещалась узенькая железная кровать Николая и деревянная кровать Глебушки.
Тоня работала в химической лаборатории. На заводе кончался эмалит, и вырисовывалась мрачная перспектива остановки производства. В эти тревожные дни все взоры были обращены на химиков: дадут они эмалит – завод спасен.
Тоня изготовила эмульсию, которая явилась исходной точкой для нового эмалита. Начальник химической лаборатории Лазарь Михайлович Сурков был в восторге.
– Вы дали нам ключ, Антонина Сергеевна. А теперь дело уже за небольшим!
Лазарь Михайлович преувеличивал заслугу Тони.
Цела оставалось еще много, но такой уж это был человек, восторгавшийся каждой самостоятельной мыслью своих сотрудников и не любивший говорить о собственных работах. Сурков весь день, с утра до позднего вечера, проводил б напряженных и интересных исканиях, на заводе в шутку его звали «колдуном», и если начальника лаборатории вызывали к телефону или на совещание,– он недовольно и растерянно ворчал.
В лабораторию стал наведываться главный инженер.
Долго разговаривал с Лазарем Михайловичем, часто поглядывал на Тоню через голову собеседника. Тоня краснела под нагловатым, самоуверенным взглядом Александра Ивановича; все догадывались о причине внезапного интереса главного инженера к работе химической лаборатории. Эмалит уже изготовили, и теперь внимание завода было обращено на др»угие участки работы.
Тоне не нравилось в главном инженере: и его слащавый голос, и вкрадчивая, осторожная походка, и темная бородка «лопаткой», и то наглое, то кокетливое зыражение глаз.
«Анна давно бы уже «ошпарила» его, – думала Тоня. —А я не могу. Боюсь обидеть».
А Солнцев, неправильно понимая ее смущение, еще чаще стал посещать лабораторию. Он приглашал в театр, присылал автомобиль, чтобы отвозить ее домой после работы. Тоня неизменно отказывалась.
На следующий день, как только прибыла на аэродром аварийная комиссия и осмотрела самолет, Ибрагимов вместе с Николаем принялся снимать шумопламягаситель. Они выправили коробку воздухоприемника, приклепали оторвавшийся раструб, выпилили новые хомуты.
Лунин-Кокарев между тем «жал на все педали», чтобы выполнить задание по сборке самолетов раньше Ибрагймова.
Ибрагимов косил глаза на соседний самолет, вздыхал и работал весь день, ни разу це покурив. «Шплинты» понимали волнение бригадира, и пока Ибрагимов возился с шумопламягасителем, они собирали самолет с удвоенной энергией.
Зычный бас Лунина-Кокар.ева разносился по палатке, он тоже волновался, боясь позора: «шплинты» могли обогнать его.
К вечеру «молния» подвела итоги:
«Первый день соревнования сборщиков принес победу комсомольской бригаде Ибрагимова. Ибрагимов вьгполнил дневное задание наравне с бригадой Лунина– Кокарева и еще отремонтировал и установил на мотор шумопламягаситель Бакшанова. Слава бригаде Ибрагимова!»
Лунин-Кокарев, отплевываясь, вышел из проходной.
За ним потянулись рабочие его бригады.
– Срамота! – ругал он их за воротами. – «Шплинтам» в хвост встали! А все потому, что задаемся, по двадцать раз курить ходим, форсим...
К воротам подъехал автомобиль директора завода.
Мишин увидал шедшего навстречу Бакшанова: Широко распахнутое демисезонное пальто висело, как плащ, на его похудевшей фигуре.
Николай хриплым, простуженным голосом доложил, что самолет готов к полету.
– Вот только аэродром не подвел бы. Он сейчас как тесто. Завтра нельзя будет летать ни на колесах, ни на лыжах.
– Уже темнеет... Надо, начинать, – сказал Мишин.
Потом, тихо добавил: – А застегиваться все-таки надо, Николай Петрович.
– При вчерашнем сальто-мортале у меня все пуговицы отлетели, – засмеявшись, сказал Николай.
Мишин покачал головой:
– Смотрите, сегодня осторожней!,
Николай пошел к самолету.
Когда испытания были закончены, Мишин, пожимая
Николаю руку, сказал:
– Я отвезу вас домой.
– Я хотел показать Ибрагимову...
– Завтра! Сегодня вам надо отдохнуть. Так!
В машине Николай устало закрыл глаза. При движении рукой кололо в груди. «Не во-время я раскис», – с тревогой думал он. Солнцев рассказывал какой-то случай из своей жизни. Его слова доходили до Николая глухим бормотанием.
– Смотрите, зима вздумала вернуться! – сказал вдруг Солнцев, удивившись резкой перемене погоды.
На дороге дымились белые струйки поземки. Ветер кружил снег причудливыми воронками, засыпал ямки и овражки. Лысели снежные крыши домов...
Государственный Комитет Обороны резко увеличил программу завода, и теперь возникла опасность, чго при прежних методах работы план может быть сорван.
Директор несколько раз в дань обходил цехи, сам во все вникал.
Когда Мишин вошел к начальнику деревообделочного цеха, его взору предстала следующая картина: Быстрое сидел за маленьким поломанным столом, едва различимый из-за густых облаков едкого дыма, который щедро выбрасывала железная печка.' У стены стояли две табуретки. В комнате было грязно, темно.
– Богато живешь, товарищ Быстров! – резко проговорил директор. – Дым, грязь, неприглядность!
– Война, Семен Павлович, о том ли думать! – развел руками Быстров.
– Война! Да на фронте в окопе в сто раз уютней, нежели в твоем кабинете. Серость, вот это что такое!
Мишин, вообще не любивший совещаний, приказал вечером собрать всех начальников цехов и парторгов.
– Я хотел сообщить вам о серьезном положении, создавшемся на заводе. – На лице Мишина отразилось
внутреннее волнение.—Темпы строительства главного конвейера и внедрение поточного метода явно неудовлетворительны.
– Поточные линии уже разработаны, – вставил Солнцев. Мишин посмотрел на главного инженера сощуренными глазами.
– Ваша реплика, Александр Иванович, напоминает комичный сл|учай из периода коллективизации на Украине. Один из «деятелей» коллективизации тоже так примерно докладывал:
– Шо до линии, – то линия була, а шо до работы, – то работы нэ було!
Все засмеялись.
– Недоедая и недосыпая трудились рабочие и инженеры наши, чтобы поставить завод на нога, и не только поставить, а и увеличить его мощность.
Солнцев обиженно насупился.
– Мне кажется, – продолжал директор, – кое-кого потянуло на отдых, в кусты. Мы должны сказать таким людям: вы—дезертиры! Вы перекладываете трудности на плечи своих товарищей!
Мишин помолчал. Потом, в упор смотря на Солнцева, сказал:
– Составьте график и сегодня же дайте его мне, Александр Иванович. Он мне заменит настольный календарь. Так! – Едва приметная улыбка тронула губы
Семена Павловича. – И еще один вопрос. Отличный начальник цеха товарищ Быстров, а посмотрите, как выглядит его кабинет"? Медвежье логовище! Что хорошего, товарищ Быстров, в том, что у вас в кабинете стоит печка «буржуйка», дымно и грязно? Вы думаете, что этим самым проявляете свой патриотизм, готовность переносить невзгоды? Ерунда! Только свою некультурность показываете. Нужно благоустроить наши цехи и квартиры. Удобно, прочно. Не временным лагерем живем мы здесь, а социалистическим заводом, поставленным на-
дол-го!
Глава девятая
Госпиталь расположился в тылу второго эшелона дивизии. Густой березняк поглотил людей, автомобили и палатки.
Из пекла боев привозили раненых – грязных, покрытых черной пылью, поднятой взрывами земли. Они рассказывали о первых встречах с врагом – о пьяных автоматчиках, идущих в атаку во весь рост, о немецких парашютистах в русской форме, о вращающихся пнях, из которых стреляют снайперы, о минометах, «плюющих сразу из шести глоток»...
«Патология психики, – казалось Анне. – Иному раненому и собственная рана кажется смертельной и окружающее – страшным».
Анна еще не перешагнула Рубикон, отделявший мир от войны. Она жила свежими воспоминаниями о счастливых солнечных днях.
Чем больше Анна думала о недавнем прошлом, тем больше тосковала по сыну и Николаю. Они все время стояли перед глазами. Глебушка – большеголовый, синеглазый, с худой шеей и длинными, как у отца, руками и Николай – сутулый, временами близоруко щурившийся. И странно: Николая Анна жалела больше, чем сына. «Глебушка в руках надежных, Марфа Ивановна старуха крепкая и хозяйственная. А Николай? Кто теперь будет за ним приглядывать? Ведь простудится, в первые же дни простудится. И никому не признается».
Анна беспокоилась о муже и ребенке, совсем забывая о себе.
По пыльным дорогам тянулись тысячи беженцев с домашним скарбом и скотом. Одежда их была серой от пыли, а лица черны – от горя и солнца. Мессершмитты низко проносились над этими бесконечными колоннами, стрекотали пулеметами. В разных местах раздавались стоны и женские вопли. Анна высылала сестер и санитаров помочь пострадавшим....
Однажды санитарьи принесли маленькую девочку.
Соломенные волосы слиплись на высоком лбу. Лицо девочки было мертвенно-бледным. Глубоко ввалились глаза.
Анна отвернула одеяло. У девочки была оторвана правая рука. Останавливая кровотечение, сестры наложили давящую повязку. Левая ручка, тоненькая, как молодой стебелек подсолнуха, была вытянута вдоль тельца. Вид этой жалкой ручонки с черными ободками ногтей иа бледных пальцах остро ужалил сердце. Ребенку впрыснули камфору. Сердце раненой девочки билось едва слышно. Она безмолвно зашевелила синими губами.
Только сейчас Анна вспомнила о родителях девочки. Но никто не мог ответить, где ее родителя. Девочку подобрали в придорожной канаве, куда ее бросило взрывной волной. Мать, видимо, была убита, потому что никто не шел вслед за носилками.
«Сирота! Она одна среди камней, пыли и горя бесконечных дорог войны...»
Анна вздрогнула. «Глебушка... Его тоже могут... вот так...» Анна два раза делала переливание крови, но девочка была очень слаба.
– Надо как можно скорее эвакуировать ее в тыл,– сказала Анна подполковнику Козлову.
– Утром придет самолет, если для этой девочки наступит утро. Анна Сергеевна, немедленно ложитесь спать, а не то вы завтра свалитесь с ног.
Она и в самом деле очень .устала. Состояние девочки не предвещало ухудшения. Анна оставила дежурную сестру и ушла в свою палатку. Уснула сразу, будто упала в мягкий сугроб.
Вскоре прибежала испуганная сестра:
– Анна Сергеевна, слабеет пульс...
Девочка умирала. Анна поняла это сразу, едва взглянула на раненую. Она косила глаза, глухо стонала, бессильно запрокидывала голову. «Нарастают мозговые явления, – горестно думала Анна. – Видимо, повреждено основание черепа. А это – конец».
Анна сморщила переносье. Закрыла рукой глаза. В душе бурлило сейчас какое-то сложное чувство жалости к девочке и неизбьшной ненависти к тем, кто изувечил этого ребенка.
Анна дала себе слово спасти девочку, будто в ее спасении заключена была великая, уничтожающая врагов сила мести.
Но девочка умерла.
С минуты, когда в борьбе со смертью Анна не смогла отвоевать подобранную на дороге девочку, с той самой минуты Анна поняла, ощутила в своей душе новую силу.
Быть может, с той поры и перестала Анна пугаться ужасного воя немецких бомб с сиренами и спокойно работала даже тогда, когда коллеги бледнели от страха.
Санитарки с таким восхищением рассказывали о ней раненым да наезжающим по делам бойцам, что иные специально приходили смотреть на «смелую докторшу».
Майор Чардынцев сам вывез с поля боя на своем броневичке майора Сухова, тяжело раненного в бедро.
Полк Сухова трое суток сдерживал яростные атаки гитлеровцев. Сухова видали везде: и в батальонах, и у артиллеристов, и у бронебойщиков. В бою он почему-то всегда бывал с непокрытой головой.
Чардыицев остановил броневик у белых палаток госпиталя. Подбежали две санитарки с носилками. Чардындев грубовато отстранил ттх, бережно поднял Сухова к уложил на еосилки.
– В предоперационную, товарищ майор! – сказала девушка в белом халате, показывая, куда нести.
Чардынцев вместе с одной из санитарок принес Сухова в большую палатку.
Вошла невысокая женщина, вся в белом. Лицо ее, как чадрой, было до самых глаз закрыто марлей. Синие ольшие глаза смотрели строго и холодно.
– Я думаю, что вы мне разрешите? – сдержанно опросил Чардьшцев.
– В операционной присутствуют только те, кто участвует в операции, – громко сказала она, стрельнув глазами в молодую девушку, которая привела Чардьшцева. – Товарищ майор, я прошу вас выйти.
Чардынцев смерил ее пристальным, гневным взглядом и, круто повернувшись, вышел из палатки.
– Что вы наделали, Анна Сергеевна? – испуганно проговорила девушка. – Да ведь это же... – от волнения у ней перехватило дыхание, – наш командир дивизии!
– Все равно! – сказала Анна, в душе сама недовольная своим поступком.
Другу Чардынцева, может быть, предстояло умереть под операционным ножом, командир дивизии вынес раненого с поля боя, чтобы быть рядом в эту тяжелую минуту, а она с профессиональной холодностью указала на дверь.
– Все равно! – еще тверже повторила Анна и приступила к операции.
– Столбнячную сыворотку... Кофеин...—говорила она отрывисто.
У Сухова были раздроблены коленный сустав, бедро и голень. Температура поднялась до сорока градусов.
«Ампутация», – пронеслось в мозгу Анны. Сколько раз это страшное слово выбывало в ней острую внутреннюю борьбу! Она делала много сложных операций, уверенно и спокойно работая скальпелем, но когда приходилось браться за узкую, кривую хирургическую пилу, чтобы пилить кость руки или ноги, – что-то тяжелое переворачивалось у нее в груди, оставляя глухую, долго не унимавшуюся боль. Виешнее спокойствие стоило ей больших душевных усилий.
– Приготовьте к ампутации, – сказала Анна сестре, не отрывая взгляда от ноги Сухова. Состояние раненого требовало немедленной ампутации. Совесть Анны могла быть спокойной. Краем глаза она заметила, как побледнело сестра.
Анна с застывшим лицом стояла у стола, судорожно сжимая кулаки.
Трудно было представить Сухова без ноги. Есть люди, похожие на птиц, – порывистые, живые, которых запоминаешь только в движении, точно в полете. Сухов на костылях—это птица, у которой отрезаны крылья.
Анна не нашла в себе силы взять пилу. «А если ты опоздаешь, и он умрет от заражения крови?» – пугала тревожная мысль.
«Если» – едва уловимая усмешка тронула губы. Анна. вспомнила слова старого профессора: «В нашей работе много «если». Не пугайтесь их, но прислушивайтесь к ним. Умейте это делать одновременно».
Анна сделала разрезы, удалила осколки костей. У Сухова стал слабеть пульс.
– Камфору с адреналином. Быстрей!
Сухов застонал. Сначало глухо, потом громче. Анна промыла раны дезинфицирующими растворами и наложила глухую гипсовую повязку... Операция длилась сорок минут.
Анна вышла из палатки неровной, усталой походкой.
У нее дрожали губы. Чардынцев быстро встал. Он глядел на нее в упор, молча спрашивая.
Анна тихо сказала:
– Будеть жить... если... – она посмотрела на него своим особенным полузадумчивым и одновременно уверенным взглядом, – ...организм выдержит борьбу с последствиями потери крови.
– А... ногу? – спросил он, боясь произнести это слово.
– Требуется несколько суток, чтобы ответить на ваш вопрос, – тяжело вздохнув, сказала Анна и села на скамью.
Чардынцев долго, не мигая, смотрел на Анну, потам, кашлянув, спросил:
– Случалось ли вам в сильную грозу или в метель быть одной в лесу или,.скажем, в поле, вдали от
людей?
Она слабо улыбнулась, отрицательно покачала головой.
– Не случалось? А со мной было. Мальчонкой.
Двенадцати лет. Пошел я однажды с приятелем в школу. Школа в соседнем селе была, верст за пять от нас.
В пути застигла нас метель. В небе сбежались тучи, налетел ветер. Закружились снежные воронки, будто закипел снег кругом. Стало вдруг темно, и мы, взявшись за руки, побрели дальше. Метель швыряла в нас анегом, засыпала глаза, слипала ресницы наледью, забивала рот ледяным песком. Мы задыхались и шли, шли вперед. Потом я неожиданно провалился в снежную яму и потерял приятеля. Я кричал изо всех сил: «Фе-дя! Фе-дя-а!» Но ветер забивал рот снегом. Чувствуя, что теряю силы, я испугался и стал неистово креститься. Потом кто-то схватил меня за плечи. Это был Федя. После он рассказывал: «Гляжу – мельница вертится. Ну, думаю, добрались. Подхожу, а это ты руками размахиваешь». Понимаете? Видал он трусость мою, a нe посмеялся. Только тоненько усмехнулся. Умный.
Анна недоумевающе подняла на Чардыицева глаза.
– Почему я все это вам рассказываю? Потому, что майор Сухов и есть тот самый Федя...
– Который в детстве шел с вами в метель?
– Да.
– Он будет жить! – тихо проговорила Анна. Это прозвучало, как обещание. В глазах ее были
решительность и теплота. Чардынцев мял в руках погасшую трубку.
– Благодарю вас! Вы устали, и я не рискую вас больше задерживать. Простите, последний вопрос: вы подобрали, конечно, толковых людей для (наблюдения за Суховым?
– Я буду дежурить сама.
– Что вы?! – испугался Чардынцев. – Не спать сутками?
– Дело теперь идет уже о моем профессиональном престиже. Сон сам не придет: он знает, что не уломает меня.
Чардынцев внимательно посмотрел ей в глаза.
Удовлетворенно подумал: «Характер подходящий!»
Он крепко и бережно пожал руку Анны. Вокруг толпились березы», – высокие, чистые, будто тоже в белых халатах, обрызганных солнцем.
Глава десятая
Сон слипал глаза. Чардынцев до боли потер виски и продолжал изучать карту. Он думал о том, что, решив, очевидно, начать наступление на левом фланге, гитлеровцы не ограничатся этим, а начнут давить и иа других участках дивизии. Но где введут они главные силы?
Этот вопрос вставал перед ним часто за четыре месяца войны, и всякий раз он был загадочен и нов. Он мысленно представил себе генерала фон Вейса (Чардынцев знал не только фамилию, но и повадки, и худощавую физиономию своего противника), придумывая наиболее невыгодные для самого себя варианты решений.
В два часа ночи позвонил телефон. Чардьинцев снял трубку.
– Товарищ Первый?
Он сразу узнал этот звонкий и дрожащий голос.
– Третий... только что... уанул!
Чардынцев молча опустил трубку. Волнение перехватило горло. Он не мог произнести ни одного слова.
«Как я мог забыггь о Федоре? Ведь сегодня пошли третьи сутки после его ранения. Третьи оутки! А я ни разу о нем не вспомнил. Вот что делает с человеком война!»
Сонливость пропала. Чардынцев надел фуражку и, разбудив адъютанта, приказал оседлать коней.
Чардьинцев -прискакал в госпиталь, когда едва занимался рассвет. Анна встретила комдива у палатки Сухова. У нее было серое, -измученное лицо. Воспаленные, усталые глаза горели гордой радостью.
– Спит. Вы понимаете, что это значит?! – сказала Анна горячим топотом.–Это жизнь!
– Я приехал только за тем, чтобы пожать вашу руку, Анна Сергеевна. Вы... – Чардьшцев поймал в
темноте ее руки и вдруг порывисто прижался к ним губами.
Анна ощутила на руках влагу.
«Плачет», – испугалась она. Ей никогда не приходилось видеть (мужчину плачущим.
– Вы замечательный человек! Спасибо вам! – сказал Чардынцев тихо и пошел к ожидавшему в междулесье адъютанту.
Через минуту Анна услышала глухую дробь галопа.
Вслед за этим в воздухе возникло тарахтенье мотора.
Анна сквозь белый частокол берез увидела садившийся на поляну самолет. На нижних крыльях башни установлены кабины, те самые кабины, о которых рассказывал ей Николай.
«Уже сделали?!» – удивилась Анна.
Давно ли она советовала Николаю сконструировать, машину, которая подбирала бы раненых на поле боя? И уже сделали!.. Анна побежала к самолету с таким чувством, будто прилетел сам Николай. Подполковник Козлов лег на носилки. Санитары вставили их в кабину.
– Хорошо! – урчал голос Козлова. – И светло, и уютно.
– И мухи не кусают! – сказал летчик, открывал крышку кабины.– Кабина Бакшанова! – гордо
добавил он, демонстрируя свою осведомленность.
– Бакшанова? – удивленно переспросил Козлов. —Ваш однофамилец, Анна Сергеевна?
– Мой муж, – ответила Анна.
– Ваш муж?—громко проговорил Козлов. – Тогда пожалуйте на носилки! – Ее положили на носилки и вставили их в кабину. Все события последних трех ночей и дней, усталость, тоска по сыну и мужу, непроходящая горечь после смерти девочки с оторванной рукой, счастье от удачи, ознаменовавшейся спасением Сухова и, наконец, прилет самолета, вновь напомнивший о Николае, – все это собралось вместе, сдавливая ее грудь острой и блаженной болью.
Анна тяжело задышала и, закрыв руками лицо, молча заплакала.
– Анна Сергеевна, вы заснули там, что ли? – громко спросил Козлов, открывая крышку, но, «увидев ее за, смущенно умолк...
Пушечный гром стоял над двумя дорогами, перезанными усиленным боевым охранением дивизии.
Обеспокоенный резким неравенством сил, Чардынцев доложил командарму об изменившейся обстановке.
– Знаю, – тихо ответил командующий. – Надо задержать гитлеровскую группировку как можно
дольше и... любой ценой. Вы меня понимаете?
– Понимаю! – ответил Чардынцев.
– Отходить нельзя, даже если обозначится окружение.
– Слушаюсь! – коротко выдохнул Чардынцев. – Он передал начальнику штаба и начподиву содержание разговора с командармом.
– Не везет! – вздохнул Вихров. – Только стали бить фашистов., только дивизия отрешилась от гипноза отступления, и снова сам полезай в петлю.
Чардынцев сумрачно усмехнулся. Он разделял настроение начальника штаба. Коротким усилием воли подавив в себе это горькое чувство, он сказал начподиву:
– Надо ознакомить каждого бойца с обстановкой и перспективами. Не лукавить. Боец должен знать правду.
Чардынцев вьнехал на левый фланг дивизии.
Небо обложили серые неподвижные тучи. Было сумрачно, зябко. Потом подул ветер. Среди плотных, тяжелых туч появилась узкая щель, и из нее, будто расплавленный металл, пролилось на землю солнечное сияние...
Проезжая мимо госпиталя, Чардынцев вдруг осадил -коня и повернул в березняк.
Подполковник Козлов подскочил с рапортом. В отличие от других военных врачей, у него была безупречная выправка.
Они прошли в палатку. Через полчаса к начальнику госпиталя вызвали Анну.
Чардынцев выглядел очень усталым.
– Мы посоветовались с товарищем Козловым... – сказал он, с трудом подбирая слова. – Решили
командировать вас в Ленинград... за медикаментами.
Кровь отхлынула от лица Анны.
«Увижу Глебушку...»
– Но ведь у нас всего два хирурга, – сказала Анна, стараясь казаться спокойной.
– Придется одному отдуваться... – Чардынцев посмотрел на нее коротким внимательным взглядом, – пока вы не вернетесь.
Анна неожиданно взглянула на Козлова. Старик быстро отвел взгляд. Это насторожило ее,
– А почему меня? Разве за медикаментами обязательно врача посьмать?
– Я слышал, у вас в Ленинграде остался сын, – сказал Чардынцев.
– Да. И муж остался. И свекровь. Но почему сам командир дивизии сообщает мне об этом? С каких пор командир дивизии стал лично заниматься заготовкой медикаментов? Не лучше ли говорить прямо, без скидок на мое семейное положение.
Она глубоко дышала. Крутые брови гневно изгибались.
– Так, – мрачно сказал Чардынцев. – Вы правы.
Прямой путь короче. – Он смотрел теперь ей прямо в глаза, не отрываясь. – Дивизия ведет неравную борьбу, задерживая продвижение гитлеровской группировки.
Отходить нам нельзя. Понимаете, чем это может кончиться?
– Предположим, понимаю. Но какое это имеет ко мне отношение? – закипая злостью, спросила Анна.
– Мы будем драться в окружении. Будем вырываться из окружения. Анна Сергеевна, из врачей – вы единственная женщина, у вас семья... – он опустил глаза, сказал тихо и твердо: – Завтра будет самолет.
– Не полечу! – почти крикнула Анна. В глазах ее стояли слезы. – По-вашему, пока было легко – работала женщина, а как тяжело стало, опасно, – чемодан в руки и домой... цветочки поливать! И вы, вероятно, считаете, что проявили чуткость, заботу обо мне. Вы оскорбили меня! Оскорбили!.. – она резко повернулась и вышла из палатки.
Лицо Чардынцева чуть посветлело, как светлеет ненастный день, когда ветер вдруг разгонит тучи и за тонким слоем облачности где-то угадывается солнце...
Чардынцев маневрировал артиллерией, дополнял ее усиленными группами бронебойщиков, но танковая лавина катила дальше. Пушки вступали с ней в открытый бой, заваливали дороги подбитыми танками, потом отскакивали и, поколесив лесами и оврагами, снова появлялись на тех же дорогах.
Стрелковые батальоны в засадах обрушивались на пехоту гитлеровцев, внезапностью и решительностью добиваясь перевеса над полками.
Но силы дивизии таяли. Она уже дралась, по сути дела, в мешке. И только две шоссейных дороги в тыл
оставались свободными.
Чардынцев сидел над помятой, испещренной красными и синими кружками и стрелками картой, когда явился связной от командира батальона, удерживавшего последнюю развилку дорог.
– Товарищ майор! Из батальона в строю осталось сто сорок пять человек. Какие будут приказания?
– А комбат какое принял решение? – спросил Чардынцев.
Связной помолчал и твердо произнес:
– Держаться, товарищ майор!
– Правильно. Держаться!
У Чардынцева защемило в горле. Обстановка на участке этого комбата была, по существу, уменьшенной копией положения всей дивизии.
Вошел Вихорев.
– Товарищ майор! Пока последние дороги свободны, надо отходить. Завтра будет поздно!
– Отходить? – переспросил Чардьшцев, прищурив свои усталые серые глаза.
– Дивизия стоит перед катастрофой! – сухо ответил Вихров.
Чардьшцев молчал. Как бы в подтверждение слов Вихрова, со стороны мглистого урочища -глухо зарокотали пушки.
– Слышите? Они уже за спиной! – волнуясь,проговорил начальник штаба. За себя он не боялся.
Чардынцев знал, что Вихров – храбрый офицер. Он боялся гибели дивизии.
– Алексей Степанович, я предлагаю начать отход сегодня. На Редькино, – добавил он, помолчав.
– На Редькино? —поднял брови Чардьшцев.
– Так точно!
Чардьшцев смотрел на карту. Глубокая морщина залегла в переносье, будто кто-то разрубил его широкие брови пополам.
– Почему на Редькино? – спросил он снова.
– Больше некуда. Не в тыл же к врагу? Мышь, спасаясь от преследования, выбирает свою нору.
– Вы предлагаете нам... (мышиную тактику, Петр Петрович, – сказал Чардьшцев, ие отрываясь от карты
Вихров, задетый колкостью комдива, обиженно отвернулся. Глаза его были злыми.
– Вы забыли, – продолжал Чардьшцев, – что задача задержания противника на главной коммуникации с нас не снята.
– Но ведь мы окружены!
– Это не освобождает нас от ответственности.
– В первую очередь надо подумать о том, как выбраться из окружения, —еще более раздражаясь, сказал Вихров. Его выводило из себя упрямое спокойствие Чардынцева.
– Из окружения надо выбираться, это верно. Но не удирать домой, а атаковать гитлеровцев на главной коммуникации, прорваться к ним в тыл. Потом снова выскочить на дорогу. И так непрерывно, пока не будет иного приказа!
Чардьшцев встал, прошелся по комнате, разминая отекшие ноги. Потом взял со стола трубку, чиркнул зажигалкой и, глубоко затянувшись, сказал, выпуская дым:
– Передайте в штаб:
«Обозначилось окружение. Принял решение прорваться в тыл противника. Чардьшцев».
Начальник штаба молча записал шифровку.
...Чардьшцев повел дивизию на прорьив. Враг нащупал направление главного удара и обрушил на усталые части всю свою огневую мощь. Десять дней рвала дивизия основную коммуникацию фашистов, не давая им сосредоточиться в районе еще не закончившейся перегруппировки войск фронта.
Все эти страшные десять дней самолеты с кабинами Бакшанова вывозили тяжело раненных. Многие из них громко стонали, когда их укладывали в кабины (кабина казалась раненому гробом). Анна прикрикивала на них, и они умолкали. «Раз доктор кричит на меня, значит, я не так уж плох». Когда артиллерия врага нащупала аэродром дивизии и исковыряла всю посадочную площадку, Чардьнцев приехал на своем «виллисе» и предложил Анне немедленно улететь.
– Нам достаточно будет подполковника Козлова, – сказал он.
Анна отказалась.
– Доктор, отправляйтесь, пока не поздно.
– Я должна быть с бойцами, – ожесточенно отрезала Анна, не глядя на Чардьшцева.
Они стояли у края глубокой воронки от тяжелого снаряда.
Чардьшцев прищурил усталые глаза и тихо проговорил:
– Вы помните, что вы мне сказали, когда я привез Сухова? «В операционной присутствуют те, кто
участвует в операции». Так-то! Извольте оставить операционную!
Анна хотела что-то сказать, но внезапно над головой раздался шелест снаряда. Чардынцев столкнул Анну в воронку и прыгнул в нее сам. Гулкий взрыв снаряда поднял черный столб земли. Анна почувствовала, как сухой земляной дождь забарабанил по спине. От испуга едва не потеряла чувство.
– Живы? – спросил Чардынцев, ожидая, когда она раскроет судорожно сжатые веки. Аниа открыла глаза, Чардынцев увидел в них еще не рассеявшийся страх и радость удачливого исхода.
Он помог Анне выбраться из воронки. Она долго отряхивала пыль. Метрах в пятидесяти горел самолет, подожженный прямым попаданием снаряда.
«А все-таки вышло по-моему!» – хотела сказать Анна, но сдержалась, заметив помрачневшее лицо Чардьнцева.
Однажды в избу, где разместилась Анна, вошла старая крестьянка. С плачем рассказала она, что гитлеровцы на днях сожгли соседнюю деревню – Грачевку. У нее обгорела дочь, лежит вся в нарывах.
– Помогите, барышня. Вовек не забуду доброты вашей! – низко поклонилась старуха.
– А фашистов нет в деревне? – быстро спросила Анна.
– Ушли, родимая. Как подожгли, так и ушли, ироды.
Анна молча надела шинель, взяла медикаменты и вышла со старухой. За околицей раздался треск автоматных очередей. Анна вздрогнула, потом успокоилась.
