Текст книги "Человек идет в гору"

Автор книги: Ян Винецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

природы. А потом значение слов зависит оттого, кто их

произносит. В устах одного слова «я люблю» звучат

прекрасной симфонией, а в устах другого – унылым

посвистом осеннего ветра.

– Поэтично, хотя и не совсем определенно, – сказал

он, сразу помрачнев.

Лиза молча пожала плечами и протянула руку для

прощанья.

Знакомство с Иваном, а затем замужество совсем

заставили было Лизу забыть о так неожиданно высказанной

страсти Виктора. Но он напоминал о себе настойчиво и

дерзко.

Получив диплом инженера, он оказался на заводе и

вскоре добился назначения на должность главною

технолога.

Он писал ей записки, звонил по телефону, выслеживал

ее на улице.

Во втором механическом Сладковский не показывался,

боясь возбудить подозрение у Добрывечера.

Виктор Васильевич Сладковский в минуты откровения

(разумеется, в разговоре с самим собой) любил поглядеть

на жизнь придирчивым оценивающим оком.

Жизнь, думалось ему, – это бурный, морской поток, в

котором люди мчатся, подобно камням. Постепенно, одни

быстрей, другие медленней, камни разрушает, обтесывает

едкая от соли вода и затем мелкой галькой выбрасывает

на пустынный берег.

Но если найти в неоглядной дали моря островок, та

можно избежать разрушительного воздействия волн.

Сладковский считал, что он принадлежал к редким в ны-

219

нешнем беспокойном мире мудрецам, нашедшим надежное

прибежище.

«Ну что за чудо такое Николай Петрович Бакшанов?—

вопрошал Сладковекий и, презрительно сощурясь,

отвечал: – Высокомерный инженеришка, возомнивший, что

он гениальный конструктор. Ему мало одного портфеля и

он лезет из кожи вон, создавая себе ореол

«незаменимого».

Что за чудо жена его Анна Сергеевна – всеобщая

любимица? Хитрая бабенка, умеющая залезть в душу тем,

от кого зависит продвижение по службе!»

Сладковекий слышал о ней непонятные вещи. В

прошлом году Анна Сергеевна отказалась от своего отпуска:

в заводском пионерском лагере трое детей заболели

скарлатиной. В лагере пионеров есть начальство, ему бы и

отвечать. Зачем влезать в это дело, зачем брать на себя

ответственность? Или о ней рассказывали, как, обнаружив

у одного из рабочих признаки рака желудка, она целую

неделю не приезжала домой обедать, исхудала,

изболелась душой – возила больного по клиникам, от

профессора к профессору и когда ее предположение

подтвердилось, – присутствовала при операции, потом после выхода

его из больницы назначила специальный режим лечения

и вот уже больше года наблюдает за этим злосчастным

парнем, будто за родным сыном.

Что это? Доброта сердца? Дудки! Пускание дыма в

•глаза, не более! «Завоебание авторитета»! Или вот Чар-

дьшцев. Вместо поездки в Сочи, остался на заводе.

Спрашивается, чего ради? Праведник он или

сумасшедший?

Ни то, ни другое. Потеряв место в армии, он хочет

выслужиться на заводе.

Обыватель и карьерист по характеру, Сладковекий

понимал окружавших его людей по-своему.

Когда на совещаниях у директора или главного

инженера возникал спор между начальниками цехов,

Сладковекий внутренне ликовал от удовольствия.

«Ну-ка, ну-ка, петушки, почешите клювы, а я погляжу,

как летят перышки».

С приходом на завод Чардынцева Сладковекий

почувствовал необъяснимую тревогу. Он избегал смотреть ему

в глаза, хотя с другими держал себя непринужденно при

всех обстоятельствах. Он боялся, безотчетно боялся, что.

220

Чардынцев сможет когда-нибудь прочесть в его глазах

все, что думает он о людях.

Однажды, встретив во дворе завода Бакшанову, Слад-

ковский вкрадчиво и с почти неуловимой язвительностью

спросил:

– Анна Сергеевна! Вы всегда так внимательны к

людям, так чутки. Отчего же оставили без опеки одного очень

больного человека?

– Кото? – всполошенно спросила она.

– Чардынцева, Алексея Степановича. С пулей в

легких ходит. Разъясните вы ему, что подлечись он сначала

и отдохни, – в конечном счете от него было бы больше

пользы. – Он склонился ниже, небрежно пробормотал. —

Надо беречь себя на будущее.

Анну Сергеевну бесил наставительный тон Сладков-

ского, в котором брезжило что-то нехорошее, похожее на

скрытую издевку.

– Беречь себя на будущее, – повторила она. И вдруг

повернулась и, глянув в его зеленоватые кошачьи глаза,

спросила: —А когда наступит это будущее для вас,

Виктор Васильевич? Когда вы перестанете беречь себя? Не

правда ли, оригинальное правило: я создан для будущего,

а другие пускай ворочают камни настоящего?

Сладковский на одно неуловимое мгновенье злобно

сощурил глаза и, гася редко посещавшую его вспышку

гнева, деланно зaxoxofaл:

– Ха-ха-ха! Ворочать камни настоящего! Это что,

новый способ лечения, Анна Сергеевна?

– Для таких, как вы, Виктор Васильевич...—она

попыталась побороть свое волнение, но не сумела и, дав

волю негодованию, продолжала:—Я за Чардынцевых,

за людей горячих, самоотверженных, думающих сначала

о деле, а потом о себе, а не наоборот! Только люди с

холодной кровью не понимают этого!

Сладковский картинно и одновременно обиженно

поклонился:

– Благодарю вас, Анна Сергеевна, за лекцию по

новейшей медицине.

Анна Сергеевна пошла к себе, в амбулаторию. Как не

избегала она подвергать испытанию свою выдержку при

разговоре с главным технологом, ей пришлось, наконец,

высказать ему все, чего он заслуживает.

221

Но вместе с тем в сегодняшнем столкновении она

услышала укор и себе. Если Алексей Степанович

забывает о своей болезни, о ней должна была помнить она,

Анна Сергеевна.

В самом деле, куда девалась ее чуткость, если даже

Сладковский заметил, что она забыла о Чардынцеве.

Ему дали комнату в новом восьмиквартирном доме

неподалеку от завода. Алексей Степанович приглашал ее

с мужем на новоселье, но она не пошла: Николай в тот

день вылетел в Москву.

Анна не спросила, нуждается ли в чем-нибудь Алексей

Степанович, как он организовал свое питание.

«Так ли поступают старые боевые друзья? – бранила

она себя, – я вместе с директором убедила Чардынцева

остаться на заводе, а теперь ничем не помогаю ему».

Анна Сергеевна сняла трубку телефона:

– Парткабинет. Алексей Степанович?

– Да. Здравствуйте, Анна Сергеевна.

– Алексей Степанович, вы чем сейчас заняты?

– Сооружаю щит: «Каким будет наш завод к концу

пятилетки». Интересно! Путешествие в будущее.

– Алексей Степанович, я очень прошу вас зайти $ нам

в амбулаторию. Срочное дело.

Анна Сергеевна насилу дождалась Чардынцева.

Когда он вошел, изо всех сил удерживая дыхание,

бледный, с ввалившимися щеками, Анна почувствовала,

как кровь прилила к лицу.

– Что случилось? – спросил он, отдышавшись.

– Пока ничего, но может случиться...

Она встала и подошла к Чардынцеву.

– Не понимаю, – недоуменно пожал он плечами.

• – Алексей Степанович! Вам надо сегодня же пройти

все исследования – рентген, анализ крови... Сейчас как

раз проходят осмотр рабочие вредных для здоровья

профессий.

– И это вы назвали срочным делом? – с веселым

изумлением спросил Чардынцев.

– Да. Мне не нравится ваш кашель. Раздевайтесь, я

вас послушаю.

– Анна Сергеевна... – запротивился он.

Она выпрямилась и, посмотрев ему в глаза тем

особенным, строгим и вместе заботливым и добрым взглядом,

который был ему издавна памятен, твердо проговорила:

222

– Я отвечаю за ваше здоровье, Алексей Степанович,,

здесь так же, как и там.

И такой теплотой повеяло от этого ее короткого «там»г.

что почудилось на минуту: осень. Лес в багряных

сугробах листопада. Глухие удары орудий и вопли ветра.

Дивизия ведет неравную борьбу, группировка противника

обтекает ее с обоих флангов. И Анна Сереевна, в короткой

зеленой шинели, тоненькая, похожая на подростка, низко

согнувшись под пулями, перевязывает раненых,

подбадривает бойцов шуткой или добрым словом...

– Что ж, вам перечить бесполезно, – с притворным

сожалением сказал Чардынцев и ловким движением снял,

гимнастерку...

КНИГА ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава пер в а я

Шла война, дни и месяцы проносились в тревоге,

заботе о Родине, о заводе, о хлебе насущном. Петр Ипатье-

вич с Марфой Ивановной проглядели, что Наташа как-то

внезапно выросла, превратилась в стройную, тоненькую

девушку с длинными тугими каштановыми косами за

плечами, с отрытым смелым лицом,.на котором под крутым

полукружьем бровей горели черные глаза.

Марфа Ивановна привыкла каждое утро готовить

Наташе завтрак, пока та просматривала приготовленные

накануне уроки, дожидаться ее возвращения из школы с

шумной ватагой подруг, слушать их бесконечные споры и

молча улыбаться тому, как звонкие восклицания и

громкий смех перемежались с таинственным полушопотом.

По вечерам любили старики посидеть всей семьей за

столом, потолковать с дочкой о наиболее интересных

уроках. Наташа рассказывала о разных странах так живо

и занятно, что Петр Ипатьевич иногда не сдерживал

своих чувств и прерывал ее то возгласами удивления, то

гневными словами по адресу «подлой буржуазии».

Однажды, говоря об Америке, Наташа сообщила

интересную подробность: в Нью-Йорке, Чикаго и других

•крупных городах верхние этажи небоскребов часто бывают

закрыты густыми облаками, а в ветреную погоду люди

чувствуют, как все скрипит и шатается, словно на корабле

при шторме.

Петр Ипатьевич задумчиво трогал усы:

– В темноте люди живут, солнца не видят. А то, что

шх шатает, – это не без пользы: можеу, так порастрясет,

224

что ихняя американская душа не вытерпит и завопит:

«Братцы! До каких пор подлую буржуазию терпеть

будем!»

В другой раз, когда Наташа рассказывала о травле

Пушкина циничным и лживым великосветским

Петербургом и о тяжелой семейной драме Александра Сергеевича,

Петр Ипатьевич, качая головой, вздыхал:

– Гляди, до чего несознательная дахмочка! Супруга,

спутник жизни – и такое казенное отношение!

Нет, что-то восхитительное было в этих тихих,

задумчивых вечерах. В теплой и светлой комнате весело журчал

голос Наташи, Старик чинил бредень, степенно и деловито

готовясь к предстоящей рыболовной страде, либо

выпиливал какой-нибудь хитрый ключ для нового замка.

Марфа Ивановна, закончив хлопотливый и нелегкий

труд по несложному своему хозяйству, сидела за столом,

положив перед собой чистые усталые руки и глядела на

Наташу со спокойной и затаенной гордостью.

«Я в ее годы за ткацким станком по четырнадцать

часов в день маялась... вспомнить страшно! Училась грамоте

без году неделю. Расписываться приловчилась, – и науке

конец. А Наташа, вон, подсолнушек еще молоденький, а

говорит, будто золотом по шелку вышивает. Умная!»

Предавалась Марфа Ивановна мечтам-гаданьям —

кем будет их любимая приемная дочка.

«Хорошо бы докторицей пошла. Тонкое это дело и

доброе для людей. Или еще вот артисткой. Красивое занятие!

рывало, посмотришь в театре, ка$ там про жизнь

показывают, радость тебя и слезы душат – до чего сильно сердце

взбудоражат...»

Так зимы сменялись летами. Посаженная у окна

березка (в честь получения квартиры в– новеньком из

светлого кирпича доме – двухэтажном, со стеклянной в

цветной мозаике верандой) уже потянулась вверх, белея в

палисаде мягким негасимым светом, а Наташу все еще

считали маленькой. Младшая – Наденька умерла вскоре

после эвакуации из Ленинграда, и с тех пор все лучи

родительского тепла обратились к Наташе.

Петр Ипатьевич и Марфа Ивановна так полюбили ее,

так привыкли к ее высокому голосу, к лукавым и чистым

глаза^, тревожным заботам о ней, что, им казалось,

жизнь потеряла бы самые богатые краски, уйди от них

Наташа.

Ф-444 – 15 225

Она отвечала старикам столь же горячим чувством.

Смутно помнился гулкий от взрывов и черный от горя

день, когда мать лежала на траве, раскинув руки, а она,

потеряв голос, беззвучно звала: —Мама!.. Мама!..

Отец погиб под Ленинградом в том же первом году

войны. Петр Ипатьевич и Марфа Ивановна стали для

Наташи самыми родными людьми. Марфа Ивановна

старалась все делать сама – Наташенька устает за день:

ученье!

Это обстоятельство служило причиной частых споров.

Наташа говорила, что она не хочет расти белоручкой, что

Марфе Ивановне пора отдохнуть, но старуха только

притворно вздыхала:

«Какая уж тут йомощь, коли в тебе ровно бесенок

сидит. Давеча тарелку расколола, картошку варила —

передержала, и она водянистой стала – в рот не

возьмешь. Мужской у тебя характер, Наташенька».

И все же Наташа не ложилась спать, пока не

постирает нужного на завтра платья, не заштопает чулки, а

утром вставала пораньше – гладить.

Но вот подошли выпускные экзамены. Наташа,

страшно волнуясь, до поздней ночи перечитывала конспекты и

учебники. Потом, забывшись коротким и чутким сном,

вскакивала перед рассветом и снова читала – «на свежую

голову».

На экзаменах, подходя к столу, где сидели

преподаватели, она с трепетом чувствовала, как под ложечкой бился

тошнотный холодок испуга. Постояв в нерешительности,

она вдруг резко протягивала руку – так бросаются в воду,

преодолевая робость! – и вынимала из середины заветный

билетик.

Страх сразу пропадал, и теперь несказанное

любопытство охватывало Наташу, словно в билетике была

написана сама судьба.

Сохраняя выдержку, называла она номер билета и

неторопливо, с достоинством шла на свое место.

И вот тут-то жадно впивалась она глазами в «судьбу».

Но неожиданно приходило разочарование: вопросы

попадались до смешного легкие.

Наташа искренно .полагала, что ей «чертовски везет».

Все предметы она сдала на отлично.

Девочки наперебой поверяли друг друпу свои мечты

и дальнейшие планы.

226

Бе подруга Валя Садовникова решила поступить-в

институт морского флота.

– Через пять лет – штурман! – срывающимся от

счастья голосом «говорила Валя.

Наташа глядела в круглые, всегда чему-то удивленные

глаза подруги и недоверчиво думала:

«Валька —и вдруг штурман! Смешно!»

Наташа вспомнила, что Валя каждую отметку обильно

смачивала слезахми: если двойка – от огорчения, если

тройка или четверка – от радости. Никто не помнил,

чтобы она получила по какому-нибудь предмету пятерку.

Девочки по этому поводу шутливо говорили, что

преподаватели щадят Валю: получив пятерку, она плакала бы

всю неделю...

Многие одноклассницы поступали в педагогический и

медицинский институты.

– Ну, а куда ты? – спрашивали у Наташи.

– Я иду на завод. Хочу быть токарем,– строго

сдвигая подковки бровей, отвечала она подругам.

Мечта эта давно зрела в ее душе. За ужином Петр

Ипатьевич рассказывал о событиях на заводе.

Завод, как большой и очень близкий друг, был

неотъемлемой частью духовного существования всей

семьи.

Всякий раз, приходя с работы, Петр Ипатьевич

приносил какую-нибудь новость. Старался он рассказывать

ее не сразу, приберегая до того момента, когда жена

уберет со стола и он с неторопливой солидностью начнет

скручивать цыгарку.

Но из этих стараний часто ничего не получалось. Едва

перешагнув порог, Петр Ипатьевич начинал

многозначительно улыбаться и, не успев даже умыться, бросал свое

короткое:

– Светлый месяц!

– Что? – спрашивали Марфа Ивановна и Наташа

одновременно.

– Сегодня у нас опять отчудили...

Слово «отчудили» еще ничего не проясняло – оно

могло одинаково относиться и к плохому и к хорошему

событию на заводе.

Наташа захлопывала учебник, а Марфа Ивановна

останавливалась посреди комнаты, продолжая держать в

руках то, с чем заставало ее восклицание мужа.

15* 227

Петр Ипатьевич садился на краешек стула и мягким

голосом певуче начинал:

– Ибрагимов-то, светлый месяц! Рационализаторское

бюро подсчитало, сколько кто за год экономии дал. И

получилось по самым наиточнейшим подсчетам... У нас

этим делом инженер Сурков занимается, у-у, до чего

дотошный мужик: за каждой наипоследней копейкой, ровно

поп за прихожанами, гоняется. Давеча...

– Ну, подсчитали, – нетерпеливо вставляла Наташа,

не давая ему укдоняться в сторону.

– Подсчитали, светлый месяц! И вышло, что

Ибрагимов дал заводу чистой экономии... – Он обводил жену и

Наташу предупреждающими глазами:—Сто тысяч

рублей!

Он умолкал, проверяя,"какое впечатление произвели

его слова, и, не переставая улыбаться, продолжал:

– Из нашего, второго механического... два

молодца – Глеб Бакшанов и Яшка Зайцев дали годовой

экономии по семьдесят пять тысяч рублей!

Наташа слышала об Ибрагимове и Зайцеве уже не

раз. В ее представлении это были красивые молодые люди,

высокие, с серьезными, даже очень строгими глазами.

И потому в ней вызывали обиду хоть и восторженные,

но, по ее мнению, принижающие их слова Петра Ипатье-

вича:

– Невидные вроде пареньки, а сколько мозговитости

в себе содержат!

Глеба Наташа знала хорошо. Внук Петра Ипатьевича

часто приходил то за бреднем (он тоже был пристрастен

к рыбалке), то за паяльной лампой, либо бархатным

напильником. Наташа, теребя косички, задумчиво

склонившись, сидела над задачником.

Глеб нарочито громко разговаривал с Петром Ипатье-

вичем, «о Наташа, хоть и прислушивалась к голосам на

кухне, из своей комнаты не выходила. Она не могла

простить заносчивому мальчишке обиды, которую он ей нанес

однажды. Это случилось в Октябрьские праздники. В

доме главного конструктора завода Николая Петровича

Бакшанова собралась вся на диво большая семья. В

красном углу сидел прадед Ипатий Николаевич, степенно

поглаживая бороду и щурясь от счастья. Справа – дед

Петр Ипатьевич с бабушкой Марфой Ивановной слева

дед Сергей Архипович с бабушкой Анной Спиридоновной.

228

Потом – Николай Петрович и Анна Сергеевна, тетя Тоня

и наконец – правнуки Глеб и Наташа.

Захмелев от первой же рюмки – много ли старику

надо? – Ипатий Николаевич подозвал к себе правнуков

и, обняв их, заговорил ласковым баском:

– Ну, молодые люди, как собираетесь вы шагать в

жизни, – по узким закоулочкам, где тихо и дремотно,

либо по широкой дороге, а?

– По широкой! —дружно ответили правнуки.

– Ишь вы! – одобрительно крякнул старик. – Ну, а

кем хотите стать?

– Я – токарем!—ответил Глеб решительно.

– И я! —"поддержала Наташа.

Глеб насмешливо хмыкнул:

– Глупо! Девчойка не может бьить токарем.

– Может! – воскликнула Наташа и прикусила

задрожавшую нижнюю губку. – Может! Может!

Глаза Наташи наполнились слезами.

Все шумно засмеялись.

– Правильно, девка! – растроганно отозвался

прадед. – Держи курс на трудное, – крепче пустишь корни

в жизнь.

Наташа отказалась сидеть рядом с Глебом и

примостилась между Петром Ипатьевичем и Марфой Ивановной.

Теперь, слушая Петра Ипатьевича, Наташа вспомнила

об этом и строго свела брови.

Старик переходил уже к другому событию.

– Добрывечер сорвал подачу деталей на сборку. •

– Чего же его не снимут, Добрывечера-то? – гневно

сверкнув цыганскими глазами, спрашивала Наташа.

– Снять – дело нехитрое! Коню вожжа под ногу

попадет – сразу увидишь, а коли такое случится с

человеком – разглядеть мудреней.

– Ничего не пойму! – с досадой подергивала плечом

Наташа.

– То-то и оно, что и сам я не пойму, хоть и вместе с

ним позор делю. Добрывечер – инженер с большим поня-

.тием дела, а вишь ты – захромал, светлый месяц! —

сокрушенно вздыхал Петр Инатьевич и, закусив седой ус,

задумывался...

Наташа больше не мешала: может ему удастся найти,

на чем споткнулся Добрывечер.

229

Раз в неделю Петр Ипатьевич приносил заводскую

газету «Комбайностроитель».

Наташа с какой-то неутолимой жаждой прочитывала

все до последней строчки.

Завод привлекал ее своей могучей, интересной, полной

кипучих человеческих страстей жизнью.

Она хорошо знала многих начальников, инженеров,

передовых стахановцев., хотя никогда и не видела их,

радовалась досрочному выполнению плана и огорчалась

неудачам в том или ином цехе. Теперь, после сдачи всех

экзаменов, Наташа твердо решила пойти на завод.

В школьном зале духовой оркестр играл старинный

русский вальс. Нежная, ласкающая душу мелодия его

вначале была исполнена светлой печали, в которой

высоко-высоко, как птица в небе, сверкала мечта; потом все

быстрее и явственней мечта приближалась, мелодия

крепчала, ширилась и, наконец, выливалась в метельный,

искристый, неудержимый вихрь, отвечая настроению

Наташи.

Было и печально от того, что окончилось детство, и

вместе с, тем невыразимо отрадно: завтра начнется новяя

страница жизни.

Родители степенно-торжественно сидели на первых

скамейках, беседуя об отвлеченных вещах. Но каждый

отыскивал глазами среди шумных стаек выпускниц свою,

самую, казалось, взволнованную и счастливую.

И словно бы не от электрических ламп, щедро

зажженных б честь праздника, а от этих девочек в

коричневых платьях с белыми воротничками и фартуками

струился яркий свет.

На лицах учителей не было прежней строгости. Они

тоже волновались и глядели на непоседливых шустрых

выпускниц улыбчивыми глазами мастеров, закончивших

большую работу, словно говоря: «Ну, вот вы и выросли.

А мы сделали свое дело. Простите, если иногда кое-кому

от нас доставалось».

Раздался звонок. Он звучал теперь певуче и

трогательно, как прощание. Девочки примостились около

родителей: гостей было много. Наташа тесно прижалась к

Марфе Ивановне, взяла ее теплую, чуть шершавую руку.

Наконец поднялся занавес.

230

У стола президиума стояла дородная женщина с седым

полукругом по-молодому непокорно вьющихся волос.

– Это наш директор – Антонина Михайловна, —

шепнула Наташа, хотя Марфа Ивановна ее уже знала.

– Дорогие друзья! – начала Антонина

Михайловна.– Сегодня большой праздник. Сто юных советских

граждан оканчивают школу. Родина "наша богата

учеными, мастерами, умельцами, и все же каждый еовый

грамотный человек вызывает в ней материнскую гордость:

такова уж она, родина наша – неутолимая к знанию, к

добру, к счастью!

Зал громыхнул аплодисментами.

– Девочки, дорогие мои десятиклассницы! —

продолжала Антонина Михайловна. – Окиньте взглядом десять

минувших лет – десять прекрасных лет вашей жизни. Это

была яркая, большая, незабываемая жизнь! Но школа —¦

начало пути. Впереди – главное. Настоящий советский

человек, сколько бы ни было им пройдено, сколько лет,

полных труда и успехов, не оставалось бы за его плечами,

всегда считает, что главное, на что он способен, еще не

сделано, главное – впереди.

– Правильно!—громко сказал вдруг Петр Ипатье-

вич. – В самую точку!

Вспыхнувший было в зале смех потонул в новой волне

рукоплесканий.

– Кто знает, какие свершенья ожидают каждую из

вас!

Ведь за такой же партой сидела Зоя, записывая слова

Чехова, что в человеке должно быть все красивым; за

такой же партой сидели Саша Покрышкин и Ваня

Кожедуб – русоголовые мальчишки, которых Родина высоко

подняла к солнцу.

– Складно говорит женщина! – восторженно

обернулся к жене Петр Ипатьевич. – Прикомандировать бы

ее к нам в цех агитатором – программу вытягивать,

светлый месяц!

Наташа много раз слышала директора школы

–Антонина Михайловна преподавала историю СССР, но сейчас

она жадно ловила душой каждое слово.

«Всегда считай, что главное, на что ты способен, еще

'не сделано, главное—впереди!» – безмолвно 'повторяла

Наташа.

И виделся ей бесконечный, широкий, как Волга, путь.

231

Рядом с ней идут все девочки из десятого «Б». Вдруг

налетает неистовой силы ветер, черные тучи закрывают

небо, густо сеют мрак и колючий снег. Вот уже

неистовствует, ненавидяще воет ледяная метелица, душит стужей,

валит ветром, слепит наледью на отяжелевших ресницах...

Страшно! Но девочки крепко взялись за руки и твердо

идут вперед. Их ^ учили в школе, что самые свирепые

бури – преходящи, а жизнь бессмертна. В их глазах

стоит милый образ Родины, шедший целых четыре года

сквозь свирепый ураган войны с гордо поднятой

головой. И О'ни бесстрашно идут вперед, сердцем угадывая

близость солнца...

Наташа вспомнила февральское утро, когда по школе

разнеслась весть о гибели на фронте мужа Антонины

Михайловны. Говорили, что он был выслан парламентером

к окруженной немецкой группировке в районе Будапешта

и после переговоров какой-то остервенелый фашист бросил

ему "в спину гранату.

В та утро первые два урока были Антонины

Михайловны. Все думали, что она не придет.

Но вот строго прозвучал звонок, и в класс вошла

Антонина Михайловна—тюпрежнему статная, красивая,

только лицо было бледным, усталым, да время от времени

скорбно вздрагивали губы.

Больше всего удивил девочек голос Антонины

Михайловны. В нем тонко и коротко звучала боль, но тотчас

заглушали ее мужественные и сильные ноты. Видно было,

что в ней шла борьба, в которой побеждала неукротимая

и гордая решимость...

В президиум избрали преподавателя физики Ахмеда

Галеевича – всегда ласково улыбающегося смуглого

мужчину лет тридцати пяти; девочки, по неизменной

школьной привычке искать шутливых словосочетаний,

называли его Архимедом Галилеевичем; от учащихся —

отличницу, редактора «школьного крокодила» – Римму

Гладилову; от родителей – известного

профессора-химика, лауреата Сталинской премии Сибирцева и Петра

Ипатьевича.

– Иди, непоседа! – с ласковой ворчливостью

проговорила Марфа Ивановна.– Всюду тебя выбирать стали —

ровно знаменитость какую.

Когда назвали фамилию Глеба Бакшанова —

стахановца завода самоходных комбайнов, на сцену поднялся

232

высокий, еще не окрепший в плечах юноша в черном

костюме. Два года тому назад он окончил эту школу

(женской она стала только с прошлой осени) и поступил

на завод.

Наташе Глеб нравился, когда она училась еще в

седьмом классе, а он был в девятом, но расстояние это

казалось ей столь отдаленным, что она не придавала

серьезного значения своему чувству.

Давнишняя обида забылась вместе с другими

детскими горестями.

Глеб тоже украдкой часто заглядывался на

быстроглазую девчонку, но заговаривать с ней не решался...

Зимой на катке он подлетел к ней, диковатый,

красивый, и, взявшись за руки, они понеслись, замирая от

скорости и волнения. Оба смущенно молчали, а лед под

коньками звенел, ветер высвистывал озорную веселую

мелодию.

С катка они ушли последними. Кружила метель.

Редкие прохожие низко пригибались в ледяной стуже.

А Глеб с Наташей шли медленно, распахнув пальто и не

замечая впивавшихся в их разгоряченные лица колючек

снега.

В тот вечер они больше молчали, но до чего иногда

молчание бывает красноречивым!

У дома Наташи, так же нежданно и диковато, как

подлетел он к ней на катке, Глеб обнял ее и, закрыв глаза,

стал во тьме искать ее губы.

Сильный удар в грудь заставил его отшатнуться.

Наташа громко и часто забарабанила кулаками в дверь...

На этом окончилось их короткое знакомство.

Глеб, считая себя оскорбленным, старался не замечать

ее при встрече. Но интерес к ней не угасал, и только

уязвленное самолюбие не давало ему попросту подойти и

попросить прощения.

Коричневое форменное платье, белоснежный

кружевной воротничок, черный шелковый бант «бабочкой»,

трепетавший позади аккуратно причесанной головки.

Девочка! Но отчего так всполошенно стучит сердце и лицо

опаляет жаром, едва приметит он ее на улице и весь день

бродит потом встревоженный, мысленно гоняясь за

чудесным видением?

Отчего сидит он сейчас, боясь повернуть голову и

прямо глянуть ей в глаза?

233

Глеб вздохнул. Во всем удачливым считал себя до сй%

пор– и в ученье, и в работе, и девушки одаривали его

улыбками. Легко и весело шагалось ему в жизни.

И вот поди ж ты – надо было нивесть откуда

появиться этой девчоике! Приходила она к ним в гости

вместе с дедом и бабушкой – не замечал: были дела

поважнее – разговор с Петром Ипатьевичем о

предстоящей рыбалке, долгое единоборство с ним за шахматным

столиком. Бегала она по длинным школьным коридорам,

размахивая каштановыми косичками, – отворачивался.

А как-то раз услышал смех – до того звонкий и

заливистый, что захотелось обернуться: кто это так щедро

рассыпает неизбывное веселье?

Глянул – и обмер. То была Наташа, та самая

девчонка, которую он – не сердцем, а только взглядом —

выделял среди, казалось, сонмища семиклассниц.

Та и не та! Темные, как ночь, отчаянные

глаза—такая в гневе и в веселье не знает удержу! Своеобразный

излом чуть обветренных губ, открытое и гордое

выражение лица. Выросла!

Теперь, в президиуме, Глеб чувствовал устремленный

на него взгляд Наташи и оттого сидел истуканом, боясь

пошевельнуться. Он даже вспотел от робости.

Антонина Михайловна передала ему записку: «Глеб

Николаевич! Было бы очень хорошо, если бы вы

выступили. Записать?»

Густая краска залила лицо Глеба. Он не успел

удивиться обращению Антонины Михайловны – «Глеб

Николаевич», она всегда звала его Глебом.

Украдкой глянул он в лицо Наташи. Ему почудилась

ироническая усмешка. Обида ли за свою робость, злость

ли от этой ехидной Наташиной улыбки зажгли вдруг в

Глебе упрямую решимость.

Он схватил лежавший на столе карандаш и

размашисто написал на обороте записки: «Прошу слова!»

Когда Глеб вышел к трибуне в своем роскошном

костюме и независимо распахнутой на груди тонкой белой

сорочке, Наташа вся зарделась от нахлынувшего

волнения.

Глеб резким движением руки забросил назад волосы,

доверчиво и душевно улыбнулся:

– Прошло два года, как я окончил школу, но

помнится все доброе, что дала она мне, чем обогатила меня,

234

И верится, никогда, до конца жизни не растратим мы

богатства этого...

– А приумножим его! – басовито вставил Ахмед Га-

леевич и смущенно нахохлился, подперев подбородок

кулаками.

В зале и в президиуме ему одобрительно заулыбались.

– Все мы мечтаем о большом, героическом, —

продолжал Глеб.

Он задыхался и часто поправлял рукой непослушные

пряди.

– Открывать неизвестное, отыскивать новые руды,

гордо, по-чкаловски пролетать в небе... Но я лично...

прежде не думал, что быть, скажем, токарем – это

подвиг! А теперь я знаю! – Глеб поглядел в сторону

Наташи. – Хороший токарь – это очень большое! И я

призываю вас, друзья, – снова метнулись к Наташе

сииие искры. – Идемте к нам на завод. Вас ждут верные

товарищи и славные дела!

Наташа долго била в ладоши. Глеб, сев на свое место,

смело глядел теперь ей в глаза. Ему виделась в них

надежда на примирение...

Во время концерта Глеб устроился так, чтобы видеть ее

лицо. На сцене декламировали, плясали, пели, но он

интересовался отражением происходившего на лице Наташи.

Восторг Наташи вызывал в нем ответную волну восторга,

нахмуренные на минуту брови – тень пасмурности и на

его лице.

Когда начались танцы, Глеб быстро и решительно (не

перехватил бы кто!) подошел к Наташе. Она метнулась

навстречу, как всегда, откровенная, не умеющая скрывать

своих чувств.

– Здравствуй, Глеб! Я давно хотела поговорить с

тобой... но мне казалось, что ты на меня в обиде.

– Я? – притворно удивился Глеб и тотчас

покраснел, выдавая себя и злясь одновременно. – Нет,

отчего же...

– Да, да, да! Ты обиделся, Глеб.

Его неожиданно выручил оркестр. В праздничную

суету и разноголосый говор зала могучим и прекрасным

ветром ворвался вальс, увлекая за собой примолкших людей.

Смущенно улыбнувшись, Глеб тихонько, будто

Наташа была из фарфора, коснулся рукой ее талии, и вот они

понеслись уже все быстрее и быстрее...

235

Тяжесть в груди Глеба пропала, и он в каком-то

самозабвении глядел перед собой, едва не касаясь лица