Текст книги "Человек идет в гору"
Автор книги: Ян Винецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)
забрался высоко на стропила и оттуда подавал свой
звонкий, как у жаворонка, голос.
– Товарищи! – воскликнул он, – я ничего еще не
совершил, ничем не отличился. – Он умолк, покраснев от
неловкости и как бы виноватости за свою молодость. —•
Но позвольте, – начал он снова, и голос его все
крепчал и крепчал, наливаясь силой и уверенностью, —
позвольте заверить вас от имени комсомольцев и всей
молодежи завода, что мы, молодые рабочие, не
подкачаем!
Молодежь гулко и долго била в ладоши. Ее др»ужно
поддержали все остальные.
– Как его фамилия-то? – спросил Булатов у
Гусева, кивнув в сторону оратора.
– Зайцев. Яша Зайцев.
– Боевой паренек, – отозвался Булатов, продолжая
внимательно слушать.
– Во всех цехах и отделах мы создадим
комсомольские контрольные посты...
– Комбайн-то еще на бумаге! – крикнул чей-то
насмешливый голос.
– Вот мы и постараемся, чтобы комбайн на бумаге
долго не задержался! – ответил Зайцев, решительно
порхнув глазами в толпу...
Чардынцев стоял неподалеку от триб|уны. Вначале
все его внимание занимал секретарь обкома.
«Так вот ты какой, товарищ Булатов!—думал
Чардынцев, вглядываясь в его лицо. – И там, в глухой
енисейской ночи, и здесь, на народе, – одинаково прост,
собран, проницателен, весел. Есть чему поучиться у
тебя, есть!»
ПО
Но вскоре, сам того не заметив, он уже жадно
вслушивался в голоса ораторов.
И этот седой, величественный дед Ипат, работавший
на Путиловском вместе с Калининым, и энергичный,
непримиримо с кем-то несогласный Бакшанов, и особенно
Яша Зайцев, – порывистый, прямой, неудержимый, как
сама молодость, рождали в его душе какую-то
необычайную, подмывавшую петь, радость.
А в родном его Рыбакове? Деды Фрол и Никифор,
председатель колхоза Потап Дмитриевич, юный бригадир
Танюшка или тот кудрявый парнишка, что в докладе
«Америку на обе лопатки положил», – разве не такие
же и у них небывалые, новые черты?
В раздумье Чардыецева, перекликаясь с его мыслями,
вплелась речь секретаря обкома.
Он говорил о том, что фашисты уничтожили у нас сто
тысяч тракторов и комбайнов, надеясь подорвать
машинную базу колхозов. Но социалистическая
промышленность не оставит крестьянство в беде.
– Что нужно сейчас в первую очередь сделать? Я
отвечу словами выступавших: нужно с новой силой
ударить крыльями и набрать в труде большую высоту.
Нужно не дать самоходному комбайну задержаться на
бумаге. В добрый час, товарищи!
Г лава пятая
Было это той светлой ^майской ночью, когда ни один
советский человек не спал, радуясь долгожданной
победе. Сергей Архипович Луговой и дядя Володя ходили
обнявшись, целуя каждого, кто попадался навстречу.
– Сердце, Володь, будто голубь в небе, весело
крылом машет... А я думал – не доживу,—тихо улыбаясь,
говорил Сергей Архипович.
Рассекая вытянутой правой рукой воздух, Шикин
отрывисто и зычно гремел над ухом приятеля:
– Нам с тобой умирать не резон! Мы два
коренника, весь завод везем. Да! Без нас завод – сирота!
Беспременно!
– Ну, это ты, брат, хватил, – робко останавливал
его Л(уговой. Это распаляло Шикина еще больше. Он
171
освобождал левую руку от объятий и, преградив дорогу
приятелю, кричал теперь так громко, будто перед ним
были тысячи людей:
– Кто малярному делу первый колдун? Володя Ши-
кин! Кто добрых ползавода работать обучил? Серега
Луговой. Беспременно!
Вечером Сергею Архиповичу стало худо. Аннушка
лекарство у дочери раздобыла—«не помогло. Захворал
старик.
После праздников послал жену оформлять расчет. Он,
может быть, добрался бы кое-как и сам, да тяжело было
с завода уходить. Явилась вскоре к нему делегация от
многочисленных его учеников, из завкома пришли,
просили вернуться на завод.
– Размотались все мои нитки, братцы, – отвечал
Луговой. – Одна шпулька осталась.
Через две недели Сергей Архипович встал с постели,
но на душе было такое, будто хворь не прошла, а
усилилась еще более.
Походит Сергей Архипович по комнате, покряхтит,
поохает и опять ляжет. Полежит, забудется коротким,
стариковским сном, потом поднимется, будто
торопится куда, и снова примется шаркать ногами по
комнате.
Или прислонится к окну, долго смотрит, как люди по
улице ходят: все спешат, у каждого дело. А он, Сергей
Архипович, будто та старая, покрытая пылью муха, что
еле-еле ползает по стеклу. Тошно...
Аннушка поглядела на мужа, поджала в раздумье
тонкие губы и шустрой птахой выпорхнула из дому.
Вернулась довольная.
– Гляди, что я тебе принесла.
Сергей Архипович открыл дверь в сени: на полу,
возле верстака, лежали два больших листа жести, коробка
гвоздей и много стальных обрезков.
– Делай фонари для бакенов. Я заказ оформила с
начальником пристани. С самого (устья несла. Поясницу
заломило... дыхнуть нельзя.
– Спасибо, мать. Порадовала ты меня, истину
говорю, порадовала. А поясничку мы горчишничком,
Аннушка...– откликнулся Сергей Архипович восхищенно.
Аннушка заторопилась: она работала во вторую смену.
Он достал свой инструмент, завернутый в чистое
172
рядно, и, усевшись на низкий табурет, принялся за
дело.
Полегчало на душе старика. Труд снова вернул ему
бодрость, и он каждое утро (по гудку) быстро вставал и
садился за работу. Аннушка подымалась позже: готовила
завтрак и долго не могла дозваться мужа к столу. Он
любил эти утреннние часы. После завтрака работа шла
вяло, он быстро уставал.
Й все же точил Сергея Архиповича червяк: скучал
старик по родному заводу. Бессонными ночами и в
зыбких, предрассветных снах вставал перед ним второй
механический цех.
Мелькали знакомые лица, низкий пул
электромоторов и ровный, глухой шум станков звучали сладостной
музыкой. Это были видения его молодости.
Старику чудился незабываемый запах свежей
стружки, сбегающей с резца и едва заметно дымящейся,
приятно обжигали руки горячие, только что снятые со станка
детали...
Сергей Архипович беспокойно ворочался, тяжело
вздыхал. Жена сердито ворчала:
– Да спи ты, пень старый! Скоро совсем с ума
спятишь.
По вечерам Луговой долго читал газету. Он с давних
пор любил следить за «политикой», как он выражался,
понимая под этим словом сложные переплетения
международной политической борьбы. Чутьем рабочего он
быстро распознавал друзей и врагов и искал человека,
чтобы высказать ему свои мысли.
На заводе постоянными его собеседниками были
Шикии и Петр Ипатьевич. Как-то, выслушав сетование
Сергея Архиповича на союзников за то, что они долго
собираются с открытием второго фронта, Шикин сказал:
– Отец мой в «плотниках ходил. И вот, помню, был
у них в артели один парень, работать – ленив, а жрать —
шустрый, беда! Носил он с собой всегда две ложки: за
правым голенищем большую, за левым—маленькую.
Как жирное подают – большую ложку, стерва, достает,
а как постное – маленькую.
Так, гляжу я, и союзники. Из горькой плошки * мы
большой ложкой хлебаем, а союзники, язви их в нос,
маленькой ложечкой швыряются. После победы они
наверняка большую ложку возьмут. Беспременно!
173
Теперь, читая газету, Сергей Архипович вспомнил
Шикина.
– Так оно и есть, – сказал он жене. – Потянулись
господа за большой ложкой.
Как ни сопротивлялся, сломила Сергея Архиповича
неотвязная хворь. Два месяца пролежал он в постели.
Многое передумал он. Всю свою жизнь в памяти
перебрал. Долгая она была! И вся в труде, в простом
рабочем труде.
В юности работал он в слесарной мастерской у
хозяина. Заработаешь рубль,– копейку получишь. А уж
спорить не смей – выгонит. Как возьмешь пилу в руки,
да как запоет она по металлу – все обиды забудешь. В
труде душа отдыхала. Мастер посмотрит, крякнет и
пойдет к хозяину похваляться: вот, де, какому искусству
обучил я Серегу.
А после революции советская власть его мастером на
большой завод определила. Сергеем Архиповичем стали
величать, что ни выборы, – то непременно в завком
выберут.
Хозяйствуй, проверяй, показывай, милый человек, —
власть-то твоя, советская.
И загорелась душа Сергея Архиповича новой,
большой страстью к труду. «На себя работаем, на весь
трудовой народ. Понимать это надо!» – часто говорил он
молодым рабочим.
– Ежели сделал ты плохо от неуменья – беду
поправить можно, а ежели из обмана, либо из лени, – не
человек ты, а гриб-поганка!..
Так в труде и шел в гору рабочий человек. Но и годы
не стояли. Стал он разом ронять силу. Защемило сердце,
глаза и в очках чертежи разбирать перестали, – линии
там тонкие, будто паутина.
Пошел к врачам. Послушают в «трубку, постукают
пальцами по ветхой его груди, – и начкуть калякать
между собою по-латыни.
«Ежел'и все ваши ученые названия собрать в кучу,
то по-русски куча эта как называться будет – старость,
так?» – испытующе прищуриваясь, говорил он врачам.
И тут же про себя отмечал: «Смеются. Стало быть,
угадал. Человек, брат, не станок: деталь ежели
износилась– ие заменишь. Ступай-ка, Серега, на слом!»
174
Весь июнь над Волгой шумели грозы. Молнии
золотыми чайками кидались в реку и пропадали в темных
волнах. От могучих раскатов грома дрожала земля.
Шли дожди – тихие, теплые, ласковые...
– Быть нынче урожаю, – сказал Сергей Архипович,
задумчиво глядя на плачущее окно.
Аннушка приметила, что муж с утра не найдет себе
нигде места. Сел на свою табуретку, навощил нитки на
дратву, потом повертел в руках рваный сапог, отбросил
его в сторону и вышел во двор.
А сейчас достал из шкафа новый пиджак и долго
водил по нему щеткой, хотя он был совершенно чистый.
– Куда собрался, Сережа? – спросила она, глядя
ему в спину. Он обернулся, глаза его блестели.
– Вот что, мать! Пойду я на завод... не могу больше...
Аннушка подошла к мужу, несмело тронула его за
плечо:
– Не серчай, Сережа. – Она стояла перед ним
строгая и прямая. – Поглядела я на тебя, как с завода
ты ушел, – чахнуть стал, будто сухой стебель
картофеля. А я своим коротким умом не дошла... Нет тебе без
завода жизни, Сережа.
– Твоя правда, Аннушка, – сказал он глухо. Потом,
увидав, что она ладонью утирает слезы, виновато
зачастил:
4 – Не плачь, Аннушка! Я ведь бабьих слез пуще
крови боюсь...
Подходя к заводу, Сергей Архипович увидал Шикина,
который, сидя верхом на воротах, прибивал к ним
длинный шест со скворечником.
– Здорово, Володя.
– Здравствуй, Серега! Давненько мы с тобой не
видались,– обрадовался встрече Шикин. – Видишь, я на
старости лет озоровать стал – по заборам лажу.
– Я и то гляжу, – отозвался Сергей Архипович,
растерянно улыбаясь.
– Скворцы – к счастью. Добрая птица, полезная
человеку.
– Добрая птица, – подтвердил Луговой, все еще не
понимая, почему вдруг Шикин стал заниматься этим
делом.
175
– Ты слыхал, нашему заводу новое задание дали?
Комбайны делать.
– Комбайны*?
– Ага. Да еще какие – самоходные! Мозговитая,
брат, штука.
– Ишь ты! – воскликнул Сергей Архипович
восхищенно и вместе грустно: его-то уж нет на заводе.
– Выпускали мы военные всякие штуковины. Надо
было! А душа все ж таки другого дела просила. Не наше
это ремесло – смерть вырабатывать. А теперь, гляди-ка,
что поручили на*м – сердце петухом поет!
Широкое, веснушчатое лицо Шикина озарилось
улыбкой. По щекам и у глаз побежали волны веселых
морщин.
– Давеча колхозники приезжали. Давайте, говорят,
товарищи рабочие, поскорей комбайны. На полях нынче
будет золотое море!
– Доброе дело, – сказал Сергей Архипович. – А
все-таки скворечник тут причем?
– Как так причем? – удивился Шикин.– Когда
хозяин новую избу ставит, о скворце не забывает? Вот и
мы его жилплощадью обеспечили. Беспременно!
Шикин захохотал, сдерживая свой густой сильный
голос.
– Помолодел ты, Володя, и впрямь тебе впору со
скворцами возиться, – заметил Сергей Архипович.
– Некогда о старости думать, Серега. Я полагаю,
ты оплошку дал, что завод бросил, – громко сказал
Шикин, слезая с забора. На лице его было торжественное и
вместе таинственное выражение. – Обчество мы
сколачиваем – стариков. Учить молодежь, как по-настоящему
работать. Беспременно! Давай, Серега, в члены.
Председателем у нас Петр Ипатьевич. А я пристяжным. И еще
Ипатий с нами. Рано нам на печь лезть. Ржавчина
источит!
– Правда твоя, Володя, источит ржавчина! Меня
она уже маленько задела... – Глаза Сергея Архиповича
улыбались: – Спасибо, Володя. Добрый ты товарищ!
Глава шестая
Чардынцев вспомнил свой разговор с председателем
медицинской комиссии.
– Пуля сидит у вас в правом легком и извлечь ее
176
оттуда сейчас нельзя. Это значит, дорогой мой, что
нужно беречь себя: не бегать, стараться не ходить в гору...
– Не ходить в гору! Тот, кто катится под гору,
доктор, это уже не человек, а неодушевленный предмет.
– С вами трудно разговаривать, полковник. Вы во
всем видите два смысла.
– Неправда, доктор. Смысл один: я не хочу быть
неодушевленным предметом.
Теперь, обходя цехи вместе с Мишиным, оглушенный
грохотом тяжелых штамповочных прессов,
пронзительными взвизгиваниями электродрелей, гулкими
выстрелами горелок сварочных аппаратов, Чардынцев снова
подосадовал на мимолетный разговор с врачом. Беречь
себя. .Спать по двенадцати часов, кутаться в пуховый
платок и в ветреный день не высовывать носа на улицу!
Бр-р! Разве можно, мудрейший доктор, жить эдакой
старой, облезлой, изнеженной кошкой? Разве можно
беречь себя от жизни, от работы, от людей, от свежего
ветра! Не пора ли пересмотреть всю вашу систему
лечения? Не пора ли, чорт возьми, понять, что лучшей
психотерапией,– которую вы нынче превозносите, и
совершенно правильно превозносите!—является труд, общение с
коллективом, воздух трудностей и борьбы!
«Закатил целую филиппику!» – насмешливо
остановил свои размышления Чардынцев и, улыбаясь сам не
зная чему, громко сказал Мишину, пересиливая ш.ум:
– А грохот стоит у тебя, Семен Павлович, как при
артподготовке перед атакой. Индустрия!
Мишину в словах Чардынцева почудилась ирония.
– Дикость это – вот что! – проговорил он резко.
Когда он бывал чем-нибудь недоволен, слова его
становились отрывистыми, острыми. – При настоящем
производстве шум минимален. Должна быть музыка. А туг
бухают, кому не лень. Как при Иване Калите!
Они проходили по цеху сборки комбайнов. Еще
выносились последние верстаки и приспособления старого
производства, а по середине цеха уже устанавливались
рельсы для конвейера, у потолка на высоких стальных
стремянках монтажники возились с подъемным краном.
В конце помещения плотники заканчивали возведение
«галерки» – конторок начальника цеха, технического
контроля, технологов. Мишин взял Чардынцева за
локоть и повел к галерке. Под ногами сухими осенними
Ф-414 -12 171
листьями шуршали желтые стружки. Дурманяще сладко
пахло свежим тесом. С галерки открывалась широкая
панорама цеха.
– Отличный НП, – похвалил Чардынцев.
Мишин обернулся к начальнику цеха – статному,
несколько излишне полному мужчине.
– Смотрите, Борис Филиппович, что у вас делается.
Как на вокзале! Суета, толкание из угла в угол.
Поглядите-ка сюда! – Он резко показал рукой влево.
Человек двадцать собрались в круг и, усевши-сь кто
на опрокинутой стремянке, кто на беспорядочно
сваленных трубах, вели какой-то оживленный разговор. Время
от времени в разноголосый шум цеха врывался дружный
смех.
– Видите? Скоро камаринского плясать пойдут!
– Это сварщики, Семей Павлович, – спокойно
сказал начальник цеха. – Кислородные баллоиы опять не
подоспели.
– В том-то и беда, что «опять». А почему вы
допускаете это?
– Я не начальник отдела снабжения, Семен *
Павлович.
– Оставьте этот формализм, Борис Филиппович! Я
с Миловзорова спрошу, но почему вы так олимпийски
спокойны! Разве нельзя было связаться с зарядной
станцией непосредственно? Наконец, позвонили бы мне или
главному инженеру. А вы стоите тут заслуженным
тенором, чорт вас возьми!
Чардынцев едва не расхохотался. Этот начальник
цеха и впрямь в своем отлично выглаженном сером
костюме напоминал артиста, прибывшего сюда на
концерт, и уж во всяком случае являющегося здесь
посторонним человеком.
– Что вы стоите, Рубцов? – закричал Мишин, так
как грохот в цехе усилился. – Извольте распорядиться
дать людям работу. И чтобы через час баллоны были!
«С подчиненными излишне резок, – подумал Чар-
дььнцев. – И с баллонами, по-моему, он не совсем прав.
Если каждый начальник цеха стаеет еще и снабженцем,
что же тогда получится? А впрочем, я в этом плохо
разбираюсь».
Рубцов молча повернулся и размеренно зашагал к
своей конторке.
178
– Холоден, как айсберг! – бросил Мишин,
спускаясь с галерки.
– Не сумели, стало быть, зажечь человека, —
заметил Чардынцев.
– Зажгешь, пожалуй... сырое полено!
– Одно полено, говорят, и в печи не горит.
– Ты что этим хочешь сказать? – повернулся к Чар-
дынцеву Мишин и остановился.
– А то, что следовало ему придать одного-двух
помощников. Да таких, у который огня и Рубцову
призанять хватит.
– Верно, Рубцов здесь один, – согласился Мишин,
потом весело прищурился. – А ты что думаешь, у меня
помощники, как деньги в сейфе сложены? Начальник
должен сам находить помощников.
На заводе все стронулось с привычного места:
станки были в пути из одного цеха в другой, и многие из них
длинным караваном стояли на дворе; строители ломали
стены, и густая пыль, как дым, клубилась в помещении;
негде было повернуться, и часто случалось, люди
отчаянно бранились, заблудившись в новых пристройках.
К Мишину один за другим подходили начальники
цехов, инженеры, механики, снабженцы. Жаловались на
монтажников, ушедших на новые (участки, не закончив
работу, докладывали о сделанном, просили «помочь»,
«подстегнуть»...
Мишин не записывал. Люди знали, что директор тут
же, на ходу разрешит многие из поставленных ими
вопросов и потом, придя к себе в кабинет, набросает несколько
энергичных распоряжений начальникам отделов и
цехов.
«Семижильный мужик! – одобрительно подумал
Чардынцев, – а все-таки много на себя грузит. Все сам
увезти хочет. Неправильно! На себе испытал!»
Он вспомнил, ка<к в сорок втором году на
Волховском фронте метался из полка в полк, из батальона в
батальон, подменяя их командиров. Каждый участок
обороны его дивизии казался ему необычайно
ответственным, требующим его, командира дивизии, непременного
присутствия.
Позже, когда Чардынцев научился бить гитлеровцев,
он понял, что из страха за судьбу порученной задачи не
доверял людям, все хотел делать сам и в результате
12* 179
допускал ошибки, за которые потом краснел и терзался
душой...
Выйдя из новой кузницы, Мишин спросил:
– Устал? Ну, каков театр производственных
действий? Не скучнее военного, а?
– Сдаюсь. Трудностей здесь не меньше, – ответил
Чардынцев.
Он сильно устал. К спине прилипла рубашка. Лицо
помрачнело от предательской мысли:
«Не зря вас вывели в отставку, Чардынцев. С таким
здоровьем только писать мемуары по одной строчке в
день да глотать порошки, запивая кипяченым
молоком...»
Мишин, крепко сдавив руку Чардьмщева выше локтя
и ведя его к красному зданию заводоуправления,
продолжал:
– Нынешние трудности – только цветочки, Алексей
Степаныч. Дальше пойдут ягодки. Ты понимаешь, нам
нужно перестраивать все цехи, перекраивать
производство, оснащаться новым оборудованием и организовать
серийный выпуск самоходных комбайнов. – И все это—
одновременно! Решение февральского Пленума ЦК
читал? К концу года нам надо дать триста самоходов, а у
нас станки вон еще на солнце спину греют. Задачка!
Чардынцева поразило, что Мишин говорил об этом
с такой буйной и уверенной силой в голосе, точно все, что
предстояло сделать, уже выполнено. «Не телячий ли
восторг?—опасливо подумал он, – не относится ли
директор к категории не в меру восторгающихся, а потом
ныряющих в лужу?» Но взглянув в лукавые глаза
Мишина, решил: «Нет, не простак. Ясно, он заманивает
меня, прельщает трудностями». И оттого, что Мишин
понял, чем можно его, Чардынцева, «заманить», он
почувствовал благодарность к этому человеку и сразу поверил,
что с таким, как Мишин, весело работать, весело
преодолевать трудности и что с таким непременно добьешься
успеха.
В приемной директора завода сидела группа
молчаливых людей. Они были угрюмы, прятали друг от друга
глаза...
– Посиди немного, послушай... – сказал Мишин
Чардынцеву. – Сейчас пойдут дезертиры.
Он позвонил, коротко сказал секретарю:
180
– Кто ко мне на прием, – пусть идут по очереди.
Неслышно ступая по мягкому ковру, осторожно
приближался к "директорскому столу высокий, с
розовощеким, красивых очертаний лицом, Сладковский. Он
учтиво улыбнулся, на ходу поправляя очки.
Мишин позвонил снова.
– Пусть дверь будет открытой, – сказал он,
многозначительно взглянув на вошедшего секретаря, – здесь
очень душно...
Виктор Васильевич Сладковсий владел какой-то
своей мудростью, которая давала ему возможность со всеми
быть в хороших отношениях. Приятная улыбка всегда
–играла на его лице, и никто не помнил, чтобы
Сладковский говорил громче, чем вполголоса. Когда он чего-
нибудь не исполнял в срок (а это случалось часто), в
ответ на возмущение того, кого он подвел своим обещанием,
Сладковский как-то мягко, даже застенчиво улыбался и
тихо произносил:
– Ну, зачем так казнить себя, зачем волноваться. Я
сделаю непременно.
И хотя он никогда ничего определенного не обещал,
виноватая извиняющаяся улыбка и добрые, спокойные
звуки его голоса, весь его, казалось бы, безобидный
облик заставляли мгновенно остывать разгорячившегося
собеседника и уходить, растерянно про себя бормоча:
«Легко жить такому, как Сладковский. Ничем его, идола,
не пронять!»
Улыбочка Сладковского была броней, которая
защищала его от неприятных и болезненных уколов жизни.
– Вы что это надумали, Виктор Васильевич? —
спросил Мишин, беря со стола заявление Сладковского.—
Бросаете завод....
– Я бы с удовольствием, Семен Павлович... Тем
более, при вашем руководстве. Но завод изменил профиль.
Я специалист авиационный.
– У всех наших заводов и у всех наших
специалистов один профиль: советский. Запомните это, Виктор
Васильевич.
– Запомнить нетрудно, Семен Павлович, —
проговорил Сладковский, опуская глаза.
– Как вы думаете, Виктор Васильевич, поручая нам
производство самоходных комбайнов, правительство
знало, что мы авиационные специалисты?
181
– Вероятно... – пожал плечами Сладковский.
– Не вероятно, а точно. Родине сейчас нужны
комбайны, Виктор Васильевич, и мы должны их дать.
Главный технолог молчал, разглядывая свои ногти.
«И чему он все улыбается?» – удивлялся Чардынцев,
наблюдая за Сладковским.
Мишин взглянул в упор на Сладковского.
– Последний вопрос: почему все авиационные
специалисты завода с радостью принялись за выполнение
нового задания, а вы ударились в амбицию?
– У каждого своя голова, Семен Павлович, – учтиво
улыбнулся Сладковский.
– И свои интересы?
– Р-рааумеется.
– Вот он, махровый индивидуализм! На первом
плане я, а общество на втором. У вас вывернуты наизнанку
мозги, Виктор Васильевич!
– Я... вы меня не так поняли, – испугался резкого
тона директора Сладковский. – Я могу ошибиться... Я
беспартийный.
– Беспартийных в вашем понятии у нас нет, —
вмешался Чардынцев, с трудом подавляя распиравший его
гнев. – Эта бесхребетная порода людей давно
вывелась!
– Правильно,– сказал Мишин и тяжело вздохнул.—
Вот что я отвечу на ваш рапорт, Виктор Васильевич.—
Он помолчал, подбирая нужные слова. – Вы ищете
легкой жизни. Без труда, без напряжения!
– Нельзя искать то, чего не потерял. – Снова
учтивейшая и сладчайшая улыбка. – Комбайн значительно
проще самолета. Выходит, что я не ищу, а... —
Сладковский нервным жестом поправил очки, – ...белу от легкой
жизни.
– Простите меня, Виктор Васильевич. – Мишин
встал, резким движением руки распахнул пиджак. – Мне
все время кажется, что вы играете кого-то чужого,
выдуманного, что на самом деле вы другой человек. Ну,
скажите, кто вам не дает возможности развернуть работу
отдела главного технолога так, чтобы завод без
осложнений приступил к серийному выпуску комбайнов? Разве
и вы также не виноваты в том, что так трудно дается нам
первый комбайн? У вас нет порыва, Виктор Васильевич,
нет энтузиазма, переживаемого всем коллективом!
182
Мишин сунул руки в карманы, и Чардынцев
заметил, как в них бугрились кулаки.
– Ваше кичливое замечание о простоте комбайна
никого не обманет. Вы трусите, Виктор Васильевич! Вы
хотите увернуться от трудностей!
Ожидавшие очереди на прием к директору смущенно
переглядывались. (Дверь кабинета оставалась открытой.)
– Ишь, как шерстит нашего «сладкого»!
– Всю сладость смоет, одна горькая начинка
останется...
Мишин протянул Сладковскому его заявление.
– Вот что, Виктор Васильевич. Еще Маркс,
кажется, говорил, что жизнь – не гладкая дорога, усыпанная
цветами. Жизнь – крутая гора, на которую взбирается
человек, напрягая все свои силы, обдирая в кровь руки и
колени, иногда падая и больно ушибаясь. Возьмите
заявление и порвите его: оно свидетель вашего падения.
Подняв руку с бельм листком заявления, словно в
знак капитуляции, Сладковский медленно пятился к
двери и, все еще улыбаясь, бормотал что-то несвязное...
В приемкой заметно поредело.
– Следующий!—громко сказал Мишин. Над дверью
резко прозвучал электрический звонок.
Сурков вздрогнул и, быстро подеявшись, вошел в
кабинет директора завода.
Чардыадев с интересом разглядывал нового
«дезертира». Это был худощавый, с заметной сутулостью
человек, за плечами которого осталось не меньше
пятидесяти лет. На обросшем темном лице мягко светились"
голубоватые глаза.
–• «От начальника лаборатории Суркова. Прошу
отпустить по семейным обстоятельствам», – читал
Мишин, – это что за такие «семейные обстоятельства?»
– У меня квартира в Ленинграде... И жена там...
– Разве у вас плохая квартира здесь? Почему бы
жене не приехать сюда?
– Н-нет... Ленинград, знаете ли... Я провел там
лучшие годы жизни...
«Обывательский патриотизм,– подумал Чардынцев,—
для Ленинграда оскорбительна такая к нему
привязанность».
– Вы комсомольцем были? – спросил вдруг Мишин.
Сурков вскинул вверх брови.
183
– Не удивляйтесь, я имею представление о вашем
возрасте. Ну, где вы вступали в комсомол?
– На заводе Михельсона, – ответил Сурков, – это
было в восехмнадцатом году...
– На том самом заводе, где выступал Ленин, и где
потом его ранили враги?
– Да.
– Вот видите, – произнес Мишин, вглядываясь в
Суркова.—А что бы теперь сказали о вас рабочие этого
знаменитого завода? Неважно отозвались бы, прямо
скажу.
Сурков обиженно поджал губы. А Мишин, яростно
расширив глаза, будто выцеливая самое уязвимое место
в Суркове, чеканно спросил:
– Скажите, вы тогда подали бы такое заявление?
Сурков потерянно пожал плечами. Этот вопрос был
для него неожиданным.
– Ну, чего же вы молчите? Скажите так:
«Вытряхнул я весь комсомольский порох, и осталась одна
отстрелянная гильза».
На лице Суркова проступила краска.
– Эт-то уж вы, знаете ли... Семен Павлович...
Слишком!
– Ничего не слишком! Будь ты в прошлом
настоящим комсомольцем, ты не мог бы превратиться в
обывателя!
– Громкие слова! – взорвало Суркова. – Вы не
имеете права обвинять меня в неверности нашему делу.
– Врешь! Имею право! – вскричал Мишин, чувствуя,
как у него бешено колотит сердце и дрожат руки. —
Верность ленинизму проверяется на ежедневном деле, на
будничной, самой, казалось бы, малой работе. И тот, кто
этого не понимает, тот ни черта не понимает в ленинизме!
Когда через десять минут Сурков вышел из
директорского кабинета, весь багровый и мокрый от пота, в
приемной уже никого не было.
– Кто еще хочет уходить с завода? – громко
спросил Мишин.
Секретарь доложил:
– Никого нет, Семен Павлович.
Мишин встретился глазами с Чардынцевым, и оба
они – в лад друг другу – весело и удовлетворенно
рассмеялись.
184
Г лава седьмая
Жизнь свела вместе Никиту и Шуру в самом начале
пути. Они родились в тот год, когда родители их
вступили в только что организованный колхоз «Светлые
огни».
– Дети наши с колхозом ровесники, – говорил
Афанасий Стрелков сероглазому великану Дмитрию Огни-
беда.
– Добро, кум, – ответил отец Шуры.—Дожить бы
до свадьбы – вот уж попили б горилки и за колхоз, и за
жениха с невестой.
Но мечта отцов не сбылась. В сорок первом году онв
ушли на фронт и оба погибли геройской смертью.
Никита с Шурой навсегда запомнили то метельное
февральское утро, когда они, взявшись за руки, молча
пошли в школу.
Метелица выла дико и страшно, подымала тучв
снега, копала белые ямы, насыпала высокие сугробы.
Никита и Шура задыхались от ледяного ветра, часта
падали и с трудом выбирались из снежных воронок, но
ни разу не выпустили рук, крепко, до боли смежив
пальцы...
Учительница Вера Александровна в страхе
всплеснула руками:
– Ой, батюшки! Кто вас пустил в такую пургу? Мы*
сегодня не занимаемся.
– Мы сами...—угрюмо пробормотал Никита, а
Шура, строго поглядев на Веру Александровну, добавила:
– Пап наших убили...
Учительница побледнела, тихо охнула. Потом ввела ^
ребят в горницу, напоила чаем и весь день занималась
с ними – рассказывала о Родине, о ее героях и ученых,
читала стихи. Ее губы дрожали. По лицу иногда
пробегала судорога сдерживаемых рыданий.
А они сидели в пустом классе, держась за руки —
строгие, молчаливые, с сухими, горячими глазами...
Может быть, тогда они и дали друг другу безмолвную
клятву никогда не расставаться и идти вот так, взявшись
за руки, до последней грани дней.
Бойкая и смелая по характеру, Шура больше дружи–
ла с мальчишками, ездила с ними в ночное, слушала при
свете костра страшные рассказы о Змее-Горыныче и
185
Кащее, ныряла в глубокую речку Шайтанку доставать со
.дна ракушек.
В пионерском отряде Шура организовала стрелковый
кружок, раздобыла в районном центре две
мелкокалиберных винтовки и патронов.
И когда Шура вела ребят по селу, гордо подняв
голову и четко подавая команду, председатель колхоза
Потап Дмитриевич с гордостью говорил:
– Военного закала девка; Первой женщиной —
маршалом Советского Союза будет, помянете мое слово!
Никита рос большим длинноруким парнем с
добродушным, но энергичным лицом и неторопливыми
движениями. Он не отличался разговорчивостью, но речь его
<5ыла уверенной и твердой.
По вечерам возьмет, бывало, Никита отцовскую
двухрядку и пойдет метелить по деревне голосистая песня:
Тракторист такой красивый!
Я его приворожу:
На его на трактор ночью
Две ромашки положу.
Потом, растревожив девушек, гармонь уходила в
луга, зовя за собой тихими переливами...
Летом сорок шестого года в село приехал
представитель Министерства трудовых резервов набирать
учащихся в ремесленное училище. Никита и Шура не знали,
как им быть. Шура была склонна остаться: в колхозе
создавалась новая семенная лаборатория, и Потап
Дмитриевич метил поставить ее туда на работу.
Но раздумье было закончено одной фразой, которую
будто невзначай произнес представитель министерства:
«После окончания училища, – сказал он, – вас
направят на авиационный завод».
Дело в том, что Никита и Шура с пятого класса
