Текст книги "Человек идет в гору"
Автор книги: Ян Винецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)
ЧЕЛОВЕК ИДЕТ В ГОРУ
РОМАН
КНИГА ПЕРВАЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Г л а в а первая
Акации густо запорошило белыми, розовыми и желтыми цветами; террасами уходили ввысь, извив-аясь й пропадая в зелени, узкие дорожки, и, казалось, медленно поднимались в гору старые липы, величественные и стройные южные тополи, могучие темные дубы. Плакучие ивы огромными зелеными люстрами висели над глубокой низиной парка.
Пахло цветами, липами, папоротником. Глухо шумела, кипя и пенясь меж острых камней, узкая, но неукротимая горная речонка Ольховка...
– Красиво!—низким грудным голосом сказал Петр
Ипатьевич Бакшанов, потрогав рукой седеющие усы, и серые глаза его добродушно улыбнулись. – Седьмой год подрад приезжаю в Кисловодск, а все меня тут радует, все ново. Кавказские горы! Прав Лермонтов: «чтоб вечно их помнить, здесь надо быть раз»...
Петр Ипатьевич сидел на скамейке у Зеркального пруда вместе со своими дружками – Сергеем Архиповичем Луговым и Владимиром Владимировичем Шикиным, или «дядей Володей», как неизменно его звали на заводе.
Все трое – каждому было за пятьдесят – ровно те могучие дубы крепко вросли корнями в жизнь и, хоть немало повыщипало время листьев, – могли выстоять под любым ветром.
– А все-таки наш Ленинград красивше! – упрямо воскликнул дядя Володя, откинув соломенную шляпу на затылок и открыв высокий, с залысинами лоб. – Идешь тут по улице и плечом дома задеваешь. Или Ольховку взять, – в ней и воробью не искупаться.
– Полагкю я, Володя, – рассудительно промолвил Сергей Архипович, сверкнув на диво молодыми сикими глазами из-под широких седоватых бровей, – что попади здешний человек в Ленинград и походи он целый месяц таким лайдаком, как мы, – и его тоска одолеет. Человек скучает по работе, вот в чем вся штука, Володя!
– Верно! – вздохнул Петр Ипатьевич. – Вижу сейчас второй механический. Всех вижу! Даже того чумазого токаренка, что дня за два до нашего отпуска пришел из ФЗУ. Парень зазевался, ну и расточил лишку. И такая, видать, его вэяла досада, что со стороны и то глядеть больно. Подхожу. – Что стоишь, будто аршин проглотил? – спрашиваю.
– Не аршин, а две сотки, Петр Ипатьевич.
– Выше голову, токарь! На первых порах и мы ошибались. – Вчера в комсомол приняли. А теперь может... в газете как бракодела пропечатают... Говорит будто спокойно, а веки красные и слезы по лицу размазаны.
Все трое громко рассмеялись.
– Да, омена нам идет правильная, подходящая смена! – проговорил дядя Володя, снимая шляпу и вытирая платком вспотевший ло»б. Он вдруг хитровато прищурился:– А не заглянуть ли нам, ребята, в «Чайку». Право, недурно бы пропустить по парочке бутылок прохладного пивца.
«Ребята» почесали затылки, борясь с искушением (нарушить изрядно-таки наскучивший режим санатория, и, наконец, решительно крякнули:
– Веди, Володька! Ты у нас смолоду был атаманам, тебе и ответ держать перед курортным начальством.
– Только – чур! – встал Петр Ипатьевич, – не в «Чайку», а в «Храм воздуха».
– Высоко... – недовольно поморщился дядя Володя.
– Ничего. Зато там такая форель, – пальцы оближешь!..
По всему было видно, что главный врач санатория
имени Ленина, которому поручили ознакомить иностранных, большей частью английских и американских, журналистов с особенностями кисловодского курорта,– тяготился непривычными для него обязанностями.
Корреспонденты засыпали его неожиданными и часто бестактными вопросами, любопытно и вместе недоверчиво ко всему приглядывались и принюхивались.
Переводчица – пожилая, но очень подвижная дама, безостановочно говорила то по-английски, то по-русски, и главный врач устало и не скрывая досады хмурился.
Корреспонденты, побродив в горах, изъявили желание передохнуть в ресторане «Храм воздуха». С открытой террасы ресторана открывался живописный вид на дальние отроги гор, с вершин которых белыми кудрями свешивались облака.
– Точка. Отступать некуда... – сказал дядя Володя, побледнев: он первый заметил главного врача, шедшего к ним в сопровождении целой свиты. – Я же говорил,пойдемте в «Чайку». Теперь отдувайся... – продолжал ворчать дядя Володя. ,
Корреспонденты почему-то обратили внимание на знакомьих уже читателю трех стариков.
– Кто это? – спросил один из иностранцев. – Они так глубокомысленно уплетают форель и запивают ее пивом, что у меня возникло подозрение, уж не важные ли это государственные деятели? Президент Гувер тоже любил форель, но он запивал ее не пивом, а анисовой.
– Вы угадали, – ответил главный врач, впервые улыбнувшись. – Это ленинградские рабочие.
– Ха-ха-ха! – загоготал один из корреспондентов.
Харди окончательно потерял репортерский нюх. Я не удивлюсь, если он в один прекрасный день примет за кардинала... почтальона!
– Идея! – воскликнул Харди, – у меня замечательная идея! Год тому назад мы интервьюировали Папу римского, в прошлый понедельник – Уинстона Черчилля и архиепископа Кентерберийского собора доктора Фишера, а сегодня мы дадим интервью с русским рабочим.
О-ри-ги-наль-но!
Петр Ипатьевич, Сергей Архипович и дядя Володя сдержанно и с достоинством ответили на шумные приветствия иностранцев.
– Господа американские и английские журналисты хотят побеседовать с вами по некоторым проблемам международной политики, – бойко доложила переводчица.
Петр Ипатьевич и Сергей Архипович ошарашенно Ыолчали, и только дядя Володя невозмутимо ответил, точно ему приходилось беседовать с иностранными журналистами не впервые:
– Что ж... пожалуйста.
Один из иностранцев, высокий, с круглыми зелеными глаза-ми, быстро засыпал словами и тотчас же, будто эхо, переводчица повторила по-русски:
– Как вы думаете, от кого сейчас, в мире хаоса и войны, зависят судьбы народов?
– От самих народов, – ответил дядя Володя.
– Народ – это слишком общее поеятие... хотелось бы услышать – от кого конкретно?
– От простого рабочего человека.
– Правильно, светлый месяц!—добавил Петр Ипатьевич. – Рабочий человек, как магнето в двигателе, всему дает искру и движение.
Корреспонденты вооружились автоматическими ручками и стали поспешно заносить записи в свои блокноты.
– Разделяете ли вы взгляды Советского правительства по вопросу заключения договора о ненападении с Германией?
Дядя Володя пристально глянул «а переводчицу и ответил:
– С Советским правительством, любезная дамочка, у нас взгляды одинаковые.
Корреспондент с круглыми зелеными глазами продолжал лопотать на своем языке, не переставая писать:
– Как ваше мнение, насколько близок сейчас Советский Союз к войне?
– Это надо спросить у капиталистов: они ее затевают.
– Ваши взгляды на будущее?
Дядя Володя хитро прищурился, окинул взглядом репортеров и, придя в какое-то безотчетно-веселое настроение, продолжал разъяснять переводчице:
– За чем, любезная дамочка, пойдешь, – то и найдешь. У нас, к примеру, будущее светлое. К коммунизму вдем, это ж понимать надо! В инык державах, где капиталисты заправляют, будущее темно, что в глубоком холодце. А ежели что не так сказал, товарищи подправят. Беспременно!
– Понятие верное, – с достоинством пробасил Петр Ипатьевич, смелее вступая в разговор. – Можно только добавить, что светлое будущее и другим народам не заказано.
– Да, да, рабочему человеку там есть над чем подумать и прикиеуть, по какой дорожке идти, – усмехнулся дядя Володя.
Сергей Архипович, все время молча глядевший на иностранцев из-под насупленных бровей, поднял руку и сказал:
– Вот что я хотел попросить вас напоследок. Ежели случится вам беседовать с президентом, либо с 'германским... как его там кличут... фюрером, – растолкуйте им: мы – Советский Союз – народ мирный, на доброе дело сговорчивый, но ежели на нас кто вздумает напасть – беда! Пускай себе заранее гроб заказывает.
– Все! Все! – заторопились корреспонденты и с холодной вежливостью стали прощаться.
– С «этими» вы держали себя превосходно, – наклонившись и с усилием сдерживая улыбку, шепнул главный врач дяде Володе. – А вот насчет нарушения санаторного режима у нас будет интервью отдельно.
– Помилуйте, Иван Иванович, – шутейно взмолился дядя Володя,—я готов еще три часа разговаривать с глазу на глаз с Европой и Америкой, но с вами...
Главный врач погрозил ему пальцем и пошел за корреспондентами.
– Ну, ты настоящий дипломат, Володя! – восхищенно проговорил Петр Ипатьевич. – Видал, с какими кислыми рожами ушли эти господа?
– Молодец! – похвалил Сергей Архипович.
– Эх! – вздохнул дядя Володя. – Сбросить бы мне десятка два годов, да подучиться малость, – я бы всем этим Идэнам да Блюмам показал, где раки зимуют!
Пока старики делились впечатлениями от беседы «с Европой и Америкой» и запивали холодным пивом форель, в ресторане появилась пара молодых людей. Стоило только взглянуть на вошедших, чтобы безошибочно признать в высоком, чуть сутуловатом, с мягкой, не то застенчивой, не то сдержанной улыбкой мужчине – сына Петра Ипатьевича, а в белолицей, с резко очерченными губами, синеглазой стройной женщине – дочь Сергея Архиповича. Вот уж и в самом деле, как говорится, яблочко от яблони недалеко падает!
– Попались! – воскликнула дочка Сергея Архиповича, подойдя к столику. – Больным надо принимать нарзанные ванны, а они...
– Тихо, Анна! – остановил ее отец. – Нарзан – штука добрая, конечно, но иной раз не мешает
полечиться и другим лекарством.
– Вот я доложу сейчас главврачу, он вам задаст лекарство!
– Опоздали, Анна Сергеевна, – засмеялся дядя Володя. – Врач уже был. Тут, можно сказать, состоялась международная конференция.
Молодых людей усадили за стол. Петр Ипатьевич раосказал, как дядя Володя беседовал с иностранными репортерами. Анна забыла уже, что только что строго распекала нарушителей санаторного режима, и громко смеялась вместе с мужем.
Дядя Володя захмелел, и голос его теперь звучал зычно, на весь ресторан:
– А рассказать бы этим щелкоперам про... ну, хотя бы про тебя, Петр Ипатьевич. Пожалуй, не поверили бы, а?
Рассказать бы, как отец твой Ипатий вырос, женился и состарился на Путиловском, спал в сыром подвале на Лиговке, и вокруг него пищали семь голодных птенцов, а?
Рассказать бы, как один из тех птенцов, Петька, стал после революции мастером, Петром Ипатьевичем, а внука Ипатия в двадцать пять лет уже величали Николаем Петровичем, и бьвл он главным конструктором на большом заводе. Династия! И заметьте, потомки идут в гору, живут выше и красивше, а?
– Жить красиво – это прежде всего – жить честно, – сказал Николай Петрович, отложив вилку и поднимая карие внимательные глаза на дядю Володю. – В этом смысле ваша жизнь тоже была красивой.
– Милый мой, раньше знаешь как говорили? «На честных воду возят». Дешево ценилась честность при старом строе! И все же, не зря прожили и мы на земле. Красна изба пирогами, а человек – делами. Тж-то!
Глава вторая
Собиралась гроза. С залива наплывала стылая хмарь. Низко летали чайки над свинцовой невской водой. Они тревожно кричали, размашисто загребали крыльями. Над золотой иглой Адмиралтейства чиркнула молния. Волны ответили глухим рокотом. Они бежали густыми рядами, ветер рвал их белопенные гривы, ошалело раскидывал клочья.
Николай стоял на балконе конструкторского отдела. Гроза уже мыла в Неве свои грязносерые космы, и сюда, на завод, долетали первые капли. Глаза Николая были полны затаенной боли и тревоги. Первый воскресный вечер после возвращения с курорта Николай с Анной решили провести в Мариинке. Ставили «Евгения Онегина». Анна любила эту оперу с девичьих лет. Утром они пошли за -билетами, и тут их застала недобрая весть о нашествии.
Они молча вернулись домой, удивляясь тому, что город живет своей обычной жизнью: степенно плывут троллейбусы; пофыркивая, проносятся автомобили...
В комнате было полутемно, тихо, душно. Анна, вздрагивая от охватившего ее озноба, некоторое время не трогалась с места; казалось, все еще звучал голос Вячеслава Михайловича:
– Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления
каких-либо претензий, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну...
Думы, одна тяжелее другой, теснились в голове Николая. Кажется, совсем недавно читали они с Анной о войне в Испании. Пожар– тогда только занимался.
– На сколько сегодня продвинулись наши? – каждое утро спрашивала Анна. «Нашими» она называла республиканцев. И когда случалось, что ответ мужа был неутешительным, она горестно поджимала губы и сидела задумчивая, невеселая.
Теперь, когда пламя войны перекинулось на родную землю, беда уже не грозилась издалека, а стояла у порога, сурово глядела в глаза. Николай хмолча ходил по комнате, хмурился, тяжело
вздыхал. В памяти вставало детство – хлопотня с голубями, уроки отца – «держаться в жизни верного компаса», потом годы студенчества, ночи раздумий у стола с приколотым кнопками ватманом. Интересная, захватывающая всю душу работа. И большая человеческая забота коллектива за судьбу машины, которую ты создал.
Николай перебрал в памяти своих товарищей, всю родню – деда Ипатия, отца, тестя Сергея Архиповича, мать, тещу Аннушку, знакомых рабочих – маляра дядю Володю и его жену Грушеньку, Сашу Воробьева, часто справлявшегося: «Николай Петрович! Ну, как машинка?
Ждем!»
Нет, такой народ не согнуть, нико-му не согауть!
– Главное – не сгибаться!—хрипло проговорил Николай, отвечая своим мыслям. Анна подошла к нем.у и порывисто обняла за шею.
– Коля, мы должны быть вместе, понимаешь? Самое страшное для меня, если война разъединит нас...
Анна, как всегда в минуты волнения, слегка картавила.
– Мы должны быть вместе, – повторила она.
Николай повернул к ней задумчивое лицо.
– Ты знаешь, Анна, с тех пор, как я отправил в Москву проект, мне кажется, что время остановилось. Когда еще рассмотрят мое творение, потом построят опытный образец, потом начнется полоса испытаний на заводе, в научно-исследовательском институте, затем обнаружатся дефектьь и начнутся переделки, доработки, снова испытания... А нам нужно сегодня, сейчас дать в руки бойца оружие.
Николай часто поправлял очки. Его широкий лоб блестел от пота. Анна оживилась, подстегнутая новой мыслью.
– Сделай ты, умница-инженер, самолет, который
порхал бы между окопов и вывозил раненых – сколько людей сказали бы тебе спасибо! А у тебя все истребители.
– И за истребитель спасибо скажут, – ответил Николай, но мысль о таком самолете-санитаре
понравилась ему.
...Вот об этом-то и думал сейчас Николай, стоя на балконе конструкторского отдела и вглядываясь в затягиваемую сумерками и серой завесой дождя Неву.
*
Анна сидела, обхватив руками колени. Света не зажигали. Глебушка уснул. Свекровь Марфа Ивановна дремала на кушетке. Звонил Николай, сказал, что ночевать не придет.
Во дворе раздавались свистки и крики – некоторые жильцы не маскировали окон.
– Эй, свет! Све-ет! Погасите свет, чорт возьми! – кричали снизу. Дом погружался в темноту.
Гулко раздавался мерный стук метронома.
«Что там сейчас в Киеве, Минске, Смоленске? Горят дома, плачут первые вдовы и сирота, хоронят первых убитых? А здесь тишина, напряженная тишина предгрозья...»
Многое передумала Анна в эти ночные часы. Вспомнилось ей, как однажды семилетней быстроглазой девчонкой взобралась она на огромного черного коня, и он унес ее далеко к реке, услышав зов кобылицы. Анна, закрыв глаза., уцепилась за густую гриву коня и только слышала, как свистел в ушах ветер.
Мать с трудом разыскала ее, плакала и охала. А отец потрепал за короткие косички и одобрительно сказал:
– Молодец, Анка! Вся в отца, не гляди, что девка. Эта судьбу оседлает и наглазники на нее наденет!
Потом, шестнадцатилетней, она училась уже в медтехникуме, а в летние месяцы уезжала в деревню на практику.
Несколько лет спустя она успевала учиться в институте и работать в больнице, а по воскресеньям еще и дежурить на станции скорой помощи. Врачи, с которыми она работала, хвалили ее хирургические способности, проникновение во внутренний мир больного.
С замужеством у Анны, казалось, еще больше прибавилось энергии.
– Мужик в дом – у бабы голова кругом, – щуря глаза от смеха, ласково ворчала Марфа Ивановна, когда сноха с приходом Николая усиливала суету по хозяйству.
Анна любила мужа ровной, непоколебимой любовью. Его лицо мягких очертаний, с карими, спокойно доверчивымк глазами под густой, почти непрерываемой у переносья темной зарослью бровей, казалось, не был ничем примечательно.
Но стоило Николаю рассмеяться или с кем-нибудь, заспорить, – и резкая, широкая улыбка удивительно преображала его лицо: оно становилось сильным, волевым и по-настоящему красивым. Улыбка выдавала его характер.
Иногда Николай приходил с работы мрачный. Анна уже по каким-то едва уловимым переменам в первых, обычно неторопливых и твердьж шагах догадывалась о его настроении.
«Повздорил с кем-нибудь?» – быстро спрашивала она, заглядывая ему в глаза.
Николай отвечал слабой улыбкой, внутренне изумленный ее проницательностью.
– Признавайся, ведь на душе кошки скребут!
Он сдавался и выкладывал все разом. Рассказывал ей о своих сомнениях и неудачах. Она утешала его добрым словом, простым и умным советом.
Преграды становились не столь уж непреодолимыми, на душе светлело, будто в доме, когда поутру открывают ставни...
...В полночь резко завыла сирена.
Анна быстро накинула на плечи шерстяной платок, разбудила сына и свекровь. Вое трое, дрожа от озноба, торопливо вышли на улицу. Город стоял молчаливый и сумрачный. Где-то далеко ухнуло два взрыва, потом, захлебываясь, зачастила зенитка...
Спустились в бомбоубежище. В подвале стоял длинный стол и сбитые из досок скамьи. В тусклом, дрожащем полумраке от крохотной коптилки Анна узнала знакомых – старика-профессора с женой и семнадцатилетней дочерью, корреспондента спортивной газеты с матерью, у которой от волнения тряслась голова.
Дети, разбуженные стрельбой, жались к матерям, прислушиваясь к глухим голосам взрослых.
– Война будет короткой и страшной, как электрический разряд, – оказал корреспондент, выщелкивая зубами от холода.
Старик-профессор, которого жена и дочь так укутала одеялом, что видны были только его очки, медленно возразил:
– " – Молодой человек, война не футбольный матч, где борьбу венчает свисток судьи да, на худой конец, раэбитая коленка вратаря. Чтобы свалить фашизм, потребуется не одна, а, может быть, тысяча битв, причем в сравнении с каждой грандиозные побоища древних, скажем, Канны или Фермопилы, покажутся невинною игрою. Вот и прикиньте, сколько календарных листов перелистает ветер войны!
В подвале было сыро и холодно. На стенах и потолке качались черные тени..,
Маляры возвращались с летучки.
– Силы в нем, проклятом, немало. Всю Европу, гляди, на колени поставил! – заметил Саша Воробьев,шедшему рядом с ним коренастому рыжебородому дяде Володе.
– Слабо, стало быть, Европа-то на ногах держалась!– ответил дядя Володя, укоризненно вглядываясь в худощавое, в густой россыпи веснушек лицо Саши, будто перед ним была caiMa Европа, так недостойно встретившая удары врага. – А про Гитлера я тебе скажу: силы «много, да ума – не очень... Не обожрался бы!
– Ну, сшиблись мы теперь. Насмерть сшиблись! – проговорил Саша.
– Насмерть! —тихо, с внутренней силой сказал дядя Володя. Большие голубоватые глаза сверкнули гневом.– Смерть – ему, Гитлеру. Пускай пожнет, что посеял. А нам жить надо, мы землю под большую жизнь оборудуем. – Он повернул к Саше широкое, просветленное воспоминанием лицо.
– Слышь-ко! В пятнадцатом году я был в той самой дивизии, которую царские интенданты
палками замест винтовок вооружили. Приехал к нам генерал.
«У врага придется доставать оружие, братцы... – говорит,– выручайте. Не раз выручали вы Россию. Верю, что и на сей раз будет так!»
Говорит, а сам – хмурый, седой ус жует: обидно ему, что с дубиной лдти в бой приходится. И что же ты, Сашка, думаешь? Достали мы винтовки. У противника достали! Русское наступление половодьем тогда разлилось по всему фронту.
Генерал нашу дивизию сызнова приезжал. Веселый, приветливый. «Что, говорит, братцы, выходит, мы дубинкой немцев побили?!»
– Неужто правда?—удивился Саша.
– Правда. Дубинкой побили. А теперь у нашего солдата и самолет, и танк, и пушка, и весь народ за спиной!..
Всю ночь заседал партийный комитет. Составлялся план убежищ, камуфлирования заводских корпусов. Проверяли списки санитарных дружин, выделяли ответственных за противовоздушную обороиу цехов.
Когда решены бьми все вопросы, поднял руку член парткома мастер Быстров:
– Не пойму я, товарищи, одного. Вот мы расписали все честь по чести, людей расставили, санитарок выделили. Правильно! А под ложечкой сосет – не все, не главное это, товарищи! Главное – продукция «наша, а мы о ней ни полслова. Так мирный «примуаж» и будем выпускать? – волновался он.
– Нам дадут задание, товарищ Быстров, – медленно ответил главный инженер Солнцев, подняв на Быстрова холодноватые серые глаза.
– Значит, будем ждать указаний сверху, Александр Иванович? – спросил мастер. Его темное лицо налилось кровью.
– Быстров прав! – заговорило сразу несколько человек.
– На нашем самолете не больно навоюешь.
– Тише! Давайте соблюдать дисциплину,—устало произнес секретарь парткома Гусев. У него были красные, воспаленные глаза.
– Слово имеет Солнцев.
Александр Иванович поправил сползший набок галстук и, обидчиво скосив глаза на Быстрова, начал:
– То, что предлагает здесь товарищ Быстров, имеет одно название. Это название – анархия. Правительство, сообразуясь с мобилизационным планом, даст соответствующие распоряжения, и наша задача будет заключаться в том, чтобы точно их выполнять. Поймите, товарищ Быстров, что с нашей-то колокольни не видать...
– А с нашей, – перебил его Быстрое, – с государственной колокольни, Александр Иванович, – видать!
Выходит, что пока правительство не даст задания, мы будем сидеть на печке? Не-ет, милый товарищ, мы так работать непривычны. Надо прийти к правительству и сказать: вот, что мы можем дать Родине в лихую годину!
Спор неожиданно прервала сирена. Репродуктор завыл у самого уха Гусева. Ое вздрогнул, потом застыл, прислушиваясь к вою сирены.
– Воздушная тревога!
Гусев дернул головой, будто стряхивая с себя оцепенение, и хрипло сказал:
– Спокойно, товарищи. Заседание продолжается...
...Лучи прожекторов торопливо шарили в небе. Высоко в разрыве облачности конец длинного светового меча коснулся серебряного силуэта юнкерса. Потом туда устремились еще два светящихся меча, и в их скрещении вспыхивали холодным белым огнем все новые и новые юнкерсы.
Загрохотали первые взрывы. Гитлеровцы били по аэропорту в трех километрах от завода.
«До Петроградской стороны им не добраться», – успокаивал себя Николай. Он позвонил домой. Никто не отвечал.
«Ушли в бомбоубежище», – подумал Николай и почувствовал, как больно сжалось сердце.
Глава третья
Николай пришел в сборочный цех. Рабочие присоединяли хвостовое оперение к длинному фюзеляжу, приготавливали к сборке крылья. Постепенно обрастая крыльями, расчалками, обтекателями, самолет приобретал привычный подтянутый вид.
«ПО-2»! Кто не знает этой маленькой машины инженера Поликарпова, на которой учились летать многие тысячи людей. Сколько юношей, решавших посвятить себя отважной профессии летчика, впервые с трепетом ощупывали ее звонкие крылья, садились в неприхотливые кабины.
Как спокойная, неноровистая и умная лошадь, она терпеливо прощала им ошибки, а люди привыкали к капризной воздушной стихии, смелее и увереннее держали ручку управления. В колхозах к еей подвешивали опрыскиватели, и она целыми днями носилась над полями, борясь с сусликами и саранчой. В инььх местах на ней ухитрялись даже сеять. Она быша трудолюбивой и нетребовательной, эта небесная лошадка...
Слова Анны о самолете, который подбирал раненых на поле боя, натолкнули Николая на мысль об использовании самолета «ПО-2».
Санитарные самолеты имелись и раньше. Но они или требовали для посадки и взлета заранее подготовленных аэродромов, или поднимали на борт только одного раненого. Николаю припомнился эпизод из финской войны.
В крупном воздушном бою подбили два наших скоростных бомбардировщика «СБ». Летчики с уважением называли «СБ» – «Софьей Борисовной». Экипажи выбросились на парашютах в районе большого лесного массива. Надо было немедленно спасти товарищей, пока не подоспели к ним финские лыжники. И вот с ближайшего аэродрома вылетели два «ПО-2». Летчики разыскали подбитые «СБ», сели бог весть какими путями и, привязав товарищей к крыльям, вернулись на свою базу. Все обморозились, некоторым пришлось ампутировать пальцы, но все же люди были спасены.
«Это была случайность», – решил Николай, думая о том, нельзя ли приспособить самолет для перевозки раненых.
«Случайность – одна из сторон закономерности!» – упрямо усмехнувшись, возразил он себе.
Николай долго ходил вокруг самолета, задумчиво барабанил пальцами– по туго натянутой перкали крыльев".
Потом он поднялся в конструкторский отдел и до полуночи пересчитывал аэродинамические и летные данные самолета в новом, задуманном им варианте.
Налет гитлеровцев оторвал Николая от работы, и он выбежал на балкой. Отсюда было видно, как горели ангары аэропорта. С равными промежутками разрывались бомбы. Земля вздрагивала, выбрасьввая вверх огневые вихри.
– Что делает, сволйчи! – кричали внизу,
– Ух ты! Полыхнуло! —сдавленными голосами перебрасывались рабочие. Тихо плакала какая-то
женщина.
– Я живу там рядом, – всхлипывая, пояснила она.
Оглушительный треск разрыва зенитного снаряда раздался над заводом.
– Укройся, зашибет! – крикнул кто-то, и все бросились в цехи. В ту же минуту на заводской двор и здания цехов посыпались зажигательные бомбы. Они падали во многих местах, шипя и выбрасывая белые струи огня.
Рабочие заметались по двору, кричали пожарников.
Иные не знали, как бороться с «зажигалками», и боялись к ним подступиться, ожидая взрыва.
Несколько «зажигалок» упало возле эмальки.
Маляры отбрасывали их длинными шестами.
– За хвост ее бери! За хвост!—громче всех заливался дядя Володя, размахивая шестом.
– Храбрый... языком балабонить, – заметил кто-то беззлобно.
– Где ему! Он курицу, и ту за хвост не поймает! – не упустил случая подзадорить старика Саша
Воробьев.
– Эх, в нос те комар! – крикнул дядя Володя, торопливо натянул брезентовые рукавицы и, схватив бомбу за «хвост», понес ее в выпгянутьих руках к пожарному ящику с песком. Его широкое, с всклокоченной рыжей бородой лицо было полно ярости...
Дядя Володя уже сунул «зажигалку» в песок, когда неожиданно вспыхнули пропитанные лаком рукава его тужурки.
Саша кинулся к старику, повалил его на землю в Прикрыл своим телом. Рабочие стали засыпать «зажигалки» песком, потом погасшие, но не остывшие бомбы бросали в воду. С шипеньем поднимались белые столбы пара.
– Ах ты, очумелый! Да разве ж можно... бомбу.., руками!—с сострадательной укоризной бранил Саша дядю Володю, которому сестра перевязывала руку.
Юнкерс сбросил зажигательные бомбы и ушел, видимо, испуганный залпами тяжелой зенитной батареи, расположенной у завода.
Все прислушивались к удалявшемуся рокоту мог торов.
– Ушли! Будто ушли... – неуверенно проговорила работница, которая беспокоилась за судьбу своего
– Помолчи ты! Затараторила, сорока... – прикрикнул на нее дядя Володя, потом, прислушавшись, убежденно сказал:
– Ушли.
Работница громко заплакала.
– Ишь, развезло бабу, – простодушно удивился дядя Володя. – Раньше-то чего не ревела?
– Раньше... страшно было! – еще больше дала волю слезам женщина.
Когда тревога улеглась и стало бледнеть предрассветное небо, Николай, проходя в деревообделочный цех, услышал хрипловатый басок дяди Володи:
– Был со мной в армии такой случай. Сбросили австрияки бомбу на главный наш штаб. Уткнулась бомба носом в землю и – молчок! – ни тпру, ни ну. А бомба огромная, весом пудов на шесть, не меньше. Призывает меня к себе сам генерал и говорит:
– Послушай, братец, разгадай шараду: взорвется она, любезная, или нет?
Походил я возле нее, понюхал и говорю:
– Дозвольте, ваше превосходительство... имею свое соображение.
– Валяй, – говорит.
Обкопал я вокруг бомбы землю, вывернул взрыватель, взвалил бомбу на плечи и понес к оврагу...
– Постой, постой!—перебивает его неверящий Саша. – Бомба-то в шесть пудов весом была?
– Ну и что? – не сдается дядя Володя. —А я каким (молодцом был, знаешь ты? Ну вот, только я смахнул ее в овраг, а она ка-ак ахнет!
– А взрыватель? – кричит Саша под общий хохот.– Взрыватель-то ты забыл обратно ввернуть!..
Николай рассмеялся. Он знал старого маляра дядю Володю, который любил прихвастнуть, но все прощали ему эту слабость...
На верстаках, отдыхая, сидели рабочие.
Николай поздоровался и подошел к мастеру.
– Я хотел попросить вас...
– Слушаю,—насторожился мастер.
– Мне надо сделать... два огурца... в человеческий рост.
– Два огурца? С каких это пор огурцы перестали расти на огородах и перекочевали в столярный цех?
– Нет, я серьезно. Кабины, по форме напоминающие огурцы.
Николай вынул карандаш и стал чертить эскиз на фанере, сложенной в штабель около верстака.
– Внизу деревянное основание из брусков и фанеры, каркас из тонких реек и стрингеров. Все это
обтягивается авиационным полотном...
– Позвольте спросить, Николай Петрович, к чему «огурцы» вам понадобились? – уже сердито спросил мастер.
– Я хочу их установить на крылья нашего самолета. Вот здесь мы сделаем полозки и будем вдвигать носилки.
– Возить раненых? – догадался мастер. Его глаза заблестели.
– Да, – ответил Николай шопотом.
– Ребята! – закричал вдруг Быстров. – Ребята!
Николай Петрович изобрел....
Он не договорил и, схватив Николая за плечи, привлек к себе.
– Спасибо! Рабочее спасибо тебе, Николай Петрович!
Быстров не замечал, что стал звать Бакшанова на «ты».
– Только вот насчет наряда... – замялся Николай.– Может быть, ничего еще не получится. Так я... заплачу.
– Что вы! – покраснел Быстров. – Да разве ж... Ах ты, мать честная!
– Ну, ну, я не хотел вас обидеть,—быстро проговорил Николай.
Мастер дал задания нескольким рабочим. И вот тонко запел уже рубанок, купаясь в белой пене стружек...
Быстров вызвал из малярки дядю Володю. У него была перевязана правая рука.
– Маленькая бомба оказалась норовистей шестипудовой? – шутливо спросил Николай, здороваясь со стариком.
– А вы откуда знаете? – удивился дядя Володя. На работе он называл Николая на «вы», подчеркивая этим, что дружба с его отцом, Петром Ипатьевичем, не мешает ему уважать начальство.
– Кто на заводе про твое знакомство с генералом не знает! – съязвил Быстров, закладывая в загибочный пресс стрингера для каркаса.
– Дядя Володя, как только стрингера обтянут полотном – покроете их сначала бесцветным, а затем зеленым эмалитом. Вы, вероятно, не сумеете одной рукой? – спросил Николай.
