Текст книги "Человек идет в гору"

Автор книги: Ян Винецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

нетерпеливо подернул плечами Точка.

– Это и есть комсомольская работа. Я училась

токарному делу. И девушкам помогала.

– Вот оно, наплевательское отношение к

комсомольской работе! Да, да, не спорь!

Темные глаза Наташи сверкнули сдержанным гневом:

– Ты, Павлин, слишком легко обращаешься со

словами. Разве производство не самое важное?

' – Еще спрашивает! Основное – внутрисоюзная

работа: кружки, беседы, лекции. Ты привязалась к своему

станку и дальше ничего не видишь. Не спорь!

Лицо Наташи потемнело, на щеках пятнами проступил

румянец...

– А то, что цех наш не вылезает из прорыва, —

сказала она жестко, – и над нами смеются даже вахтеры:

«стоит ли вас, срывщиков плана, пускать на завод?», я

спрашиваю, это—основное или второстепенное?

«Молодец девушка! Вот бы кому секретарствовать, а

не этому... начетчику! Либо вон тому беленькому,

глазастому...» – подумал Чардынцев, с интересом

прислушиваясь, но в это время пришла группа тамсомольцев сбо*

рочного цеха.

Точка сразу оборвал разговор: он не хотел «'выносить'

сор из избы». Появление сборщиков окончательно

испортило ему настроение.

«Разворачивали бы работу в своем цеху, так нет! —

шатаются по соседям, перехватывают инициативу...» —

недовольно думал Точка, искоса поглядывая на

пришедших.

Фарид Ибрагимов, рослый, черноглазый, в хорошо

отутюженной рубашке, здороваясь с Точкой, громко ска*

Зал:

804

– Принимайте делегацию. Прошу отвести на мое

выступление пять минут.

– Что это еще за выступление? – насторожился

Точка.

– Обращение к комсомольцам второго механического

цеха.

– У нас повестка дня... – начал было комсорг, на

спохватившись, что сказал не то, вдруг спросил:—А с

комитетом комсомола согласовал?

Ибрагимов смутился. Этого вопроса он ни с кем не

согласовывал. Он просто созвал комсомольцев-сборщиков,,

и они решили принять обращение к комсомольцам

механического цеха.

Нащупав слабину Ибрагимова, Точка дал волю своему

негодованию:

– Нуг кто так делает?! Это же чистейший анархизм,,

матушка-стихия! Да, да, не спорь! Не согласовав с

комитетом, не посоветовавшись, не увязав вопроса со мной,

предварительно...

– Погодите! – вмешался Чардынцев, строго глядя на

Точку, – вы спорите о форме, не выяснив содержания.

О чем обращение?

– О том, что они задерживают сборку первого

комбайна! – обозленно воскликнул Ибрагимов, показывая

рукой на сидящих. t

Стало тихо.

Слова Ибрагимова прозвучали как оскорбление, как

пощечина, но каждый понимал – пощечина заслуженная.

Встал Яша Зайцев, решительно откинув назад голову:

– Я предлагаю этот вопрос заслушать первым!

– Правильно!

– В первую очередь!

Кругом одобрительно зашумели.

– Тише! – поморщился Точка, – мы еще собрания не

начали...

–• Начинай! – требовательно крикнули несколько

голосов.

В президиум избрали комсорга, Яшу Зайцева, Добры*

вечера и по предложению Наташи – Чардынцева и

Луговую.

На повестке дня были вопросы: о ликвидации

отставания цеха и о взятии шефства над колхозной

стройкой.

ф-444 – 20 305_

Первым выступил Ибрагимов:

– Товарищи комсомольцы! – волнуясь и не зная куда

деть руки, начал он заранее подготовленное обращение,

но, увидав ехидную улыбку Павлина, вспылил и,

сбившись, стал говорить теми словами, что приходили сейчас,

на собрании: – Не понимаем мы, что сталось со

вторым механическим! Будто не молодежный цех, а... дом

престарелых!

Точка возмущенно поднялся:

– Это оскорбление целой организации! Подрыв

авторитета! Здесь присутствует несоюзная молодежь... Я

прошу товарища Чардынцева, как представителя

парткома...

Собрание дружно загомонило:

– (Какое тут оскорбление? Листая правда!

– Правда схожа с луком: от нее глаза прослезятся,

и соринка – вон!

– И беспартийным не мешает покраснеть от стыда!

– Продолжай, Ибрагимов!

Подперев рукой широкий волевой подбородок, Чардын-

–цев молча оглядывал комсомольцев. Как губка впитывает

влагу, он вбирал в себя все: и горячие возгласы собрания,

и тревожно бегавший взгляд Точки, и подвижное,

подернутое тенью досады лицо Наташи.

– Собрание началось лучше, чем мы предполагали,—

тихо сказала Тоня Чардынцеву. Он– утвердительно кивнул

головой.

На лице Ибрагимова блуждала тень смущения и

одновременно обиды за неудачливую судьбу комсомольцев

второго механического цеха.

– Подумайте только! – продолжал он. – На всем

заводе идет борьба за первый комбайн, за то, чтобы

быстрей собрать и испытать его, а здесь – тишь болотная,

сонное царство! Только гудок будит вас, чтобы домой

вовремя поспели!

– Ближе к делу! – крикнул кто-то с задних скамеек.

– Ближе к делу? – переспросил Ибрагимов,

побагровев. – То-то оно и есть, что дело сейчас за вами стало.

Вчера надо было устанавливать мост глав-ных колес,

а вы не дали конических шестерен. По графику сегодня

установка зернового и колосового шнеков, а вы нас

обеспечили узлами последней очереди. Вот! – Он тяжело

вздохнул и тревожно оглядел собрание. – Товарищи! Час

306

тому назад... сборка самоходного комбайна прекращена!

И только из-за вас. Только из-за вас!

Точка тихо опустился на стул и уткнулся носом в

спасительный блокнот. Комсомольцы сидели сконфуженные,

мрачные, не смея поднять глаза...

У Наташи жарко пылали щеки. Подняв голову, она

вдруг встретилась глазами с Глебом и молча ужаснулась:

Глеб нисколько не был смущен, наоборот, глаза его гля*

дели с насмешливой укоризной и, казалось, говорили:'

«Что, влетело от сборщиков?»

«Ему не стыдно, – подумала Наташа, – будто он в

ответе только за себя... только за себя!»

И слов-но бы подстегнутая этой мыслью, Наташа

высоко подняла руку:

– Прошу слова!

Наташа вышла к столу президиума раскрасневшаяся,

порывистая, с горящими глазами.

– Больно и стыдно слушать, когда комсомольцев

называют престарелыми. И, думаю, даже очень старый

человек – если это советский человек – обидится, потому

что... потому что советские люди молоды всегда. Что же

случилось?

Я отвечу. Комсомольская организация нашего цеха

утратила самую главную силу – силу коллектива!

Точка поднял плечи, с силой брошенный им карандаш

упал на пол.

– Да, Павлин,—обернулась на мгновенье к

комсоргу Наташа. – Я сегодня скажу все, что думаю, не боясь,

обидятся на меня некоторые комсомольцы или нет. —

Наташа глубоко вздохнула, будто сбрасывая с себя

последний Груз нерешительности. С заднего ряда

пристально глядел на нее Павка Семенов.

– Вы послушайте, какие словечки пошли теперь у нас

по цеху: кустарь-одиночка, единоличник, ас. Так зовут

отдельных комсомольцев беспартийные молодые

рабочие.*.

– Конкретно!

– Не заставляй впотьмах иголки искать!

– Назови фамилии, Наташа!

Комсомольцев задело за живое.

– Окажу! —Наташа решительно .взглянул а на Глеба*

Он сидел попрежнему прямо, самоуверенно подняв

голову, готовый к отпору.

20* 307

«Ну, ну, что ты там еще выдумала, взбалмошная, бес*

покойная девчонка?» – говорил его взгляд.

Наташа вспыхнула от этой самоуверенности, от этой

ненавистной ей привычки Глеба глядеть на всех с чувством

собственного превосходства.

– Вот – Глеб, – проговорила она, покраснев еще

более. – Кто только у нас не поет ему славу... Лучший

стахановец цеха, краса и гордость завода!

А рядовые рабочие называют своего бригадира асом,

единоличником. И правда! Наш бригадир занят только

собой, своими успехами, а бригаду забросил: не

руководит, не учит. – Наташа побледнела. – Я могу здесь зая-1

вить, что у нас нет бригады. Собрание единоличников...

кто в лес, кто по дрова!

– Почему ты прежде никогда не говорила? – проку*

рорским тоном спросил Точка.

Наташа потупилась:

– Да, это моя вина. Я часто беседовала с бригади*

ром, пыталась повлиять на него...

– Едва ли вы беседовали на такие темы... – много*

значительно буркнул Точка.

Наташу ужалил намек секретаря. Она всем, корпусом

повернулась к нему, сверкнув обиженным взглядом:

– А впрочем, тебе, Павлин, говорить было бы беспол

йезно. Ты ослеплен славой Глеба не меньше его самого*

Только и слышишь от тебя, что – аллилуйя, аллилуйя!

Все громко расхохотались. Точка глядел по сторонам,

ища поддержки, и, наконец, остановился на Глебе.

– Некоторые еще не умеют резца заточить, а

критиковать наловчились, – бросил Глеб, даже не взглянув на4

Наташу.

Наташа обозленньш, тяжелым взором глядела в лищ*

Глебу. Она искала встречи с его глазами, чтобы может

быть в последний раз попытаться отыскать в них ту пута*

ную, несчастливую стежку, что увела его от широкой

дороги.

Но Глеб отворачивался.

Наташа закусила губу, подавляя нахлынувшую боль.

В густых ресницах блеснула и пропала слеза.

– Резцы затачивать я научилась. Но молчать о не-

комсомольском поведении бригадира не умею и не буду!—

В голосе Наташи мягко дрожал след недавней

перекипевшей слезы. – Кстати, о резцах. Всем известно, что Глеб

308

изобрел специальные формы заточки резцов, которые в

несколько раз увеличивают производительность. Но кто из

Вас знает, как он это делает? Кому он передал свой

рпыт?

– Никому! – зычно крикнул Павка Семенов.

Глеб побледнел. Он сидел напряженно вытянувшись,

словно ожидая удара.

– Дайте слово! – снова крикнул Павка, когда

Наташа села на свое место, утирая платочкОхМ вспотевший лоб.

Выйдя к столу, он поглядел опасливо и вместе дерзко,

–как человек, который в ответ на обиду готов постоять за

себя.

– Я беспартийный, ребята... Считаю, рановато мне в

комсомол, коли работать еще не научился. Пошел я в

бригаду к Глебу, думаю, этот научит работать,

как-никак – комсомолец, парень башковитый! А что получилось?

Парень он башковитый, да только себя любит, а на

других сердитый. Два года сидим мы на обдирке валиков.

Тошнит уже нас от них, сердешных! А попросишь работу

посложнее, —от Глеба один ответ: запорете! Вот и

выходит, – сам чемпион, а мы вроде без детали патрон:

крутимся вхолостую!

– Павка правду говорит! —вскочил с места быстрый

И черный, как галчонок, Ильзар Шахмаев. В цехе звали

'его Елизаром. – Глеб отбирает в бригаду, как в

футбольную команду, лучших ребят. А потом портит —

держит на простых операциях. Я ремесленное училище

окончил, четвертый разряд получил, а у Глеба я до второго

разряда докатился. Так и другие. Пошарьте у Глеба за

пазухой, – там не то, что резцы, а и разряды наши

найдете!

Собрание засмеялось: «Прозевал Елизар, их Глеб

снес на базар!» Кто-то предложил обыскать Глеба и

отобрать отнятые им у ребят разряды.

В президиуме поднялся Чардынцев.

– На первый взгляд смешно, – начал он

негромко, – а в самом деле очень печально. И не потому, что

сегодня на этом собрании развенчана слава Глеба Бак-

шанова. Не героем, не примером для подражания, а

недалеким, по существу, отсталым комсомольцем оказался

Глеб. А ведь в сущности Глеб – неплохой человек, и если

бы его поправили, он мог бы стать не мнимым, а подлин-/

ным героем.

809

Печально, товарищи мои, потому, что в истории с

Глебом, как в капле воды, отразились неказистые дела всего

цеха. Вот где причина отставания второго

механического!—он поглядел на Добрывечера, словно приглашая

его вникнуть в причину их общей беды. – Я сначала

удивлялся: как мог Глеб Бакшанов стать у вас лучшим

стахановцем? А потом понял: это ваш стиль работы. Шум

и треск вокруг рекордсменов и полное безразличие к

основной массе. А ведь все решают массы, а не чемпионы!

Наташа сидела строгая, сосредоточенно-выжидающая.

Выходит, не только Глеб, а и весь цех болен одним

недугом– невниманием к среднему, рядовому рабочему.

Значит, не только Глеб, а и она, Наташа, и Яша Зайцев, и

Добрывечер, и Павлин, и все комсомольцы в ответе за это.

«И почему мы не видели? Почему Чардынцев первый

приметил нашу беду? Или со стороны виднее?»

– И еще у вас одна беда, товарищи мои! —

продолжал Чардынцев. – Вам не хв-атает окрыленности, умения

видеть в малом великое. У вас есть, верно, комсомольцы,

не выполняющие норму...

– Таких много! – раздался чей-то высокий голос.

– Ну вот. И если бы вы сумели зажечь в этих ребя-

та^ мечту выполнять норму или повысить выработку,

скажем, еще на десяток процентов, – как бы хорошо это

было! Могут сказать – мелкая, де, мечта – десять

процентов. Да и мечта ли это? Где здесь романтика? Мечта,

товарищи мои. Большая мечта! У Джека Лондона есть

рассказ «Мексиканец». В подпольную организацию

пришел юноша Ривера и сказал, что он хочет работать для

революции.

«– Отлично, – произнес один из руководителей. —

Ты сказал, что хочешь работать для революции. Сними

куртку. Поди сюда. Где ведро и тряпка? Пол у нас

грязный. Ты начнешь с того, что хорошенько его вымоешь, и в

других комнатах тоже. Потом займешься окнами.

– Это для революции? – спросил юноша.

– Да, для революции.

– Хорошо, – сказал он. И ничего больше. День за

днем он являлся на работу, подметал, скреб, чистил...»

Отличный рассказ! Он учит в малом видеть большое.

Если бы вы сумели работать так, чтобы каждый молодой

рабочий видел всю огромную панораму строительства

коммунизма и свой, порученный ему, конкретный малень-

310

кий участок общего фронта – ваш цех всегда был бы

впереди!

«Вот! На конкретном участке общего фронта

строительства коммунизма!» – обрадовалась Наташа очень

четко и сжато сформулированной Чардынцевым задаче

комсомольцев-.

«Взять хотя бы Павлина. «Лекции, беседы, кружки!»

У него это самоцель. А не понимает, что все это должно

быть направлено к тому, чтобы комсомольцы и весь цех

выполняли производственную программу». – Так думала

Наташа, слушая Чардынцева, и время от времени

украдкой взглядывала в сторону Глеба. Он сидел попрежнему,

подняв голову, с красным от душившей его досады лицом,

со злым неуступчивым взглядом...

– Куда ты, Глеб? – испуганно спросил вдруг Точка.

Ни на кого не глядя, с дрожащей на губах вымученной

улыбкой, Глеб шел к выходу.

– Глеб! Вернись!..

Глеб, не отвечая, скрылся за дверью.

Собрание взволнованно зашумело:

– Загордился! Совсем похвальбой голову ему

вскружило!

– Безобразие! Не уважает собрание!

– Исключить его из комсомола!

Чардынцев. шепнул Добрывечеру:

– Трудный юноша.

– Трудный... – вздохнул Добрывечер. На его лице

досада мешалась с восхищением:—А то-карь, скажу я

вам! Профессор!

Точка, тревожно моргая, спросил:

– Как быть, Алексей Степанович? Не наломать бы

дров сгоряча...

Чардынцев поднялся снова:

– Правильно тут сказали: закружилась у парня

голова. Но, думается мне, исключить из комсомола Глеба не

следует. Надо помочь ему избавиться от головокружения.

И лучшее средство для этого – победить его в

соревновании. Обогнать его, доказать, чего можно достигнуть

дружбой, взаимопомощью, настоящей коммунистической

дисциплиной!

Из-за стола выметнулся розовый от возбуждения Яша

Зайцев.

– По-моему, – согласиться! Но только имею предло

311

жение: из бюро Бакшанова вывести. Нет у нас к нему

теперь полного доверия!

Собрание дружно проголосовало.

– Товарищи! – Яша собрал над переносьем

заботливо-строгие морщинки. – Наша бригада дает по полторы

нормы в смену. Сейчас, чтоб помочь цеху подняться, —

этого мало. – Он поискал кого-тб взглядом и, найдя, стал

вызывать: – Коля! Сеня! Рустем!

Ребята поднимались на зов своего бригадира.

– Помните наш разговор о двух нормах? Мы

подсчитали тогда, что, поднажав, сумели бы сделать, да

страшновато было. Решили погодить, пока поднаберемся опыта.

А теперь, сами видите, годить некогда, самое время

подошло! Ну как, ребята? Если мы дадим сегодня

обязательство в течение месяца перейти на две нормы, —

справимся?

Поставь им этот вопрос Яша с глазу на глаз, они бы

еще почесали затылок, да поохали бы – не рано ли, не

круто ли бригадир поворачивает, а здесь, на собрании,

когда десятки глаз с ожиданием и восторгом глядят на

них, здесь сомневаться не к лицу, здесь надо показать,

что две нормы их бригаде по плечу. И они отозвались

задорно и весело:

– Справимся! Только пускай обеспечат заготовками!

– Разговор такой был. Принимаем!

– Утрем нос чемпиону!

Собрание одобрительно загудело:

– Надо принять обязательства всем комсомольцам!

– Доводить месячный план до каждого рабочего,

чтоб видать было перспективу.

– И станки закрепить! А то мы, как козлы, с одного

огорода в другой перебегаем!

Чардынцев тронул Добрывечера за плечо:

– Слышишь?

– Чую! – ответил Иван; записывая предложения.—

Теперь, Алексей Степаныч, у нас дило пойдет на подъем!..

По второму вопросу выступал Чардынцев:

– Недалеко от нашего города есть село Рыбаково, а

там колхоз* «Светлые огни». И вот решили нынче

колхозники построить свою гидроэлектростанцию.'

«Неловко, – говорят, – получается: светлыми огнями

называемся, а по старинке с керосиновой лампой сидим».

Пришли колхозники со своей бедой к нашему директору заво-

312

да: «Выручи! Сельэлектро обещает нас в план

следующего года втиснуть, а нам электричество нынче позарез

надо».

Семен Павлович ответил: «Поможем! Кликнем клич

комсомолу. Возьмем шефство». Так ответил Семен

Павлович. Ну, а теперь слово за вами. По другим цехам мы

еще собраний не проводили... Вы – первые!

К столу подошел цеховой электрик Максим Нартов:

– О чем вопрос? Колхозники к электричеству

потянулись, а мы американскими наблюдателями будем

глядеть? Окажем помощь в массовом масштабе! Каждый

знает, какой я электрик: где Максим, там и свет с ним!

Прошу записать добровольцем. Выходные дни буду

отдавать колхозу.

Поднимались десятки рук.

Глава одиннадцатая ф

Наташа быстро зашагала к поселку. Бушевал ветер„

укрывая землю пестрым ковром листопада.

У моста, будто приплясывая, качалась тоненькая

березка.

Казалось, что в этой первой осенней непогоди сгорала

любовь Наташи. Ее душили слезы нестерпимой обиды на

Глеба. Почему он бросил вызов всему коллективу? Неуже»

ли не видит, что его поведение не только глупо, но и

губительно для него самого?..

И ведь он не такой эгоист, как многие думают.

Наташа знает: в его душе не мало чистого, хорошего...

«А может, ты приукрашиваешь его, Наташенька? Не

хочешь признаться, что полюбила нестоящего, мелкого

парня?» – тихо подвывали телеграфные провода.

– Нет! – вслух ответила Наташа, не замечая, как

падала ей на плечи медная стружка листьев. – Глеб мог

бы стать настоящим комсомольцем. И прав Чардынцев:

в том, что Глеб «сорвался», виноваты мы сами.

Надо было чаще «протирать с песочком», сдирать с

него зазнайство, учить скромности.

«...Но ты-то ведь пыталась повлиять на него своими

увещаниями, – не послушал он тебя. Значит, не

любит!» – слышалось в проводах.

«Не любит! Не любит!» – дразнил ветер и хохотал за

спиной, кидаясь шершавыми, колючими листьями.

'313

– Наташа кусала губы и молча плакала...

...Всю ночь Глеб не спал. За окном ошалело метался

ветер, стучал по стеклу метелкой акации.

Неутихающая боль ныла в груди.

Выходит, Наташа никогда не любила его

по-настоящему. Он нужен был ей только для того, чтобы обучиться

токарному делу.

А он любил ее, она была самим воздухом, которым он

дышал.

Оттого и больно теперь, невыносимо больно.

Ее резкое выступление на комсомольском собрании

ошеломило его. Одним ударом оборвала Наташа все,

еще вчера, казалось, нерушимые связи с ней. И сразу

стало пусто, сиротливо, зябко...

Мать беспокойно ворочалась, вздыхала. Она тоже "не

спала. Будильник, заглушая всхлипы ветра, размеренно

выстукивал: не так – не так – не так!..

¦ Глеб, не дыша, прислушался. Не так? Наташа права?

Любит? Снова .рождалась в душе надежда, и в лад

будильнику гулко стучало сердце: не так – не так —

не так.

Что же все-таки произошло? Почему комсомольцы

ожесточились против него, будто он, Глеб, виноват в

отставании цеха?

«Ты единоличник, ас! – вспомнил он обидные

возгласы. – Какой я единоличник? Разве не моя бригада заняла

первое место в общезаводском соревновании?

Павка и Елизар стоят на простых операциях, а я с

Наташей на доводке. Как же иначе? Поставить их на

доводку – запорят все детали. Причем же здесь я?»

А будильник, будто в насмешку, все стучал: не так —

не так – не так!

Чуть побледнело окно. У кого-то из соседей

суматошливо кричал петух. Глеб лежал с открытыми,

воспаленными от бессонницы глазами.

Утром Глеб не дотронулся до завтрака, сослался на

зубную боль.

– Ой, Глебушка, неладно у тебя что-то. Отчего ты

все молчишь, не поделишься со мной? – спросила Анна

Сергеевна.

– Правда, мама, зуб болит, – ответил Глеб, надевая

пальто, и быстро вышел.

«Отцовский характер, – вздохнула Анна Сергеевна,—

814

будет молчать, собирать в себе тучи, а потом, словно

гроза в нем забушует, – все выпалит...»

С крыш и деревьев срывались золотистые вихри,

похожие на воздушных змей, потом подымались с земли и

бессильно падали, рассыпаясь цветастыми листьями.

По дороге на завод Глебу встретился Павлин.

– Привет и почтение! – проговорил Павлин,

внимательно приглядываясь. – Ого, тебя, брат, повело, как

сгоревший резец. Под глазами цвета побежалости.

– Будет тебе! – недовольно отозвался Глеб. – С

утра завел трепологию.

– Я серьезно, Глеб. Несправедливо с тобой

поступили вчера... вывести из состава бюро лучшего стахановца!

– Ты-то, небось, сам голосовал за это?

. Павли« замялся.

– Я... видишь ли... получилось...

– Двурушник ты, вот кто! – блеснул воспаленными

глазами Глеб.

– Перегрелся! – захохотал Павлин. – Подайте сюда

охлаждающую эмульсию!..

В цехе, возле станка Наташи, стояла группа

комсомольцев.

«Делятся . вчерашними впечатлениями... – подумал

Глеб. – Ну и черт с вами, делитесь!»

Он склонился над станком, пряча хмурое лицо.

«Почему нет гудка?» – недоумевал Глеб.

Он, повернув голову, встретился глазами с Наташей.

Она стояла рядом"– тихая, задумчивая, с покрасневшими

веками и бледным, усталым лицом.

– Здравствуй, Глеб. Я хочу поговорить с тобой...

может быть... в последний раз...

Гудок басовитым нарастающим ревом заглушил ее

голос. Глеб склонился над станком, не отвечая.

Наташа постояла еще немного, будто выжидая, не

опомнится ли Глеб, не ответит ли, потом решительно

тряхнула кудрями и, резко повернувшись, пошла к

своему станку.

– Отбиваете у меня хлеб, – сказал Чардынцев с

Шутливой обидой Аннушке.– Бегать из цеха в цех и

'«выколачивать» детали по должности положено мне.

315

– По должности так, – вздохнула Аннушка, – а по

душе – не терпится, самой взяться за всякое дело охота.

– Это хорошо, что по душе – не терпится, – сказал

Чардынцев и вскинул на нее меткий, изучающий взгляд.—

Плохо другое: на своем участке у вас – непорядок. План-

то не выполняете.

– Из-за того и не выполняем, что Миловзоров

срывает нам подачу, – быстро ответила Аннушка, но в

глазах ее промелькнуло смятение.

– Только ли из-за этого, Анна Спиридоновиа?

– Чую, куда клоните. Я сама просилась у Ивана

Григорьевича: отпустите, мол, обратно к станку. Не умею

руководить – это ж яснее ясного. А он – ни в какую.

Вот и маешься.

– Вы знаете, отчего вам трудно? Оттого* что вы

отступаете. На трудности партия учит наступать.

– То партия... – снова вздохнула Аннушка. – А я —

что? Простой токарь.

– А что партия сделала бы без народа, без миллионов

таких, как вы сказали, «простых»' рабочих?

– Верное слово, Алексей Степаныч. Но скажите мне,

родненький, – заговорила она, понизив голос, почти шо-

потом: – вот была я подсобницей – все меня уважали.

Потом встала к станку. Трудно было, а научилась. И

опять же люди уважали. А теперь – чую: нет у меня

авторитета. С чего бы это? Оттого, что – не по коню

седок: конь резвой, а седок кривой.

Она умолкла. Седая прядь выбилась из-под алой

косынки и рассыпалась по щеке снежной порошей.

– Наговариваешь на себя, Анна Спиридоновка, —

сказал Чардынцев, незаметно для себя переходя на

«ты». – Тебя не только уважают рабочие, тебя любят.

Я примечал это не раз. Стало быть, можешь ты быть

руководителем?' Можешь! В тебе есть хороший огонек.

Но вот что, по-моему, приключилось: поднялась ть$

повыше, ветер, конечно, стал посильнее, и ты испугалась,

как бы не погас огонек. А ты не давай ему гаснуть, пусть

ветер раздувает его в пламя.

«Угадал, – молча удивилась Аннушка. – Я

испугалась сильного ветра...»

– Нехватает тебе чего? Знаний, опыта руководства

людьми. Это дело наживное. На днях начинают работать

курсы мастеров.

316

– Запишусь! – с неожиданной решимостью

проговорила Аннушка.

– И еще, Анна Спиридоновна, запомни:

руководитель похож на дирижера. Он следит за тем, чтобы

каждый музыкант вносил свою долю звуков в общую

симфонию. А в твоем оркестре мы слышим только три-четыре

скрипки – Глеба, Никиты с Шурой, Сабира да Якова;

остальные музыканты бездействуют. Так ведь?

– Так.

– Анна Спиридоновна! – закричали из конторки. —

Вас Иван Григорьевич вызывает!

Аннушка тряхнула головой, заправила под косынку

седую прядь и взглянула на Чардынцева с какой-то

молодою веселостью в глазах.

– Попробуем, Алексей Степакыч, сыграть

оркестром,– сказала она, крепко пожимая его руку.

– Да, да! И так, чтоб на весь завод слышно было! —

ответил Чардынцев.

Он проводил ее задумчивым взглядом.

Как горожанин не видит рождения зари, а с

удивлением останавливается перед вымахнувшим из-за

дальних громадин домов золотым шаром солнца, так и

Чардынцев не видел прежде, как рождается в человеке

прекрасное. Он делил людей на хороших и плохих, и ему

было недосуг узнавать, как они становились такими.

Нужно замечать в человеке зарю прекрасного, а еще

лучше – ускорять ее наступление.

У свежего номера стенной .газеты «Острый резец» в

обеденный перерыв собрались рабочие. В передовой

статье говорилось, что второй цех позорно задерживает

сборку первого комбайна. Комсомольская организация

объявляет себя мобилизованной на ликвидацию прорыва

и призывает всех рабочих удвоить свои усилия.

Большая, ярко разукрашенная карикатура изображала

богов, восседающих на Олимпе, и среди них легко

узнавалась вихрастая голова Глеба. Под карикатурой были

стихи:

Высот Олимпа я достиг,

Живу с богами, небо радуя.

А что в цеху моем прорыв,

Что развалил свою бригаду я,—

Об этом думает пускай...

Святой угодник Николай!

317

Совет наш Глебу от души:

Чем киснуть в небе с богом рядом,

На землю лучше поспеши

Руководить своей бригадой!

– Ну-ка, с кого там резец стружку снимает? —

громко спросил Добрывечер, протискиваясь поближе к газете.

Рядом стояла Наташа.

– Иван Григорьевич, – вполголоса сказала она

начальнику цеха, – прошу вас... переведите меня в другую

бригаду.

– Чего так? Аи у глебушкины очи нагляделась?

Наташа вспыхнула, обиженно поджала губы.

– Ну, ну, – примирительно пробасил Добрывечер, —

когда дивчина злится, она похожа на мину замедленного

действия – того и гляди взорвется!

– Вы все шутите, Иван Григорьевич. А мне не до

шуток. Да и вам, если разобраться, не до них. Не цех,

а предмет для склонения по всем падежам...

Добрывечер нахмурился.

– Предмет для склонения! Вот потому и нельзя

бегать из бригады в бригаду. Помочь надо Глебу...

– Не хочет он ничьей помощи. Умнее всех себя

считает!

– А ты возьми его за чуб и потряри так, шо>б вся

дурь вышла,. Моя маты так батьку лечила.

Наташа махнула рукой и пошла к своему станку. В

воздухе повис зычный бас гудка, хором запели

электромоторы...

И все-таки неделю спустя Наташа настояла на своем;

Сговорившись между собой, четыре девушки пришли к

начальнику цеха:

– Не имеете права зажимать инициативы женщин! —

горячилась высокая, белолицая Зоя Рыбалко.

– Мы хотим показать ребятам, как надо работать

rio-настоящему! – солидно добавила толстушка Гульнур,

требовательно глядя на Добрывечера своими черными

глазами.

Наташа стояла в стороне с выражением, которое при-

.мерно означало: «Неделю назад я была одна. Теперь

нас целая бригада!» .

– Добре. Нехай буде по-вашему, – согласился

начальник цеха. – Только глядите: соревнование будет

319

жарким. Догонять таких хлопцев, як Зайцев или Глеб, —

нужны быстрые ноги!..

Они вышли из конторы цеха радостно окрыленными,

Наташа оглядела своих девчат с гордым и вместе

озабоченным выражением:

– Теперь мы у всего цеха на виду. Справимся – за*

воюем уважение у коллектива.

– Ой, страшно, девочки! – всплеснула руками

худенькая Клава Петряева. – Не провалиться бы. Я ведь

своего Дипа, как лешего, боюсь. Возмешься за рукоятку

суппорта, подведешь резец к детали, а у самой по спине

мурашки бегают: не запороть бы!

– Всегда ты, Клавка, панику наводишь,—

укоризненно сказала Зоя Рыбалко. – В прошлое воскресенье

на танцплощадке все причитала, когда появился какой-то

красивый лейтенант: «Ой, девочки, вдруг на вальс

пригласит?! Он же летчик... Закружит!» – Зо'я прищурила

смеющиеся глаза. – Правда, все окончилось

благополучно. Летчик, кажется, так и не пригласил тебя.

Девчата рассмеялись. Клава сначала хотела

обидеться, но пунцовые, еще по-детски припухлые губы сами

растянулись в улыбке:

– Трусиха я...

– Наша сила в дружбе, – сказала Наташа. – Если

мы будем всегда держаться вместе, советоваться,

помогать друг другу, вместе встречать и преодолевать трудное,

ничто нам тогда не страшно.

– Правильно, Наташенька!

–. – Волков бояться – в лес не ходить!..

Девчата начали с генеральной чистки своих станков.

Прежде никто из них как-то не придавал этому особого

значения. Теперь —другое дело. Пусть сразу будет

заметно, что здесь работает бригада девушек.

Заглядывая при чистке во все щели, они обнаружили

неисправности. На станке Клавы требовалось заменить

каретку самохода, у станка Гульнур расшаталась шпилька

в коробке скоростей.

Наташа ветром подлетела к дежурному слесарю Точке:-

– Павлин, надо сейчас же отремонтировать станки

Гульнур и Клавы,

– О! Сейчас же! Ближайшая пожарная команда

находится на улице Гоголя!.. – засмеялся Павлин.

319

Наташа смерила слесаря гневным взглядом.

– Есть адрес поближе, – сказала она, – я позвоню

в комитет комсомола.

– Пожалуйста! Работали полгода – ни разу не

заикнулись, а теперь, видите ли, загорелось! Надо было

заранее заявку сделать.

На помощь Наташе прибежали Гульнур, Клава и Зоя.

Через некоторое время в цехе видели, как девушки

вели упирающегося слесаря к своим станкам.

После смены подруги вместе шли домой. И всем

хотелось оттянуть минуту расставания.

Наташа грудным чистым голосом запела:

Милый друг, наконец-то мы вместе.

Ты плыви, моя лодка, плыви.

Девушки переглянулись, дружно и мечтательно

подхватили:

Сердцу хочется ласковой песни

И хорошей большой любви.

В воздухе тихо курился синий сумеречный дым. Юные,

сплошь рыжие липки, озоруя, кидались желтыми

листьями, будто играя. Стройная красавица береза, укутавшись

в свой яркий платок, редко-редко бросала на плечо

прохожему шелковый и теплый лист:

«Ну-ка, оглянись, милый человек, оторвись на минуту

от своих мыслей да подивись красоте, прощальной

красоте моей!»

Тополя и клены, как морские сигнальщики,

беспрестанно размахивали багряными флажками.

О чем переговаривались они? Не о том ли, что скоро

морозы безжалостно оборвут с них золотое убранство и,

нагие, они застынут в долгой немой печали? Или может

быть о том, что надо собрать все терпение, всю буйную