Текст книги "Человек идет в гору"

Автор книги: Ян Винецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

один убедительнее другого, но комсорг был неумолим.

Тогда Наташа пошла жаловаться к парторгу.

Тоня, затая улыбку, ответила:

– Задание, Наташенька, серьезное. Надо взяться за

работу по-настоящему.

Наташа, застеснявшись, сказала:

– Яков не понимает... BatM я могу сказать, Антонина

Сергеевна. Дело в том, что... Валентина считает меня

своей соперницей... Она неравнодушна к Глебу.

– А ты?

– Что я?

– Ты тоже считаешь ее своей соперницей?

– Да что вы!—передернула плечами Наташа.—

Разве я такая глупая, как Валька?

– Ну так тем более тебе надо взяться за э^у

работу.

Наташа безнадежно махнула рукой. Проходя мимо

Зайцева, она окинула его гневным взглядом. Яша

склонился к станку, чтобы не рассмеяться.

«Придумал!.. Будто кроме меня никому нельзя было

поручить это дело...» – негодовала Наташа.

Прозвенел электрокар. Наташа шагнула в сторону,

обернулась. Полнолицая подсобница приветливо махнула

ей рукой.

– Прыгай, Наташа! Везу вам шестеренки.

Наташа вскочила на площадку электрокара,

ухватилась руками за тугое плечо девушки. В широко

расставленных, серых, удивительно чистых глазах подсобницы

мерцало выражение простодушного восхищения.

– Чему обрадовалась, майское солнышко? – без

улыбки спросила Наташа.

– Как же! Прошлое воскресенье в клубе вы

участвовали в «За тех, кто в море!» Вы играли Горелову.

Здорово! Я слез не могла унять и все время повторяла: «Так

355

его, негодяя, так! Пусть не заносится, не обманывает!»

Это я про Боровского-то.

Наташа покраснела. В словах девушки

чувствовалась искренность.

– Не зови меня «вьи». Тебе сколько лет?

– Шестнадцать исполнилось. Семилетку окончила и

сюда.

– А я еа два года старше. Тебя как звать-то?

– Майя. Первого мая родилась, вот родители и

записали.

Она остановила электрокар и стала ловко сгружать

шестеренки.

– Значит, не ошиблась я, назвав тебя майским

солнышком, – тихо', как бы про себя, произнесла Наташа. —

Ты комсомолка?

Девушка смущенно потупилась:

– Нет.

– Хочешь токарному делу .учиться?– спросила вдруг

Наташа, заглядывая в глаза подсобнице. Она давно уже

подумывала над тем, чтобы взять в ученицы

какую-нибудь шуструю девчонку. Ей страстно хотелось поделиться

своим опытом, она ощущала в себе потребность быть

опорой, примером, строгой и доброжелательной

наставницей.

– Ну, поступишь ко мне в бригаду?

Майя выпрямилась, откинула назад тьмьной

стороной руки русую прядь волос.

– Правда? Возьмете?—дрожащим и уже

ликующим голосом проговорила Майя. – Я же ничегошеньки

ее умею.

– Научу. Ну так окажи: пойдешь?

– Полечу! —громко ответила Майя и, обняв ее шею,

крепко поцеловала в губы.

«Вот это шефство! – подумала Наташа, довольная

веселой, душевной подсобницей. – Все просто, ясно... А

с Валентиной... не знаю, как быть».

Из конторки вышла Валентина с пачкой нарядов.

«Сейчас самое удобное время...» – подумала Наташа,

вспомнив о неприятной нагрузке, данной ей комсоргом.

Она впервью почувствовала почти физически всю

тяжесть этого слова «нагрузка».

– Валя, – сказала Наташа просто и со смелой

доверчивостью глянула ей в глаза. – Давай сделаем с то-

356

бай доску учета соревнования. Будем ежедневно

записывать показатели. Интересно ведь, правда?

Валентина отвела взгляд, поджала губы.

– Н-не знаю... А что я должна делать?

– Устройство доски я беру на себя. А ты будешь

узнавать у Аннушки результаты выполнения плана и

заносить их на доску.

– Ладно, – бросила Валентина и прошла дальше.

Наташа вынула платок, вытирая вспотевший лоб.

***

В тот самый день, когда решался вопрос: которая

из бригад – Наташина, Якова или Глеба займет

первенство в соревновании за звание «лучшей

комсомольской бригады цеха», Клава*не вышла на работу.

Девушки поминутно оглядывались на дверь, надеясь, что вот-вот

засинеет берет, ветром пронесется по цеху Клава и

встанет к своему станку.

Но тщетно. Ставок Клавы сиротливо и недвижно

стоял слева от станка Наташи.

Наташа кусала губы, нервничала: они рисковали

отстать от других бригад на целое сменное задание по

дискам сборного шкива редуктора.

Две девушки-подсобницы подвезли на элетрокаре

ящик с заготовками.

Прошла Аннушка и, взглянув на смущенные,

беспокойные лица девчат из бригады Наташи, затем переведя

взгляд на станок Клавы, все поняла без слов. Она

подошла к Зайцеву.

– Сегодня не вышла Клава Петряева,—сказала она,

показывая на бездействующий станок.—А нас режут

диски шкива редуктора. Поставь кого-еибудь на диски.

Выработку запишем твоей бригаде.

– Ладно, – ответил Яков, не обращая внимания на

последние слова мастера. – Я сам сделаю.

Он до обеда работал в бригаде Наташи. Девчата

шушукались, лукаво посматривая на сосредоточенно

склонившегося над станком Зайцева.

– Наташе первенство уступает,– проговорила Зоя

Рьибалко, усмехаясь.

867

– Благородный рьщаръ! – язвительно отозвалась

Гулынур, поиграв ямочками на щеках.

– А так вовсе и не интересно! – обиженно

зачастила Зоя. – Побеждать, так без всякой скидки.

По-честному!

Наташа работала, не отрывая взгляда от резца,

щупавшегося в светлых кудрях стружки.

В обеденный перерыв в цехе появилась Клава.

Она подлетела к Наташе, засмеялась вкрадчиво и

натянуто, будто знала заранее, что никто ей не поверит,

но ничего не поделаешь – раз уж так случилось.

– Вы на меня, верно, обижаетесь, девчонки... А я не

виновата! Вот честное слово, не виновата! Мать заперла

дверь и ушла. Я проснулась и до сих пор металась, как

лиса в клетке.

– Врешь, – тихо проговорила Наташа, сдерживая

гнев, – ты прогуляла.

– С кем?

– Тьб прогуляла половин»у рабочего дня и сорвала

нам первенство.

– Да что вы, девчонки. Разве я хотела...

Зоя и Гулынур, перебивая друг друга, стали укорять

подругу.

– Бессовестная! Целый месяц соревновались,

старались изо всех сил и вот на тебе! – в последний день все

испортила.

– Сколько мьб с тобой возимся, Клава, терпенье

лопается!

Клава вспыхнула, полные губы перекосила

страдальческая гримаса, и из глаз побежали слезы.

– И вдобавок ко всему – говоришь неправду,—

пристально вглядываясь в Клаву, сказала Наташа.

Клава, закрыв руками лицо, снова грохмко

всхлипнула,

– Хватит! – отрезала Наташа. – Иди к Ивану

Григорьевичу и доложи, что ты совершила пролул.

Теперь уж Клава заплакала в голос, припав к

круглому плечу Гульнур. Гульнур растерянно и жалостливо

заморгала глазами, готовая заплакать вместе с

Клавой...

После смэны, когда на производственном совещании

Добрывечер объявил итоги соревнования и первенство

358

было присвоено бригаде Наташи, девчата, словно

оговорившись, поднялись с мест.

– Неправильно! – крикнула Зоя.

– Не заслужили мы» первого места! – сдавленным

обидой голосом поддержала Гульнур.

Добрывечер вопросительно посмотрел на

парторга.

– Что я слышу? Отказываются от первого )места?

По-моему, такие ненормальные только в нашем цеху.

– Дайте слово!—попросила Наташа, поднимая

руку.

Она глубоко дышала. На смуглом открытом лице

сменялись выражения затаенной досады и решимости.

, – Мы боролись за первенство. Вьисокая это честь —

бьить первыми. Но незаслуженной чести мы не

хотим!

– Почему незаслуженной?—спросила Тоня.

– А вот почему: во-первых, Яков диски шкивов

записал не себе, а нам. Во-вторых, в нашей бригаде

сегодня совершила прогул Клава Петряева.

Стало тихо. Клава судорожно всхлипнула и закрыла

руками лицо.

Первенство в соревновании было присуждено

бригаде Зайцева. Тоня вручила ему алый вымпел с золотой

надписью: «Лучшая комсомольская бригада второго

механического цеха».

Глава семнадцатая

Булатов приехал на завод через неделю после

окончания испытания головного комбайна. На заводском дворе

рядом с бронзовой фигурой Ильича стоял фанерный щит

с текстом телеграммы министра, поздравлявшего

коллектив с первой крупной победой.

– Телеграмма хорошая, – сказал Булатов

сопровождавшим его Мишину и Гусеву. Они с удовлетворением

заулыбались.

– Да только пора бы на этот щит поместить

что-нибудь поновее!

Мишин и Гусев от неожиданности остановились.

Улыбки на их лицах исчезли.

– Семь дней любоваться прежними успехами —

роскошь непростительная! – продолжал Булатов. – Ил_и,

359

быть может, устарел щит, а делами вы ушли вперед?

Порадуйте! Но лозунги должны опережать дела, запомните.

– Вы правы, товарищ Булатов, – хрипловатым

голосом ответил Мишин. – Недельку мы протоптались на

месте. Глухариный ток был, а не работа.

– А вы, товарищ Гусев, почему не мобилизуете

коммунистов на выполнение новых задач? Или вы тоже...

«протоковали»?

Гусев на мгновение скрестил взгляд с Булатовым, и

секретарь обкома увидал в его табачных глазах не то

растерянность, не то обиду.

– Как раз неделю тому назад партком принял

решение, Камиль Хасанович, – ответил Гусев, косясь на

директора.

– И аккуратно подшили его в папку! – заметил

Мишин, повернувшись к Гусеву.

– Ты член партийного комитета, а сам первый не

выполняешь его решение, – с глухим раздражением сказал

Гусев.. Под глазами его чуть желтели обвислые мешки,

прошитые тонкой строчкой морщин. – Мы обязали тебя

подготовить задел деталей для сборки, обеспечить

бесперебойное снабжение...

– Знаю, давно уже установлено тобою разделение

труда: твое дело обязывать, мое – выполнять. Но ты

забыл, что должен помогать мне претворять в жизнь

решения парткома.

Булатов из-под насупленных бровей зорко глядел на

них и думал:

«Трудно уже им шагать рядом, Гусев стал все чаще

сбиваться с ноги».

– "А директор прав,—сказал Булатов, обращаясь к

Гусеву. – Всякий знает, что принять решение – полдела,

надо еще организовать его выполнение.

– У нас много времени отняла подготовка к

перевыборам, – сказал Гусев каким-то вконец потускневшим

голосом.

«Вряд ли тебя изберут вновь...» – подумал Булатов и

быстро спросил:

– Когда собрание?

– Сегодня, в семь вечера.

– Приду, – сказал он твердо и, взяв директора за

локоть, повел его по сборочному цеху. Гусев, сутулясь и

зябко поеживаясь, пошел сзади.

860

Яркие коробки самоходных комбайнов длинным

караваном растянулись вдоль цеха. На стенде конвейера

собирали– новый хедер. Электрокары, сигналя, подвозили

вентиляторы, клавиши молотилок, конические шестерни.

Одним из электрокаров управляла молодая девушка с

густым пламенем волос, падавшим на худенькие, совсем

еще детские плечи. Сверху, высунувшись из кабины

мостового крана и медленно паря под стропилами цеха, ей

что-то кричал крановщик.

– Катюша! Какие сегодня лекции?

– Надо самому знать – это не меню'в столовой!

– Я потерял расписание. Ну скажи, Катюша!

– Теоретическая механика, сопромат и черчение!

– Спасибо!

Он закивал вихрастой головой и быстро уплыл в

другой конец цеха, по-птичьи высматривая кого-то из

сборщиков»

– С молодыми работать хорошо, – засмеялся

Булатов, – сам молодеешь.

– ХорошЫ – подтвердил Мишин.

– Как думаете шагать дальше? – внимательно

щурясь, спросил Булатов.

– Широко шагать, Камиль Хасанович. ОК мелкому

шагу непривычны. Сейчас готовим первую серию. Пока

еще учимся работать по графику, а скоро объявим график

непреложным законом.

– Правильно-. Над этим партийной организации надо

работать теперь денно и нощно. График!

У крайнего голубого, как весеннее небо, комбайна стоял

на стремянке Ибрагимов,, выводя аккуратными красными

буквами прямо на капоте бункера: «Товарищи! Повысим

напряжение в труде. Дадим в ноябре первую серию!»

– Вот каким лозунгом надо заменить на щите ту,

поздравительную, телеграмму министра, – сказал

Булатов Гусеву и, повернувшись к Ибрагимову, спросил:

– А зачем вы, молодой человек, пишете прямо на

комбайне?

Ибрагимов не без испуга взглянул на секретаря

обкома, потом в его черных глубоких глазах сверкнула

лукавая уверенность.

– Нагляднее. А потом, пусть колхозники знают, что

нелегко нам дались эти самоходы. Напористее работать

будут!

361

– Верно, – улыбнулся Булатов. – Ну, а у вас все

работают напористо?

– Какое там! – тряхнул кистью Ибрагимов.—

Отдел снабжения взять; Первую половину месяца

у них сырой воды не допросишься. Зачем ни придешь —

нету, ожидаем поступления. Либо пачку телеграмм

покажут: вот, дескать, все меры нами приняты, – не шлют.

Но ведь телеграммы на комбайн не поставишь. А в

последних числах, когда «дожимается» программа, Мило-

взоров и его братия достанут вам все, что хотите. Вот до

чего противный народ эти миловзоровцы, глаза бы на них

не смотрели!

Булатов долго беседовал с Ибрагимовым.

***

Прения были жаркие.

Чардынцев видел, как рдело острое лицо секретаря:

коммунисты резко критиковали партийный комитет и

больше всего – Гусева.

В президиуме сидел Булатов, внимательно слушая

каждого оратора. Он весь день провел на заводе —

беседовал с рабочими, инженерами и даже, к удивлению

многих, добрый час провел в бухгалтерии.

В выступлениях делегатов партийной конференции

часто упоминалась фамилия Чардынцева. Люди

приводили его в пример, хвалили за страстность, напористость,

умение «зажечь в человеке огонек».

Чардынцев встретился взглядом с Мишиным.

Улыбчивые глаза директора, казалось, говорили: «Поздравляю,

Алексей! Оценили тебя коммунисты. А нас с Гусевым

ругают. И поделом!»

На трибуне стоял Бакшанов. Волнистая прядь чуба

закрывала половину лба. Широко расставленные карие

глаза смотрели с непримиримой упрямостью. «Горяч», —

молчаливо заметил себе Чардынцев.

– Доклад товарища Гусев-а был неторопливый,

спокойный, уравновешенный... Такой... что и не хочешь спать,

а уснешь. А нам ли до спокойствия, нам ли до

безмятежного сна сейчас, товарищи?

Мы дали первый комбайн, а теперь на повеете дня —

серия! Серия! – повторил он, выбросив вверх увесистый

кулак. – А все ли знают, что это значит? Это значит —

362

долой штурмовщину, долой кустарщину из всех отделов

и цехов! – Бакшапов круге повернул голову к

президиуму. – У меня вопрос к хозяйственному и партийному

руководству завода: сколько вы еще собираетесь терпеть на

посту главного технолога Сладковского?

– Говорят, вы хотите его выжить? – бросил реплику

Гусев, будто загораживаясь ею от негодующего вопроса

Николая Петровича. Бакшанов глядел на Гусева с

нарастающим негодованием.

– Да! И не только я, а и весь отдел.

– Весь завод! – крикнул кто-то из делегатов.

– Но он пользуется,—продолжал Бакшанов,– бог

знает за какие заслуги вашей охранной грамотой. Вы

ослеплены его дутым авторитетом. А он губит дело!

– Вы хотите поставить своего любимца Рубцова

главным технологом! – выведенный из себя, с запальчивостью

бросил Гусев и поглядел на делегатов, ожидая

спасительного смеха, но никто не смеялся.

Николай Петрович помолчал. Густой темный чуб

подчеркивал внезапную бледность его лица.

– Это не ново, – сказал он тихо. – Это нашептал

вам Сладковский.

Бакшанов вдруг повысил голос, в котором слышались

гнев, обида и твердая, непоколебимая уверенность в своей

'правоте. —А я скажу громко и здесь, в присутствии всех,

не боясь, что меня обвинят в нескромности. —Да! Я хочу,

чтобы Рубцов стал главным технологом! Потому, что не

могу видеть, как болтается в ногах Сладковский, мешая

двигаться. Потому, что Рубцов – талантливый инженер!

Делегаты конференции гулко захлопали в ладоши,

потом зашумели разными голосами, и председатель не

решился взяться за звонок.

– Правильно, Бакшанов!

– Какую деталь ни возьми, – оснастки нет!

– Заявки целый месяц лежат на столе у

Сладковского, дожидаясь резолюции!

Булатов пригнулей к Мишину:

– Глас народа – глас божий.

На красных, словно бы раскаленных, щеках Мишина

бугрились желваки.

– Долго возились мы с главным технологом.

Поправку делегатов принимаю, Камиль Хасанович, – сказал он

твердо.

363

Улыбка Булатова стала шире и светлее:

– Ну-ну, – мотай на ус.

Коммунисты говорили о запущенности

партийно-массовой работы, о частых авралах вместо работы по

графику, о слабом внедрении опыта передовых стахановцев.

«С Рубцовым Мишин ошибся, – думал Чардынцев, – и

я не разглядел его как следует. Надо бы посоветоваться с

инженерами. Бакшанов, вон, за него горой стоит».

Алексей Степанович сидел в самой середине зала,

в двадцатом ряду: так удобно воспринимать не

только слова выступающих, но и реакцию партийной

массы.

– Смелость Бакшанова казалась руководителям

простоватостью, а вкрадчивая осторожность Сладковско-

го – мудростью! – сказал инженер Сурков кому-то

сидевшему с ним рядом.

«Верно! – удивился Чардынцев. – Я тоже не сумел

разглядеть ни первого, ни второго...»

– Гусев после войны стал похож на зеркального

карпа, которого пересадили в озеро, где нет щук:

измельчал, – бросил кто-то сзади, и Чардынцев снова удивился

меткости сравнения.

Потом выступил Булатов.

– Я получил заявление от одного товарища и,

прежде чем дать ответ, решил посоветоваться с вами, —

Булатов вынул из кармана несколько листов бумаги,

сложенных вчетверо. – Автор заявления указывает на

политические ошибки коммуниста Чардынцева.

В зале установилась напряженная тишина. Гусев

побагровел и смотрел на свои вытянутые над алой

скатертью стола руки с длинными, мелко дрожавшими

пальцами.

– Ошибка первая, – продолжал Булатов-, —

сосредоточил огонь критики против лучшего стахановца Глеба

Бакшанова...

Зал взволнованно зашумел.

– Вторая: обозвал оппортунистами двух членов

партии.

– Кто это писал? – крикнули из зала.

Гусев поднял голову, глянул в многоликую глубину

зала.

– Писал я, – сказал он.

Холодным ветерком пробежал шопот.

364

На сцену вышел Петр Ипатьевич. Седые усы его оби-

женно топорщились.

– Вот что я тебе скажу, Федор Антонович. Напрасно

ты выступил моим заступником. От такой защиты

отказываюсь!

Прозвучали аплодисменты.

– Поначалу, верно, я обижался на товарища Чардын-

цева, а потом понял: прав Алексей Степанович. Почему?

Последние десять дней каждого месяца в цеху

начинается «выколачивание программы любой ценой», летят

государственные рубли – «сверхурочные», «аккордные», а

рабочие в шутку их называют «штурмовые». А мы,

коммунисты? Почему мы терпели такое безобразие?

Свыклись, плелись в хвосте. Чья же тут ошибка, Федор

Антонович? Чардынцева, который – спасибо ему! – правду

нам в глаза сказал, или наша с тобой, товарищ секретарь?

И с Глебом, внуком моим, ты не прав. Издалека тебе

видны были только его рекорды, а если бы ты почаще

заглядывал в цех, ты увидел бы, что он идет по другой

дорожке.

А главное – как покончили мы со старым

производством, администрация стала переводить людей в другие

цехи, и пдд конец осталось у нас всего два коммуниста.

Почему допустили мы, чтоб остался цех без партийной

организации? Ошибка это? Ошибка! Это же все равно,

что цемент из фундамента станка выкрошить.

Нет, Федор Антонович, тут ты напутал сам. И крепко

напутал!

Петр Ипатьевич пошел на свое место под

одобрительные взгляды и возгласы делегатов.

– Я думаю, что вопрос ясен? – спросил Булатов.

– Ясен! – хором ответил зал.

Чардынцев снова, как впрочем много раз за свою

жизнь, убеждался в великой силе и мудрости партийного

собрания – этого коллективного советчика и наставника. •

В своем коротком слове Булатов сказал, что главным

пороком в работе партийного комитета и его секретаря

была наивная вера в магическую силу резолюции.

– Товарищ Гусев серьезно не вникал и не знал

порученное ему партией дело. Он уподобился тому «герою», о

котором писал Салтыков-Щедрин:

«Он не был ни технолог, ни инженер. Он ничего не

знал ни о процессе образования рек, ни о законах, по ко-

365

торым они текут вниз, а не вверх, он был убежден, что

стоит только приказать, от сих мест до сих – и на прбтя-

жении отмеренного пространства, наверное, возникнет

материк, а затем попрежнему и направо, и налево, будет

продолжать течь река».

Собрание засмеялось. Лицо Гусева расцветилось

багровыми пятнами. Он низко опустил опушенную сединой

голову. Чардынцев услышал, как кто-то сзади, вздохнув,

сказал:

– Учиться ему надо. Старым багажом сейчас не про.-

живешь.

«Учиться, – подумал Чардынцев. – Каждый день,

каждый час учиться у жизни, у этих людей, создающих не

только самоходные комбайны, но и нечтр несравненно

более ценное – вечно обновляющийся опыт строительства

коммунизма».

Гусева включили в список для тайного голосования, но

в" партком он не прошел: за него было подано

наименьшее число голосов.

На следующий день члены нового партийного

комитета избрали секретарем Чардынцева

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глав а первая

Поздно вечером б партком пришел Яша Зайцев. Он

знал, что Чардынцев в эти часы бывает один: читает

газеты и журналы, составляет конспекты докладов либо

набрасывает план работы на завтрашний день.

– Можно?"– спросил Яша, просунув в дверь свою

белокурую голову и обежав всю комнату глазами.

– Проходи, – кивнул Чардынцев. Яков был чем-то

подавлен. Он ворошил рукой волосы, мялся, не решаясь

начать разговор.

– Что не на танцах? – спросил Чардынцез, не

отнимая глаз от бумаг: он заметил смущение Якова и теперь

боялся его «вспугнуть». – Я как-то выговаривал вашим

комсомольцам, что они рано в старички записались: по

три часа сидят на собраниях, жуют скучную окрошку из

цитат и старых примеров. Ну так они теперь в другую

крайность ударились – по вечерам только и дела, что

танцы и танцы. Может, это я брюзжу по старости, а? —

Чардынцев вскинул глаза на Якова и снова убедился, что

комсорг сегодня «не в себе». Зайцев отчаянно теребил

бахрому скатерти, не зная как начать.

Чардынцев встал, вышел из-за стола, взял Зайцева за

плечи и усадил на диван.

– Слушаю, Яша, – сказал он, присаживаясь рядом

и не снимая руки с плеча юноши.

– Алексей Степаныч! Я много читал и много слышал

о старых большевиках. Они кажутся вылитыми из чистой

стали. – В глазах Яши было смятение. – Но почему мы,

рожденные после Октября, несем еще на себе язвы

капитала?

367

– Постой, постой, Яша, выражайся определеннее. Во-

первых, кто это – мы? А, во-вторых, что это за язвы? – с

улыбкой проговорил Чардынцев.

– Ну вот... хотя бы Глеб. Возомнил себя

единственным героем, не помогал комсомольцам, не считался с

мнением товарищей. Язва это?

– Так. Ну, Глеб. Но ведь ты сказал – мы, – уже

смеясь глазами, выпытывал Чардынцев.

– И я тоже, – продолжал Яков, волнуясь еще

более. – Ведь ревност^ – постыдное чувство, свойственное

людям капитализма, так? А я ревную... Наташу К Глебу,

Страшно даже как! Вот увижу их вдвоем и меня будто

гоком бьет...

Он опустил голову, и на его юном, покрытом светлым

пушком лице проступила гримаса страдания. Над

бровями блестел пот.

Чардынцев задумался. Веселое настроение одним

ударом вышибла эта страдальческая гримаса на юноАм лице.

Яков пришел к нему с самыми сокровенными мыслями,

пришел за советом. Это взволновало и озадачило самого

Чардынцева.

– Видишь ли, Яша, – сказал он после

продолжительного молчания, – думается мне, что диагноз твой

слишком строгий. Никаких «язв», конечно, ни у тебя, ни у

Глеба нет. Что же есть? Есть неправильное,

несознательное отношение Глеба к коллективу, к своим товарищам.

Стало быть, с ним надо больше работать тебе,

комсомольскому организатору, воспитывать его, помочь ему стать

настоящим -комсомольцем.

Яков смотрел на него таким внимательным,

доверчивым, открытым взглядом, что Чардынцев боялся не только

неверного слова, но и неточной интонации, выражения

лица.

– Что касается второй «язвы» – то я, брат, плохой

советчик, – вздохнул он. – Ревность, конечно, нехорошее

чувство, ревновать – удел слабых, жестоких и мелких

людей. Но у тебя, Яша, мне думается, другое. Тебе

страшно за свою любовь. Я где-то читал. Погоди, кажется у

Степана Щипачева... Ну да! «Строки любви».

Замечательный цикл стихов! Так вот там есть такие слова:

Уж видно, чем любовь сильнее,

Тем за нее страшнее нам...

Понял? Это не ревность, нет! Это страх.

268

Следовательно, что? Не надо дать страху оседлать

тебя.

Чардынцев встал и как всегда, когда он бывал

взволнован, тяжело зашагал по комнате.

– Человек должен быть выше страха! Если Наташа

тебя любит, – никакой Глеб тебе не страшен, а если не

любит, – тут уж и страшиться незачем.

– Да ведь как узнать точно, Алексей Степаныч,

любит она меня или нет? – спросил Яков и вскочил с

дивана, точно его подбросили пружины.

– Сиди, сиди! —ласково' прикрикнул на него

Чардынцев, продолжая ходить по кабинету. – Тут, конечно,

контрольно-измерительных приборов не существует.

По-моему, тебе надо выбрать время и место и, как говорится,

сразу взять быка за рога: «Наташа! На повестке дня,

мол, один вопрос...»

– Состоялось! – с горькой иронией вымолвил Яков.

– Что состоялось? – не пенял Чардынцев.

– Обсуждение этого вопроса.

– Ну и как? Что сказала Наташа?

Зайцев скривил губы и ответил с подавленной обидой:

– Предложила вопрос с обсуждения снять, как плохо

подготовленный.

– Да, ответ неопределенный, – покачал головой

Чардынцев и вдруг, будто убеждая сам себя, торопливо и

весело загремел басом:—Ну и что же? Замечательно!'

Честное слово, замечательно! Наташа как бы говорит;

«Рановато, брат. Надо еще посмотреть, чего ты стоишь».

Теперь, Яков, все зависит от тебя. Факт!

– Вы так думаете, Алексей Степаныч?

Снова "словно бы ветром подняло Зайцева с дивана.

– Не думаю, а уверен, козел ты бодатый! Такая

девушка, как Наташа, может полюбить только человека с

большой душой. Вот ты и заслужи ее любовь!

Чардынцев. удивился перемене, происшедшей с

Зайцевым. Он весь засветился, засиял, как молодой месяц в

чистом вечернем небе.

– Ну, Алексей Степаныч, вы теперь услышите про

Якова! – сказал он тихо.

Домой они пошли вместе.

Зычно прозвучал гудок, поглотив на несколько секунд

все остальные звуки, и сразу, как по команде, стал зати-

Ф-444 – 24 369

хать разноголосый шум производства. ВыключалисЕ

электромоторы, останавливались станки. И вдруг наступила

тишина. Кто-то обронил ключ, в самом дальнем углу цеха

тоненько прозвенел девичий смех, и оттого тишина

казалась еще более глубокой.

В этот тихий обеденный час и пришел во второй

механический Яша Зайцев. Он три дня занимался на

семинаре агитаторов при парткабинете завода. Девушки

оживились, едва приметили его невысокую коренастую

фигуру.

– Здравствуй, Яшенька!

– Ой, похудел как! Не иначе – влюбился.

Яша старался придать серьезное выражение своему

лицу, но губы, щеки и даже брови боролись с рвущимся

наружу весельем.

– Здравствуйте, девчата. Влюбился, ага, угадали. И

вся беда в том, что у меня есть соперник – Глеб.

Глеб стоял у станка, разговаривая с Наташей.

Услыхав свое имя, он громко спросил:

– В чем дело? Почему меня склоняют?

– Никто тебя не склоняет, ты сам влюбился, – так

же громко ответил Яша. Все рассмеялись.

Глеб почему-то быстро взглянул на Наташу. Она

отвернулась.

– Понятно!—усмехнулась Клава Петряева,

перехватывая взгляд Глеба и не без ехидства кривя тонкие —

ниточкой – губы.

– И ничего не понятно! Вовсе не та, на кого вы

намекаете, – оказал ей Яша.

– Кто же? – спросили все разом.

Наташа, заблестев глазами, пристально глянула на

Зайцева.

– Есть такая девушка, – уклончиво ответил Яша.

– Кто же?

– Не томи! – не унимались девчата.

Яша вытаращил глаза и громко проскандировал:

– Ра-ци-она-ли-за-ция!

Девушки снова расхохотались. Все знали пристрастие

Глеба и Якова к рационализаторской работе.

Особенно раскатисто смеялась Наташа: шутка

разрядила появившуюся было настороженность. Глеб молча

улыбался.

– Девчата1—уже серьезно произнес Зайцев..– %

S70

ведь пришел не зубы точить, а беседу проводить.

Собирайте-ка народ!

Девушки мигом рассыпались по цеху, приглашая

рабочих послушать беседу Зайцева.

Яша был одним из лучших комсомольских агитаторов,

и его любили слушать не только молодые рабочие. Все

собирались к середине цеха, где стоял длинный стол

контролеров ОТК.

Места с обеих сторон стола были свободны: их

неизменно занимали старики. Молодежь стояла позади:

девчата – в обнимку, а парни – рядом.

– Товарищи! – начал Яков, обводя всех своими

лучистыми глазами. – Беседа сегодня будет необычной.

Прошлый раз о Конституции СССР говорил я, а вы

слушали. Теперь же мне хотелось бы, чтобы говорили вы.

Девушки смущенно переглянулись. Старики

хитровато ухмылялись: Яша сызнова что-то выдумал.

– Пусть каждый расскажет, что дала ему наша

Конституция. Это будет интересно и очень наглядно. Сначала,

думается мне, надо дать слово деду Ипату.

Молодежь захлопала в ладоши:

– Просим!

Дед Ипат потрогал рукой седые усы, медленно

сказал:

– С молодых надо бы начать... Молодежь нынче

застрельщик.

– Просим! – еще настойчивее закричали вокруг.

Дед Ипат задумался.

– В памяти моей немало отложилось, – начал он, —

оттого и речь что 'стружка за резцом побежит. Ну да не

пеняйте, – сами вызвали.

Молодежь теснее сгрудилась вокруг деда Ипата,

вслушиваясь в его глухой голос:

– На Путиловском существовала подпольная

большевистская организация. Были в ней люди опытные, не

раз побывавшие в царских тюрьмах. Сбавит, бывало,

хозяин расценки либо обсчитают десятка два рабочих —

глядишь, – уже как голуби по цехам листовки летают.

Иной раз придет в цех незнакомый человек и начнет

речь говорить: «Рабочий класс должен повести народ к

свободе, надо готовиться к вооруженной борьбе».

Агенты охранки, конечно, зашебуршат, станут

протискиваться к смелому человеку, бросающему в народ слова

371

правды, Да не тут-то было! Путиловцы не выдадут. Так,

тесно окруженный рабочими, и уходил, куда надо,

большевистский агитатор. Тепло становилось на душе от

мысли, что есть сила, идущая поперек зверству капитала, есть

люди, не жалеющие жизни своей в этой борьбе.

И все-таки сам я стоял как-то в стороне. Темный был,

что кузнечный мех. Закоптила мне мозги старая, батькой

и дедом завещанная рабская жизнь. Боролся я тоже! Да

только за кусок хлеба. Иного на себя не брал: боялся

оставить сехмерых ребят на попеченье тетки Голодухи.

Как-то раз нашел я в своем верстаке листовку. Слова

в ней горячие, верные. И подпись: Петербургский

комитет РСДРП.

Испугался я. Что, думаю, как найдут у меня эту

листовку? Не миновать страшной беды. Порвал я

листовку на мелкие кусочки. На другой день, гляжу, в верстаке

новая лежит листовка. Злость меня разобрала: «кто

это мне подбрасывает их?» – думаю.

А соседом моим по станку был токарь Михайло

Иваныч. Вы уж догадались, верно, что это и был Михайло

Иваныч Калинин. Я его в ту пору Михайлой звал.

Подхожу к нему с зажатой в кулаке листовкой, спрашиваю:

– Твоя работа?

А у сахМого злость так и кипит. Он поглядел на меня,

маленько подумал, будто решая – стоит ли быть со мной

откровенным, и тихо ответил:

– Моя.

– Что ж ты, – говорю, – такой-разэдакой, погибели

моей хочешь? У меня семеро птенцов, не кукушкиных

детей, а своих, кровных, и все голодные!

– Твои ли одни дети голодные, Ипат? – спросил

Михайло Иваныч и поглядел так, будто увидал во мне

другого, совсем не того, за кого он меня принимал.

– 'Мне до других дела нет! – бросил я в

запальчивости.

– Так... – спокойно отозвался Михайло Иваныч. – В

одиночку жив-ешь... аккурат так, как хозяевам и нужно,