Текст книги "Человек идет в гору"

Автор книги: Ян Винецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

немало сделать хброшего, чтобы вернуть к себе

уважение.

Добрывечер низко надвинул на глаза свои лохматые,

как гусеницы, брови. Что мог он возразить? Ничего.

Чардынцев прав. Тысячу раз прав.

– А теперь одевайся, – мягко сказал Чардынцев,

сдерживая наплывающую улыбку. – Тебе надо

проветриться после угара.

Иван накинул пиджак, надел кепку.

– Застегнись! – потребовал Чардынцев,

внимательно оглядывая Ивана.

• Добрывечер, бледный, с блуждающими глазами, иле-

тался по комнате, ища ключ...

Чардынцев пришел в цех сразу после гудка.

– Теперь не успокоитесь, Алексей Степанович, пока

не вытягнете нас из прорыва, – сказал ему Иван, мешая

*как обычно русские и украинские слова и кривя губы в

горькой усмешке.

«Ишь, скривился... – подумал Чардынцев. – Обида,

стало быть, проснулась в нем всерьез... это хорошо!»

– Вытаскивать цех придется тебе, Иван

Григорьевич.

252

– Понятно, Алексей Степаныч.

– Вот-вот! И прошу, Иван Григорьевич, не

сопровождай меня, как интуриста. Занимайся своим делом.

Добрывечер одобрительно кивнул и пошел к себе в

контору. Чардьинцев осмотрелся. Цех выглядел теперь не

тем беспорядочным нагромождением металла, каким он

был недавно.

В просторном светлом зале строго отливали сталью

длинные ряды токарных, револьверных и строгальных

станков. На .стенах висели лозунги и плакаты.

«Внешне – все как у людей. Почему же цех плетется

5 хвосте завода? Неужели здесь виноват один

Добрывечер?» «Партийной организации во втором механическом

нет, так как цех почти целиком молодежный», – сказал

Чардынцеву секретарь парткома.

«Вот-вот! Будь здесь партийная организация – все

выглядело бы по-иному,—думал Чардьгнцев, – ну, а

комсомол? Что же он смотрел? Надо потолковать с

комсоргом».

Однако Чардынцев решил прежде посмотреть все

участки.

Справа от конторы цеха висел сделанный, видно,

заводским художником большой портрет молодого

человека со смелым и горячим взглядом и зачесанными назад

пустыми, непокорными волосами.

Под портретом стояла надпись: «Глеб Бакшанов».

«В почетном одиночестве», – подумал Чардынцев и,

оглянувшись, встретился глазами с тем, кто был

изображен на портрете: станок Глеба стоял неподалеку.

– Чардывдев. А вас я знаю. – Он показал рукой на

портрет.

Глеб покраснел. Алексея Степановича уже знали на

заводе многие, и Наташа отзывалась о нем так

восторженно, что в Глебе даже шевельнулась ревность, хотя он

из ее слов знал о возрасте Чардынцева.

– Сперва я заметил изображение, а потом уж

живого человека. Нехорошо!—пошутил Чардынцев.

– Случается...—Неопределенно отозвался Глеб.

– Да. А все из-за того, что на такой большой

стене – один портрет. У вас что, больше стахановцев

нет?

– Есть, почему же!.. Но здесь имеются в виду

лучшие.

253

– А отчего же так мало лучших?

Глеб пожал плечами.

– Не уродились.

Чардынцев окинул его оценивающим взглядом:

– Я бы на вашем месте в таком одиночестве

чувствовал себя плохо.

«Сперва попади на это место, а потом рассуждай,

как ты будешь себя чувствовать», – недовольно подумал

Глеб и, подняв горячие синие глаза, запальчиво

ответил:

– Напротив! Я победил в соревновании и потому

чувствую себя, как майское солнышко.

– Правильно! Честь вам и слава! Но не забывайте,

что этим социалистическое соревнование не

исчерпывается.

– Конечно! Я пойду дальше. Смекалки занимать ни

у кого не буду! – раздосадованно бросил Глеб, желая

скорее закончить разговор, так как Наташа все чаще

поглядывала в их сторону, и он был почти уверен, что

ее интересовал не сн, конечно, а Чардынцев.

– Верно. Но вы-то сами стремитесь передать свой

опыт другим? Или в секрете держите?

Глеб пригнул упрямую, лобастую голову:

– Пускай другие шевелят мозгами и догоняют... На

то и соревнование!

«Паренек хороший, но, кажется, испорчен славой», —

подумал Чардьшцев.

– Вы комсомолец? – спросил он. Глеб кивнул. —

Комсомольцу так рассуждать не пристало.

– В том-то и дело, что я, дорогой товарищ, не

рассуждаю, а работаю!

– Остро! – засмеялся Чардьшцев. – Критика в мой

адрес правильная. Больше отрывать от работы ни вас,

ни других не стану.

Смех Чардынцева обескуражил Глеба. Он был

уверен, что Чардынцев обидится, и уже в душе «бранил себя

за бездумную горячность.

Желая смягчить впечатление от проявленной им

грубости, Глеб произнес примирительно:

– Не обижайтесь. Я не имел в виду.,.

– Не обижусь, даже если и имели в виду, —

перебил его Чардьшцев, – потому что правильно. А вот вы,

боюсь, обидитесь от того, что скажу я сейчас.

254

– Говорите! – пылко отозвался Глеб, готовый в

ответ на великодушие Чардынцева выслушать от него, не

обижаясь, самое обидное.

Алексей Степанович прямо глянул ему в глаза и

сказал:

– Вам нужно попросить, чтобы ваш портрет

перевесили на другую стену.

– Почему? – не понял Глеб.

– Реже будете на него глядеть...

Глава четвертая

Наташа работала с Глебом уже третий месяц, и хотя

молодой учитель часто хвалил ее за сметливость и

говорил, что на днях ее поставят на самостоятельную

работу, она с тревогой признавалась себе, что не готова

к этому.

Может быть, как ни странно, тому виною был сам

Глеб. Не то, чтобы он плохо объяснял секреты токарно-

го мастерства, нет, наоборот, не жалея времени и труда

обучал он Наташу любимому делу. Но Глеб подавлял ее

гордость и самолюбие своей прямо-таки виртуозной

умелостью.

Наташа не раз восхищалась умением Глеба все

делать быстро и красиво. Наладить ли станок, наточить ли

резец, выточить ли какую-нибудь замысловатую деталь—

все это давалось ему легко, делалось с озорной

усмешкой. Она любила в нем эту талантливость, это уменье,

эту гордую усмешечку. Ей нравилась даже манера

Глеба подражать директору, когда, сразу становясь

серьезнее, Глеб, сдвинув брови, набивал кривую трубку

табаком, потом подносил зажженную спичку и тянул

ртом, целиком поглощенный этим занятием.

Однажды вечером в заводском саду, когда они

вышли к заветной скамейке, Глеб сказал, пряча в темноте

улыбку:

– Завтра будешь работать одна.

Рука Наташи дрогнула в его руке.

– Глеб...

– Ничего, ничего. Ты уже хорошо освоилась с

работой.

С реки потянуло холодком. Ветер закачал молодую

березку. Смутно белея в темноте, тонкая и гибкая, она

25д

скороговоркой залопотала листьями, негодуя на

приставанья ветра.

– Я боюсь... – тихо произнесла Наташа и зябко

поежилась.

Глеб обнял ее, прижал к себе. Наташа слышала, как

сильно стучало его сердце.

– Никогда не бойся, Наташенька... Смелость —

половина успеха.

– Я вижу, ты убеждаешь маня в этом не только

словами!.. – тихонько ужалила Наташа, мягко

высвобождаясь из его объятий.

– Нет, я говорю серьезно,– продолжал Глеб.—

Смелость – это движение вперед. Трус боится риска, идет

проторенным путем и, по существу, движется по

замкнутому кругу. Вот я обучил тебя, Наташа, точить болты.

Операция простая, ты к ней уже привыкла и тебе

хочется точить болты и только болты. Не правда ли? Опасное

желание! Почему? Потому что ты пошла по замкнутому

кругу.

Наташа прикрыла глаза. Глеб говорил хорошо,

говорил умно. Хотелось прижаться к нему, услышать енова,

как стучит его сердце, но она не шевельнулась и тихо

проговорила:

– Тебе легко быть смелым: ты хороший токарь и

можешь взяться за любую деталь.

– Быть смелым – никому не легко,– возразил Глеб.

С другого конца сада послышалась музыка.

•т– Пойдем танцевать! – воскликнула Наташа и

звонко, с каким-то облегчением засмеялась.– Хочу

кружиться, кружиться!..

„ На танцевальной площадке было тесно, но никто,

казалось, не испытывал неудобства.

– Привет стахановской школе! – крикнул долговя-

– зьий слесарь из ремонтной группы Павлин Точка,

подмигивая Глебу. – Заеятия с семи вечера до часу ночи!

Оркестр казенный, подметки свои!

– Здравств1уй, Точка! – улыбнулся Глеб.

– Был точкой, стал точкой с запятой!

– Чего так?

– Женюсь.

Горохом рассыпался по площадке смех.

Точка был навеселе, в этих случаях с него всегда

спадала напыщенность и павлинья важность, с какими

256

он исполняет обязанности секретаря цеховой

комсомольской организации.

Танцуя с маленькой своей партнершей, он вертел

головой, отпускал реплики иалево и направо,

приветствовал знакомых и никакого внимания не обращал на

девушку, которая, уткнувшись белокурой головкой в его

широкую грудь, покорно следовала за его движениями.

Глеб и Наташа выждали, пока появится разрыв

между танцующими парами, и вошли в круг. Наташа то

тихонько напевала, мечтательно полуприкрыв глаза, то

умолкала, когда они начинали кружиться.

Она видела тогда перед собой лишь два синих-синих

огонька, от которых плавилась ее душа.

Солнечными бликами играло на лице Глеба счастье...

– Хорошо! – с чувством сказала Наташа, когда

оркестр умолк и они сели на скамейку вблизи от

танцевальной площадки. – Мне кажется, даже став

старушкой, я все равно буду ходить на танцы.

– А что скажет старичок? – спросил Глеб.

– Ну, разумеется, вместе со

старичком,—рассмеялась Наташа.

По аллее шел Ибрагимов вместе со стройной

девушкой в голубом шелковом платье и светлых кремовьих

туфлях с очень высокими каблуками. Девушка показалась

Наташе знакомой. Ну, конечно! Это же секретарь Добры-

вечера – «девица с характером».

На какую-то минуту установилась в парке тишина:

умолк оркестр на танцевальной площадке, не слышались

голоса гуляющих по аллеям людей, только тихо

шептались листья тополей и кленов

Выткался на озере алый свет зари.

На бору со звонами плачут глухари.

Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло".

Только мне не плачется – на душе светло, —

задумчиво продекламировал Глеб.

– Есенин, – укоризенно бросила Наташа.

– Что ж, что Есенин? Таланта в нем – море!

– Но и ныпгья да пьяного надрыва не меньше.

– А ты плохое отбрось и возьми у него светлую

песенную щедрость.

– Нет, йоэт не склад, не каптерка с разными

вещами. Поэт – учитель, пример для подражания. И если раз

O-444 – 17 257

я увидела в нем дурное, мне незачем искать, где в нем

захоронено хорошее. Он потерял уже к себе доверие.

– Не согласен! – воскликнул Глеб, сверкнув

горячими глазами.

– Привет Наташе и Глебу! – поздоровался

Ибрагимов.

– Здравствуй, Фарид!

Наташа приветливо замахала рукой. Глеб

сдержанно кивнул.

– Наташа, не забудь: в субботу играем.

– С кем, Фарид?

– Со «Спартаком». У них команда сильная!

Глеб незаметно вздохнул.

Неприязнь к Ибрагимову холодком просочилась в

душу. Сделав круг, Ибрагимов снова прошел мимо них.

Он что-то рассказывал девушке, а та, плохо слушая,

полунадменно прищурившись, разглядывала Наташу.

Потом она резко повернула голову, тряхнув сережками,

и смело глянула в глаза Глебу.

Глеб быстро отвел взгляд: так отдергивают руку,

когда нежданно опаляет ее огнем. Девушка, шедшая с

Ибрагимовым, звонко расхохоталась, откинув назад

голову; серебряные сережки дразнили и выплясывали у

розовых мочек ее ушей.

На стадионе завода было много молодежи.

Встреча двух сильнейших команд – комбайнострои-

телей и кожевников комбината «Спартак»—решала

вопрос, кому из них будет предоставлено право играть

со сборной волейбЪльной командой города.

Судья занял свое место и, подняв руку, свистком

объявил начало игры. Неподалеку стояла Наташа: она

была капитаном женской команды.

Гости вначале чувствовали себя неуверенно. Их

особенно смущал высокий крутоплечий парень в команде

комбайностроителей. Его мячи были до того

стремительны, что спартаковцы не успевали их брать даже с

подачи.

Первая часть игры закончилась со счетом

пятнадцать – шесть в пользу комбайностроителей.

– Десять мячей моих! – с гордостью, прозвучавшей

258

совсем по-детски, сказал Глеб Наташе, кивком головы

откидывая назад длинные волосы.

– Это-то и плохо, – быстро ответила Наташа. Глеб

обиделся, хотел что-то сказать, но Натащу окружили

спартаковцы, и он отошел подальше от площадки.

Копируя фотокорреспондентов, запрыгал перед Глебом и

засуетился, щелкая фотоаппаратом, Павлин Точка.

– Прошу поднять голову. Еще! Умоляю,

улыбнитесь! Пожалуйства, прошу вас. Улыбка чемпиона – что

может быть прекрасней! Благодарю вас! Готово!

– Брось дурака корчить! – недовольно огрызнулся

Глеб.

– Как ты сегодня играл, Глеб!—не унимался

Павлин. Он закатывал глаза и прижимал к груди руки. —

Весь стадион говорит: «Не будь этого рыженького, гости

навтыкали бы нашим!»

После перерыва спартаковцы стали играть

уверенней, дружней. Они поняли, что в команде комбайно-

. строителей, по существу, играет один, а остальные

только подыгрывают ему. Спартаковцы блокировали Глеба,

следя за каждым его движением. Это не преминуло

сказаться на результатах.

Глеб несколько раз доставал иа прыжке

«фантастические», как он говорил, мячи и пытался сам послать

на поле противника.

Ибрагимов не выдержал и крикнул Глебу*.

– Ты играешь в одиночку!

Глеб промолчал, но продолжал носиться по

площадке и отбивать мячи, словно ни на'кого из партнеров

серьезно положиться было нельзя.

– Глеб! Тьб путаешь всю нашу тактику! – снова

запальчиво крищул Ибрагимов. Глеб только нахмурил

брови. Наташа в смутной тревоге следила за ним. К

следующему перерыву спартаковцы сравняли счет.

Стадион бурно приветствовал гостей, и в этих аплодисментах

волейболисты-комбайностроители чувствовали немой

упрек себе.

Глеб стал одеваться.

– Куда ты? – подбежал к нему Ибрагимов.

Наташа глядела на Глеба с испугом и

осуждением.

– Я не хочу путать вашу тактику! – бросил Глеб,

сверкнув синью взбешенных глаз.,

и» 259

– Т-ты понимаешь, что делаешь? – воскликнул Иб-

рагимоз, беря его за плечи.

– Уйди! – угрожающе промолвил Глеб.

Наташа подбежала к нему и, задыхаясь от обиды,

сказала:

– Глеб! Ты будешь играть... ты никуда не уйдешь!

– Нет! – ответил он и, резко отстранив ее руки,

пошел к вьиходу. Вся команда застыла в изумлении. У

ворот стадиона Глеба догнала высокая девушка с

сережками и взяла его под руку.

Игра продолжалась. Глеба заменили «запасным» —

Сережей Поздняковым. Наташа с трудом сдерживала

душившие ее слезы.

Игра, как и следовало ожидать, окончилась победой

гостей.

Глава пятая

Казалось, утро было обычным: прозвучал гудок,

возвещая начало работы. Нарастая и ширясь, заполнил

цех низкий гул включаемььх электромоторов, бойкая

разноголосица станков.

Но для Наташи это утро было необыкновенным. Она

впервые сама встала к станку.

Где твердое, налитое силой плечо Глеба, где

искрящиеся смехом, но внимательные глаза его?

Наташа вспомнила недавнюю размолвку. Как

странно вел себя Глеб! Бросил игру. Подвел команду, весь

завод. И потом к нему подбежала та... с сережками!

Нет, это неслыханная подлость! Пусть та красивее,

пусть! Но нельзя же так невнимательно... так жестоко

относиться к девушке, с которой много проведено

вечеров, много говорено горячих слов...

Наташа сердито передернула плечами, будто

сбрасывая с себя груз неприятных воспоминаний. «Много

слов говорено... Вот именно, много слов». А настоящая

любовь – Наташа читала не раз – не терпит

многословия.

«Бывают слова, похожие на падающие по осени

листья: они красивы, но мертвы», – вспомнила она где-

то прочитанное. Да, бывают... Она больше никогда не

заговорит с ним, не взглянет на него, никогда!

260

Наташа до боли сжала рукоятку суппорта. От этих

мыслей ее одиночество сейчас казалось еще ужасней.

Хотелось уйги куда-нибудь в темный угол, в раздевалку

что ли, и долго-долго плакать...

Наташа прикусила губ»у. По цеху, гордо закинув

назад голову, шла та, что тенью встала между ней и

Глебом.

– Иван Григорьевич велел, – сказала она, – с

сегодняшнего дня выписывать наряды не на Бакшанова, а

еа вас. Как вас звать-то?

Голос ее был официально-холодный, а в глазах

сквозило надменное выражение.

Наташа, с ненавистью взглянув на ее длинные

тонкие пальцы, державшие карандашик, громко ответила:

– Наташа!

И вдруг, еще раз внимательно глянув, как забегал

по бумаге карандашик секретаря начальника цеха,

пришла в какое-то безотчетно-злорадное настроение.

– А вас как звать? – спросила она, отбрасыва.я

назад непокорную прядь волос.

– Валентина.

Наташа выпрямилась, в глазах пробежала озорная

волеа:

– Вот что, Валентина, маникюр – маникюром, а

под ногтями все-таки надо чистить!

Валентина задрожала от острой обиды. Она хотела

оскорбить Наташу, закричать на нее, но, поиграв

бровями, сказала, понизив голос, почти прошипела:

– А Глеб все-таки гуляет со м.ной!—и медленно, с

достоинством пошла по цеху. Только сережки метались

и прыгали у покрасневших ушей, выдавая кипящую

ярость Валентины.

Наташа вставила шершавую заготовку валика и,

закрепив ее, пустила станок. Резец мягко взял первую

стружку, за ней вторую, третью... Потом Наташа

остановила станок, проверила скобой толщину валика по

всей его длине и вьшула готовую деталь.

Горячий валик обжигал руки, но она держала его,

сверкавшего чистой белизной обнаженного резцом

металла, как в детстве, бывало, держала пойманную

птицу, дивясь и радуясь теплу ее тела, частому перестуку

крохотного сердца и своей власти над трепетавшим от

страха существом...

261

Да, то была первая деталь, сделанная Наташей

самостоятельно, – первая ласточка!

И с тем же чувством восторга, с каким в детстве

выпускала она на волю птицу, Наташа положила валик

в ящик для готовых деталей. Торопясь снова испытать

это необыкновенное чувство, Наташа вставила в станок

нов»ую заготовку. Она вытачивала уже десятый валик и

все еще не верила, точно ли ею, Наташей, сделаны они

без посторонней помощи.

Первым человеком, кто поздравил Наташу в этот

знаменательный для нее день, оказалась Аннушка.

Аннушка подошла к Наташе и легонько обняла ее

за плечи:

– Счастливо работать, девочка!—и, будто

застеснявшись своего порыва, круто повернулась и торопливо

зашагала к конторке.

Все это произошло столь быстро и внезапно, что

Наташа не успела поблагодарить ее.

^ От молочно-белой эмульсии, в которой купался

резец, тянуло чем-то одуряюще приятным, стружка

сбегала ровной и тонкой змейкой.

– Наташа!—услышала она звонкий голос. – Я вас

еле докричался.

Наташа повернула голову. К ней подходил невысокий

паренек в темносинем чистеньком комбинезоне, из

бокового кармана которого выглядывал хорошо

отполированный штангенциркуль. У него были светлые, как лен,

волосы. Большие, широко расставленные серые глаза

глядели весело и доверчиво.

– Давайте познакомимся,—сказал он, густр

покраснев, и протянул ей руку. – Зайцев. Но все зовут

меня просто Яшей.

Отвечая ему, она невольно улыбнулась: это мягкое

имя удивительно подходило к его облику.

– Во-первых, поздравляю вас, Наташа, с первым

днем самостоятельной работы. В старину в такой день

токарь напивался до чортиков!

– Спасибо. Значит, вы предлагаете мне проделать

1го же самое? – ответила Наташа, следя глазами за

резцом.

– Нет! Что вы! Но это событие надо отметить чем-

Tg .таким, что запомнилось бы надолго...

262

– А-а... И поэтому вы решили со мной

познакомиться? – сказала Наташа. Зайцев смутился.

– Ох, Наташа, у вас язык, оказывается, острее

резца... Ну, работайте, не буду мешать.

– Постойте! Вы вначале сказали «во-первых», а что

же «во-вторых»?

– Да! – вспомнил Зайцев. – Сегодня вечером мы

собираем драматический кр>ужок. Будем распределять

роли. Пьеса Бориса Лавренева «За тех, кто в море».

Хотите принять участие?

– Приду! – ответила Наташа, вся просияв: сцена

была ее увлечением...

Резец вдруг неприятно заскрежетал, стружка

потемнела и начала рваться, во все стороны летели острые

кусочки раскаленного металла.

Наташа остановила станок, вынула «севший» резец.

Она открыла инструментальный ящик: запасные резвд

заточены не были. .

«Надо затачивать резцы после смены, чтобы в

рабочее время не отвлекаться...» – подумала Наташа,

вздохнув, и пошла к точилу...

Перед гудком на обед Глеб выключил свой станок.

Наташа затачивала резец. Золотые искры густым

фоитаном окутывали ее стройную фигуру.

Глеб подошел сзади, мягко тронул за локоть:

– Наташа! Дай-ка я...

Она оглянулась. Искры погасли, упав к ее ногам.

– Я уж как-нибудь сама!

– Будет тебе, Наташенька, сердиться...

Она округлила в гневе глаза и каким-то чужим

голосом бросила:

– Ступай к той... с сережками... и маникюром...

Подточи ей когти!..

Она отвернулась и склонилась к точилу. Широкие

снопы искр с яростным шипеньем вырвались из-под

резца, отсекая ее от Глеба. Он крепко стиетул зубы и молча

пошел прочь.

Наташа услышала, как вдогонку ему кто-то

насмешливо бросил:

– Знаменитый ас! Покоритель воздушных

просторов!

Она поглядела в сторону говорившего.

Два паренька, Павка Семенов и Ильзар Шахмаев,

263

оба чумазые и злые, стояли у тачек с поковками, уперев

руки в бока и провожая Глеба ехидными взглядами. «Не

любят его в бригаде. Я уже не первый раз замечаю...

Отчего же? Завидуют, должно быть...» – подумала

Наташа и, хоть клокотала в ней обида на Глеба, с

неодобрением взглянула на завистников...

Когда Глеб вышел из конторки, в глубине цеха,

окутанная крутыми волнами искр, все еще стояла у

наждака Наташа.

«Ну и характер... Кремень!»

Пьесу читал народный артист республики Петр

Иванович Головин. Слушая его не по возрасту чистый и

звонкий голос, Наташа вспоминала некоторые из

сыгранных им ролей.

• Дергачев из «Последней жертвы». Сморщенное лицо

с длинными, отвисающими бакенбардами, в глазах —

вечный страх перед жизнью, в белых, бескровных руках

судорожно зажата тросточка.

Или Хлестаков. Невзрачный человек сидит на стуле,

закинув ногу за ноту. В одной руке он держит рюмку с

вином, а другая все время находится в движении.

Хлестаков врет.

А вот Тихой из пьесы «Хлеб наш насущный». Пьяная

добродушная речь, широкие, но неверные движения,

разухабистая песенка:

Вся душа моя полна тобою,

Вся душа-а моя горит!

Всякий раз, когда Наташа смотрела в театре

Головина, он обогащал ее новыми красками, и она долго

потом помнила его интонации, характерные движения,

выражение лица.

– Как хорошо, что руководитель – Петр

Иванович! – шепнула Наташа своей подруге Зое Рыбалко.

За большим круглым столом читального зала клуба

уместились все члены драматического кружка. Наташа

встретила здесь нескольких ребят и девчат из своего

цеха.

По правую руку от Петра Ивановича сидели

токари– муж и жена Стрелковы, оба высокие, статные, как

два молодых тополя. На работу и домой они всегда шли

261

взявшись за руки, и тогда они были похожи на больших

дружных детей.

Шутники дружески подтрунивали над молодоженами,

называя их «бригадой влюбленных», но старики с

уважением говорили:

– Красиво живут! По-настоящему. Не так, как мы

жили.

Они вдвоем выполняли задание, которое обычно

давалось бригаде из четырех токарей.

Слева в новеньком черном костюме сидел Яша

Зайцев. Наташа несколько раз встречалась с ним взглядом;

он краснел, опускал глаза и принимался что-то

старательно записывать на листке бумаги.

Уже кончалась читка пьесы, когда пришли Глеб и

Павлин Точка.

– Ого! Настоящая Тегеранская

конференция!—воскликнул Павлин, но, увидав Головина, осекся и виновато

умолк.

У Наташи запылали щеки. Злясь на свое неуместное

волнение, она закрыла их руками.

Кончив читать, Петр» Иванович спросил, стоит ли эту

пьесу ставить. Пьеса всем понравилась: в ней было

много страсти и борьбы.

– Прекрасно! Перейдем к распределению ролей,—

сказал Петр Иванович, потирая руки. – Момент очень

ответственный. Я знаю одного актера, страдающего по-

рокОхМ сердца. И вот он говорит, лто эту неприятную

болезнь он прихватил именно при распределении

ролей.

Итак, Харитонов – капитан второго ранга, командир

дивизиона морских охотников, сорок лет. Кто желает

попробовать свои силы?

Никита Стрелков поднял руку. В ту же минуту кто-

то в щутку спросил:

– А в пьесе нет роли жены Харитонова?

Все засмеялись.

– /Кены? – удивился вопросу руководитель. —

Жены нет. Есть мать Харитонова, шестидесяти двух лет.

– Ну так запишите маня! – торопливо попросила

Шура Стрелкова.

Снова раздался дружный смех. Петр Иванович запи-

^ не понимая причины смеха.

Капитан-лейтенанта Боровского вызвался играть Глеб.

265

Когда подошел черед роли старшего лейтенанта Ре-

кало, два человека одновременно извлекли из-под стола

гитары и высоко подняли их в воздух. То были Яша

Зайцев и контролер ОТК второго механического цеха

Сережа Поздняков.

– Придется вам сразу устроить испытание, —

улыбнулся Головин. – Н.у-ка, товарищ Зайцев, спойте нам

первый куплет на мотив «Славное море...»

Яша провел рукой по струнам и запел:

Чортово море – штормовый котел,

Бурь и туманов бездонная бочка.

Штурман, зри в оба, куда б ты ки шел, —

Чуть зазеваешься... точка!

Яша пел превосходно. В переливах его голоса, в

неожиданных паузах сверкали безудержная удаль и

веселье.

– Пусть поет дальше!

– Яша! Еще!—закричали вокруг. Яша мягко

улыбнулся, тихонько тронул струны и запел:

Песня, чайкою лети-

На знакомые пути,

Да к земле родимой —

Под окно к любимой.

Эх, раз, да про нас

Заводи, струна, рассказ.

Яша вскинул голову, бесстрашно посмотрел в глаза

Наташе и продолжал петь, не отрывая отчаянного

взгляда:

Налетел девятый вал,

Буря ведьмой злится...

Тот, кто в море побывал,

Смерти не боится!

Эх! раз! Еще раз!

Еще много, много раз!

Все громко зааплодировали. Сережа отказался от

соревнования с Яковом.

– Сдаюсь, – сказал он нахмурившись и спрятал

свою гитару под стол.

– Без боя? – спросил Петр Иванович.

– Без боя. И прошу дать мне др»угую роль.

Контрадмирала, что ли. Ему, кажется, петь не положено.

– Контр-адмирала в пьесе нет, а вот старшину

второй статьи можно предложить.

266

~ – Ладно, – покорно согласился Сережа.

Потом Петр Иванович пригласил Наташу прочитать

несколько выдержек из роли актрисы Гореловой, а

Глеба – из роли Боровского.

Наташа сначала избегала глядеть в глаза Глебу, но

войдя в роль, она, негодуя и с трудом сдерживая себя,

бросала отрывистые слова прямо ему в лицо:

– ...Я же позволила тебе уверять меня в вечной

любви... Но если не хочешь... Мне осталось немного

сказать... Постараюсь забыть тебя, как дурной сон. Живи!

Успевай! Не хочу быть пятном на твоем безупречном

кителе! Но на прощанье прими дружеский совет... Ты

потерял душу. Постарайся найти ее. Без души человек

слепнет и может разбиться... А теперь уходи!

Глеб сделал едва заметное движение к Наташе:"

– Лена!

Но Наташа подняла руку:

– Нет! Молчи! Уходи... Уходи!

И вдруг Глеб и Наташа одновременно прыснули.

Эта сцена напомнила им сегодняшний их разговор у

точильного круга.

Петр Иванович с недоумением пожал плечами: «С

ролью, пожалуй, справятся. Но часто смеются там, где

вовсе не смешно... Молодость!»

Николай Петрович вернулся с заседания парткома

во втором часу ночи. Анна проснулась и молча следила

за мужем, который, не зажигая света, сидел у стола,

сутулясь и тяжело дыша.

– Коля, возьми на балконе мясо,—произнесла она,

наконец.

– Не хочу.

– Вьшей чаю, я налила его в термос.

– Не надо... Ничего мне не надо!

Анна присела на кровати. Мягкий лунный свет

вырвал из темноты нахмуренное, усталое лицо Николая^

– Опять был петушиный бой? И тебя, видно,

исклевали больше всех?

– Тьв понимаешь, – глухо начал Николай

Петрович, – после войны некоторых людей на заводе словно

бы подменили.

267

– Кого именно?

– Директора взять. Симпатичный человек. Крепкий

работник. А сейчас у него пошли такие наполеоновские

замашки! Все норовит делать сам! Вызовет

какого-нибудь конструктора и скажет: сделай, голубь, то-то и то-то,

а я – главный конструктор – об этом ничего, не знаю.

Потом выясняется, что решение было принято

неправильное, и директор укоряет маня на совещаниях. Я

пожаловался Гусеву. «Уйми, говорю, Семена

Павловича, к добру не приведет его партизанщина». Знаешь, что

он мне ответил? «Вы, говорит,—оба члены парткома,

инженерьи, руководители, в состоянии разобраться

сами».

– Мне кажется, Гусев прав,—сказала Анна.

– Внешне так, но вся беда в том, что Гусев не

хочет заниматься производственными делами. И

упускает главное. Сейчас самый решающий участок —

технология. А ею руководит человек с рыбьей кровью.

– Ты о Сладковском?

– О нем! Сегодня на парткоме я поставил вопрос

о замене Сладковского молодым инженером Рубцовым.

Мое предложение встретили улыбками. «Хрен редьки

не слаще», – сказал Семен Павлович. – У Рубцова

нет организаторских способностей». «Зато он способный

технолог, а это главное!» – ответил я. Гусев, разумеется,

поддержал директора. Ну и все дело снова свели к тому,

что у меня какая-то личная неприязнь к Сладковскому,

что мне, парторгу, надо больше заниматься воспитанием

Сладковского и прочее, и прочее.

– Со Сладковским у меня вчера был короткий и

весьма выразительный разговор, – улыбнулась в

темноте Анна. – Прихожу в технологический отдел. Сладков-

.ский стоит в окружении девушек-технологов, как Тарас

Бульба среди запорожцев, и с развязностью окликает

меня. «Сейчас Анна Сергеевна прочтет лекцию о пользе

воды кипяченой и о вреде воды сырой», – говорит он

с театральным пафосом.

– Я хотела прочитать лекцию о невыполнении глав–

ным технологом своих обязанностей по охране здоровья

работников, – отвечаю ему. Сладковский сменил смех

на растерянную улыбку.

– Скучно, Анна Сергеевна. Опять про разбитые

форточки, опять про грязное полотенце. Не оригинально!

268

– Хорошо, Виктор Васильевич. Я решила

прибегнуть к другой, более доходчивой форме убеждения:

составить акт и оштрафовать вас.

Тут все расхохотались: я заметила, Сладковского

народ не любит.

– Зато руководители с ним няньчатся. А он стоит

на пути, как столб. Зло берет! Хоть сам вставай во главе

технологического и веди дело.

– Смотри, надорвешься, Коля. И главный

конструктор, и парторг, и над истребителем работаешь! А мне

твой кашель не нравится.

– Вредная докторская привычка во всех встречных

и поперечных видеть больных.

– Завтра пойдешь на рентген. Я договорилась с

профессором.

– Ну вот, не хватало еще забот, – заворчал

Николай и стал раздеваться. Из соседней комнаты доносился

громкий храп сына.

– Умаялся,– сказал Николай, прислушиваясь.—

Слышал я, возомнил он себя Александром Македонским

второго механического.

– С Глебушкой творится неладное, – с тревогою и

затаенной болью проговорила хАнна. – Он стал заносчив,

несправедлив и груб с товарищами.

– Да, мы с тобой проглядели, – вздохнул

Николай. – А теперь краснеть приходится перед людьми.

– Отчитай его, – попросила Анна. – Строго, сурово,

по-мужски.

– А ты что же? По-моему, у тебя характера

хватит поговорить с ним начистоту.

– Говорила... Знаешь, что он мне ответил? «Мама, не

обижайся... тьб лечишь меня три раза в день по столовой

ложке »упреков. Давай условимся: я выпью сразу всю

бутылку этой микстуры, и точка!» Не помню сейчас, но в

запальчивости я сказала ему много неприятного. Он

слушал стоя, пригнув свою упрямую голову, а потом молча

вышел из комнаты.

– Вот шельма! – громко воскликнул Николай.—

Откуда в нем эти замашки?

В соседней комнате храп прекратился, и скрипнула

кровать.

Николай долго не спал. К беспокойным мыслям о