Текст книги "Три повести о любви"
Автор книги: Яков Липкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Я был уже на полпути к кухне, как по селу в разные концы побежали посыльные. Они метались от одного дома к другому, с той стороны улицы на эту и обратно, прямо по лужам и грязи, унося на своих сапогах пуды чернозема.
– Все – на построение! – долетело до меня.
– По какому поводу? – остановил я пробегавшего мимо солдата.
– Командующий приехал!
Я рванулся было к штабу, куда поротно и повзводно направлялись бойцы, но, решив, что лучше опоздать на построение, чем оставить Таню голодной, помчался на кухню. На мое счастье, не пробежав и сотни метров, я нос к носу столкнулся с Чижиком, батальонным сапожником, который по состоянию здоровья (куриная слепота плюс плоскостопие плюс пошив всему офицерскому составу брезентовых сапог к лету) был освобожден от всех боевых и учебных тревог. Он брел неторопливой, перевалистой походкой и смотрел на общую суматоху спокойным, невозмутимым взглядом человека, занятого единственно настоящим делом.
– Кузьма Иванович, – все в батальоне, в том числе и я, называли Чижика по имени-отчеству. – У меня к вам огромная просьба. Я бегу на построение, а в санчасти меня дожидается товарищ из армейского госпиталя. Его надо накормить. Попросите у повара от моего имени одну порцию щей и одну порцию гуляша и отнесите ему…
– Котелок есть?
– Не помню, куда-то сунул его. Возьмите у кого-нибудь или свой одолжите!
– Ладно, беги!
– И хлеба не забудьте взять!
– Возьму. Все сделаю…
Оставив Кузьму Ивановича у изгороди, я побежал к штабу. Вскоре я догнал строй, сбоку которого шагал Славка, замещавший командира танковой роты Доброхотова. Сапоги у всех, включая самого Нилина, были заляпаны грязью. Явиться в таком виде перед командующим было немалым риском. В лучшем случае генерал мог погнать всех привести себя в надлежащий вид. Но не дай бог, если он усмотрит в этом падение дисциплины. В одном из батальонов, рассказывали, он снял комбата и замполита только за то, что они не оказались на месте – вечерком, никого не предупредив, пошли искупаться в озере.
Так что от него можно было ожидать всего. Хотя, как человек умный и справедливый, он должен понимать, что шагать по такой грязище и не замараться так же невозможно, как приехать, не выезжая…
Мы шагали со Славкой рядом. Он был мне по плечо и на первый взгляд казался тщедушным. Но я знал, что это впечатление обманчивое. Когда он раздевался до пояса и просил кого-нибудь из бойцов полить на спину воду, у него играл каждый мускул. Он был на редкость хорошо сложен. Я бы многое дал, чтобы иметь такие же широкие плечи и такую же узкую талию. Ему ничего не стоило одним рывком положить меня на лопатки. Поэтому, однажды померившись с ним силами, я уже больше не рисковал.
Однако, глядя на нас, никому даже в голову не приходило, что он намного сильнее меня физически. И это всеобщее заблуждение устраивало мое самолюбие…
– Гуськов, запевай! – крикнул Нилин.
Один из бойцов взметнул над строем свой высокий и звонкий голос:
Броня крепка, и танки наши быстры,
И наши люди мужества полны,
Громят врагов советские танкисты,
Своей великой родины сыны…
Остальные подхватили:
Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Идут машины в яростный поход.
Нас в грозный бой послал товарищ Сталин,
Любимый маршал смело в бой ведет…
– Ну как? – спросил меня Славка.
– Порядок!
– Почему не отвечала?
– Одна за троих работала.
– А!.. Надолго приехала?
– Дня на два. Я еще не спрашивал, но думаю, что дня на два.
– Я забегу вечерком. Почитаю вам кое-что новенькое.
– Славка, не надо, – взмолился я. – Дай нам побыть одним.
– И зря… Поэзия облагораживает… Правда, не всех…
Нас в грозный бой послал товарищ Сталин,
Любимый маршал смело в бой ведет…
– Если хочешь, приходи завтра, – пожалел я друга. – Только…
– Что только?
– Сперва пройдись несколько раз мимо окон. Я дам тебе знать, если можно войти…
– Пошел ты к черту! – свирепо ответил Славка. – Рота, стой! Направо!
Теперь Славке было уже не до меня.
На низеньком крыльце штабной хаты стояли комбат Батьков, замполит Бахарев и адъютант старший батальона Мазурков. Командующего со свитой еще не было. Если он и впрямь должен нагрянуть, то ждать осталось недолго.
Доложив о прибытии роты, Славка, по приказанию комбата, распустил на пять минут людей – чтобы привели себя в порядок. Все – кто предусмотрительно припасенными тряпочками, кто сухой травой, кто щепочками, а кто финками – в темпе принялись счищать с сапог грязь. Не было ни одного, у кого бы не замызгались полы шинели. Но с этим решили погодить – пока не подсохнет. Чтобы ускорить подсыхание, смешно, по-петушиному, трясли полами…
Другие подходившие роты и взводы также получали несколько минут на то, чтобы привести себя в божеский вид.
Вскоре весь батальон, собравшись на большой сельской площади перед штабом, отплясывал нечто среднее между «барыней» и чечеткой.
А потом последовала команда: «Батальон, становись!» – и вся эта «танцующая» и галдящая толпа в одно мгновение разбежалась по своим взводам и ротам.
– Батальон, равняйсь!.. Смирно!.. Равнение на середину! – капитан Мазурков доложил комбату, что батальон построен.
Похоже, командующий должен был появиться с минуты на минуту: все трое – Батьков, Бахарев и Мазурков, а вслед за ними и ротные – беспокойно поглядывали на дорогу, ведущую к селу с запада.
Я думал, что комбат все-таки спустится с крыльца, обойдет перед смотром строй, проверит напоследок, все ли в порядке. Но он лишь сошел на нижнюю ступеньку. Видимо, не хотел раньше времени марать свои надраенные до зеркального блеска хромовые сапоги.
Впрочем, как и все разведчики, Батьков не очень трепетал перед высоким начальством. Награжденный шестью орденами, трижды раненный и дважды контуженный, он знал себе цену и понимал, что судить о нем и его батальоне командующий будет прежде всего по основательности и серьезности, с которыми они готовятся к предстоящей операции. Конечно, прекрасно, когда все до единого разведчики подтянуты и аккуратны, когда они дружно «едят глазами» начальство и еще дружнее отвечают на приветствие, когда, проходя мимо проверяющих, никто не собьется с ноги и не сломает строя. Возможно, и нашелся бы генерал, которому этого было бы достаточно. Но мы сомневались, чтобы наш командующий предпринял поездку к нам только ради того, чтобы поглазеть, как мы шлепаем по грязи и держим руки по швам. На все это он немало нагляделся до войны. Теперь ему стоило взглянуть на лица солдат в строю, чтобы решить для себя, можно ли довериться сведениям о части, которые доходили до него по разным каналам, или нужно самолично их проверить. Но, соблюдая верность традициям, он, как рассказывали, иногда набирался терпения и провожал застывшим усталым взглядом дефилирующие мимо подразделения. Тем же офицерам, которые особенно нажимали на строевую подготовку, он насмешливо напоминал: «Вижу, вижу, хорошо отрепетировали… Балет…»
Мы гордились своим командующим и к его редким посещениям относились как к своего рода поощрению. Были части, куда он и вовсе не наведывался. Я встречал бойцов, которые ни разу не видели его. Знали лишь по фамилии. И чему тут удивляться? В нашу гвардейскую танковую армию входили два танковых и один механизированный корпус, множество различных частей и подразделений, как основных, так и приданных. Даже при всем желании он побывать всюду не мог. Да и, похоже, не стремился к этому. А вот наш отдельный разведывательный мотоциклетный батальон он посещал почти каждую вторую операцию.
Но это так – к слову. Если говорить начистоту, в эти долгие томительные минуты ожидания меня больше занимала Таня, покинутая мною на чужих людей, чем наш командующий со всеми достоинствами и недостатками…
– Едут! – вдруг оповестил всех чей-то нервный голос.
И действительно, с главного шляха свернул и двинулся в сторону села кортеж машин. Впереди шел бронетранспортер с охраной. Следом ползли по грязи два черных трофейных лимузина. Замыкал крохотную колонну «додж три четверти» с автоматчиками.
А ведь совсем недавно командующий ездил на обыкновенном «виллисе» в сопровождении всего двух-трех автоматчиков, в непринужденной позе восседавших в кузове второго «козлика». Теперь же, если потребуется, охрана может выдержать и бой с небольшим отрядом противника. Да, кончилась вольготная жизнь в прифронтовой полосе…
– Отставить разговоры! – взлетел порывистый голос комбата. – Батальон, слушай мою команду!.. Смирно!.. Равнение на середину!
И ведь рассчитал точно, до секунд. Пока он, легонько прихрамывая, колошматил грязь своими шикарными сапогами, подъехал кортеж, и из лимузина вышел, поддерживаемый адъютантом, командующий – плотный, приземистый человек с палочкой. Из другой машины вылезли командир корпуса и еще два генерала и полковник – начальник корпусной разведки.
Командующий не успел поправить фуражку, съехавшую чуть набок, и она придавала старому генералу не по возрасту ухарский, молодецкий вид.
– Товарищ генерал, – далеко разносившимся по площади глуховатым голосом стал докладывать комбат, – по вашему приказанию отдельный гвардейский мотоциклетный батальон построен. Командир батальона гвардии капитан Батьков!
– Здравствуйте, товарищи гвардейцы! – пророкотал командующий. У него, как и у многих людей маленького роста, был густой красивый бас.
– Здравия желаем, товарищ генерал! – разом выдохнули мы приветствие.
– Вольно!
– Вольно! – повторил комбат.
– Ну и развели же вы, братцы, грязь, – под осторожные смешки разведчиков произнес командующий.
– Так это не мы развели! – крикнул кто-то из задних рядов. – Она нам от фрицев по наследству досталась!
– Кто это там за смельчак?
– Гвардии сержант Яшин, товарищ генерал! – сказал комбат.
– Ну, Яшину можно, – заметил, вызывая общее оживление, командарм. – Он в прошлую операцию двух «языков» взял.
– Трех, товарищ командующий, – поправил комбат.
– Трех? Тем более… Да и у меня перед ним должок.
– Какой, товарищ генерал? – осмелел еще кто-то из разведчиков.
– Это наша с ним тайна, – ответил генерал.
И тут я догадался, что имел в виду командующий. Яшин был в числе первых разведчиков, форсировавших Днепр. По существовавшему тогда положению, всем, кто первым ступил на правый берег, присваивали звание Героя Советского Союза. Яшина же почему-то обошли. Поговаривали, что его лодку течением отнесло на несколько километров и он форсировал Днепр в районе, где действовала соседняя общевойсковая армия. Всю ночь разведчик дрался рядом с чужими бойцами и выполнял приказания чужих командиров. А на следующий день, когда он с трудом добрался до своих, на правом берегу уже был весь батальон. Потом Яшина ранило, и он полгода провалялся в госпитале. Так он и не стал Героем Советского Союза, хотя комбат каждый новый наградной лист на него начинал с его подвига на Днепре. Для окончательного решения нужны были свидетели, а они воевали уже на другом фронте. Заявив громогласно о своем должке перед Яшиным, командующий, очевидно, уже сделал для присвоения тому звания Героя немало…
Опираясь на палочку, генерал-полковник сказал:
– Через двадцать пять минут я должен быть у ваших соседей и потому буду краток. Что ж, поработали мы неплохо. Еще одно усилие, и мы полностью очистим нашу священную землю от фашистской погани, начнем освобождать наших польских братьев. По моим прикидкам, не пройдет и нескольких месяцев, как мы вступим на территорию гитлеровской Германии и будем добивать зверя в его же берлоге. Я надеюсь, что к началу весны будущего года мы кончим войну и вернемся к своим семьям… Так вот я прошу вас постараться… Надо кончать войну, сынки… Желаю успеха, – добавил он и, козырнув, бросил своей свите: – Поехали!
И, не глядя ни на кого, направился к лимузину.
И все? А может быть, и не требовалось больше слов? Как просто и человечно закончил он свое выступление. Разговаривал с нами, как мудрый и любящий отец. По взволнованным серьезным лицам бойцов я видел, что и на них это произвело сильное впечатление.
Адъютант подсадил командующего в машину, и кортеж повернул назад к главному шляху. В голове колонны, как и раньше, шел бронетранспортер с расчехленными пулеметами.
– Ну что, притомились стоять? – спросил разведчиков комбат.
– Притомились, – сразу ответили несколько голосов.
– Был бы здесь лужок, полянка, усадил бы всех на зеленую травку… А теперь послушаем доклад нашего замполита гвардии капитана Бахарева. Тема доклада: «Идейно-воспитательная работа среди местного населения»…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Целый час с четвертью продолжался доклад. От долгого и неудобного стояния в грязи у нас затекли ноги и притупилось внимание. Капитан Бахарев читал по написанному, и от его ровного, убаюкивающего голоса кое-кого начало клонить ко сну. Я же истомился от ожидания: скорее бы кончил, и я побежал бы к Тане!.. С самого начала доклада я с тоской поглядывал на стопку исписанных листков: уж очень медленно она таяла в руках замполита. Против самого доклада я ничего не имел. Все в нем было правильно, и я, не задумываясь, подписался бы под каждым его словом. Вот только примеров, на мой взгляд, было маловато. Но смысл сказанного мы усекли сразу: охватить все население, особенно его неустойчивые элементы, идейно-политическим воспитанием. Не травить баланду в свободное от занятий время, а провести беседу, рассказать, как живут и трудятся советские люди, какая прекрасная жизнь наступит после войны. Неплохо бы и поколоть дров, сходить по воду, починить забор, поработать в саду или огороде, чтобы видели, что мы не бездельники какие, а трудовые люди, рабоче-крестьянская армия, защита и опора трудящихся всего мира.
Когда Бахарев кончил и спросил, есть ли вопросы, подал голос стоявший в первой шеренге Зинченко:
– Товарищ гвардии капитан! А що робыты, якщо хозяин в лис крадучи ходыть?
– Обязан сигнализировать… Вот товарищ Ершов, – показал он на Колю Ершова, нашего смершевца, – уполномоченный «Смерша»… Ему и сигнализируйте!
– Зрозумив.
– Еще раз призываю вас к бдительности. Мы ждем, чтобы каждый солдат и офицер стал проводником всепобеждающих идей коммунизма… Есть еще вопросы?
– Нет, – послышалось из строя.
– У меня все, – обратился к комбату замполит.
– Командиры рот и взводов, ведите людей на занятия! – приказал тот.
– Первая мотоциклетная рота! Смирно! Направо! Шагом марш!
– …смирно! Направо! Шагом марш!
– …смирно! Направо! Шагом марш!
Славка хотел что-то меня спросить, но я махнул рукой и побежал в санчасть. Что мне были какие-то лужи, грязь, ухабы? Уже у самой хаты я вдруг поскользнулся и только чудом удержал равновесие. Я облегченно вздохнул. Мне нисколько не улыбалось предстать перед Таней заляпанным с ног до головы грязью. Я любил, когда она заливалась смехом, но совсем не по моему поводу.
Я вбежал в дом: Тани в санчасти не было. По всей кровати были разбросаны хозяйские книги. Историческое исследование об Иване Грозном было раскрыто на взятии Казани…
– Таня! – позвал я, думая, что она на хозяйской половине.
Никто не ответил. Я заглянул туда. Хозяйка обернулась и, широко улыбаясь, сообщила:
– Ой, ваша жинка пишла грядки полоты. – И добавила: – Тай файна жиночка!
Пошла полоть огород? Что это ее вдруг потянуло на крестьянский труд? Забавно. Может быть, им в госпитале тоже подсказали, что надо находить общий язык с местным населением? И тут я вспомнил, что до шестнадцати лет она жила в деревне с бабушкой и научилась там многим полезным вещам…
Я спустился во двор и, пройдя узкой скользкой тропкой между двумя добротными сараями, вышел к огороду. И увидел Таню, которая внаклонку выдергивала из грядки сорняки. Она была без пилотки, и волосы то и дело падали ей на глаза.
Заметив меня, Таня привычно улыбнулась и попросила:
– Принеси кусок марли. Завязать волосы.
– Ты пообедала? – осведомился я.
– Еще как! Щи мировецкие!
– А гуляш?
– Ну, гуляш я бы лучше сготовила.
– Когда-нибудь проверю…
– Чудак ты, Гриша, – она поправила локтем волосы. – Иди, принеси марлю!
Я направился в хату. То, что Таня не поддержала разговора о будущем, меня не удивило: она, как я уже говорил, не любила предаваться мечтам. Во всяком случае, избегала вещать о них вслух. В отличие от меня. Я же нет-нет да и позволял себе уноситься в облака. Да еще и поделиться с кем-нибудь.
Чего скрывать, я считал Таню самой большой, самой прекрасной, самой незаслуженной наградой на войне. Сколько вокруг было куда более достойных ее любви – известных командиров, писаных красавцев, отчаянных смельчаков! Любой из них был бы счастлив, если бы Таня обратила на него внимание. А она выбрала меня. Выбрала и полюбила. Честное слово, я сам не понимал, за что? Не только же за высоченный рост, в какой-то мере импонировавший Тане вкупе с моим ленинградством? И уж конечно – не за верную любовь к ней. Пожелай она, каждый бы ответил ей взаимностью. Почти год мы были вместе, и я все еще не верил: неужели она полюбила меня просто за то, что я есть я, и ни за что больше? Боже, какое счастье! Такое же редкое и бесценное, как сама жизнь среди нескончаемых фронтовых смертей…
Я резал ножницами марлю и от нетерпения портил один платок за другим. Они получались у меня лохматые и кривые – лишний повод попасть Тане на язычок. Наконец я постарался и отрезал аккуратный – сантиметр в сантиметр – квадрат.
Сложил вдвое. Примерил на себе. Посмотрел в блестящую зеркальную поверхность стерилизатора. Увидев свое отражение – носатую физиономию с густыми черными бровями, скорчил еще более страшную рожу и сплюнул. Содрал с головы косынку и пошел к Тане.
Она встретила меня насмешливым упреком:
– Товарищ Литвин, вас только за смертью посылать!
– Понимаешь, – стал я оправдываться, – у меня что-то с глазомером. Уйму марли изрезал. Вот возьми…
– Сейчас посмотрим, на что способны умелые мужские руки, – сказала Таня, складывая платок вдвое. Как она и предвидела, половины совершенно не совпадали. Таня усмешливо покосилась на меня, но ничего не сказала. Она надела косынку и заправила под нее волосы. – Ну, я пошла дальше, – и наклонилась над грядкой.
– Давай я помогу тебе, – предложил я не без тайного умысла: с одной стороны, мне хотелось быть рядом с ней, а с другой – и это главное – быстрей закончить работу.
– Помоги, – ответила она, по-видимому не догадываясь о моих задних мыслях.
Я захватил сразу несколько сорняков и… выдернул их вместе с тоненькими стебельками морковки. Сконфуженный своей неловкостью, я в темпе стал отделять морковку от пырея и снова сажать ее.
– Смотри, как я делаю, – сказала Таня.
Руки ее ловко и аккуратно выдергивали сорняки, и на том месте, где еще минуту назад был густой зеленый ковер, весело и свободно поднимались тоненькие ростки морковки.
Я смотрел, как полола Таня, и старался во всем подражать ей. И стало получаться. Уже через несколько шагов моя часть грядки мало чем отличалась от Таниной.
– Молодец! – время от времени похваливала меня Таня.
Похвалы похвалами, но вот от постоянного движения и работы внаклонку у меня вскоре заныла спина. Теперь я все чаще жалобно поглядывал на Таню: не пора ли закругляться? Вон сколько уже прошли!
Но на Таню мои жалобные взгляды не действовали. Закончив первую грядку, она принялась за вторую.
Теперь я то и дело опускался на корточки и временами даже становился на колени.
– Может, хватит, Тань?
– Не ленитесь, товарищ Литвин! – посмеиваясь, отвечала она. – Не ленитесь!
– Дойдем до конца этой грядки, и все! – твердо заявил я.
– Наконец-то я слышу голос не мальчика, а мужа, – заявила она.
– Раз так – кончай! – встал я с колен.
– Ты же сам сказал: дойдем до конца этой грядки? – в ее голосе я уловил мягкую, неуверенную нотку.
– Хватит! – решительно произнес я и перешагнул через грядку.
Таня чуть посторонилась и продолжала полоть.
– Танька, ну, хватит! – повторил я и, схватив ее за плечи, притянул к себе. Она не противилась и ответила на мой поцелуй с хорошо знакомым мне умением. Я чувствовал, что окончательно теряю голову. В эту минуту мне было плевать, видят нас или нет. И ни я, ни она не заметили, что топчем только что прополотые грядки.
– Пусти. Мы спятили совсем, – проговорила она, оставляя в моих руках косынку.
– Еще немного, – упорствовал я.
– Не надо… до вечера… – прошептала она.
Я сразу успокоился.
– Пошли!
– Пошли! – согласилась она.
Мы двинулись след в след по узкой меже. Она вывела нас к сараям.
Там я изловчился и поцеловал Таню в затылок.
– Брысь! – отмахнулась она.
Когда мы из-за сараев вышли во двор, Таня спросила:
– У тебя есть дела?
– Нет, до ужина я свободен.
– Вот и хорошо, займемся самообразованием…
– В каком смысле? – меня еще не покинуло игривое настроение.
– В самом прямом, – ответила она. – Ты будешь читать «Жития святых», а я – историю взятия Казани. К татарской столице у меня особый интерес…
– Это с каких пор?
– С тех самых, как туда были эвакуированы мои родители. Ты забыл, я тебе говорила.
– Ты говорила, что они эвакуированы в Кострому.
– Да, а потом переехали в Казань. Я говорила, ты забыл.
– Теперь буду помнить.
– Ну, это необязательно, – небрежно бросила она.
Как всегда, никаких, даже крохотных авансов на будущее. И снова – в который раз! – промелькнула мысль: то ли она не намерена связывать в будущем свою судьбу с моей, то ли совершенно не верит, не надеется, что переживет войну… или переживем войну… врозь или по отдельности…
В душу же к себе, в ее сердцевину, она не пускала, то есть допускала, но ровно настолько, насколько считала возможным. Не скажу, что мне было легко с ней, не скажу…
Ей со мной было куда легче, так, во всяком случае, мне казалось. Я не помнил, чтобы она когда-либо жаловалась на мой характер…
– Смотри, какой красавец! – воскликнула Таня.
Дорогу к крыльцу нам преградил яркий, переливающийся всеми цветами радуги деревенский петух. Он стоял на единственной во дворе дорожке, выложенной булыжником, и не собирался сходить с нее. Он не боялся людей, потому что хуторок, откуда его на прошлой неделе привез хозяин, находился в стороне от фронтовых дорог и, видимо, никто никогда не покушался на его существование. Словом, он пребывал в счастливом и гордом неведении.
– Обойдем его, – сказала Таня.
Мы сошли с дорожки и осторожно, чтобы не вспугнуть это восхитительное двуногое чудо, сделали небольшой крюк по грязи. Петух равнодушно посмотрел на нас и принялся искать что-то у себя под крылом.
– Угадай, что он подумал о нас? – спросила Таня.
– Что мы с тобой гнилые интеллигенты…
– Смотри, смотри… Ну, киноактер! – схватила меня за рукав Таня.
Петух встал на цыпочки, помахал крыльями и, вместо того чтобы взлететь хотя бы на полметра, двинулся по дорожке пешим ходом.
– Нет, он просто великолепен!
– Тань, да ну его к черту!
– Сейчас. Какая поступь! Какая осанка!
– Слушай, я в него сейчас чем-нибудь запущу!
– Только попробуй!.. Не смей! – ринулась она ко мне, когда я сделал вид, что собираюсь поднять палку.
Я выпрямился и обнял ее за плечи.
– Тань, ты хоть вспомнила, что послезавтра год, как мы вместе?
– Как год? – удивилась она. – А ведь и правда! Подумать только…
– Обмоем это дело? – предложил я.
– Как хочешь, – ответила она вяло. – Нет, правда, как хочешь…
