Текст книги "Три повести о любви"
Автор книги: Яков Липкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)
«Дядя Федя, познакомьтесь. Это Костя!» – представила Ипатова Светлана.
Летчик придержал на его раскрасневшемся лице свои теплые, улыбающиеся глаза и крепко пожал руку.
«Очень приятно, – сказал он и, крутанув ус, спросил: – Пехота?»
«Мото», – ответил Ипатов.
«Тоже не сладко, – прокомментировал полковник. – Был ранен?»
«Дважды».
«Это хорошо».
«Что в этом хорошего, дядя Федя? – заметила Светлана и бросила Ипатову: – Раздевайся!»
«Значит, честно воевал!»
Ипатов снял свой бобрик, повесил подальше, чтобы не бросался в глаза.
«Пошли!» – сказала Светлана, беря его под руку. И так, демонстративно, провела мимо отца.
Уже из комнаты, через приоткрытую дверь, Ипатов краем уха услышал, как полковник сказал отцу Светланы:
«Добрый хлопчик!»
Что ответил будущий тесть, Ипатов не разобрал.
«Чувствуй себя как дома! – она чмокнула его в щеку. – Я сейчас!» – и скрылась в соседней комнате.
Ничего не скажешь, очистили квартиру здорово. В буфете черного дерева, еще недавно снизу доверху забитом хрусталем и дорогими сервизами, лишь кое где на полках поблескивали простенькие чашки и блюдца. Исчезли все вазы, ковры, безделушки, портьеры. Осталась одна громоздкая мебель, брать которую грабителям было явно не с руки, да кабанья голова, свирепо поглядывавшая с простенка на входящих.
И это только в большой комнате. А сколько всякого добра они взяли в других…
«Ну что, смотришь на дело рук своих? – мысленно казнил себя Ипатов. – Нет, надо быть форменным ротозеем, шляпой, чтобы встретиться лицом к лицу с квартирными ворами и не понять этого!» Ведь чувствовал, ведь чувствовал, что дело нечисто. Недаром его все время, пока разговаривал с «двоюродным братцем», не покидало смутное беспокойство. А может быть, это был страх? Неосознанный, безотчетный? Как на фронте, когда нутром ощущаешь возможную смертельную опасность? Чего стоило ему тогда дойти до первого милиционера, поделиться своими подозрениями? Но ведь в тот момент не было их, этих подозрений? «Братец» так ловко обвел его вокруг пальца, что он ничего, почти ничего не заметил. Вот из-за этого крохотного «почти» и остался на душе неприятный осадок, в котором он, на беду Поповым, сразу не разобрался. Он мог предупредить ограбление и не сделал этого. Короче говоря, в том, что случилось, в первую очередь виноват он, их будущий зять!..
Вошла мама Светланы, Зинаида Прокофьевна. На ней было летнее, не по сезону, ситцевое платье, которое насмешливо подчеркивало недостатки ее широкогрудой, полнотелой фигуры. Но по-прежнему, как ни в чем не бывало, играли бриллиантовым огнем увесистые серьги, и на пальцах поблескивали тяжелые дворянские перстни. Вот и драгоценности кое-какие остались. То ли Зинаида Прокофьевна не расставалась с ними в тот день, то ли не заметили, проморгали воры.
«Здравствуйте!» – первым поздоровался Ипатов.
«Добрый вечер!» – она протянула ему руку несколько издалека, по-королевски.
В ее вялом и слабом пожатии Ипатов не почувствовал ни особого интереса к себе, ни большого расположения. Нет, союзник она была ненадежный. Несмотря на все заверения Светланы.
«Вот так, молодой человек… Костя, – неловко поправилась она. – Через всю Европу везли… ни одного стеклышка не разбили… и вот…»
«Да, ужасно обидно… Я вас понимаю», – искренне посочувствовал Ипатов.
«Вы уж помогите милиции… Вы ведь помните внешность того человека?» – в ее голосе звучала просительная и жалобная нотка.
«Да, конечно, – ответил он. – Я уже им сообщил его приметы… Хотите, я еще схожу?»
«Сходите, Костенька», – уже совсем по-родственному попросила она.
Только за одно это уменьшительно-ласковое «Костенька», разом переводящее его в разряд своих, он готов был сделать все, что попросят Поповы. Прямо завтра с утра он пойдет в милицию, спросит, не нужна ли там его помощь. Например, он мог бы обойти все злачные места, авось где-нибудь да и встретит «двоюродного братца»: смазливую физиономию домушника он узнал бы среди тысяч. В конечном счете, это его долг перед Поповыми, прямое искупление вины…
«Завтра и схожу, – пообещал Ипатов. – У меня уже есть кое-какие мысли, как поймать воров».
Заявление было несколько самонадеянным, и в белесоватых глазах Зинаиды Прокофьевны затлело недоверие. Но в то же время у нее хватило ума не сказать ничего такого, что задело бы самолюбие Ипатова. К тому же, не в ее интересах было гасить этот благородный порыв: кто знает, а вдруг и в самом деле что-нибудь придумал?
Она тяжело вздохнула:
«Вы, Костя, по молодости не представляете, как трудно начинать с начала. Обзаводиться нужными вещами…»
«Нет, почему, представляю», – смущенно возразил он.
«Ну, я пойду собирать на стол», – сказала Зинаида Прокофьевна и скупо улыбнулась ему.
«Куда же запропастилась Светлана?» – Ипатов прошелся по комнате.
И тут, словно откликаясь на его нетерпение, появилась из прихожей Светлана. Щеки ее горели. На лице играла довольная, почти победная улыбка.
Светлана быстро подошла к Ипатову, взяла его под руку:
«Пошли!..»
Едва только они оказались в спальне, Светлана радостно объявила:
«Дядя Федя тоже за нас!»
«Кто он?»
«Мамин брат. Он воевал вместе с сыном товарища Сталина, Василием. Они большие друзья. Дядя Федя сказал папе, чтобы он не дурил. Не мешал нам. Ты ему понравился!»
«Знаю».
«Ты почувствовал, да?»
«Нет, услышал».
«Ну и завируша ты! Как ты мог услышать с такого расстояния? Да еще и при закрытых дверях?»
«Так оттянул уши и слушал», – Ипатов показал, как он оттянул оба уха.
«Брехунишка!» – нежно сказала Светлана и прижалась к нему.
«А он что ответил?»
«Кто?» – не поняла Светлана.
«Твой отец?»
«А всякое!.. – И с ходу перевела разговор: – Вот здесь мы будем жить!»
«Здесь? – приятно удивился Ипатов, взглянув новыми глазами на светлую и просторную спальню. – Не жирно ли?»
«Нет», – ответила она.
Ипатов прошелся по комнате. Заглянул за шкаф, за которым они еще недавно никак не могли решиться поцеловаться. Постоял, насмешливо склонив голову набок, перед двуспальной кроватью с голубым балдахином.
Светлана фыркнула.
«А что? – сказал Ипатов. – Если протечет крыша, останемся сухими».
«Не останемся».
«Почему?»
«Потому что ее заберут от нас».
«Значит, не ходить нам под голубым парусом», – изобразил печаль на лице Ипатов.
«Зато поставят два дивана».
«Рядышком?»
«Фигушки! Ты будешь спать там, а я здесь», – показала она на противоположные углы комнаты.
«Правильно! Чтобы никто ничего такого не подумал!» – весело подхватил Ипатов.
Вдруг Светлана с заговорщическим видом приложила палец к губам и предупредила:
«Только ни слова папе!»
И, тихо ступая по старому неровному паркету, подвела Ипатова к шкафу. Осторожно приоткрыла высокую резную дверцу. Оттуда на них глянул во всем своем великолепии новенький парадный адмиральский мундир: на черном благородном фоне – обильное золотое шитье. Помимо мундира здесь висели еще два простеньких платьица, очевидно все, что осталось после посещения воров.
«Уже присвоили?» – заинтересованно спросил Ипатов.
«Вчера», – шепнула Светлана.
«Поздравляю!»
«Только не проговорись папе, что видел мундир».
«Почему?» – удивился Ипатов.
«Потому что пошили раньше, чем присвоили звание. Так многие делают. Чтобы надеть в первый же день. Папа знал, что он представлен. Ему сам министр сказал: «Заказывай мундир. Осталась только подпись товарища Сталина». А вчера позвонил папин приятель, сказал, что товарищ Сталин подписал… Папа не должен знать, что ты видел мундир…»
«Хранить тайны, мадам, я научился еще в армии, а не болтать лишнее – значительно раньше», – саркастически заметил Ипатов.
«Обиделся?» – она взяла его руку, прижалась к ней подбородком.
«Ну что ты? – горячо возразил он. – Неужели я не понимаю?»
«Но ты поздравь папу с присвоением звания. Ему будет приятно».
«А ты, оказывается, дипломат».
«Чуть-чуть», – согласилась она.
«Сейчас поздравить или потом?»
«Лучше сейчас».
«Хорошо, пошли!»
«Ты что скажешь?» – поинтересовалась Светлана.
«Скажу: адмирал – это звучит гордо!»
«Брехунишка!» – ласково повторила она…
И опять, увидев Ипатова, они прервали разговор. По их возбужденным, напряженным лицам было видно, что перед этим шел жаркий, но по-родственному доверительный спор. Если отец Светланы был бледен как полотно, то его шурин, наоборот, побагровел до корней волос. Оба сидели за накрываемым Зинаидой Прокофьевной столом и тяжело молчали. Зайди Ипатов один, он бы, наверно, тотчас же извинился и повернул обратно. Но Светлана крепко держала его под руку и с места в карьер объявила:
«Папа! Костя хочет тебя поздравить!»
«Спасибо… спасибо, молодой человек!» – ответил тот, прежде чем Ипатов открыл рот. Похоже, что новоиспеченного контр-адмирала мало тронуло поздравление будущего зятя. Разве только чуть-чуть смягчился взгляд.
Ипатов пребывал в замешательстве. Поздравлять после того, как тебя уже поблагодарили за те добрые слова, которые ты хотел, но не успел произнести? По меньшей мере это выглядело бы как открытое и неумелое заискивание. Но Светлана, все еще крепко державшая его под руку, незаметно для других поигрывала пальчиками – не молчи, скажи что-нибудь…
И Ипатов, собравшись с духом, торжественно провозгласил:
«Желаю вам, Алексей Степанович, дослужиться до Адмирала Флота!»
«Спасибо… спасибо», – так же сдержанно ответил отец Светланы.
«Что ж, пожелание доброе, – заметил дядя Федя. – Я присоединяюсь к нему… Где бокалы?..»
Спор возобновился сразу, как только выпили за нового контр-адмирала. Первым напал дядя Федя. По-видимому, он с нетерпением ждал момента, чтобы продолжить тот самый острый разговор, который оборвался с появлением Ипатова. Теперь же его почему-то мало беспокоило присутствие чужого человека (или они считали его уже своим?), и он говорил столь откровенно и на такие темы, что Ипатову стало не по себе. Видя, что брата заносит, Зинаида Прокофьевна не раз пробовала перевести разговор на другое – что-нибудь обычное, житейское. Но, скользнув по сестре далеким, отсутствующим взглядом, дядя Федя продолжал, как ни в чем не бывало, с той же горячностью доказывать свою правоту…
«Нет, милый, так не пойдет, – помахал пальцем дядя Федя. – Рано или поздно история даст ответы на все самые сокровенные вопросы. И на этот тоже…»
«Нет войны без потерь», – твердо возразил отец Светланы.
«Это ты прав. Но ведь их могло быть много меньше?»
«Да, все мы сильны задним умом».
«А уроки истории, Алеша, чаще всего постигаются задним умом. Разве не так?»
«Никто не отрицает, что у нас были ошибки. Об этом с ленинской прямотой сказал товарищ Сталин на приеме в Кремле… Как там?.. Подожди, сейчас принесу…»
Через несколько минут он вернулся с тонкой книгой в плотном бордовом переплете. Это были выступления и приказы товарища Сталина в период Великой Отечественной войны.
«Вот… Слушай… «У нашего Правительства было немало ошибок, были моменты отчаянного положения в 1941—1942 гг.»… Тут я пропускаю… «Иной народ мог бы сказать Правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошел на это…»
«Да, я помню эту речь, – не дослушал цитату дядя Федя. – Но вот знать бы, что за ошибки имел в виду товарищ Сталин?»
«Какие еще могли быть ошибки, кроме тех, которые допускало командование на отдельных направлениях и фронтах, особенно в начальный период?» – пожал плечами отец Светланы.
«Эх, и дипломат ты, Алешка! Чистой скандинавской выучки!» – усмехнулся дядя Федя.
«Так вот, если хочешь знать: я не вижу смысла копаться в ошибках, тем более сейчас, когда одержана такая победа. Да и кто сейчас помнит о них?»
«Ты помнишь. Я помню. Зина помнит… Возможно, и они помнят, – кивнул он на сидящих рядом Ипатова и Светлану. – Забывчивые, товарищ контр-адмирал, по многу раз на одном месте спотыкаются!»
«Пора забыть. Не тебя одного сгоряча посадили!»
«Верно, не меня одного. Но я отсидел всего пять месяцев, вернулся. А другие даже до Великой Отечественной не дотянули. А могли бы дивизиями, армиями, фронтами командовать. И как еще командовать! С первых дней войны…»
«Все это так, – согласился отец Светланы. – Но никакое общество, даже самое передовое, самое демократичное, не застраховано от ошибок. К счастью еще, что товарищ Сталин вовремя разоблачил Ежова и его клев…» – он запнулся.
«Клевретов», – подсказал дядя Федя.
«Вот-вот… К счастью для всех, в том числе и для тебя».
«Слышал такое выражение: мавр сделал свое дело, мавр может уйти?»
«Хватит, Федор!» – как-то сжался и стал еще меньше отец Светланы.
«Хватит так хватит, – усмехнулся в усы дядя Федя. – Выпьем за товарища Сталина!»
«Прошу поднять бокалы!» – обратился ко всем отец Светланы. Он встал, поправил, как будто это был новый адмиральский мундир, мятую пижаму.
Испытывая неловкость и смущенно переглядываясь, поднялись с рюмками в руках Ипатов и Светлана. Встали и дядя Федя с Зинаидой Прокофьевной: он – сильно притушив усмешку в глазах, она – с видимой неохотой; не возражая, разумеется, против самого тоста, она бы предпочла, судя по всему, выпить за здоровье товарища Сталина сидя, по-домашнему.
«За товарища Сталина!» – торжественно провозгласил будущий тесть.
Чокнулись, выпили, сели, стали закусывать.
«Богу – богово, кесарю – кесарево», – неожиданно произнес дядя Федя.
«Опять?» – нахмурился отец Светланы.
«Все, – дядя Федя поднял обе руки. – Дискуссия окончена!»
«Славный он!» – шепнул Ипатов Светлане.
«Правда?» – обрадовалась она.
«Во!» – украдкой показал он большой палец.
Перешептываясь, они сдвинули головы настолько, что он прямо лицом погрузился в ее мягкие душистые волосы.
Это заметил дядя Федя.
«За нашу молодежь!» – произнес он, остановив на них благосклонный, понимающий взгляд.
Ипатов вскочил, протянул рюмку. Но сразу чокнулся с ним лишь дядя Федя. Родители же Светланы не торопились поднимать бокалы, заставили его даже ждать лишние секунды. Особенно не спешил будущий тесть. То ли задумался, то ли раздумывал, стоит ли отзываться на этот тост.
Однако приличие было соблюдено.
Двух рюмок водки (в дополнение к уже выпитому на углу портвейну) оказалось достаточно, чтобы Ипатов снова почувствовал себя на седьмом небе. Разом спало напряжение, не отпускавшее его весь день. Неожиданно стало легко, весело, свободно. Несмотря на холодок, по-прежнему ощущавшийся в отношениях с отцом Светланы, будущее рисовалось Ипатову чудесным, хотя и не всегда безоблачным, праздником. Ему хотелось сказать своим будущим родственникам что-нибудь необыкновенно хорошее, приятное, чтобы и дядя Федя, и Зинаида Прокофьевна, и даже Алексей Степанович видели, что он расположен к ним всем сердцем, всей душой, что искренне готов их полюбить, признать самыми близкими людьми.
И он поднялся с полной рюмкой в руке и, провожаемый встревоженно-озабоченным взглядом Светланы, чуть заплетающимся языком произнес:
«Я хочу выпить за нашу авиацию, которая надежно прикрывала нас с неба, которая назло фрицам завоевала господство в воздухе и показала гадам, на что способны сталинские соколы! Я хочу выпить также за наш славный Военно-Морской Флот, который топил вражеские корабли на всех меридианах («Почему на меридианах?» – вдруг подумал он). За мотопехоту, которая никогда не отступала! И конечно же, я хочу выпить за советских медиков, которые дважды спасли мне жизнь! За дружбу!» – заключил он и выпил одним духом.
Ипатов в общем был доволен собой, своим тостом. Не очень-то покривив душою (кое-какие преувеличения, допущенные в намеках на героическое прошлое родных Светланы, судя по их реакции, не слишком выходили за привычные рамки тоста), он никого не обошел, сказал приятное каждому. И даже то, что застольное слово прозвучало несколько тяжеловесно и прямолинейно, как приказ по войскам, в целом оно было воспринято больше со знаком «плюс», чем «минус». Во всяком случае, все трое, правда в разной степени, смотрели на выступавшего Ипатова приветливо и благосклонно. Не заставило себя ждать и еще одно, возможно самое весомое, подтверждение того, что он выступил удачно. Когда Ипатов сел, Светлана незаметно пожала ему руку: хорошо сказал, молодец!
Но тут, взволнованный тостом, вернее, той его частью, где отмечались заслуги авиации, ударился в воспоминания дядя Федя:
«Помню, послали меня уточнить направление движения вражеских танков под Ростовом-на-Дону. Уточнить-то я быстро уточнил. Даже сейчас, закрою глаза, как на ладошке все вижу: немцы уже далеко впереди, а гражданское население, тысячи людей, все еще противотанковые рвы роют. И некому их предупредить, сказать, что немцы давно их обошли, окружили. И я тоже не имел ни времени, ни возможности сообщить. Для этого надо было вернуться, посадить самолет, пойти на риск, на который я не имел права идти. Командование ждало от меня данных о нахождении немецких танков. Дорога была каждая минута. Не помню, когда я еще так матерился, душу отводил… А был еще случай – уже в Польше, когда шестерка «мессов» подловила на посадке два наших самолета, возвращавшихся из разведки. Аэродром был оборудован совсем недавно, и немцы не знали о его существовании. Чтобы не демаскировать себя, не потерять остальные машины, мы из укрытий глядели, как добивали наших товарищей. Одни угольки от людей остались. Не дай бог еще раз пережить такое… Я еще держался, а Вася Сталин плакал…»
«Плакал?» – удивленно переспросил Ипатов, не представлявший себе, чтобы командир дивизии или корпуса (пехотного, авиационного, артиллерийского, все равно какого) мог плакать при виде гибнущих в бою подчиненных. Никаких слез не хватило бы ему оплакивать бойцов. Но особенно не укладывалось в голове, чтобы плакал сын товарища Сталина, привыкший, наверно, к иным, неземным проявлениям чувств.
«Ну, в общем, глаза на мокром месте были, – ответил дядя Федя. – По правде говоря, трезвым я его редко когда видел. Как тогда, так сейчас. Боюсь, как бы боком не вышло ему его высокое родство и постоянные пьянки…»
Много чего рассказал тогда о своем именитом друге дядя Федя. Но больше всего запомнилось то, что никого не боялся, кроме отца… что всегда ходил в сопровождении двух огромных догов… что однажды ударил по лицу старшего офицера, осмелившегося возразить ему… что порою куролесил и самовольничал, как последний лейтенантишка… и что непосредственное начальство покрывало его, боялось или не хотело огорчать товарища Сталина…
А ведь дядя Федя был прав, опасаясь за судьбу друга. Как-то Ипатов находился в командировке в одном из старинных волжских городов. Приехал он туда, чтобы выбить бумагу для нужд института. Коробка дорогих ленинградских конфет, которую он, робея и стесняясь, преподнес суровой, затянутой даме из отдела снабжения, мгновенно сняла напряжение в их отношениях, и уже через полчаса он, довольный быстрым решением вопроса, вышел на улицу и солнечной стороной зашагал к центру города. Прежде всего его интересовали книжные магазины, которых здесь было видимо-невидимо. И вот в первом же из них он наскочил на двухтомник Мериме, который прозевал в Ленинграде. Его охватила горячая, нервная радость, знакомая каждому настоящему книголюбу. Рядом стоял мужчина в старой, сильно вытертой кожаной куртке. От него исходил резкий сивушно-коньячный запах. Только этим на мгновение поначалу обратил на себя внимание незнакомец. Ипатов пошел платить в кассу. И тут кассирша, наклонившись корпусом вперед в своем закутке, вдруг шепнула ему, показав на уныло бродившего по магазину мужчину: «Сын Сталина!» – «Как, сын Сталина?» – обомлел Ипатов, украдкой пожирая взглядом печального человека. «Василий, который был генералом, – пояснила женщина. – Совсем спился, бедненький». Ипатов смотрел на Василия Сталина жадными, ошарашенными глазами и искал сыновьего сходства с тем, кого еще недавно боготворили миллионы. Искал и не находил. Василий был среднего, даже ниже среднего роста, тусклая грязноватая седина расползалась по давно небритой щетине на бескровном испитом лице. Конечно, живого С т а л и н а видеть Ипатову не приходилось, но его портреты и статуи, несмотря на их быстрое исчезновение после известных событий, память хранила все в том же благообразном первозданном виде. Нет, ничего общего между отцом, запечатленном высоким искусством, и сыном, затертым молодецко-пропойной жизнью, не было. Даже всегда готовое услужить воображение оказалось бессильно заполнить непонятную пустоту…
«Забудьте, о чем здесь шла речь», – уже перед самым концом ужина предупредил Ипатова дядя Федя.
«Я не маленький», – ответил тот, пожав плечами.
«Надеюсь».
И в этот момент раздался звонок в дверь. Родители Светланы удивленно переглянулись: сегодня больше никого не ждали. Из-за опасных разговоров, которые весь вечер вел дядя Федя, присутствующих обожгло коротким и понятным беспокойством. Да и звонок был какой-то уж очень нетерпеливый, бесцеремонный.
«Сидите, я открою!» – сказала родителям Светлана.
Вернулась она явно смущенной.
«Телеграмма», – ответила Светлана на вопрошающие взгляды. Бланк она держала в руке так, словно не знала, что с ним делать.
«От министра?» – будущий тесть живо потянулся за телеграммой.
«Нет, мне, – сказала Светлана. – Так, от одного чудака!»
«От кого?» – тихо спросил Ипатов у нее, когда она вернулась на свое место за столом.
«Ты не знаешь его, – ответила Светлана, отдавая телеграмму. – Один очень, очень, очень, очень, очень старый знакомый…»
Ипатов развернул бланк, прочел: «Буду завтра. Игорь».
«Игорь? В первый раз слышу…» – ревниво заметил Ипатов.
«В первый и последний, – сказала Светлана и, забрав у него телеграмму, разорвала ее под столом на мелкие клочки. – Выкинешь по дороге…»
Выкинуть-то он выкинул, только это ничего, ровным счетом ничего не изменило. Да и тогдашний ужин в кругу, как полагал Ипатов, будущих близких родственников мало что прояснил в сложившихся отношениях. Никто, кроме Светланы, так и не заговорил о женитьбе, о совместной жизни и т. д. Похоже, родители ее до сих пор не расстались с мыслью, что, может быть, еще пронесет. В конечном счете, все свелось к тому, что обмыли большие адмиральские звезды…
Но Светлана была с ним. А это главное. Как-нибудь проживут и без кровати с голубым балдахином…
Да, уходя, Герц-Шорохов сообщил Ипатову, что в институте со дня на день ожидается приезд московской комиссии, интересующейся вопросами экономии. В связи с этим в кабинетах директора и его заместителей срочно заменили, пока будет работать комиссия, дорогие кожаные кресла (по 500 рублей за штуку) обыкновенными канцелярскими стульями (30 рублей за штуку). И убрали все цветные телевизоры…
В эту ночь Ипатову приснилось, будто к ним в институт приезжает министр. Директор и его заместители в панике. Они основательно побаиваются, как бы им здорово не нагорело за то, что в их служебных кабинетах стоят двуспальные кровати с голубыми балдахинами. Директор приказывает немедленно вынести их в подвал. Приказание выполняется, но, увы, не так быстро, как наяву. Но тут становится известно, что министра задерживают какие-то дела и он не приедет. Сразу же дается команда вернуть кровати на свои места.
Казалось бы, на этом вполне можно было бы поставить точку и проснуться. Между тем сон продолжался, издевательски повторяя все ту же ситуацию.
Когда кровати занесли в кабинеты, снова пронесся слух, что министр управился с делами и не сегодня-завтра приезжает. И снова все сотрудники, включая Ипатова и почему-то Станислава Ивановича, кряхтя и надрываясь, понесли в подвал кровати с голубыми балдахинами…
Сегодня Станислав Иванович выдал такое, что у всех его соседей по палате одновременно от удивления отвисли челюсти. В ответ на Машкину болтовню о том, что с ней в трамвае ехали три негра (один совсем черный, другой посветлее, а третий и вовсе белый, только губы у него с ее ладошку), он вдруг проскрипел:
– Чего им у нас надо, черномазым? Ехали бы в свою Африку!
– А вы, Станислав Иванович, оказывается, расист! – произнес Александр Семенович.
– Мягко сказано, – заметил Ипатов.
– Слышите? Константин Сергеевич считает, что я еще мягко сказал… Вы догадываетесь, что он имел в виду?
– А мне догадываться ни к чему, – буркнул Станислав Иванович. – Говорю, что думаю…
Ипатов и Александр Семенович переглянулись.
– Ведь вы же, – увещевательным тоном продолжал Александр Семенович, – три года на фронте воевали с фашистами, были ранены, много раз награждены. Вы сражались за то, чтобы никогда больше ни один народ не считал себя лучше, умнее другого… И вот сейчас… вы утверждаете нечто противоположное…
– Вы бы поглядели на них, что они в гостиницах вытворяют, – многозначительно сказал Станислав Иванович.
– Ну что они вытворяют? – снова переглянувшись с Ипатовым, безнадежным голосом спросил Александр Семенович.
– Я бы рассказал, да ей ни к чему это знать, – Станислав Иванович кивнул на Машку, следившую за разговором с напряженным, вытянутым лицом.
– «Мочалок» наших водят к себе, что ли? – не обращая внимания на Машку, впрямую осведомился Алеша.
Ипатов вспомнил, что «мочалками» сегодняшняя молодежь называет девушек не очень строгого поведения.
Машка стрельнула глазами в сторону Алеши, и щеки ее покрылись легким румянцем.
Станислав Иванович сердито заявил:
– У нас не положено водить.
– Видите, уже одной претензией меньше, – иронически заметил Александр Семенович.
– Волю им дали, – проворчал Станислав Иванович. – Вот и нагличают…
– Станислав Иванович, если бы вы жили в Америке, то, наверно, вступили бы в ку-клукс-клан? – спросил в упор Ипатов.
Но, вопреки ожиданию, бывший швейцар интуристовской гостиницы не обиделся. Даже задумался. Словно действительно перед ним встал вопрос, вступать или не вступать в ку-клукс-клан.
– По правде ответить?
– По правде.
– Вступил бы…
– Вот так-то, Константин Сергеевич, – сказал своему соседу Александр Семенович, как бы ставя точку в давно начатом и незаконченном споре.
Но тут заговорил Алеша.
– Послушай, батя, – он положил руку на спинку стула, на котором сидела Машка. – Разве негры виноваты, что они черные? Китайцы, например, желтые, индейцы красные, а ты вот – синий!..
– А ну тебя… – побагровел Станислав Иванович. – Пошел…
– Как хочешь, – пожал плечами Алеша. – С фиолетовым оттенком…
– Уходи, видеть тебя не желаю…
– Ну, не смотри, закрой глаза…
– Уйди! – Станислав Иванович потянулся за нитроглицерином.
– Оставь его в покое, Алеша, – сказал Ипатов.
– Нужен он мне очень, – ответил тот. – С меня тестя хватает. Такой же. Всех сожрать готов…
Как могут жить люди, превратившие себя в бездонную копилку ненависти? Как?..
Теперь почти каждую ночь Ипатов видел сны. Говорят, что летают во сне только молодые. Дескать, человек растет, и его организм не знает и не ищет покоя. А вот сегодня Ипатов летал, несмотря на свои только что разменянные шестьдесят лет. Ах, с какой легкостью и наслаждением взмыл он под облака и, по-птичьи распластав руки-крылья, парил над землею. Приближаясь к какому-то большому городу, Ипатов переменил положение и уже дальше продолжал полет сидя, держа перед собой в руках на тесемке неизвестно откуда взявшийся пакет. От того, как перемещался пакет, менялись направление и скорость полета. Наконец показались крыши домов. Синие, красные, зеленые, коричневые плоские квадраты. Вскоре все поле зрения было заполнено крышами. Потянув за тесемку, Ипатов опустился на одну из них. Там стояла скамейка, на которой сидели Станислав Иванович и совершенно незнакомая женщина. Затем Станислав Иванович куда-то исчез, а женщина, загадочно улыбаясь, заговорила с Ипатовым: «Ну, вспомни, кто я? Ну, вспомни?» По мере того как она все настойчивее просила вспомнить, в лице ее проступали и оживали знакомые черты. «Светлана, ты?» – взволнованно спросил Ипатов…
Они сбежали с последней лекции. Неожиданно за ними увязался Валька. Было так. Ипатов и Светлана вышли из Университета вдвоем и вдруг, к своему удивлению, обнаружили, что рядом шагает Валька. Светлане ничего не оставалось, как тоже взять его под руку, поровну делить внимание между ними. Теперь, когда она и Ипатов стали почти мужем и женой, Валька им не мешал…
Любуясь Светланой, ее тонким мальчишеским профилем, так волновавшим его, Ипатов слушал невнимательно, то и дело терял нить разговора, задумывался о будущем. Иногда он, совершенно независимо от того, что молол Валька, прижимал к себе локтем руку Светланы и с горячей радостью ощущал, что это его напоминание о своих чувствах не остается незамеченным. Легким движением кисти или пальцев Светлана давала понять, что думает о нем и что ей хорошо с ним, несмотря на присутствие Вальки.
Шли они по Университетской набережной к мосту Лейтенанта Шмидта, то есть дорогой, которой Светлана обычно пешком возвращалась домой. Сегодня она должна была по пути забрать у тети Дуси уже готовое платье – первое после недавней кражи. Ипатов взялся ее провожать. Валька был явно третьим лишним, но его спутники рассчитывали на то, что он, обладая поразительным чутьем, несомненно, сообразит, когда станет в тягость.
Временами поглядывая на друга, Ипатов пытался понять, догадывается ли тот о чем-нибудь или нет… Скорее всего, да… Как минимум подозревает… Уж очень нейтральные выбирает он темы для разговоров…
Например, нервно посмеиваясь, рассказал о няньке, у которой неожиданно объявился жених, девяностолетний старичок из соседнего подъезда. У него недавно умерла жена, и он через дворничиху сделал няньке предложение. Обещал быть не очень обременительным. Ничего такого не просить, не приставать. (В этом месте Ипатов и Светлана хмыкнули.) Пусть только три раза в день покормит, а когда солнышко – выведет во двор посидеть на скамеечке. Ну и подаст, принесет чего попросит. За это после своей смерти он собирался оставить ей комнату и все имущество. Нянька тут же разворчалась: «На что мне его имущество? Свое вон некуда девать! Еще с царского прижиму пооставалось, моль побила… Все одно с собой в могилу не возьмешь…» Валькин отец как приходит сейчас с работы, так первым делом спрашивает: «Ну, где там наша невеста? Еще не дала деру к своему хахалю?» – «Будешь балаболить – уйду!» – грозилась нянька. «Ну, ну, я пошутил», – всякий раз пасовал генерал.
Слушал Ипатов вполуха, но еще одну историю, рассказанную приятелем, запомнил. Этажом ниже Вальки жила маленькая семилетняя девочка. Иногда он с ней заговаривал и был в курсе всех ее дел. На днях она вдруг спросила: «Дядя Валя, а что такое гарем?» – «Ну это когда, – растерявшись, ответил он, – у какого-то папы много жен». Девочка ужаснулась: «Вот псих! С каждой женой ссориться!»
У Румянцевского скверика им навстречу попалась девушка с их факультета. Она была в коротеньком, еще довоенного покроя пальтишке. На ногах у нее чернели старые, с заплатами боты.
